51 Ср.: Лебедев ю. В. Н. А. Некрасов и русская поэма 1840—1850 годов. Ярославль, 1971, с. 132—133.

«мирного оцепенения» размышления Лаврецкого неотделимы от всей текущей вокруг него «тихой жизни»: по точному наблюде­нию Ю. Николаева (Ю. Н. Говорухи-Отрока), «в нем как бы сама жизнь задумалась над собой».⁵²

Столь различные лирические тональности не соотнесены от­крыто с двумя именами и традициями, уже воспринимавшимися в конце 50-х годов как воплощения противоположных полюсов русской поэзии. Однако, независимо от того, вспоминает или не вспоминает читатель о Некрасове и Фете, противоположность двух тем неизбежно ощущается. Противоположности, правда, сходятся и даже объединяются — в XXXI главе, где расска­зывается о том, как Лиза и Лаврецкий вместе молятся за упокой души Варвары Павловны, которую считают умершей (VII, 227). Но образовавшееся гармоническое единство двух стилей сразу же вслед за тем распадается — так рядом с психо­логическими и событийными признаками обострившихся проти­воречий («Настали трудные дни для Федора Иваныча...» — VII, 222) появляется собственно эстетический сигнал несовмести­мости питающих эти два стиля противоположных сюжетных тем.

Тревожный сигнал этот подается неоднократно: хрупкость и неустойчивость мгновениями возникающей гармонии воз­вещается самим ритмом сюжетосложения. Гармония неизменно оказывается возможной лишь в пределах лирически пережи­ваемого мгновения, под защитой его временной и субъективной ограниченности. Всякий раз выплывает что-то не охваченное ею, и становится ясно, что удержаться ей не дано.

Таким образом складываются (наряду с иными) лирико- поэтические предпосылки коллизии. И когда в XXXVI—XIV главах она поднимается из глубины и реализуется в действии, это столько же внезапно, сколько и подготовлено. Активизация противоположных лирических потенциалов пробуждает трагедий­ный потенциал фабулы, трагедийные свойства фабулы усиливают лирическое напряжение на обоих противоположных полюсах. В итоге и создается та художественная атмосфера, в которой уместно развертывание классической трагедийной антиномии.

Антиномия счастья и долга развертывается, впрочем, лишь постольку, поскольку она внутренне связана в тургеневском романе с другой, тоже трагедийной по своему происхождению, сюжетной коллизией, в «Дворянском гнезде» получившей кон­кретный национально-исторический смысл. Это коллизия, связан­ная с ответственностью и расплатой за грехи целого рода, с «эдиповской» трагедийной темой. Известно, что сюжет мифа об Эдипе занимал Тургенева всю жизнь.⁵³ Этот сюжет считался идеальным образцом трагедийного построения: он использован

⁵² Николаев Ю. Тургенев. М„ 1894, с. 93.

⁵³ См., например: Сакулин П. Н. На грани двух культур: И. С. Турге­нев. М., 1918, с. 30, 56 и др.

как основной пример в рассуждениях Аристотеля и Гегеля о трагическом_ (рассуждения эти Тургенев просто не мог миновать в пору становления своих эстетических принципов). Поэтому нельзя считать неожиданным то обстоятельство, что герой и героиня его романа оказываются в положении людей, вынужден­ных отвечать за то, что совершилось независимо от их сознатель­ных намерений, за невольные ошибки, за чужие заблуждения и преступления, т. е. в положении героя древнегреческой траге­дии. Главной силой, направляющей читательские ассоциации в сторону мифа об Эдипе и судьбе его рода, а также в сторону сюжетов античных трагедий, опиравшихся на этот миф, является в тургеневском романе тема проклятия.

Тема эта звучит в романе дважды (причем оба раза в пре­дыстории героя, что опять-таки сходно с греческими трагедий­ными сюжетами, использующими ту же тему). Развивается она «по нарастающей». Сначала угрожает проклятием непослушному сыну Петр Андреевич Лаврецкий. Однако проклятие все-таки не состоялось в полной мере: сын только лишен отцовского благословения. Иная ситуация — в жизни Федора Лаврецкого. Здесь проклятие уже прозвучало: «Знаю,— говорит Глафира,— кто меня отсюда гонит, с родового моего гнезда. Только ты помяни мое слово, племянник: не свить же и тебе гнезда ни­где, скитаться тебе век» (VII, 172). Оба раза событие не остается без последствий. Лишенного родительского благо­словения Ивана Петровича постигает страшный удар. Судьба Федора Лаврецкого складывается в точном соответствии с пред­сказанием-проклятием тетки: он заканчивает жизнь в полном одиночестве, -бессемейным бобылем. Оба раза совпадение можно истолковать как случайное. И оба раза можно поверить в силу проклятия. Тема, таким образом, получает оттенок традицион­ного смысла, напоминающего о проклятии Пелопса, которое послужило первопричиной всех ошибок и бедствий Эдипа. Это напоминание усиливает ощутимость трагедийного начала в ро­мане.

Однако нетрудно заметить, что обе сплетенные в тургенев­ском романе трагедийные коллизии развертываются и достигают в нем необходимой напряженности лишь постольку, поскольку в круг его образов входит подлинно трагический (и даже траге­дийный) характер. Герой «Рудина», как уже говорилось, в оп­ределенный момент «дорастает» до трагизма. В «Дворянском гнезде» Тургенев вводит героиню, наделенную трагическим ха­рактером изначально. Уже в первых сценах, где участвует Лиза, достаточно намеков и указаний на то, что в этой цельной, простой натуре есть некая, пока еще неведомая духов­ная глубина.⁵⁴ А в первом споре Лизы с Лаврецким становится