Историческая, «естественнонаучная» и патристическая литература

Переводная церковно-историческая литература, заключавшая в себе немало повествовательного материала, была представлена на Руси в древнейшую пору византийскими хрониками, начинав­шими изложение от сотворения мира и трактовавшими всемирную историю, преимущественно еврейскую и византийскую, главным образом с точки зрения церковно-религиозной. Очень показатель­но, что ни одно светское историческое произведение, каких в Ви­зантии обращалось немало, на Руси не было известно. Уже в XI в. у нас существовало в переводах несколько хроник, из ко­торых наиболее значительны Хроники Иоанна Малалы Антиохий-ского (VI в.) и Георгия Амартола (грешника) (IX в.). Первая, состоявшая из восемнадцати книг, переведена была в Болгарии в X в., в пору царя Симеона, но следов её в болгарской литературе не сохранилось. Будучи перенесена на Русь, она и здесь не поль­зовалась большой известностью, не дошла до нас ни в одном цельном списке и восстанавливается лишь частично на основании позднейших русских компиляций '. Причиной малого распространения на Руси этой Хроники было значительное количество в ней языческого, фантастически-легендарного, светского материала, отразившего античную и восточную мифологию, и сравнительная бедность её сведениями по церковной истории. События, в ней рас­сказанные, доведены до времени императора Юстиниана, т. е. до середины VI в.

Наибольшей популярностью пользовалась на Руси Хроника Георгия Амартола, доведённая до 864 г. и в следующем веке по­полненная материалом Хроники Симеона Логофета, заканчивав­шейся 948-м годом — годом смерти византийского императора Романа I. В этом дополненном виде она и появилась у нас в сере­дине XI в., быть может, в русском переводе '. Древнейший русский список её относится к XIII—XIV вв.; позднее она переписывалась ещё несколько раз. Хроника Амартола заключала в себе большое количество фактов, относящихся к византийской церковной жизни и к монастырской истории; она сообщала сведения о еретических движениях, о чудесных «знамениях» и вобрала в себя немало по­учительных анекдотических рассказов. На основе преимущественно хроник Малалы и Амартола на Руси возникла в XI—XII вв. пер­вая редакция, а в XIII в. вторая, значительно переработанная и дополненная, так называемого «Еллинского и римского летопис­ца». Позднее, видимо, не ранее XV в., у нас стали известны хрони­ки Иоанна Зонары и Константина Манассии — хронистов XII в.

Все указанные хроники использованы были русской, преиму­щественно повествовательной, литературой главным образом со стороны их фактических данных.

Немалое историко-литературное значение имели такие средне­вековые «естественнонаучные» энциклопедии, как «Шестодневы» и «Физиологи».

Следует отметить, что одной из содержательнейших филологических ра­бот, посвященных Хронике Георгия Амартола, было студенческое исследова­ние Н. А. Добролюбова, написанное им по совету его учителя И. И. Срезневского в качестве кандидатского сочинения при окончании Педагогического института. Исследование это, озаглавленное «О древнесла-вянском переводе Хроники Георгия Амартола», было написано в 1857 г., но полностью опубликовано лишь в 1934 г. в т. I Полного собрания сочинений Добролюбова, под ред. П. И. Лебедева-Полянского (стр. 566—591). Частично работа Добролюбова была использована И. И. Срезневским в заметке «Русская редакция Хроники Георгия Амартола» («Сведения и заметки о мало­известных и неизвестных памятниках», IV, СПБ, 1867, стр. 20—26).

«Толковая палея» открывается «Шестодневом», т. е. книгой, излагающей историю шести дней творения на основе тех знаний, какие почерпнуты были средневековьем из греческих и восточных источников. Сложились «Шестодневы» в Византии, и там они сразу же подверглись богословской обработке, выразившейся преимущественно в тех истолкованиях, какими сопровождались даваемые в них сведения. Наиболее популярным в Византии был «Шестоднев» Василия Великого, бывший основным источником уже в древнюю пору известного на Руси «Шестоднева», составлен­ного Иоанном, экзархом болгарским '.

(Легендарная история миротворения, рассказанная в «Шесто-дневе», в большой степени определила собой воззрения старого книжника на природу, особенно на растительный и животный мир, обильно наделяя его элементами поэтической фантастики. В ещё большей мере эта фантастика присутствует в сборнике, известном под именем «Физиолога» ², сообщающего сведения преимуществен­но о животных, действительных и воображаемых, и об их свой­ствах, но также и о фантастических камнях и деревьях. Сведения эти сопровождаются символическими толкованиями в духе хри­стианских воззрений. Возникновение «Физиолога» приурочивается к II—III вв. н. э. Родиной его, вероятнее всего, была Александрия, а материал свой он черпал у античных писателей, из памятников египетской и библейской старины и из талмудических легенд. Славянские переводы греческого «Физиолога» известны лишь в русских списках, но, судя по языку древнейшего такого списка (XV в.), они восходят к болгарскому переводу, сделанному во всяком случае ранее XIII в. Есть основание утверждать, что «Фи­зиолог» был известен у нас в древнейшую пору, приблизительно тогда же, когда стал известен и «Шестоднев», вобравший в себя немало материала из «Физиолога» в той своей части, где речь идёт о животном царстве. Приведём два наиболее выразительных рас­сказа из «Физиолога», с сопровождающими их толкованиями, по списку И. Н. Царского.

Об орле в нём говорится, что орёл живёт сто лет, и отрастает конец клюва его, и слепнут очи его, так что он не видит и не мо­жет ловить. Тогда он взлетает на высоту, свергается на камень, и отламывается конец клюва его. Потом он купается в золотом озере, садится прямо против солнца, и, когда согреется, спадает с него чешуя, и он вновь становится птенцом. «Так и ты, человече, когда много согрешишь, взойди на высоту, т. е. проникнись верою, и плачься о произращении греха, и умойся своими слезами, согрей­ся в церкви и свергни с себя свои грехи».

О фениксе: феникс красивее всех птиц, красивее и павлина; павлин имеет подобие золота и серебра, а феникс — акинфа и дра­гоценных камней; венец носит на голове и обувь на ногах, как царь; обитает в Индии, близ солнечного града. Лежит он 500 лет на кед­рах ливанских без пищи, питается тем же святым духом и 500 лет наполняет крылья свои благоуханием. И звонит в колокол иерей солнечного града, и идёт птица та к иерею, и входит в церковь. Иерей с птицей садится на ступенях алтаря, и птица обращается в пепел. Когда же на утро иерей вновь входит в церковь, он на­ходит там молодого птенца, а через два дня птенец становится «совершенной» птицей, такой же, какой и прежде был. «Как это неразумные иудеи не верили в трёхдневное воскресение господа нашего Иисуса Христа! Если он эту птицу оживляет, то как же он не мог сам себя воскресить? Потому-то пророк Давид говорит: «Праведник, как феникс, процветёт, как кедр ливанский, умно­жится насаждением в дому господнем».

В таком же роде другие рассказы «Физиолога» общим количе­ством около пятидесяти. Физиологическая сага особой литератур­ной обработки на Руси не получила. Полных списков «Физиолога» до нас дошло всего три; он не превратился, как это было на Запа­де, в широко распространённые там «Бестиарии», значительно раздвинувшие рамки «Физиологов» и сильно сократившие его иносказательно-символический элемент. Лишь позднее, в XV — XVII вв., физиологическая сага получает у нас некоторое развитие. Такая судьба «Физиолога» на русской почве объясняется, види­мо, тем, что, с одной стороны, материал его в большей своей части был чужд русской природе, с другой же — самая иносказательность сборника оказывалась затруднительной для восприятия рядового читателя. При всём том отдельными своими элементами он отра­зился прямо или через посредство «Толковой палеи», «Шестодне-ва» и других сборников в некоторых произведениях древнерусской литературы и особенно в иконописном искусстве.

К числу переведённых с греческого памятников, заключавших в себе в изобилии легендарно-апокрифические элементы в объяс­нениях устройства Вселенной, относится «Христианская топогра­фия» Козьмы Индикоплова, дошедшая до нас в списках не ранее XV в., но, судя по языку, представляющая собой древнейший пе­ревод '. Козьма Индикоплов, т. е. плаватель в Индию, живший в VI в. н. э. в Александрии, будучи купцом, совершил несколько путешествий на Восток (но не в Индию, которую он описал с чу­жих слов), а затем, приняв монашество, решил написать сочине­ние, в котором с христианской точки зрения опровергал учение Птолемея о шаровидности земли и доказывал необходимость полагаться в вопросе об устройстве мира исключительно на «свя­щенное писание». Попутно им сообщались сведения о некоторых животных и растениях Индии и Цейлона. По взгляду Козьмы Индикоплова, земля — не шар, а возвышенная плоскость, продол­говатая, четвероугольная, покрытая небесным сводом и похожая формой на Ноев ковчег и скинию Завета. Покоясь на твёрдом основании, земля со всех сторон окружена океаном, по краям кото­рого возвышается стена, четырьмя своими углами прикреплённая к небу. Солнце, луна и звёзды заходят за высокую гору, стоящую на севере. Движениями светил управляют особо приставленные к ним ангелы, которым это дело поручено в четвёртый день творе­ния мира, в то время как созданы были небесные светила, и кото­рые будут исполнять его до скончания мира, когда звёзды спадут с неба и подвигнутся силы небесные. Русские рукописи «Топогра­фии» Козьмы Индикоплова, точно так же как и греческие, снаб­жены большим количеством иллюстраций.

Широким распространением с самого начала письменности пользовались у нас и сочинения отцов церкви (патристическая ли­тература), преимущественно Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Лествичника, Иоанна Дамаскина, Афанасия Александрийского, Геннадия Кон­стантинопольского ^!. Некоторые отцы церкви, как например Ефрем Сирин (автор сборника «Паренесис»), обнаруживают незаурядное поэтическое дарование. Поэзия Ефрема Сирина очень мрачна и насквозь проникнута духом аскетизма. Произведения патристи-ческой литературы находили себе место частично в сборниках, из которых наиболее известны два «Святославовых изборника» — 1073 ² и 1076 гг.³ — и «Златоструй» ⁴, содержащий в себе «слова» Иоанна Златоуста и дошедший до нас в списке XII в. «Изборник» 1073 г. интересен, кроме прочего, заключающейся в нём статьёй Георгия Хиробоска «О образех», трактующей о тропах и фигурах (об аллегории, метафоре, олицетворении и т. д.).

Краткие поучительные изречения, афоризмы, выбранные из «священного писания», патристической литературы и даже антич­ных светских писателей составили особый сборник, так называе­мую «Пчелу», появившуюся на Руси, видимо, в конце XII в. и представлявшую собой перевод двух сборников — Иоанна Сто-вейского (V в.) и Максима Исповедника (VII в.). объединённых монахом Антонием (XI в.) '. Материал «Пчелы» поделён на слова: «о добродетели и о злобе», «о мудрости», «о чистоте и о целомуд­рии», «о мужьстве и о крепости» и т. д. Изречения приводятся в порядке их авторитетности — из Евангелия, Апостола, из Биб­лии (Соломон, Сирах и т. д.), из отцов церкви, из произведений античных писателей и философов (Плутарх, Диоген, Сократ, Пифагор, Менандр, Аристоте\ь, Эпикур и др.)- Помещаются в «Пчеле» иногда и моралистические выкладки басенного харак­тера, например: «Волк, видев пастуха, едущи чюжи овци отаи (тайно) в куче (хижине), и рече: о колико бысте голкы (шума) составили, оже бых то я сотворил?»

Древнерусские авторы в своих сочинениях обильно пользова­лись материалом «Пчелы», приводя афоризмы и изречения, в ней помещённые. В ряде случаев позднее «Пчела» пополнялась изре­чениями и пословицами, заимствованными из оригинальных про­изведений древней русской литературы (например, из «Моления Даниила Заточника», см. ниже), а также устными пословицами, а отдельные изречения из неё сами переходили в пословицы. С XIV в. русская «Пчела» становится известной в Сербии.

К византийским оригиналам в конечном счёте восходят и не­многие памятники повествовательной переводной литературы Киевской Руси, светские по своему сюжету, но в той или иной мере проникнутые религиозной настроенностью. Однако этого рода литература в процессе своего бытования на Руси в большинстве случаев подверглась таким значительным переработкам на русской почве и настолько отразила индивидуальный почин русских книж­ников ², что нет оснований рассматривать её в кругу памятников специально переводной литературы, тем более что органического воздействия на развитие русской оригинальной литературы она не оказала и предварительное знакомство с ней не является необхо­димым для понимания процесса развития древнейшего русского литературного творчества.