Семейные нравы

Все иностранцы поражались избытком домашнего деспотизма мужа над женою. В Москве, замечает один путешественник, никто не унизится, чтоб преклонить колено пред женщиною и воскурить пред нею фимиам. По законам приличия, порожденным византийским ас­кетизмом и глубокою татарскою ревностью, считалось предосудительным даже вести с женщиною разговор. Вообще женщина считалась существом ниже мужчины и в некоторых отношениях нечистым; таким образом, женщине не дозволялось резать животное: полагали, что мясо его не будет тогда вкусно. Печь просфоры позволялось только старухам. В известные дни женщи­на считалась недостойною, чтоб с нею вместе есть.

В одном старинном поучении так отзываются о пре­красном поле: “Что есть жена? сеть утворена прельщающи человека во властех, светлым лицем убо и высоки­ми очима намизающи, ногама играющи, делы убивающи, многы бы уязвивши низложи, темже в доброти женстей мнози прельщаются и от того любы яко огнь возгорается... Что есть жена? святым обложница, покоище змиино, диавол увет, без увета болезнь, поднечающая сковрада, спасаемым соблазн, безисцельная злоба, купница бесовская”. Русская женщина была постоянною невольницею с детства до гроба. В кресть­янском быту, хотя она находилась под гнетом тяжелых работ, хотя на нее, как на рабочую лошадь, взваливали все, что было потруднее, но по крайней мере не держа­ли взаперти. У казаков женщины пользовались срав­нительно большею свободой: жены казаков были их по­мощницами и даже ходили с ними в походы. У знатных и зажиточных людей Московского государства женский пол находился взаперти, как в мусульманских гаремах. Девиц содержали в уединении, укрывая от человеческих взоров; до замужества мужчина должен быть им совер­шенно неизвестен; не в нравах народа было, чтоб юно­ша высказал девушке свои чувства или испрашивал лично ее согласия на брак. Самые благочестивые люди были того мнения, что родителям следует бить почаще девиц, чтобы они не утратили своего девства. Чем знат­нее был род, к которому принадлежала девица, тем бо­лее строгости ожидало ее: царевны были самые несчаст­ные из русских девиц; погребенные в своих теремах. не смея показываться на свет, без надежды когда-ни­будь иметь право любить и выйти замуж, они, по выра­жению, Котошихина, день и ночь всегда в молитве пре­бывали и лица свои умывали слезами. При отдаче замуж девицу не спрашивали о желании; она сама не знала, за кого идет, не видела своего жениха до замужества, когда ее передавали в новое рабство. Сделав­шись женою, она не смела никуда выйти из дома без позволения мужа, даже если шла в церковь, и тогда обязана была спрашиваться. Ей не предоставлялось права свободного знакомства по сердцу и нраву, а если дозволялось некоторого рода обращение с теми, с кем мужу угодно было позволить это, то и тогда ее связы­вали наставления и замечания: что говорить, о чем умолчать, что спросить, чего не слышать. В домашнем быту ей не давали права хозяйства, как уже сказано. Ревнивый муж приставлял к ней шпионов из служанок и холопов, а те, желая подделаться в милость господи­ну, нередко перетолковывали ему все в другую сторону каждый шаг своей госпожи. Выезжала ли она в церковь или в гости, неотступные стражи следили за каждым ее движением и обо всем передавали мужу. Очень часто случалось, что муж по наговору любимого холопа или женщины бил свою жену из одного только подозрения. Даже и тогда, когда муж поручал жене смотреть за хозяйством, она была не более, как ключница: не смела ни послать чего-нибудь в подарок другим, ни принять от другого, не смела даже сама без дозволения мужа съесть или выпить. Редко дозволялось ей иметь влияние на детей своих, начиная с того, что знатной женщине считалось неприличным кормить грудью детей, которых поэтому отдавали кормилицам; мать впоследствии имела над ними менее надзора, чем няньки и дядьки, которые воспитывали господских детей под властью отца семей­ства. Обращение мужьев с женами было таково: по обыкновению у мужа висела плеть, исключительно на­значенная для жены и называемая дураком; за ничтож­ную вину муж таскал жену за волосы, раздевал донага, привязывал веревками и сек дураком до крови — это называлось учить жену; у иных мужьев вместо плети играли ту же роль розги, и жену секли, как маленького ребенка, а у других, напротив, дубина — и жену били, как скотину. Такого рода обращение не только не каза­лось предосудительным, но еще вменялось мужу в нрав­ственную обязанность. Кто не бил жены, о том благо­честивые люди говорили, что он дом свой не строит и о своей душе не радеет и сам погублен будет и в сем веке, и в будущем, и дом свой погубит. „Домострой" че­ловеколюбиво советует не бить жены кулаком по лицу, по глазам, не бить ее вообще железным или деревянным орудием, чтобы не изувечить или не допустить до выки­дыша ребенка, если она беременна; он находит, что бить жену плетью и разумно, и больно, и страшно, и здорово. Это нравственное правило проповедывалось православ­ною церковью, и самим царям при венчании митрополи­ты и патриархи читали нравоучения о безусловной по­корности жены мужу. Привыкшие к рабству, которое влачить суждено было им от пеленок до могилы, жен­щины не имели понятия о возможности иметь другие права и верили, что они в самом деле рождены для то­го, чтоб мужья их били, и даже самые побои считали признаком любви. Иностранцы рассказывают следую­щий любопытный анекдот, переходящий из уст в уста в различных вариациях. Какой-то итальянец женился на русской и жил с нею несколько лет мирно и соглас­но, никогда не бивши ее и не бранивши. Однажды она говорит ему: “За что ты меня не любишь?” “Я люблю тебя”, — сказал муж и поцеловал ее. “Ты ничем не доказал мне этого”, — сказала жена. “Чем же тебе дока­зать?” — спрашивал он. Жена отвечала: “Ты меня ни разу не бил”. “Я этого не знал, — говорил муж, — но если побои нужны, чтоб доказать тебе мою любовь, то за этим дело не станет”. Скоро после того он побил ее плетью и в самом деле заметил, что после того жена стала к нему любезнее и услужливее. Он поколотил ее в другой раз так, что она после того несколько времени пролежала в постели, но однако не роптала и не жало­валась. Наконец, в третий раз он поколотил ее дубиною так сильно, что она после того через несколько дней умерла. Ее родные подали на мужа жалобу; но судьи, узнавшие все обстоятельства дела, сказали, что она сама виновата в своей смерти; муж не знал, что у русских побои значат любовь, и хотел доказать, что любит силь­нее, чем все русские; он не только из любви бил жену, но и до смерти убил. Женщины говорили: “Кто кого любит, тот того лупит, коли муж не бьет, значит, не лю­бит” ; пословицы эти и до сих пор существуют в народе, так же, как и следующая: “Не верь коню в поле, а жене на воле”, показывающая, что неволя считалась принад­лежностью женского существа. Иногда родители жены при отдаче ее замуж заключали письменный договор с зятем, чтобы он не бил жены. Разумеется, это испол­нялось неточно. Положение жены всегда было хуже, когда у нее не было детей, но оно делалось в высшей степени ужасно, когда муж, наскучив ею, заводил себе на стороне любезную. Тут не было конца придиркам, потасовкам, побоям; нередко в таком случае муж зако­лачивал жену до смерти и оставался без наказания, потому что жена умирала медленно и, следовательно, нельзя было сказать, что убил ее он, а бить ее, хотя по десяти раз на день, не считалось дурным делом. Случалось, что муж таким образом приневоливал ее всту­пить в монастырь, как свидетельствует народная песня, где изображается такого рода насилие. Несчастная, что­бы избежать побоев, решалась на добровольное заклю­чение, тем более что в монастыре у нее было больше свободы, чем у дурного мужа. Если бы жена заупрями­лась, муж, чтоб разлучиться с немилою-постылою, на­нимал двух-трех негодяев — лжесвидетелей, которые обвиняли ее в прелюбодеянии; находился за деньги и такой, что брал на себя роль прелюбодея: тогда жену насильно запирали в монастырь.

Не всегда, однако, жены безропотно и безответно сносили суровое обращение мужьев, и не всегда оно оставалось без наказания. Иная жена, бойкая от при­роды, возражала мужу на его побои бранью, часто не­приличного содержания. Были примеры, что жены от­равляли своих мужьев, и за это их закапывали живых в землю, оставляя снаружи голову, и держали в таком положении до смерти; им не давали есть и пить, и сто­рожа стояли при них, не допуская, чтобы кто-нибудь из сострадания покормил такую преступницу. Прохо­жим позволялось бросать деньги, но эти деньги упо­треблялись на гроб для осужденной или на свечи для умилостивления Божьего гнева к ее грешной душе. Впрочем, случалось, что им оставляли жизнь, но заме­няли смерть вечным жестоким заточением. Двух таких преступниц за отравление мужьев держали трое суток по шею в земле, но так как они попросились в монас­тырь, то их откопали и отдали в монастырь, приказав держать их порознь в уединении и в кандалах. Другие жены мстили за себя доносами. Как ни безгласна была жена пред мужем, но точно так же были мужья без­гласны пред царем. Голос жены, как и голос всякого, и в том числе холопа, принимали в уважение, когда дело шло о злоумышлении на особу царского дома или о краже царской казны. Иностранцы рассказывают ^за­мечательное событие: жена одного боярина по злобе к мужу, который ее бил, доносила, что он умеет лечить подагру, которою царь тогда страдал; и хотя боярин уверял и клялся, что не знает этого вовсе, его истязали и обещали смертную казнь, если он не сыщет лекарства для государя. Тот в отчаянии нарвал каких попало трав и сделал из них царю ванну; случайно царю после того стало легче, и лекаря еще раз высекли за то, что он, зная, не хотел говорить. Жена взяла свое. Но еще слу­чалось, что за свое унижение женщины отомщали обычным своим способом: тайною изменою. Как ни строго запирали женщину, она склонна была к тому, чтоб положить мужа под лавку, как выражались в тот век. Так и быть должно. По свойству человеческой приро­ды рабство всегда рождает обман и коварство.

У зажиточных домовитых людей все было так устро­ено, что, казалось, невозможно сблизиться мужчине с их женами; однако примеры измен таких жен своим мужьям были не редки. Запертая в своем тереме жена проводила время со служанками, а от скуки вела с ни­ми, как говорилось, пустошные речи, пересмешные, ско­ромные и безлепичные⁶² и приучалась располагать свое воображение ко всему нецеломудренному. Эти служанки вводили в дом разных торговок, гадальщиц, и в том числе таких женщин, которые назывались потворенными бабами, то есть, что “молодые жены с чужими мужи сваживают”. Эти соблазнительницы вели свое занятие с правильностью ремесла и очень искусно внедрялись в дома, прикидываясь чем угодно и чем нужно, даже набожными богомолками. Всегда их можно было за­стать там, где женщины и девки сходились, например: на реке, где мылось белье, у колодца, куда ходили с вед­рами, на рынках и тому подобное. Заводили знакомство со служанками, а через них доходили и до госпож; та­кая искусница, коль скоро вотрется в дом, непременно наделает там какой-нибудь беды: или саму госпожу соблазнит, или же девку-служанку подманит обокрасть госпожу и бежать с любовником, с которым нередко вместе ограбят ее и даже утопят. Вот такого рода жен­щины были пособницами волокит, и случалось так, что разом одна тайно служила мужу от жены, а жене от мужа.

Хотя блудодеяние преследовалось строго нравствен­ными понятиями и даже в юридических актах блудники помещались в один разряд с ворами и разбойниками, очень часто знатные бояре, кроме жен, имели у себя любовниц, которых доставляли им потворенные бабы, да сверх того не считалось большим пороком пользо­ваться и служанками в своем доме, часто насильно. По известиям одного англичанина, один любимец царя Алексея Михайловича завел у себя целый гарем любов­ниц, и так как его жена была этим недовольна, то он почел лучшим отравить ее. Вообще же мужчине и не вменялся разврат в такое преступление, как женщине. Многие, чувствуя, что они грешат, старались уменьшить тяжесть греха сохранением разных религиозных прили­чий, например, снимали с себя крест и занавешивали образа, готовясь к грешному делу.

Женщина получала более уважения, когда остава­лась вдовою и притом была матерью. Тогда как замуж­няя не имела вовсе личности сама по себе, вдова была полная госпожа и глава семейства. Личность вдовицы охранялась религиозным уважением. Оскорбить вдовицу считалось величайшим грехом. “Горе обидевшему вдо­вицу, — говорит одно старое нравоучение, — лучше ему в дом свой ввергнуть огонь, чем за воздыхания вдовиц быть ввержену в геенну огненную”. Впрочем, как суще­ству слабому, приученному с детства к унижению и не­воле, и тут не всегда приходилось ей отдохнуть. При­меры непочтения детей к матерям были нередки. Бы­вало, что сыновья, получив наследство после родителя, выгоняли мать свою, и та должна была просить подая­ния. Это не всегда преследовалось, как видно из одного примера XVI века, где выгнанной матери помещиков царь приказал уделить на содержание часть из помес­тий ее мужа, но сыновьям, как видно, не было никакого наказания. Иногда же, напротив, овдовевшая поступала безжалостно с детьми, выдавала дочерей насильно замуж, бросала детей на произвол судьбы и тому подобное.

Между родителями и детьми господствовал дух раб­ства, прикрытый ложною святостью патриархальных отношений. Почтение к родителям считалось, по нрав­ственным понятиям, ручательством здоровой, долгой и счастливой жизни. О том, кто злословит родителей, го­ворилось: “Да склюют его вороны, да съедят его орлы!” Была и есть в Руси пословица: “Отчая клятва иссушит, матерняя искоренит”. Впрочем, отец, как мужчина, и в детском уважении пользовался предпочтением. “Имей, чадо, — поучает отец сына, — отца своего, аки Бога, матерь свою, аки сам себе”. Несмотря на такие нрав­ственные сентенции, покорность детей была более раб­ская, чем детская, и власть родителей над ними перехо­дила в слепой деспотизм без нравственной силы. Чем благочестивее был родитель, чем более проникнут был учением православия, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже: “Наказуй отец сына из млада, — гово­рит одно старинное поучение, — учи его ранами бояться Бога и творить все доброе, и да укоренится в нем страх Божий, а если смолоду не научишь — большого как можно научить”. Слова почитались недостаточными, как бы они убедительны ни были, нужно учить детей “розгами, да не приимеши про них ныне от человек сорома и будущих мук”; и общее нравственное правило отцов в отношении к детям выражалось в такой форму­ле, какую передает нам благочестивый автор „Домо­строя": “Сына ли имаши, не дошед внити в юности, но сокруши ему ребра; аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здрав будет, дщерь ли имаши — положи на ней грозу свою”. Этот суровый моралист запрещает даже смеяться и играть с ребенком.

XIV