Сельский сквайр

Оливер Кромвель родился 25 ап­реля 1599 г. в Гентингдоне — центре одноименного граф­ства, в унылом провинциальном городке с населением в 1000—1200 человек, монотонная жизнь которого ожив­лялась только событиями на рыночной площади и боль­шими недельными ярмарками. Это был типичный уголок сельской Англии, где хозяйственные заботы земельных держателей и арендаторов, земледельцев и скотово­дов, ремесленников и лавочников, равно как и их благоче­стие и нравственность, все еще прямо или косвенно контролировались местными джентльменами — лендлор­дами и клиром.

Род Кромвелей укоренился в качестве представителей местной элиты со времени Реформации и последовавших за нею закрытия монастырей и конфискаций их имуществ в пользу короны. Прадед Оливера, Ричард Уильяме, предпочел родовому имени фамилию своего дяди Томаса Кромвеля, могущественного временщика при короле Ген­рихе VIII, прозванного «молотом монахов», и небеско­рыстно. В качестве его агента, проводившего монастыр­скую диссолюцию в названном графстве, Ричард при этом и себя не забывал. В его руках оказались три аббатства, два приорства и владения женского монастыря в Хинчин-бруке — всего недвижимости с годовой стоимостью (до­ходом) в 2500 ф. ст. Неудивительно, что он удостоился руки и сердца дочери лорд-мэра Лондона. Сын Ричарда, сэр Генри, прозванный Золотым рыцарем, построил на руинах монастыря Хинчинбрука роскошный дворец. Впрочем, его сын, сэр Оливер, сумел в короткое время пустить по ветру фамильное состояние (столь льстивший его тщеславию один только прием короля Якова I обо­шелся ему во много сот фунтов стерлингов). Как и следо­вало ожидать, он вскоре должен был продать Хинчин-брук.

Отец героя нашего повествования Роберт был млад­шим сыном в семье сэра Генри и, как предписывало действующее право, получил в наследство только малую долю отцовских владений. Его годовой доход составлял около 300 ф. ст., что для джентльмена с известным поло­жением в графстве (о чем свидетельствуют занимавшиеся им в разное время должности мирового судьи, бейлифа города Гентингдона) было совсем немного. Этими обстоя­тельствами были, вероятно, обусловлены две черты в характере Оливера Кромвеля: во-первых, непреклонная приверженность Реформации, которой род его был обязан своим благополучием, и ненависть к католикам-папистам, этому благополучию угрожавшим; во-вторых, убежде­ние в своей «бедности», далекое от истинного положения \ вещей в годы его юности и совсем уже карикатурное / в годы его зрелости. Это сознание, ущемлявшее его само­любие в пору его детства, особенно обострялось, когда он сравнивал роскошь, царившую во дворце его дяди в Хин-чинбруке, и быт родного дома, в котором помимо его самого росло еще шесть его сестер. Не этим ли сознанием объяснялись, с одной стороны, «резкость» и «вспыльчи­вость» его натуры, о которых гласила молва, а с другой — определенная неприязнь к чванливой знати, проявлявша­яся в случаях явной несправедливости и произвола, чинившихся ею по отношению к слабому и беззащитному.

В целом мало что известно о детстве и юношеских годах Оливера. Впрочем, почему окружающие должны были быть более внимательны к нему, чем к множеству Других дворянских недорослей? Только позднее вспоми­нали, что в родительском доме Кромвеля царили атмосфе­ра пуританского благочестия с его этическим идеалом «воздержания», «мирского призвания», т. е. делового практицизма, убеждение, что «каждый поступок на виду «господа», и отношение к делу, как к молитве. Тон в семье задавала мать Оливера — Элизабет Стюард. Строгим

пуританином был и школьный учитель Оливера Томас Бирд, получивший известность своей книгой «Театр бо­жественных воздаяний» (1597 г.). Для него все сущее воплощало борьбу между богом и дьяволом, в которой «святые», т. е. пуритане, сражаются на стороне бога и поэ­тому они уверены в победе. Из уст и писаний пуританина Бирда Оливер Кромвель должен был получить и самые первые начатки политического сознания: «Добрые госу­дари были очень редки во все времена»; «Даже величай­шие и наиболее могущественные из них не избавлены от карающей десницы всевышнего — они, как и простые смертные, подчинены гражданскому закону». Историче­ские события Бирд рассматривал как проявления боже­ственного промысла, они суть благое воздаяние одним и карающее воздаяние другим.

Подобные исходы человеческих начинаний Кромвель, вслед за своим школьным учителем, неоднократно назо­вет в будущем «знаком провидения», и, в частности, только ему он будет приписывать успехи дела парламента, и прежде всего свои собственные — военные и политиче­ские. В целом нет сомнения, что теология и провиденци­альная концепция истории Бирда явились походным багажом, взятым Кромвелем в далекую дорогу жизни, духовным снаряжением, служившим ему, и словесным щитом и мечом во всех столкновениях в лагере парла­мента с теми, кто оказывался на его пути, по которому, в чем он был убежден, небо призвало следовать «своих верных» и «избранных», т. е. прежде всего его самого.

В 1616 году Кромвель стал студентом наиболее пури­танского среди колледжей Кембриджа — Сидней-Сассекс-колледжа, в котором проучился только год. Из пре­подававшихся в нем предметов его больше других привле­кали математика и история. Однако, по сохранившимся свидетельствам, он за книгами сидел не очень прилежно, а с неизмеримо большим увлечением занимался верховой ездой, плаванием, охотой, стрельбой из лука и фехтовани­ем. Одним словом, Оливер, по всей видимости, был гораздо чаще предметом зависти своих сверстников в спорте, чем в науке заслуживал похвалу наставников.

Весть о смерти отца летом 1617 г. вынудила Оливера оставить университет и вернуться домой, чтобы помочь матери вести хозяйство, ведь он был единственным муж­чиной в семье, состоявшей из семи женщин.

Из университета Кромвель вынес сохранившееся на всю жизнь преклонение перед светскими науками, и в частности особый интерес к истории. Так, рекомендуя впоследствии своему сыну Ричарду «Всемирную исто­рию» У- Рэли, он писал ему: «Эта книга содержит связное изложение истории, и она будет тебе гораздо полезнее, чем отдельные исторические отрывки». В родном доме он на этот раз прожил два года, выказав себя, на удивление соседям, весьма рачительным и способным сельским хозя­ином.

В 1619 г. Оливер отправился в Лондон изучать право. И в этом шаге не было ничего удивительного: сельский сквайр с его хозяйственными делами и публичными обязанностями как вероятный мировой судья или член парламента от родного графства нуждался в знании хотя бы азов так называемого общего права. Однако в каком юридическом подворье он учился и как осваивал эту науку, осталось навсегда тайной. Известно только то, что двадцатилетний Оливер в августе 1620 г. женился на старшей дочери богатого лондонского торговца мехами и вскоре вернулся с нею в родной Гентингдон. Так началось двадцатилетие в жизни Кромвеля, в течение которо­го заботы сельского сквайра и отца многодетного семей­ства (в течение одиннадцати лет его жена Элизабет родила ему семерых детей, шестеро из них — 4 сына и 2 дочери — выжили) почти целиком поглотили бурлящую и искавшую выхода энергию Кромвеля.

Единственным событием в эти долгие годы ожидания им «призыва судьбы» — событием, проливающим свет на скрывавшиеся в нем потенции общественного служения, а главное — на его отношение к растущим абсолютист­ским притязаниям Карла I Стюарта и действиям властей на местах,— было его участие в конфликте горожан Гентингдона с правящей кликой в общинном совете. Щедро . оплаченная ею Новая городская хартия, полученная от Карла I, отменяла ежегодные выборы членов совета и тем самым расширяла возможности для проявления произво­ла олигархии на одном полюсе ** и в то же время заглу­шала голоса протеста, раздававшиеся на таких собраниях

,— на другом. Помимо этого Новая хартия сделала еще более бесконтрольным распоряжение упомянутой олигар­хией общинными землями города. Во главе возмущенных этими нововведениями горожан Гентингдона оказался в 1630 г. Оливер Кромвель, публично обрушившийся на поддерживаемый короной и местной знатью общинный совет. За свои «позорные и непристойные» речи он был вызван в Лондон и предстал перед лордом-хранителем печати. Только «признание» Кромвеля в том, что он «беспричинно» и «необоснованно» «погорячился», обеспе­чило ему «прощение».

Для понимания того, на чьей стороне был готов оказаться Кромвель в нараставшем конфликте нового дворянства, типичным представителем которого он являл­ся, с режимом Стюартов, важны, разумеется, не исход этого дела, не «повинное» слово Кромвеля, произнесенное в палате лорда-хранителя, а его позиция не только в вол­нениях, разыгравшихся на улицах родного города, но и в конфликтах общенационального характера. В этой связи заслуживает внимания тот факт, что в 1628 г. Кром­вель был избран членом парламента от Гентингдона, того самого парламента, который принял знаменитую «Пети­цию о праве» и был вскоре распущен Карлом I.

Обращает на себя внимание и то, что первая фиксиро­ванная речь Кромвеля в качестве члена парламента была посвящена защите пуританских воззрений его учителя Томаса Бирда, подвергшегося гонению со стороны прела­тов англиканской церкви за обличение пригревшегося при дворе паписта. И еще одна характерная деталь: когда 2 марта 1629 г. король распорядился прервать заседания парламента, среди ослушников королевской воли был и Оливер Кромвель. После первого, более чем эпизодиче­ского его появления на сцене национальной истории он, вернувшись к своим обыденным занятиям сквайра, снова и надолго исчез с нее, чтобы, казалось, никогда больше на нее не вернуться. И можно не сомневаться в том, что> именно это и случилось бы, если бы правление короля без парламента утвердилось надолго. С 1630 по 1636 год наступил самый тяжелый период в жизни Кромвеля. Сознавая, что его поражение в столкновении с олигархией Гентингдона положило конец его публичному восхожде­нию в этом графстве, он принимает нелегкое решение. В мае 1630 г. он продает все, чем владел в родном городе, и переезжает с семьей в Сен-Айве, в соседний Кембриджшир, где он оказался в явно приниженном положении: вместо прежнего статуса фригольдера ему здесь пришлось довольствоваться лишь положением арендатора чужой земли. Одновременно остро сказались и финансовые трудности, (молва объясняет их экстравагантностями его молодости). По слухам, в это время Кромвель серьезно подумывал об эмиграции в североамериканскую колонию Новую Англию, являвшуюся прибежищем для многих истых пуритан, подвергавшихся гонениям на родине или просто не приемлевших господствовавших в стране распо­рядков. В дополнение ко всему он вторично оказался в конфликте с королевской волей; на этот раз — за отказ приобрести, за плату, разумеется, рыцарское звание, по­влекший за собой штраф в 10 ф. ст. Очевидно, как и в нашумевшем вскоре деле Гемпдена, речь шла не о де­нежной стороне этого требования, а о принципе. Кром­вель хорошо помнил школу парламента 1628—1629 гг.— сопротивляться всеми силами попыткам короны попол­нять казну в обход парламента.

Наступила полоса тяжелого духовного кризиса Кром­веля. Наблюдавшие его в ту пору врачи отмечали: «крайняя меланхолия», «ипохондрия». Сам же Кромвель это свое состояние позднее определит как «обращение», «духовное возрождение», т. е. кальвинистскими понятия­ми, в которых выражалось обретение человеком после долгих и мучительных, доходивших нередко до отчаяния сомнений уверенности в принадлежности к «избранным», «спасенным», «святым». Отныне Кромвель, как уже отме­чалось, все свои действия будет объяснять «волей божьей», а их исход — «божественным провидением». Позднее сам Кромвель об этом религиозном опыте писал: «Будь благословенно имя Его за свет, проникший в столь темное сердце, как мое. Вы знаете, какой образ жизни я вел. О, я жил во тьме и любил тьму, я ненавидел свет. Я был главным (грешником), главой грешников». Отны­не Кромвель осознал себя «ратником божьим», т. е. свою принадлежность к оппозиции единовластию Карла I.

Современный английский исследователь Кристофер Хилл остроумно заметил, что время «духовного воз­рождения» Кромвеля удивительным образом совпало ^с одним немаловажным, но сугубо земным событием в его жизни. В 1636 г. умер его дядя Томас Стюард, завещав­ший ему весьма значительное состояние. Кромвель пере­ехал в Или, став сразу одним из наиболее видных сквай­ров в округе.

Итак, если в плане имущественном Кромвель при­надлежал теперь к верхней прослойке среднего провинци­ального джентри, то мировоззренчески он олицетворял

радикальное течение пуританизма в плане религиозном и приверженца оппозиции абсолютизму — в плане поли­тическом. Мучительный духовный кризис остался поза­ди. Переполнявшее его теперь ощущение «просветления», «возрождения к новой жизни» выражало лишь полностью созревшее в нем убеждение в том, что отныне «дело» парламента слилось для него с «делом божьим», которому противостоят «нечестивые» советники и слуги короля.

Сказать, что Кромвель в определении сути этого противостояния каждый раз оказывался лишь представи­телем нового дворянства — класса, к которому он при­надлежал по рождению, по положению, по мироощуще­нию, было бы только трюизмом. Если бы слова и по­ступки Кромвеля диктовались только этой заданностью, то можно с уверенностью предположить, что наш герой никогда не стал бы историческим Кромвелем. Последнее же случилось именно в силу того, что он конфессионально был гораздо последовательнее и радикальнее ординарно­го пуританина, а политически мыслил гораздо шире ординарного лендлорда, т. е. во имя интересов тех и дру­гих он был способен моментами подниматься на высоту интересов общенародных, общенациональных.

Однако, прежде чем для него открылась дорога на высоты подобной политики, он проявил эту свою спо­собность в конфликте, хотя на первый взгляд и сугубо местном, но более чем характерном. Так, когда компания осушителей болот лишила жителей в прилегающей к его владениям округе общинных прав, которыми они пользо­вались искони, Кромвель затеял против нее судебную тяжбу. Как уже было отмечено выше, больше всего при этом страдали малоземельные и безземельные слои сель­ского населения, для которых эти права служили важным подспорьем их деревенского существования. Так, мы узнаем, что «мистер Кромвель из Или, собирая с каждого по одному пенни за корову, которую тот содержит на общинных землях, затеял против осушителей тяжбу в су­де, рассчитанную на пять лет; тем временем жители должны пользоваться каждой пядью своих угодий». Ког­да же в дело вмешался король, взявшись лично содейство­вать завершению начатого осушения этих земель, Оливер снова оказался главным ослушником его воли. Так, коро­лю доносили: «Его (т. е. Кромвеля) специально избрали те, кто всегда стремится подорвать королевскую власть, в качестве своего заступника в Гентингдоне перед коро­левскими уполномоченными по делу осушения в противо­вес достославным намерениям его величества». Конфликт этот так и не был разрешен вплоть до начала революции. Отметим только эту особенность Кромвеля — политика, способного во имя интересов свое­го сословия открыто встать на сторону тех, чьи социаль­ные чаяния и действия в иной политической ситуации вряд ли завоевали бы его симпатии и были им поддержа­ны.

Нет поэтому ничего удивительного в том, что, когда король Карл I распорядился в 1640 г. созвать парламент, известный в истории под названием «Короткий» (он заседал всего три недели), Кромвель оказался одним из двух членов палаты общин, представлявших в ней Кем­бридж. Это же повторилось осенью того же года в резуль­тате выборов в новый парламент, которому суждено было стать Долгим (он просуществовал вплоть до 1652 г.).

В этот момент открылась новая и поистине удивитель­ная страница в биографии Кромвеля, как, впрочем, и в истории Англии в целом. Но прежде чем мы окунемся в ее содержание, бросим беглый взгляд на ту, с которой мы расстаемся.

Человек, обладавший мясистым и обветренным лицом сельского жителя, резким н скрипучим голосом, кипучей энергией и не всегда сдерживаемым темпераментом, Оли­вер Кромвель принадлежал к дворянскому роду, восхо­дившему не бог весть как далеко в прошлое. Как и множе­ство подобных ему фамилий, составлявших так называе­мое новое дворянство, он был обязан своим возвышением Реформации и связанной с нею монастырской диссолюции. Принадлежность к младшей ветви этого рода и обус­ловленный этим обстоятельством скромный достаток Кромвеля до поры до времени компенсировались пи­тавшим его честолюбие богатством и влиянием старшей ветви. Однако после разорения его богатого дяди — старого Оливера и даже после получения им неожиданно­го наследства ему грозила полная историческая безве­стность провинциального джентльмена, если бы его рели­гиозные и политические убеждения, с одной стороны, и события, развернувшиеся в Лондоне после созыва Долгого парламента,— с другой, не открыли бы выхода его столь долго остававшимся скрытыми талантам полко­водца и политика, поразившим вскоре Европу. Их откры­ла Великая революция.