Г.В.Ф. Гегель лекции по эстетике (1818—1821)

<...>

Мы должны проводить существенное различие между голой ма­нерой и оригинальностью. Манера касается лишь частных и потому случайных особенностей художника, поскольку они сказываются в процессе создания художественного произведения и выступают в са­_мом предмете и его идеальном изображении.

...Манера в этом смысле не имеет никакого отношения к всеобщим видам искусства, которые к себе и для себя требуют различных спосо­бов изображения. Так, например, пейзажист должен иначе схваты­вать предметы, чем живописец, пишущий исторические картины, эпи­ческий поэт — иначе, чем лирический или драматический. Манера же представляет собой принадлежащий лишь данному субъекту способ восприятия и случайное своеобразие исполнения, которые могут даже прямо противоречить истинному понятию идеала. Рассматривае­мая с этой стороны, манера является самой дурной формой из всех тех, которые может избрать себе художник, ибо в манере он отдается лишь своей ограниченной субъективности как таковой. Искусство же вооб­ще устраняет голую случайность не только содержания, но и внешней формы, и оно требует от художника, чтобы он избавился от случайных и частных субъективных особенностей.

<...>

Le style c'est l'homme тёте¹ — гласит известный французский афоризм. <...>

...Мы можем распространить этот термин на определение и законы художественного изображения, вытекающие из природы того вида ис­кусства, в котором предмет получает свое воплощение. В этом смысле мы различаем в музыке церковный и оперный стиль, а в живопи­си — стиль исторических картин и стиль жанровых произведений. Стилем обозначается здесь такой способ художественного воплоще­ния, который столь же подчиняется условиям, диктуемым материа­лом, сколь и соответствует требованиям определенных видов искусст­ва и вытекающим из понятия предмета законам.

Отсутствие стиля в этом более широком значении слова будет оз­начать тогда либо неспособность освоить такой необходимый в самом себе способ изображения, либо субъективный произвол, который, вместо того чтобы следовать закономерным требованиям, предпочи­тает дать волю собственному капризу и заменить стиль плохой мане­рой. <...>

Оригинальность состоит не только в следовании законам стиля, но и в субъективном вдохновении, когда художник не отдается голой ма­нере, а избирает в себе и для себя разумный материал и, руководясь своим внутренним чувством, своей художественной субъективностью, формирует его как в согласии с сущностью и понятием определенного вида искусства, так и в соответствии со всеобщим понятием идеала

...Оригинальность поэтому тождественна с истинной объективно­стью и соединяет в себе субъективную сторону изображения с требо­ваниями самого предмета таким образом, что в обеих сторонах не ос­тается ничего чуждого друг другу. Оригинальность, с одной стороны открывает нам подлинную душу художника, а с другой стороны, не дает нам ничего иного, кроме природы предмета, такчто это своеобра­зие художника выступает как своеобразие самого предмета и происте­кает из него в такой же мере, как и предмет из продуктивной деятель­ности субъекта.

...Поэтому не следует смешивать оригинальность с произволом ху­дожника, фиксирующего свои случайные мысли. Обычно под ориги­нальностью понимают создание чего-то причудливого, того, что свой­ственно лишь данному субъекту и не пришло бы на ум ни кому другому. Но это лишь дурное своеобразие. <...>

<...>

Истинное художественное произведение должно быть свободно от этой превратной оригинальности, ибо оно доказывает свою подлин­ную оригинальность лишь тем, что оно предстает как единое создание единого духа, который ничего не собирает и не склеивает по кусочкам извне, а создает строго связанное монолитное целое, выполненное в одном тоне и развертывающееся посредством себя самого в соответ­ствии с тем, как объединился в самом себе сам предмет. Если же, на­против, мы находим, что сцены и мотивы соединены не сами собою, а лишь извне, то в таком случае отсутствует внутренняя необходимость их соединения и оно представляется лишь случайной связью, произве­денной каким-то третьим, чуждым лицом.

<...>

Подлинная оригинальность как художника, так и художественного произведения заключается в том, что они одушевлены разумностью истинного в самом себе содержания. Только в том случае, когда ху­дожник полностью усвоил себе этот объективный разум и не нарушает его чистоты чуждыми особенностями, взятыми извне или изнутри, только в этом случае в воплощенном им предмете он воспроизводит также и себя самого в своей истинной субъективности, стремящейся быть лишь живым средоточием завершенного в самом себе художест­венного произведения. Ибо во всяком истинном мышлении, творчест­ве и созидании подлинная свобода предоставляет господство субстан­циальному началу как силе, которая является вместе с тем собствен­ной силой и субъективного мышления и воли, так чтобы в завершен - _ном примирении субъективной свободы и субстанциального начала не было никакого разлада между ними.

Таким образом, хотя оригинальность в искусстве поглощает вся­кую случайную особенность, она делает это лишь для того, чтобы ху­дожник мог всецело следовать импульсу и полету своего гения, своего вдохновения, проникнутого исключительно изображаемым предме­том, и чтобы вместо каприза и пустого произвола он мог воплотить свою истинную самобытность в предмете, созданном им согласно ис­тине. Не иметь никакой манеры — вот в чем состояла во все времена единственно великая манера, и лишь в этом смысле мы можем назвать оригинальными Гомера, Софокла, Рафаэля, Шекспира.

<...>

Я-Е. Эльсберг