Н. И. Надеждин о современном направлении изящных искусств

  

   Надеждин Н.И. Литературная критика. Эстетика. - М., 1972.

  

   ...Исследывая психологически сущность и элементы изящного творчества, нельзя не согласиться, что художественное одушевление может иметь только два главные направления: внешнее, средобежное, материальное, и внутреннее, средостремительное, идеальное. Ибо весь безбрежный океан бытия, коего искусства должны быть чистейшими выражениями, состоит из двух противоположных стихий: материи и духа, форм и идей, земли и неба. Сии оба направления уже истощены деятельностью гения в два великие периода его жизни, выражаемые классической древностью и христианским энтузиазмом средних веков. Что ж может оставаться еще для изящного творчества? Неужели то безразличное единство обоих направлений, коим запечатлено первобытное младенчество человеческого рода? Едва ли сие умозрительное предположение не оправдывается свидетельствами опыта. Так! В современных движениях творческой деятельности ощутительно направление к всеобщности! Сие направление было следствием многих безуспешных покушений восстановить для настоящего века одно из двух предшествовавших направлений. Несмотря на ослепленную самонадеянность, коей дряхлое осьмнадцатое столетие усиливалось сокрыть внутреннее свое тление от самого себя, при всеобщем развращении вкуса и уничижении искусства, были светлые минуты, когда творческий гений сознавал свое глубокое падение и усиливался спасти свое достоинство, возвращаясь к бессмертным образцам минувшего величия. И поелику господствовавший упадок, очевидно, происходил от искаженного напряжения идеальности, выродившейся в принужденную, хвастливую напыщенность или в пошлое, приторное любезничанье, то первые попытки восстановления, предпринятые творческой деятельностью, состояли в обращении к благородному, простому классицизму греко-римской древности. Разумею не тот лживый, поддельный классицизм французской школы осьмнадцатого века, где священные воспоминания Греции и Рима, раздавленные тяжестью париков, подпертые фальшивыми ходулями, засыпанные пудрой, обезображенные румянами, представляли из себя жалкие, смешные карикатуры: но то искреннее, благородное, могущее соревнование древности, которое под влиянием энтузиазма, возбужденного Винкельманном, с высоким самоотвержением отрекалось от всех современных причуд и странностей, дабы воскресить в безусловной чистоте лучезарное изящество классического мира. Сие живое, творческое соревнование, коему осьмнадцатое столетие обязано резцом Кановы и кистью Давида, величественным котурном Альфиери и простодушною свирелью Фосса, ознаменовалось в летописях изящные искусств блистательными минутами, в коих многие думали видеть зарю нового дня творческой деятельности. Но то было не возрождение, а подновление искусства: то были волшебные чары Медеи, усиливавшейся освежить старческую дряхлость века механическим приливом юношеской крови! В собственных произведениях сих великих мужей печать гениального могущества затмевала своим блеском анахронистическую односторонность направления; но когда толпы подражателей устремились по следам их, сия односторонность изобличилась явною неудовлетворительностию современным требованиям, даже явным противоречием с ними. И нигде не обнаружилось сие так ощутительно и резко, как в новой школе французской живописи, перенесенной в настоящее столетие могучим гением Давида, который любил хвалиться, что сбросил с дряхлой Европы три тысячи лет, помолодил ее тридцатью веками. Школа сия, продолженная талантами Гро и Жерара, Гереня и Жироде, издыхает теперь в насильственных напряжениях Дроллингов и Пужолей, тщетно усиливающихся воспроизводить древний греческий тип в мертвых, холодных списках, где живопись, если можно так выразиться, каменеет в ваятельных формах. Не говорю уже о поэзии, которая, вопреки академической феруле, рвется ежедневно из-под знамен искусственного классицизма, в лице самых строгих, самых усердных его ревнителей. Так! Боги древней Эллады, столь красноречиво оплаканные Шиллером, погибли невозвратно: и никакая сила не воззовет их снова к жизни! Сие беспрестанно усиливающееся разочарование к поддельной классической односторонности возбудило другие покушения обновить искусство чрез возведение к ближайшим образцам, завещанным средними веками. Отсюда произошло новое, так называемое романтическое, брожение, ознаменовавшее современные летописи изящных искусств многими примечательными явлениями. Брожение сие первоначально открылось в Англии, где воспоминание о Шекспире, последнем могучем представителе идеального гения средних веков, по своей близкой свежести, не могло быть задавлено классическими усилиями Попов и Драйденов, Акенсидов и Греев. Здесь, в порывах своевольных и часто диких, тщетно обуздываемых школьным педантизмом Блеров и Джонсонов, еще во глубине осьмнадцатого столетия, обнаружилось возвращение к готической фантасмагории средних веков, кипящей силою мыслей и нестройностию форм, выразившееся, наконец, с исполинским могуществом в мрачном гении Байрона. Разделяя сие увлечение поэзии, и образовательные искусства принимали то же направление, воплощая высокие идеи Мильтона и Шекспира резцом Чантрея и Флаксмана, кистью Мартина и Фюэссли. Из Англии, по ближайшему сродству духа, направление сие перешло в Германию, где, одолев ветхий классицизм, тщетно поддерживаемый блистательным талантом Виланда, породило великолепный мир поэзии, освященный именами Клопштоков и Гердеров, Шиллеров и Жан-Полей. Наконец, в начале девятнадцатого века, чрез посредство знаменитой жены, сообщившись Франции, оно развилось в сей стране вечного кипения, до фанатического неистовства, возмутившего царство изящных искусств отчаянной битвой классиков и романтиков. Битва сия теперь почти кончилась, но не в пользу искусства. Романтическое направление, торжествуя свою победу, предается буйным сатурналиям, посрамляющим высокое достоинство поэзии: свидетельство тому настоящее френетическое {неистовый (от франц. frИnИtique). -- Ред.} состояние французской литературы! В образовательных искусствах оно обнаруживается с меньшим ожесточением. Так, неутомимая кисть Ингра с классическим спокойствием возвращает живопись ко временам Юлия II, ищет обновить ее слепым подражанием Ватиканским галереям: это еще романтизм умеренный, безопасный! Но в диких очерках Делакруа, где нарушаются первые правила рисовальной грамматики, где необузданная фантазия как будто тщеславится уродливостью созидаемых ею форм, прознаменуется ощутительно бездна, в коей должно поглотиться искусство, если предастся слепо увлечениям нового фанатизма. Это не есть ли доказательство, что односторонний романтизм,

   исключительно направленный к выражению идей без должного внимания к вещественным условиям форм, есть точно такой же анахронизм для настоящего времени, как и школьное пристрастие к классическим приличиям наружности без уважения к внутренней силе мысли? Век рыцарского удальства, век готической фантасмагории, погибший для жизни, не может воскреснуть и в искусствах! Итак, что ж должно оставаться для гения? Соединить идеальное одушевление средних времен с изящным благообразием классической древности, уравновесить душу с телом, идею с формами, просветить мрачную глубину Шекспира лучезарным изяществом Гомера! Задача великая, требующая совокупного действия гениев-исполинов, рассеянных по лицу Европы! Соединение сие отнюдь не должно быть механическое: не должно состоять в мелком, крохоборном эклектизме, проповедуемом теперь во Франции для ума и для воли. Нет! Это должно быть внутреннее, живое слияние обоих полюсов бытия, обоих элементов творчества! И сие живое слияние уже предображается с большею или меньшею ясностью в различных движениях современной художественной деятельности! Не отсюда ли господствующее поглощение всех родов поэзии во всеобъемлющем единстве романа, где эпическая изобразительность проникается лирическим одушевлением, где жизнь представляется во всей полноте живой драмы? Не отсюда ли в образовательных искусствах тот же всеобъемлющий тон, не довольствующийся ни одною ваятельною стройностию фигур, ни одним живописным эффектом выражения? Не отсюда ли в царстве музыки потребность соединить глубокую идеальность Бетховена с пластическою изобразительностию Россини, предугадываемая Веберами? Не отсюда ли в изящных зрелищах усилия сочетать внешнее благообразие форм с внутренним могуществом духа, составившие славу Тальмы? Так все стремится к слиянию, к единству, к всеобщности! И не думайте, чтобы сие стремление возвратило творческую деятельность к тому хаотическому смешению, которое было ее уделом во дни первобытного младенчества! Тогда оно было инстинктуально и слепо; ныне, напротив, должно управляться ясными идеями, подчиняться определенным целям; тогда было следствием необузданной игры неиспытанных сил; ныне будет плодом светлого, гармонического досуга жизни, искушенной тысячелетними опытами! Таким образом, сие стремление, просветленное и очищенное в горниле веков, должно составлять главный отличительный характер современного гения, вполне сообразный с потребностями общего духа современной жизни! С ним соединены, или лучше, из него проистекают все частные требования, коих влияние нельзя не признать в современных явлениях художественной деятельности. Сии последние возвожу я к двум главным, кои суть, по моему мнению, потребность естественности и потребность народности в изящных искусствах. Потребность естественности никогда не была чужда гению, несмотря на противоположность, признаваемую обыкновенно между природой и искусством. Ибо творческая деятельность в своем высочайшем значении есть не что иное, как воспроизводительница бытия, соревновательница духа жизни, струящегося в недрах природы. Но по исключительной односторонности ее направления в двух великих периодах, кои отжиты человеческим родом, сия потребность не могла быть вполне удовлетворяема, даже часто оскорблялась от избытка увлечения к одной любимой стороне бытия. Так, мм. гг., не боясь упрека в неуважении к памяти великих художников, составляющих вечную славу рода человеческого, я дозволяю себе сказать, что в их бессмертных произведениях не было и не могло быть естественности совершенной, полной, всевозможной для гения, ибо не было совершенного, полного, всеобъемлющего представления жизни! Греко-римское древнее искусство стремилось к осуществлению одного идеала внешней природы; новоевропейское искусство имело своим исключительным первообразом мир духовный. Но ни природа внешняя, ни мир духовный отдельно не составляют цельного бытия: посему и воспроизведения их в уединенной, раздельной самобытности не могли быть совершенно естественны. Они изображали, если можно так выразиться, полмира, полжизни, полбытия: а это разве естественно? Само собой разумеется, что искусству надлежало дополнять сию нецельность усиленными напряжениями; и отсюда необходимо должна была проистекать принужденность, изысканность, чрезмерность, от которой несвободны превосходнейшие произведения древнего и нового гения. Так в бессмертных памятниках греко-римской пластики, где все состояло в материальном изяществе контуров и положений, сие изящество простиралось за пределы, полагаемые законами физического образования природы; величественный профиль олимпийских бессмертных жителей расширялся в них дальше прямого угла, составляющего естественный тип прекрасной греческой физиономии. С другой стороны, в произведениях новоевропейской живописи, где исключительной целью было внутреннее выражение физиономии, сему выражению приносилась в жертву пластическая обработка форм, так что вещество большей частью исчезало в духе; и отсюда излишняя искусственность поз, чрезмерная тучность колорита, ослепительное злоупотребление светло-тени, коим ознаменованы лучшие создания возрожденной кисти: мадонны Рафаэля слишком идеальны, собеседники Павла Веронеза слишком ярки, наяды Рубенса слишком телесны, головы Рембранта слишком светлы. Вообще искусство как будто домогалось пересилить природу. На древнем театре для всевозможного возвышения пластики, лицедеи поднимались на высокие котурны, прикрывались личинами, как будто стыдясь своего естественного роста, своей естественной физиономии; в свою очередь, сцена нового мира оглашалась утомительным распевом декламации, как будто в натуральной гамме человеческого голоса недоставало звуков для выражения всех оттенков мысли, всех переливов сердца. Не таково современное эстетическое направление! Оно требует от художественных созданий полного сходства с природой, равно чуждаясь поддельного излишества, как в наружных, материяльных формах, так и во внутренней идеальной выразительности. Оно спрашивает у образа: где твой дух? у мысли: где твое тело? Отсюда нисхождение изящных искусств в сокровеннейшие изгибы бытия, в мельчайшие подробности жизни, соединенное с строгим соблюдением всех вещественных условий действительности, с географическою и хронологическою истиною физиономии, костюмов, аксессуаров. Тот всеобъемлющий взгляд на жизнь, к коему очевидно стремление современного гения, уравнивает в глазах его все черты, из коих слагается физиономия бытия, внушает ему не лицеприятное беспристрастие ко всем формам, коими оно облекается. В обоих предшествовавших периодах искусство обыкновенно унижалось, когда нисходило в круг обыкновенных явлений: оно могло жить и дышать только в высших слоях бытия, в идеалах физической красоты или духовного изящества, в изображениях бессмертных небожителей или смертных, просветленных высшими лучами героизма и святости. Одна Нидерландская школа делала исключения из общего закона; но зато ее произведения считались действительно исключениями: относились к мелким забавам фантазии, когда не имели известной степени сановитости! Ныне, напротив, сия миниатюрная живопись действительности превращается в господствующую потребность гения. И между тем жизнь не подавляется ее мелкой дробностью: она просиявает в каждой черте, выражается в каждом звуке. Резец Рауха дерзнул заменить греческую мантию современным костюмом; и теперь статуя Наполеона, отливаемая Францией, будет носить характеристическую шляпу героя, не боясь соблазна и унижения. Талант Обера умел истощить богатство музыкальной гармонии в частных сценах домашней жизни, не впадая в тривиальность; и таким образом опера получила возможность быть степенною, не будучи героической, быть простою, не будучи буффою. Дарование Скриба отважилось свести поэтическую историю сердца с трагического котурна и заключить ее в трогательнейшие сцены в тесных рамках водевиля; кисть Шарле раздробила великолепный эпос человеческой жизни на легкие, мелкие очерки, коих карикатурные гримасы проникнуты глубокой истиной; перо Бальзака нашло тайну излагать философию современной истории в мелких сценах домашнего быта. Так все устремляется к сближению с природой, великой во всех своих подробностях, нелицеприятной ко всем своим явлениям. В минувшие времена гений чувствовал себя выше природы, представлявшейся ему только с одной стороны, как бы в пол-лица; и потому должен был возвышать ее до себя усиленными напряжениями. Но теперь, когда взор его распространился до всеобъятности, когда океан бытия предстает пред ним весь, в своей нераздельной целостности, он смиряется пред ним и, в самых дерзновеннейших мечтаниях, ищет только уравниться с его беспредельным величием. Он чувствует себя на той же точке зрения, как и во дни первобытного младенчества; но, искушенный тысячелетней опытностью, не имеет уже той дерзости, с которой прежде, в детских порывах, мечтал неизведанными силами одолеть могущество неиспытанной природы. Вот изъяснение современного направления изящных искусств к естественности!

   Теперь уже как необходимое следствие сей естественности является другое равно могущественное направление современного гения к народности, составляющее также отличительный признак его выработывающейся физиономии. Разумею под народностью то патриотическое одушевление изящных искусств, которое, питаясь родными впечатлениями и воспоминаниями, отражает в своих произведениях родное благодатное небо, родную святую землю, родные драгоценные предания, родные обычаи и нравы, родную жизнь, родную славу, родное величие. Говорю, что сие одушевление есть следствие направления к естественности, ибо, по существенной внутренней связи духа нашего с природой, в лоне коей он возлелеян, на всех произведениях его деятельности, изливающейся свободно, без влияния предубеждений и страстей, должна лежать печать его родины, которую стереть могут только умышленные, неестественные усилия. Древнее греческое искусство было верным зеркалом своей отчизны; но это не может быть поставлено ему в достоинство, ибо для греков весь мир заключался в пределах Греции: их одушевление было патриотическим по нужде, от недостатка предметов развлечения. Когда во времена Александра пределы сии раздвинулись до берегов Гангеса и Нила, тогда изобличилось, сколь слабыми узами связывался гений ее с струями Пенея и Иллиса, с вершинами Олимпа и Пинда. С какою-то несытою жадностью устремился он на колоссальные памятники Востока и их роскошными цветами усыпал могилу, для него отверстую. В Риме сия холодность к национальности обнаружилась еще торжественнее и резче. Там искусство скиталось совершенно безродным и сирым, повторяя старые зады чужих преданий, без всякого сердечного участия. Во времена средние, гений при всеобщем разрушении общественного порядка, при смешении всех границ и пределов, водворяясь в небесах, не знал на земле отечества. Посему деятельность его отличалась совершенным космополитизмом. Она без разбора принимала формы всех стран и веков, приносимые художниками, подчиняя их самовластно своему главному направлению, так что украшения мусульманских мечетей, ознаменованные печатью Востока, обращались на служение христианским храмам, воздвигаемым под мрачным небом Севера. С эпохи Возрождения наук и искусств, когда Италия сделалась средоточием европейского просвещения, ее тип, переработанный по классическим памятникам древности, сделался общим достоянием творческой деятельности Европы. Художники изо всех стран ее, приезжая в Рим довершать свое эстетическое образование, увозили с собой прекрасный образ Авзонии, оживавший на их полотне, выражавшийся в их звуках. Относительно пластических искусств и музыки сие преимущество остается доселе за Италией. Что касается до поэзии и театра, то с эпохи Людовика XVI владычество французского искаженного вкуса распространилось по всей Европе и так глубоко пустило свои корни, что доселе упорно противится всем восстаниям чистого национального духа. Таким образом, патриотическая народность искусства в предшествовавшие времена не составляла существенной потребности гения, даже часто не имела никакой важности или считалась грубостью, предрассудком вкуса. Совсем иное оказывается во всех отраслях современной творческой деятельности: ныне каждая нация, подвизающаяся на поприще изящного творчества, хочет любоваться сама собой в искусственных произведениях. Посмотрите на современные движения поэзии, музыки, пластики! Всюду видно стремление к самосозерцанию, к самопредставлению. Кисть изображает небеса, под коими работает, жизнь коей теплотой согревается; гармония подстроивается под эхо родных мотивов; стих живописует народные обычаи и нравы, воскрешает родную старину или проникает в родную будущность. Узы чужеземного влияния всюду разрываются, ибо тяжесть их с часу на час становится ощутительнее, нестерпимее. Гений чувствует, что он может жить и дышат" свободно только в своей родной атмосфере, своим родным воздухом. И действительно, здравый смысл и очевидные опыты удостоверяют, что изящные формы, переносимые под иное небо, на чужую землю, подобно пересаженным растениям, вянут и умирают. Возьмем для примера архитектуру, которая, к сожалению, до сих пор наименее соображается с условиями народности. Может ли сие искусство ожидать для себя новой, блистательной будущности, оставаясь закованным в чужие, заносные формы? Если скульптуре и живописи может быть дозволено подражание под известными условиями, то архитектура должна быть всегда выражением окружающей ее природы. Человек, воздвигая здания свои на земле, должен соревновать тому всемирному зодчему, который так мудро приспособил горы и долы, поля и леса, деревья и цветы к различным частям великолепного здания, ими украшаемого. Исполинские громады пирамид, возникающие из безбрежных пустынных песков; греческий павильон, прилепленный к вершине зеленого холма, среди вечноцветущей долины; готический замок, выглядывающий своими острыми зубцами, узкими окнами, высокими башнями из чащи дремучего Шварц-Вальдена или с крутого утеса Альп; воздушное жилище андалузца с своею живою благоухающею оградою, с своими кипучими фонтанами, с своими террасами, подобными висячим садам, живой образ легкого, пустынного шатра, водруженного успокоившимся арабом; скромная хижина швейцарского пастуха, примкнутая к скале, защищающей ее от северного ветра, окруженная палисадами, кои должны охранять ее от метелей и вьюги, с маленькими едва прозрезанными окнами, с острой кровлею, легко отрясающей с себя снежный пух: все это имеет свою физиономию на своем месте. Перенесите сии туземные, местные здания под чужое небо; поставьте их в других рамах; окружите иными декорациями: они потеряют свою прелесть! До сих пор итальянская архитектура, работающая по светлым, изящным пропорциям греко-римского зодчества, господствует во всех странах Европы. Но ее легкая прозрачность прилична ли величию христианского храма, святилища веры, окруженной таинствами и надеждами, где душа желала бы собраться в самой себе, позабыть шум и суеты земные, уединиться в тишине невозмущаемого мира? Ощутительно ли изящество ее размеров в нашем северном климате, где величественные колонны исчезают в вечных туманах, роскошные завитки капителей заносятся снегом, широкая четвероугольная форма сего здания подавляется тяжестью облаков, над ним висящих? Время должно решить сию великую задачу; но в современном гении обнаруживается уже потребность ее решения. Неуместное подражание начинает возбуждать всюду ропот; и сей ропот, конечно, будет услышан. Рано ли, поздно ли, но искусство во всех своих отраслях должно сделаться полным, светлым отражением народов, среди коих процветает? И когда настанет сия вожделенная эпоха, блаженство их будет неизреченно, подобно блаженству матери, созерцающей в чертах милого детища свой собственный образ! Тогда гений совершит свое высокое предназначение: искусство исполнит чреду свою, эстетическое образование принесет все свои драгоценные плоды! Тогда прощайте, заблуждения и сомнения, порождаемые мрачной строптивостью изнурительного ума! Прощайте, волнения и бури, изрыгаемые пагубным кипением страстей! Тогда жизнь разрешится в сладкую гармонию истины и блага, в очаровательную поэзию неистощимого самоуслаждения!