37 Гегель. Соч. Т. 14. М., 1958, с. 383.

зрения, «последние» вопросы бытия становятся дискуссионными проблемами. Причем в «Дворянском гнезде» (как и в пред­шествующих романах с диалогическим конфликтом) нет твер­дых оснований для того, чтобы одну из точек зрения признать истинной, а другую отбросить как безусловно ложную. Правда, Лаврецкий поставлен в такое положение (прежде всего компо­зиционное), что его точка зрения наиболее доступна и близка читателю. Лиза, напротив, изображается на дистанции и не­сколько отчужденно — это не может не сказаться на читатель­ском восприятии ее мироощущения. Лиза все время что-нибудь недоговаривает, ее побуждения никогда не проясняются до конца.³⁸ Но при этом позиция героини, именно в силу некоторой таинственности ее внутренних оснований, не может быть отвергнута: читатель лишен возможности понять ее полностью, а потому и не может чувствовать себя вправе ее судить. Тур­геневский агностицизм в отношении «последних» вопросов, от­части сказавшийся уже в «Рудине», гораздо более явственно проявляется в «Дворянском гнезде»: вопросы эти оставлены здесь нерешенными, что, по сути дела, равносильно признанию их неразрешимости.

На этом-то фоне и обретает свой нравственный смысл по­зиция самоотречения. Она сохраняет высокое нравственное достоинство независимо от того, как решаются «последние» вопросы и решаются ли они вообще. Должен ли человек оправ­дать свое существование перед высшим судом или задача его сводится к тому, чтобы устоять перед царящим в мире хаосом не впадая в безнравственность и отчаяние,—отказ от стремле­ния к счастью и от любых «своекорыстных целей» оказывается ! позицией безошибочной. Самоотречение воспринимается как единственный достойный ответ личности на путаницу и невня­тицу жизни- такова философская мотивировка, обосновываю­щая в тургеневском романе нравственную необходимость сде­ланного его героями выбора.³⁹

Но этой «экзистенциальной» мотивировкой его обоснование не исчерпывается. Самоотречение, отказ от счастья могут быть поняты как пробуждение народной правды в отдельном челове­ке. Отношения между личностью и этим «родовым» началом русской жизни оказываются различными,— Тургенев это ясно видит и мыслит подобные отношения иерархически. Есть очевид­ная дистанция между Лизой, которая почти изначально несет

3 8 з_{та че}р_та была еще отчетливее обозначена в первоначальном варианте черновой рукописи. По-видимому, сначала Лизе отводилась почти безмолвная роль. См. об этом в комментарии Т. П. Головановой к тексту «Дворянского гнезда» (VII, с. 470—471).

³⁹ Вспомним тургеневского «Фауста», где требование отречения подкреп­лено напоминанием о бесконечной сложности жизни, перед лицом которой человек никогда не может быть уверен в том, что он постиг ее законы, отделил добро от зла и нашел безусловно верные решения своих или чужих проблем.

6 В. М. Маркович

народную.... правду в себе, и Лаврецким, который склоняется

к ней после Долгих исканий, заблуждений, разочарований и неудач. Дистанция увеличивается еще и тем, что в Лизе живет нерассуждающая вера большинства, а Лаврецкий от нее далек. Но оба они так или иначе приобщены к чувству своеобразной круговой поруки, к ощущению того, что человек не имеет права быть счастливым, если вокруг него живут несчастные люди. Для этого чувства как бы не существует автономии человече­ского «я», и его особых прав. Это чувство самой сущностью своей отрицает тот утверждаемый европейской культурой социально-философский принцип, согласно которому право на счастье принадлежит человеку от рождения. В то же время в изображении Тургенева чувство народной правды лишено качеств «соборности»: оно делает людей в чем-то одинаковыми, но при всем том не объединяет их.

Не пытаясь раскрыть природу этого чувства изнутри, Тур­генев находит для него широкое историческое объяснение. Объяснением служит то целостное представление о прошлом и настоящем России, которое создается всем образным строем романа. Молодежь, беспечно . резвящаяся вокруг Лаврецкого в эпилоге, увидена как особое и принципиально новое явление русской истории. «Новые люди» (в известном смысле их можно называть именно так) счастливы, и счастье их ничем не омра­чено, однако их безмятежная юность олицетворяет собой начало иной эпохи, даже какой-то иной жизни, с другими законами, с другим содержанием. А в том мире, которому принадлежат Лаврецкий и Лиза, счастливых людей нет. Есть удачливые, есть довольные собой, но нет счастливых. Выделено, пожалуй, лишь одно-единственное исключение- это сам Лаврецкий, но и он оценивает свое недолгое, неполное, наполовину иллюзорное счастье, как «роскошь» и «незаслуженную милость» (VII, 268) .

Правилом является здесь нечто совсем другое: «Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается? Вон мужик едет на косьбу; может быть, он доволен своей судьбою... Что ж? Захотел ли бы ты поменяться с ним? Вспомни мать свою: как ничтожно малы были ее требования, и какова выпала ей доля?» (там же). Лаврецкому вторит Марфа Тимофеевна Пестова: «Ох, душа моя, тяжело тебе, знаю; да ведь и всем не легко» (VII, 274—275). Вокруг— страдания и лишения, унижения, бед­ствия и несправедливость, ненаказанные преступления, неискуп­ленные грехи целых сословий. Жить среди всего этого и быть счастливым не то, чтобы невозможно, но как-то непозволительно и недостойно. Сама жизненная атмосфера, сама история дореформенной дворянско-крестьянской России, воссозданные в тургеневском романе, таковы, что поиски счастья действительно начинают выглядеть чем-то незаконным. Счастье оказывается индивидуальным выходом из общенародной драмы, чем-то вроде внутренней эмиграции.

Впрочем, многообразие выдвинутых в романе мотивировок позволяет угадать за нравственным выбором его героев еще и другую, общественно-историческую необходимость. Она вы­рисовывается в тесной связи с проблемой изменения существую­щего общественного уклада, которая становится предметом открытого обсуждения в споре между Лаврецким и Панши­ным (гл. XXXIV).

Рассказывая об этом споре, автор так излагает содержание аргументов Лаврецкого: «Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок с высоты чиновничьего самосознания — переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни дейст­вительной верой в идеал, хотя бы отрицательный» (VII, 232). В последнем прижизненном издании Собрания своих сочине­ний (1880) Тургенев изменил редакцию этой фразы. Он вы­черкнул слова «с высоты чиновничьего самосознания», т. е. устранил ту ее часть, которая придавала всей фразе узкокон­кретный социальный «адрес». Фраза приобрела неизмеримо более широкий смысл: речь пошла уже о «надменных передел­ках» вообще, о любых переделках, «не оправданных ни зна­нием родной земли, ни действительной верой в идеал». В новой редакции отозвался исторический опыт 70-х годов: в подтексте поправки можно предполагать какие-то отзвуки «хождения в народ» И общеизвестной тургеневской реакции на это движе­ние. Однако важно отметить следующее: если переделка ока­залась возможной и не вступила в противоречие с контекстом, то, значит, в самом этом контексте изначально существовали предпосылки широкого обобщения, прямо введенного поздней­шей редакцией.

Они и в самом деле обнаруживаются без труда. Доказывая бессмысленность «надменных переделок», о которых идет речь, Лаврецкий приводит в пример свое воспитание по «системе» придуманной его отцом. А между тем ассоциации, помогающие читателю оценить фигуру Лаврецкого-отца, охватывают весь круг философских идей, подготовивших Великую французскую революцию («всю премудрость XVIII века»), либерально-оппозиционное англоманство, близость к декабристам и т. п. Все эти приметы оппозиционно-прогрессивной позиции Ивана Пет­ровича характеризуются как нечто поверхностное и не слишком серьезное. Но рядом звучит всеобъемлющее обобщение: «Воз­можно ли было требовать убеждений от молодого малого пять­десят лет тому назад, когда мы еще и теперь не доросли до них?» (VII, 151).

В общем ясно, что автор «Дворянского гнезда» отвергает любые перемены, не оправданные полноценным социально-нрав­ственным идеалом и действительной верой в такой идеал. Не менее ясно и другое: Тургенев убежден в том, что современное русское общество еще не обладает такой верой и таким идеалом.

Особое значение для развития и обоснования этой мысли

имеет родословная Лаврецких, значительно расширяющая исторические горизонты повествования. Перед читателем разверты­вается, в сущности, история целого сословия, на протяжении почти полутора столетий обладавшего политической, социальной и культурной гегемонией в русском обществе. Таким образом, читатель получает представление о пределе тех социальных и духовных возможностей, которыми располагало'—на уровне среднего человека, т. е. на уровне большинства — это общество в промежутке между двумя переломными моментами своей исто­рии— петровскими преобразованиями и освобождением крестьян.

Средний уровень, на котором просматривается здесь истори­ческий процесс, был отмечен еще Ап. Григорьевым.⁴⁰ В «Рудине» люди и явления, тяготеющие к такому уровню, составляли фон, на котором рельефно вырисовывался образ главного героя.

В «Дворянском гнезде» прежняя периферия стала центром: среднему человеку, его положению, проблемам и духовному со­стоянию уделено главное внимание. В конечном счете читатель убеждается, что перед ним все еще догражданское, доцивилизованное состояние общества. Этот вывод не имеет у Тургенева всеобъемлющего значения (существенно, например, напомина­ние о «1825 годе»), однако для среднего уровня он справедлив: по мысли Тургенева, на этом уровне русское общество лишено подлинного единства, подлинной культуры, права, нравственно­го самосознания, сколько-нибудь серьезной и прочной общест­венной самодеятельности; Устойчивости тут нет ни в чем; все решают обстоятельства. Они могут мгновенно вознести людей на высоту общенародного единения перед лицом врага (именно так выглядит в романе безмолвное примирение Петра и Ивана Лаврецких в 1812 г.), ко могут так же мгновенно превратить их в труху (эту возможность демонстрирует быстрая и страш­ная деградация Ивана после декабря 1825 г., а потом и полный распад его личности под ударами обрушившегося несчастья).⁴¹

Автор, в сущности, подводит читателя к выводу о том, что на пороге¹40-х годов русское общество в основной своей массе еще просто не доросло до того духовного состояния, в котором его попытки изменить жизнь оказались бы оправдан­ными и не обернулись бы бессмысленным или даже пагубным насилием над нею. И на первый план естественно выдвигается вопрос о том, как может прийти к «действительной вере в идеал» именно представитель большинства. Этот вопрос живо заинте­ресовал Тургенева как раз в ту пору, когда складывался за­мысел «Дворянского гнезда». 10 июня 1856 г. он писал Е. Е. Ламберт: «...идеал дается только сильным гражданским

⁴⁰ Григорьев Ап. И. С. Тургенев и его деятельность: По поводу романа «Дворянское гнездо».— В кн.: Григорьев Ап. Литературная критика. М., 1967, с. 350—352.

⁴¹ Важность этих эпизодов отмечена Ап. Григорьевым (Григорьев Ап. Литературная критика, с. 352—353.).

бытом, искусством (или наукой) и религией. Но не всякий ро­дится афинянином или англичанином, художником или ученым,— и религия не всякому дается — тотчас» (П., II, 366). Подоб­ная же ситуация воссоздана в «Дворянском гнезде». В центре повествования человек, не родившийся, говоря словами Турге­нева, ни афинянином, ни англичанином, не причастный ни к ис­кусству, ни к Науке, ни к религии — в том высшем значении этих слов, которое иногда заставляло Тургенева писать их большой буквы, т. е. именно человек в известном смысле сред­ний. И такой герой встречается с людьми, которым идеал дан искусством (Лемм), философией, наукой (Михалевич) и, нако­нец, религией (Лиза). Всякий раз Лаврецкого привлекает живой человеческий пафос идеала, но особая внутренняя логика идеа­ла оказывается в чем-то недоступной ему. Овеянная дыханием абсолюта, логика эта всякий раз несет в себе нечто чуждое обыкновенному человеческому существованию. И всякий раз обнаруживается, что пути к идеалу, открываемые художествен­ным творчеством, абстрактным мышлением или подлинной ве­рой, не только «заказаны», но в известной мере даже и не­понятны для всецело «здешнего», всецело земного Лаврецкого. Это пути, непременно требующие не просто исключительности, но и какой-то высокой ущербности: недаром характеры Лемма, Лизы, Михалевича, каждый по-своему, отмечены оттенками своеобразной юродивости и столь значимой еще в «Рудине» непригодности для обыденных человеческих дел и отношений.⁴²

В конце концов Становится очевидным, что для человека, принадлежащего хотя бы отчасти этой обыденной жизни, нет в данной ситуации иного пути к идеалу, кроме смирения перед народной правдой. Оказывается, лишь этот путь может естест­венно привести его к самоотречению и всему, что оно может дать личности — от нравственного спасения до выхода из оди­ночества. На этом пути — ориентиры, ясные и убедительные для каждого: страдание, терпение и нравственные нормы мил­лионов людей, живущих рядом. Здесь человека поддерживают всегда и всюду действенные стимулы: воспоминания о матери (VII, 268), впечатления, навеваемые окружающей природой и атмосферой повседневного быта (VII, 183, 184, 189), сам стихийный ход жизни вокруг него и в нем самом. «...Кто вхо­дит в ее круг-—покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом» (VII,. 190). На этом пути помогают даже крушение надежд и утрата лич­ного счастья. К. Локс точно заметил, что у Тургенева родина

4 2 Оттенки эти разнятся в зависимости от того, какое место занимает тот или иной образ во внутренней иерархии романа. В характере Михалевича рудинские черты получают комическую окраску. В характере Лизы резче черты трагической несовместимости с окружающим миром, в первом тургеневском романе обретенные героем лишь в эпилоге.

«принимает в свое тихое сердце лишь того, чье сердце разби­то».⁴³ Этот закон — тоже из числа естественных: момент, когда разбивается счастье и угасает стремление к нему, понят Турге­невым как момент совпадения судьбы человеческой и судьбы народной..

Так находится решение вопроса, подчеркнуто оставленного нерешенным в цитированном выше письме («Будем жить и ве­рить — и знать, что — пока — мы дурачимся» — П., II, 366). В «Дворянском гнезде» смирение перед народной правдой— правдой самоотречения, правдой жизни без счастья — не только неизбежность, но и своеобразный исход «великой общественной драмы» (говоря словами самого же Тургенева из письма К. С. Аксакову от 16 октября 1852 г.). В духовной жизни поколения, пришедшего на смену ничего ему не оставившим «отцам», совершается, наконец, столь необходимый русскому обществу исторический перелом. Личность обретает прежде всего эту самую духовную жизнь, которой, по мысли Тургенева, на «среднем» общественном уровне раньше просто не было. А вместе с ней появляется нравственное достоинство, независи­мость мысли, чувство внутренней свободы, живая связь между работой сознания и всей душевной или практической жизнью ;человека. Отдельный человек обретает возможность преодолеть свою естественную ограниченность, перед ним открываются го­ризонты нравственного самоусовершенствования и добрых дел. Другими словами, становятся возможными «действительная вера

в идеал» и деятельное служение ему.

* **

Обретенные таким образом возможности оплачиваются ценой страдания и неотделимы от внутренних потерь. Следуя нравст­венному закону, человек жертвует тем, что не менее дорого, прекрасно и свято. В «Дворянском гнезде» это очевидно, но так же очевидно здесь и то, что подавление чувства во имя долга — не самое глубокое из обнаруженных романом противо­речий.

Когда на духовное состояние Лаврецкого, воссозданное в эпи­логе «Дворянского гнезда», проецируется известная фраза из письма Тургенева к Е. Е. Ламберт от 21 сентября 1860 г.⁴⁴ — о чувстве исполненного долга как чем-то «чужом» и «холодном» (П., IV, 133) —такое толкование вступает в противоречие с тур­геневским текстом. К тому же неточность получается двоякая: фраза о чувстве «чужом» и «холодном» не отражает и всей

⁴³ Л о кс К. Г. Вера и сомнения Тургенева.— В кн.: Творчество Турге­нева М., 1920, с. 104.

⁴⁴ См., например: Курлнндскаи Г. Структура повести и романа И. С. Тургенева 1850-х годов, с. 202—203.

полноты тургеневской исповеди о пережитом. Тургеневские письма к Е. Е. Ламберт, написанные на протяжении 1856— 1861 гг., дают возможность догадываться о том, что в эти годы Тургенев сам пережил душевный перелом, аналогичный тому, который «контурно» обозначен в финале его романа. В письмах рассказывается об утрате надежд на счастье, о старе­нии души, об угасании чувств, о необходимости найти для своей жизни какое-то новое содержание. Письмо, где говорится о необходимости «приучаться к настоящему жертвованию со­бой», и где идет речь о- «чужом и холодном» чувстве исполнен­ного долга (21 сентября 1860 г.), фиксирует лишь одну из промежуточных стадий этого процесса (т. е. именно ту его часть, которая в «Дворянском гнезде» оставлена «за скобками»). А вот — его финал, отразившийся в письме от 8 января 1861 г.: «Я чувствую себя как бы давно умершим, как бы принадле­жащим к давно минувшему,— существом — но существом, со­хранившим живую любовь к Добру и Красоте. Только в этой любви уже нет ничего личного, и я, глядя на какое-нибудь прекрасное молодое лицо — так же мало думаю при этом о себе, о возможных отношениях между этим лицом и мною — как будто бы я был современником Сезостриса, каким-то чудом еще двигающимся на земле, среди живых.— Возможность пе­режить в самом себе смерть самого себя — есть, может быть, одно из самых несомненных доказательств бессмертия души. Вот — я умер — и все-таки жив — и даже, быть может, лучше стал и чище. Чего же еще?» (II.; IV, 184—185).

Последнее признание гораздо ближе (вплоть до некоторых буквальных совпадений) к поэтической атмосфере финальных эпизодов «Дворянского гнезда» и к переживаниям вновь пред­ставшего здесь читателям Лаврецкого. То, о чем рассказывает автор, невозможно воспринять как «чувство чужое и холодное». Напротив, прямо говорится о переживании волнующем и живом, «которому нет равного и в сладости и в горести»,-— таково «чувство живой грусти об исчезнувшей молодости, о счастье, которым когда-то обладал» (VII, 291). В состоянии Лаврецкого есть некая возвышенная отрешенность от сиюминутного, но нет бесповоротного разрыва с тем, от чего отказалась его душа. В глубине владеющей им «живой грусти» сохраняется вся поэзия утраченного, только преображенная, просветленная нравственной силой пережитого отречения и достигшая поэтому особой чистоты. Это состояние вообще неразлучно с поэзией оно проникнуто обостренным, чутким ощущением красоты мира, да и само от нее неотделимо. Поэтический строй переживаний как бы сливается с поэтической прелестью заросшего парка, старых лип, зеленой поляны, прелестью уходящего усадебного быта и «слабым, но чистым» звуком памятной Лаврецкому мелодии. Состояние героя в эти минуты сродни высшим прояв­лениям его любви —тем самым, которые были так близки

к стихиям музыки, к ее романтическому духу. Повествование так же лирически окрашено, эстетизировано и облечено в формы, родственные стиховым.

Решающая роль в постижении и оценке изображаемого опять, как и в эпилоге первого тургеневского романа, принадлежит поэтическому слову, насыщенному символическими обертонами. И это опять — окончательное постижение и окончательная оцен­ка, выходящие за пределы того, что предстает читателю в дан­ный момент. Обнажается смысл всего прожитого и пережитого героем, открывается значение того, что несет в себе его духов­ный опыт. Стилистический скачок почти так же ощутим: когда немолодой помещик, хозяин и домосед, вдруг назван «одиноким, бездомным странником», это придает ситуации легкий, но за­метный метафорический оттенок. Речь повествователя, как и в «Рудине», сразу же ритмически организуется и сразу же приобретает семантические признаки, заставляющие вспомнить о стиховой лексике и фразеологии («...На этом дорогом месте, перед лицом того дома, где он в последний раз напрасно простирал свои руки к заветному кубку, в котором кипит и играет золотое вино наслажденья...» и т. п. — VII, 293). Энергия метафоризации усиливается внутренним монологом героя, где речь идет об участи его поколения — «отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака» (там же). Вслед за тем звучат более прозаические определения: «Мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело!» (там же); но и в этих словах ощутим тонкий мета­форический призвук. Образуется ассоциативный ряд, как .бы возвращающий читателя к лирико-символическому подтексту «Рудина», к уже знакомым этому читателю многозначительным мотивам «дома» и «дороги», «приюта» и «странствия» — с их контрастными смыслами, .сосредоточенными в противопоставле­нии счастливцев, сидящих «под кровом», «бесприютным скиталь­цам», отыскивающим путь во тьме. А вместе с этой высокой трагической антитезой в повествовании оживает чрезвычайно важная для Тургенева мысль о возможности придать «вечное значение временной жизни человека», оживает и связывается с нравственными исканиями Лаврецкого, с найденной им устой­чивой жизненной позицией, с его окончательно определившейся теперь судьбой.

Собственно, и завершается монолог отзвуком одного из главных символических лейтмотивов «Рудина». В последней фразе Лаврецкого почти всегда отмечают слова «бесполезная жизнь» и как-то не слышат звучащее рядом с ними слово «догорай!» А между тем «бесполезная жизнь» (к вопросу о смысле слова «бесполезная» мы еще вернемся) ассоциируется именно с горением, и эта ассоциация ведет не только к поэтике песен или романсов, но и темам «пламени», горящей и дого­рающей «лампады», которые символизировали в «Рудине»

человеческую жизнь, обладающую высоким духовным смыслом.⁴⁵

Словом, отказ от стремления к счастью вовсе не означает в новом тургеневском романе омертвения души, застывающей в безразличии ко всему живому. Для многого душа героя действительно умирает, но эта «частичная» смерть открывает перед ним возможность иной жизни, более возвышенной, сво­бодной и бескорыстной.

В исторической эволюции русского общества Тургенев обна­руживает громадный, на первый взгляд даже непонятный в своей неожиданной резкости, скачок. Детей воспитывают так, что следует ожидать их превращения в людей ущербных или пус­тых и ничтожных. А вопреки всему этому вырастают люди самобытные, глубоко нравственные, живущие интенсивной и бо­гатой духовной жизнью. Не борясь, не протестуя против враж­дебных им обстоятельств, люди эти при всем том неизменно остаются верными себе, ни в чем внутренне не поддаваясь господствующим законам и понятиям среды, не подчиняясь порабощающим человека инстинктам и страстям. Такая не­ожиданность в какой-то мере была уже привычной для чита­теля, коль скоро речь шла о Лизе Калитиной. Этот образ явился «следующим звеном» в цепи героев, начатой Рудиным: читателю предстала еще одна исключительная, даже избранная личность, связанная с окружающим миром лишь отталкиванием от всего, чем этот мир, заинтересован или озабочен, и еще — особой, сверхличной чуткостью к подспудным потребностям на­родной жизни, способностью воплотить в себе эти еще неведо­мые большинству веления истории. Непривычной (и потому вдвойне неожиданной) была причастность к историческому скачку как будто бы вполне «обыкновенного» Лаврецкого. Такого тургеневский роман еще не знал. Исключительное сошлось с обыкновенным; обычно разделяющая их у Тургенева грань оказалась относительной, и то, что прежде воспринималось как особая принадлежность избранников истории, теперь изо­бражалось как достояние целого поколения (недаром рудинское «я», звучавшее в исповедальных монологах первого тургенев­ского романа, сменилось характерным «мы» в последнем моно­логе Лаврецкого). Преобразился целый общественный пласт, обновилась целая культура.

Совершившийся нравственный переворот подобен чуду: меж­ду «отцами» и детьми — целая бездна, и образовалась она в течение каких-то нескольких лет. Но чудо оказывается объяс­нимым. Его основу составляет воссоединение дворянской культуры­

⁴⁵ Позиция и судьба героя недаром возвышены в собственно поэтической форме, нейтрализующей (как неуместные) претензии практического порядка. Ясно, что идея самоотречения важна для Тургенева независимо от любых претензий, которые к ней (даже по справедливости) можно предъявить. Идея эта все явственнее представляется самоценной: дело в ней самой, а не в каких-либо практических последствиях отказа от счастья.

с народно-крестьянской патриархальной нравственностью. Тургенев подчеркивает различие тех форм, которые принимает этот процесс в духовной жизни Лаврецкого и Лизы, но естест­венность и закономерность воссоединения противоположностей в обоих случаях очевидны. А воссоединяются именно противо­положности, две коренные противоположности русской жизни, два во многом антагонистических, по мысли Тургенева, ее на­чала. Исходной точкой, от которой отправляется тургеневское художественное исследование, не случайно служит эпоха, не­посредственно примыкающая ко времени знаменитого манифеста о «вольности дворянства».^{4 6}_ Время это важно прежде всего как момент, когда дворянство перестало быть служилым сосло­вием, необходимым государству, когда исчезли прежние юри­дические, политические и моральные обоснования крепостного права и последнее превратилось в рабство, в ничем не оправ­данный произвол. Вместе с тем это время, когда последствия петровских реформ уже отделили дворянство от общенародных религиозно-нравственных традиций, от общего с народом бы­тового уклада. Излагая родословную Лаврецких, Тургенев не стремится дать подробное представление обо всем этом, но основные черты целого исторического этапа обозначены четко. Автор «Дворянского гнезда» видит, что культурный разрыв и социальные противоречия между дворянским сословием и на­родом неуклонно нарастали от поколения к поколению. Тем важнее для него скачок, внезапно разрушивший эту закономер­ность. Тургенев показывает, что в середине XIX в., на уровне повседневной жизни обыкновенных людей, происходит нечто аналогичное рождению русской классики, появлению Пушкина или Толстого. Дворянская культура сближается с народной почвой, приобщается к ней и становится культурой подлинно национальной.

На уровне повседневного легко раскрывается тайна этой новой культуры. Она формируется в напряженных отношениях с жизнью, но возвышаясь над нею. И Тургенев стремится по­казать, что лишь на известной высоте над жизнью становится возможным то воссоединение противоположностей, которым создана классическая русская культура и которое сообщило ей колоссальную духовную энергию и внутреннюю напряжен­ность. На любом уровне, лежащем ниже этой высоты, синтез не мог бы состояться: ему воспрепятствовал бы непримиримый

⁴⁶ Старый слуга Лаврецкого Антон вспоминает, что прадед его барина Андрей Афанасьевич умер, когда ему, Антону «восемнадцатый годочек пошел» (VII, 192). В момент, когда развертывается действие романа (то есть в 1842 г.), старику «уже стукнуло лет за восемьдесят» (VII, 191). Следовательно, Антон родился около 1762 г., как раз в пору опубликования названного манифеста, а Лаврецкий-прадед достиг вершины богатства и могущества примерно в эту же пору.

антагонизм противоположных интересов и социальных целей двух основных сословий русского общества. Эта мысль Турге­нева воплощается в сюжете «Дворянского гнезда» и во всем образном строе романа.

На глазах читателя складывается система ценностей дейст­вительно общезначимых и поистине незаменимых. Даже сохра­няющийся сословный колорит новой культуры не ослабляет ее демократичности. Напротив, он лишь повышает ее универсаль­ную значимость: дворянские привилегии, дворянская освобож­денность от насущных забот, тяготеющий над дворянством грех рабовладения и другие особенности социального положения героев романа оборачиваются в «Дворянском гнезде» особой тонкостью, особой поэтичностью к особой возвышенностью их душевной жизни. Так «под занавес», уже на исходе, обретает смысл весь завершающийся исторический этап, с его пороками, бедами и противоречиями. Все, что заполняло этот этап, оказалось не напрасным, потому что в конце концов, на пороге гибели патриархальной дворянско-крестьянской России, привело к рождению высочайшей культуры, вырастающей из неразреши­мых противоречий общественного бытия. Но причастность к этой высочайшей культуре как бы отрезает человека от будущего. В эпилоге «Дворянского гнезда» это показано вполне определенно. Очевидно, что Лаврецкий отделен от надвинувшихся задач переустройства России непреодолимой нравственно-психо­логической дистанцией — отделен глубиной пережитого, отделен достигнутой им высокой отрешенностью от всего, с чем связана житейская напористость, жизненная хватка и т. п. Лаврецкий не питает никаких темных чувств к сменяющему его молодому поколению. Его благословение адресуется им, преемникам. Но нет у него с ними никакого душевного контакта и нет стремления обрести такой контакт.

А для них, приемников, как бы не существует все пережи­тое Лаврецким, все воспринимаемое вместе с ним имеет для них иной смысл. Старый парк, населенный для Лаврецкого воспоминаниями, в их глазах. —всего лишь удобное место для игр. Памятная ему скамейка для них всего лишь несколько покоробленных досок: поэтические мифы, живущие в сознании «старика», никогда не перейдут к ним. И еще одно: эти люди никогда не услышат и не узнают музыки Лемма. Эта деталь приобретает в эпилоге символическую четкость" и остроту: музыку Лемма слышал, знает, и помнит только Лаврецкий, и вместе с ним она уйдет навсегда.

Но ситуация у Тургенева такова, что все ценности пред­шествующего поколения действительно не нужны «новым Людям». Высота и обаяние духовности Лаврецкого и Лизы неотделимы от их мучительного жизненного опыта, от страшного прошлого, которое они искупили своими нравственными поисками и страда­ниями. Жизнь веселящейся на глазах Лаврецкого молодежи

явно складывается иначе. Над ними уже не тяготеет бремя вековых дворянских грехов и необходимость их искупления (намек на это в тексте эпилога достаточно ясен). Перед ними стоят некие задачи (об этих задачах как раз и размышляет Лаврецкий), но они еще и не пытались эти задачи решать. Их жизнь только начинается: они еще ничего не сделали, ничего не пережили, ни в чем не ошиблись и ничего не обрели. Их жизнь по-своему чиста, по-своему светла, и духовному содер­жанию жизни Лаврецкого или Лизы нет в ней места.

Лирическая формула «догорай, бесполезная жизнь!» точно замыкает ситуацию. Обретенное Лизой и_; Лаврецким духовное богатство, по мысли Тургенева, оказывается не нужным для решения новых исторических задач и не может быть передано другому поколению. И даже самим героям оно уже ничего не может дать. В их жизни все уже разрешилось, все состоялось: жизнь их уже обрела свой нравственно-исторический смысл и к нему уже ничего нельзя прибавить. Новая ситуация смены поколений во многом резко отличается от предшествующей, обрисованной в предысториях Лаврецкого и Лизы, но в неко­торых очень важных отношениях обе ситуации оказываются сходными. Опять перед . читателем преемники, которые не становятся и не будут наследниками своих предшественников. Сходство даже заостряется контрастом: в одном случае пре­емникам просто нечего наследовать, в другом — к их услугам наследие высочайшей ценности, но они объективно в нем не нуждаются. Преемственность поколений не оборачивается у Тур­генева их духовной связью — за устойчивым повторением этого противоречия вырисовывается определенный исторический закон. Ощущение его присутствия в движении русской жизни отчасти проясняет знакомый нам намек на «трагическую судьбу племе­ни», прозвучавший в письме К. С. Аксакову от 16 октября 1852 г. Мысль о трагизме русской истории, в начале 50-х годов еще не принявшая достаточно четких очертаний, теперь уже близка к . тому, чтобы их обрести. Одна подлинно тра­гическая особенность национальной судьбы, судя по всему, пред­ставляется Тургеневу очевидной: смысл, однажды обретенный русской историей, не наследуется последующими ее звеньями,, не удерживается и не передается русским обществом от поколе­ния к поколению. На каждом новом этапе национально-исто­рического развития оно должно обретать свой смысл и свою цель заново, лишенное сколько-нибудь прочной опоры в пред­шествующих обретениях.

Сцена встречи двух поколений в эпилоге, окончательно прояс­нив этот трагический закон, разрешается своеобразным, по сути своей тоже трагическим, равновесием. Оно воплощает классиче­ский вариант трагической ситуации такого рода: перед нами две правды, по-своему законные и ценные, но их встреча не может привести ни. к объединению, ни к столкновению, ни к тор­жеству

одной из них. Такая ситуация, в принципе, исключает возможность дальнейшего движения сюжета.

Однако у Тургенева оно все-таки оказывается возможным. Достигнутое равновесие, умиротворяющий, казалось бы, явно заключительный по своей композиционной функции поэтический аккорд сменяются новым взлетом лирического напряжения. Автор сам акцентирует парадоксальность этого хода: «...что сказать о людях, еще живых, но уже сошедших с земного поприща, зачем возвращаться к ним..?» (VII, 294). Логически отсюда сле­дует, что говорить нечего, и все-таки автор продолжает гово­рить: следует рассказ о поездке Лаврецкого в отдаленный мо­настырь, «куда скрылась Лиза», и об их встрече. Что же несет в себе этот второй (неожиданно «добавившийся» к пер­вому) финал? Прежде всего — более высокую, близкую к собственно лирической степень абстрагированности изображения. Автор выходит сам и выводит читателя за пределы той си­стемы художественных «координат», где актуальны социально- психологическая типичность героев, национально-историческая проблематика и т. п. Все это остается позади: перед читателем просто люди и «вечные противоречия существенности» (говоря словами Пушкина). Не менее важно то, что противоречие чувства и долга возобновляется с новой, сдержанной, но потому и более выразительной напряженностью. Лаврецкий, все-таки приезжает, в монастырь, чтобы увидеть Лизу, но смотрит на нее молча, ни в чем не нарушая запрета. Лиза проходит мимо, не глядя «только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое лицо» (VII, 294). И тут же—обуздывающее порыв волевое усилие. «Пальцы сжатых рук, перевитые четками, еще. крепче прижались друг к другу» (там же). Это —уже отчетливо выраженный катар­сис, «сложный разряд» противоположных чувств, которые раз­виваются в расходящихся направлениях, чтобы потом вдруг сойтись в «заключительной точке», в своеобразном «коротком замыкании», которое сольет и тем уничтожит их, но уничтожит ради плодотворной вспышки трагической красоты.⁴⁷ Все это и происходит в концовке «Дворянского гнезда», где «короткое замыкание» противоположностей создает эффект приобщения 'к невыразимому: «Есть такие мгновения в жизни, такие чув­ства... На них можно только указать — и пройти мимо» (там же). Перед нами нечто подобное музыке Лемма, но в известном Смысле более высокое, чем она, потому что невыразимо пре­красное содержание воссозданных здесь переживаний принад­лежит уже не искусству, а самой жизни.

Концовка обретает свой смысл на высоте общечеловеческого