«Гражданский романтизм» Рылеева

Извечную мечту романтического поэта — создание поэмы — успешно решает К. Ф. Рылеев (1795-1826). Но надо помнить, что его лучшее произведение «Войнаровский» создано, когда в русской литературе есть уже пушкинские поэмы «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник». Однако бесспорно — именно Рылееву, первому удалось создать образ романтического героя в соответствии с декабристскими представлениями.

Пройдя романтическую «школу» в своих «Думах» (Пушкин оценил их весьма критически: «все на один манер»), Рылеев создает на историческом материале, изменяя его для большего воспитательного воздействия (Образ Мазепы), романтическую историю Войнаровского — борца за освобождение родной земли, томящегося в’ сибирской ссылке. Приемы создания образа: таинственность героя, его одиночество, гиперболизм переживаний, верность идее — характерны для романтизма. Но декабрист Рылеев отвергает яичную, любовную тему в жизни героя (изображение жены лаконично и соответствует гражданскому романтизму: «Она могла, она умела Гражданкой и супругой быть»); Пейзаж передает бурные порывы вольнолюбивой души (ледоход на Лене — «Так мы, свои ломая цепи»), герой получает оправдание странствующего историка. Романтический характер главного героя получает восторженную оценку Пушкина: «Войнаровский полон жизнью...».

В небольшом творческом наследии Рылеева четко проявляются установки гражданского романтизма, его тенденциозность, агитационность, воспитательное воздействие на поколение. Именно Рылеев создает, начинает в русской поэзии тему поэта-гражданина (дума «Державин», посвящение поэмы «Войнаровский»).

После поражения восстания, арестов, казни пятерых (Рылеев, Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Каховский), ссылки 150-ти, запрещения декабристской литературы память об этой трагедии продолжала жить в сознании Пушкина, влияла на формирование Лермонтова, воспитала Герцена, который позже в «Колоколе» будет печатать запрещенные стихи, отозвалась в творчестве Л. Толстого (замысел романа о декабристе перерастет в создание «Войны и мира») и т. д.

Своим романтическим творчеством декабристы утверждали активного героя, болеющего проблемами страны и народа. Их внимание к национальной истории, этнографии, фольклору обогащало содержание литературы. Менее удачными были их опыты создания новых жанровых форм.

19. Орест Кипренский, первый из наших соотечественников, чей автопортрет вошел в коллекцию знаменитой флорентийской галереи Уффици и потряс итальянских коллег мощной светоносной живописью, настолько неожиданной и непривычной для той эпохи, что маститые мастера приняли однажды его картину за работу Питера Пауля Рубенса. Кипренский словно шутя одолел вершины портретного мастерства (хотя это досталось ему ценою невероятного труда) и открыл своими холстами путь в европейское искусство.

   Входишь в музейный зал, где висят полотна Ореста Адамовича Кипренского, и сразу попадаешь в особый мир. Исследователи творчества художника приходят к мысли, что именно Кипренскому удалось в живописи приблизиться к тому методу отображения жизни, который в литературе «открывали» Пушкин, Баратынский, Батюшков, в музыке — Глинка,  Алябьев...  Не все ясно в судьбе этого замечательного художника. Исследователи до сих пор распутывают тугой узел из правды и вымысла, романтических историй и клеветы, различных толкований творческого метода художника, который сплелся вокруг его личности. 

Однако тут же необходимо сейчас же отметить и слабую сторону как этой вещи, так и вообще всего творчества Кипренского: для психологии данного лица сказано не много. Кипренский вообще был натурой сентиментальной, склонной к романтическим порывам, к сердечным увлечениям, но в то же время скорее поверхностной и легкомысленной, скорее влюбленной во внешнюю прелесть, нежели вникающей в глубь явлений. Впоследствии мы встретимся с другим русским художником, который явился прямым контрастом ему,— с Перовым, прелесть портретов которого заключалась именно в том, что сквозь отвратительную оболочку отчаянной живописи и грустных красок светится внутренний огонь, внутренний смысл, способный настолько заинтересовать, что забываешь подумать о том, какова эта их живопись. Денис Давыдов у Кипренского — кокетливый танцор, отважный воин, но нигде и ничто не намекает на то, что это поэт. Все пожертвовано для внешнего эффекта, для какой-то чисто гусарской нарядности, но нужно отдать справедливость, что этот внешний эффект, эта нарядность настолько хороши, что, глядя на этот портрет, забываешь, наоборот, подумать о том, выражена ли в нем душа. Так и во всех других портретах его. Молодые дамы кокетливо милы, старушки благообразны, сановники напыщенно сановиты, дворяне благородны, но среди всего этого праздничного общества нигде не видишь ни умных людей, ни тонких людей, ни одна из этих голов не врезывается в память, ни с одним этим человеком не желал бы познакомиться.  Лишь кое-где, особенно в дамских портретах, проглядывает та же поверхностная, но все же чувствительная нотка, что-то умильное и нежное, что жило в Кипренском. Очень часто Кипренский писал самого себя, и во всех этих портретах скорее различных между собой встречается и нечто общее: живой и приветливый взор, что-то мягкое и чувственное в губах, чуть-чуть аффектированный и элегантный беспорядок в костюме, розовые (подрумяненные?) пухлые щеки, поэтично взбитые волосы; но опять-таки ни в одном из этих портретов нет чего-либо хотя бы отдаленно подходящего к мрачной сосредоточенности Рембрандта или к гордой от самосознания мине Рубенса и Рейнолдса, даже нет того измученного тщеславием и собственной пустотой взгляда, который пугает в портрете Брюллова. Кипренский, нежный, нарядный, влюбленный в себя, беспечный и всем довольный Кипренский мало думал, и вряд ли разговор с ним представил бы большой интерес. Несчастным переломом в его жизни является поездка на 33-м году в Италию. Там недавно еще торжествовали Винкельман, Батони и Менгс, только что еще великий Пиранези основал на целые 100 лет школу, призванную возродить древнее зодчество во всей его строгости (из нее вышли наши Кваренги и Росси); там теперь гремела слава гладкого Кановы, тоскливого Камуччини и морозного Торвальдсена; там в строгую, стройную, умную (вконец погубившую итальянское искусство) теорию было облечено то самое, что у нас мямлили академические профессора, какие-то никому не нужные немецкие ученые и понахватавшиеся всякой всячины русские любители. Где тут было развернуться и поучиться Кипренскому? Глядеть в римских музеях стариков для колориста было опасно: в них немногие Рубенсы и Тицианы утопали в сотнях и тысячах Гвидов, Альбанов, Доменикинов и Мараттов, а Рафаэль и Буонарроти ничего не могли дать русскому Веласкесу. Как человека слабого и впечатлительного, приехавшего без всякого внутреннего руля, освежиться, его сейчас же завербовали всевозможные художественные кучки разных толков, сходившихся, впрочем, на одном пункте — что живопись в живописи пустое и второстепенное дело. И под их влиянием Кипренский, наш дивный, прекрасный мастер живописи, принес свой божественный дар в жертву всепожирающему истукану ложноклассической скуки и академической порядочности, принялся вылизывать всякие «Анакреоновы гробницы», разные хорошенькие головки итальянских пастушков и цыганок, умышленно связал себе руки, отрекся от своего мазка, от прелести своих красок и погнался за общей вылощенностью, бесцветностью и тоскливостью.

В 1809 году в Москве Орест Кипренский написал портрет гусарского офицера Давыдова. По поводу этого портрета в недавнее время возникла любопытная полемика. Она не коснулась ни исторической роли, ни художественных достоинств знаменитого произведения, являющегося истинным сокровищем русской живописи. Вопрос, оживленно обсуждавшийся на страницах искусствоведческих книг и журналов, касался лишь одного: кто же изображен на этом портрете? По старой музейной традиции издавна признавалось, что портрет изображает Дениса Васильевича Давыдова, известного поэта и прославленного партизана Отечественной войны 1812 года. Портрет, написанный Кипренским, не раз воспроизводился в статьях и книгах о Денисе Давыдове. Но в 1940-х годах против общепринятого мнения выступила искусствовед Э. Н. Ацаркина. В одном из ленинградских архивов ей удалось найти рукописный «реестр» произведений Кипренского, составленный еще при жизни художника, в 1831. году. В этом «реестре», среди прочих работ, упомянут «Портрет Ев. В. Давыдова» с описанием, из которого вполне ясно, что речь идет именно о портрете, находящемся ныне в Русском музее.  Но кто же такой Ев. В. Давыдов? Исследовательница напомнила, что у Дениса Давыдова был брат по имени Евдоким Васильевич; возникло предположение, что его и писал Кипренский. Однако долго эта точка зрения не удержалась. Из биографии Евдокима Давыдова известно, что он всю жизнь служил в кавалергардах, а на портрете изображен гусар. Тогда возникла новая догадка. В начале XIX века в лейб-гвардии гусарском полку служил Евграф Владимирович Давыдов, двоюродный брат поэта, храбрый офицер, герой сражения под Лейпцигом. Не его ли имеет в виду «реестр», упоминая о Ев. В. Давыдове? Но прошло еще десять лет, и московский искусствовед В. М. Зименко заново пересмотрел этот вопрос. Он указал, что «реестр», найденный Э. Н. Ацаркиной, является не автографом Кипренского (как предполагала исследовательница), а писарской копией, изобилующей ошибками. Изучив большой иконографический и историко-биографический материал, В. М. Зименко склонился к выводу, что истине соответствует старое музейное определение: портрет действительно изображает знаменитого поэта-партизана Дениса Давыдова. Как бы, однако, ни решался в дальнейшем все еще спорный вопрос (в конце концов, второстепенный), историко-художественное значение портрета работы Кипренского не может от этого измениться. Портрет Давыдова стоит в ряду самых совершенных созданий русской живописи XIX века и вместе с тем принадлежит к числу наиболее типичных романтических произведений. Давыдов изображен Кипренским во весь рост, на фоне пейзажа. Он стоит, облокотившись на выступ каменной ограды, левой рукой придерживая саблю и уперев правую в бедро; голова и торс представлены в контрастном движении — лицо Давыдова прямо обращено на зрителя, а плечи повернуты почти в профиль. Но, несмотря на внешнюю эффектность и даже торжественность этой позы, она не производит впечатления нарочитой или манерной. В позе Давыдова есть та романтическая приподнятость и взволнованная патетика, которая служит характеристикой образа. Кипренский не ищет здесь декоративных эффектов, а лишь стремится передать напряженную внутреннюю жизнь изображаемого человека. В намеренном контрасте с воинственной и небрежной позой, как бы подчеркивая многогранность образа, изображено лицо Давыдова с широко раскрытыми задумчивыми и мечтательными глазами. Он кажется одушевленным какой-то глубокой и страстной мыслью — недаром этот портрет так долго считался изображением поэта. Не будет преувеличением сказать, что в образе Давыдова художник воплотил возвышенный идеал человека своей эпохи — воина и мыслителя. Значительную роль в решении образа играет пейзаж. Человек представлен здесь не на фоне природы, а как бы в ней самой, и напряженная страстность его чувств находит живой отклик в тревожном ритме теней и в почерневшем грозовом небе, по которому бегут облака. Той же задаче воплощения внутреннего мира изображенного человека подчинен и колористический строй портрета с его смелыми контрастами света и тени и напряженным горением цвета. В колорите портрета Давыдова еще чувствуются отзвуки больших традиций портретного искусства XVIII века. Подобно своим великим предшественникам — Рокотову, Левицкому и Боровиковскому,— Кипренский с непогрешимым совершенством и острым живописным чутьем передает материальность и цвет одежды Давыдова, его красный с золотом ментик, белые чакчиры и глубокий черный тон ботиков. Но декоративные качества подчинены эмоциональному содержанию; цвет становится носителем характеристики чувства. Историческое значение портрета Давыдова становится понятным лишь в свете общих проблем, связанных со становлением романтизма в русской живописи. Кипренский был первым в ряду великих русских художников XIX века. Его творчество, сложившееся в самом начале столетия, не только свидетельствует о новом значительном подъеме русского искусства, но и представляет собою качественно новый этап в развитии национальной художественной культуры, этап, непосредственно связанный с теми социальными и идеологическими сдвигами, которые характеризуют русскую жизнь и общественное сознание первой четверти XIX века. Непосредственное воздействие на все области русской культуры того времени оказали крупнейшие исторические события. Героические походы Суворова на рубеже XVIII—XIX столетий, войны с Наполеоном и, наконец, народно-освободительная Отечественная война 1812 года, а вслед за ней дворянское революционное движение, вылившееся в восстание декабристов,— вот основные факты, содействовавшие перестройке общественного сознания и оформлению идеологии и эстетики того поколения русских художников, которое выступило в первые годы XIX века. Именно в этом поколении сложилось и созрело новое идейное и художественное направление — романтизм, который отчасти противопоставил себя классическим традициям, сложившимся в Академии художеств, а отчасти унаследовал и творчески переработал эти традиции. На смену классицизму с его гармоничной и рассудочной ясностью пришло эмоциональное искусство романтизма, посвятившее себя изображению сильных душевных движений и больших чувств. Основную роль в эстетике романтизма играли требования народности искусства и развития национальной культуры, свободной от иноземных влияний. Романтическое течение в передовой русской литературе и общественной мысли первой четверти XIX века пронизано идеями борьбы за свободу, страстным протестом против рабства и тирании, одушевлено мечтой о крушении старого мира. Русский прогрессивный романтизм органически связан с политическим движением, возглавленным декабристами. Процесс обновления художественной жизни, всех основ и форм художественного творчества начался с попытки по-новому осмыслить реальную действительность, взглянуть на окружающий мир не сквозь призму условных традиционных правил, а свободным, испытующим, непредвзятым взглядом. Отсюда идут черты реализма в творчестве русских романтиков. Но в романтическом искусстве прогрессивные начала зачастую совмещаются с реакционными, обращение к действительности — со стилизацией, интересом к экзотике и идеализацией старины, гуманизм и демократичность — с индивидуализмом. Борьба этих двух тенденций в романтизме накладывает своеобразный отпечаток на историю русского и мирового искусства в XIX веке. Реакционный романтизм явился родоначальником идеалистических и формалистических течений; прогрессивный — стал этапом в развитии реалистического искусства. Особенности прогрессивного русского романтизма в портретной живописи отчетливо выявляются в творчестве Кипренского, крупнейшего из русских романтиков. В цикле его ранних работ, написанных в 1800—1810-х годах, сложилось и окрепло мастерство замечательного художника и уже выкристаллизовалась новая концепция портрета, которую романтики выдвинули на смену репрезентативным изображениям XVIII века. В основу этой концепции были положены высокогуманистические представления о человеке. Сама русская действительность времен Отечественной войны и вызревания революционных декабристских идей подсказывала художникам новое понимание задач портрета. Работы Кипренского представляют собою результат углубленного изучения облика и характера его моделей. Именно обращенностью к жизни обусловлены черты реализма в портретной живописи Кипренского. Необходимо, однако же, сразу указать на исторически обусловленную ограниченность реалистических тенденций в творчестве романтиков. Только критический реализм, сложившийся во второй половине XIX века, сумел овладеть всей сложной совокупностью качеств, образующих человеческую личность, и с глубоким проникновением раскрыл в искусстве внутреннюю жизнь человека, его многогранный психический склад. Романтики не ставили себе такой цели. Психологическая задача оставалась, в сущности, за пределами их художественной системы. В эстетике прогрессивного русского романтизма проблема отношения к действительности сводилась, как известно, к требованию изображать «не условный, а избранный мир». Установка эта представляла собой значительный шаг вперед по сравнению с классицизмом, воплощавшим в искусстве именно «условный мир» отвлеченных идей и неизменно ориентировавшимся на античные образцы. Портретисты-романтики стремились уйти от будничной обыденности и представить человека в те, быть может, исключительные, «избранные» минуты, когда в нем раскрываются наиболее полно лучшие стороны его духовного облика. Так и Кипренский умел находить и выявлять в образах рядовых русских людей те черты благородства и величия, которые в пору Отечественной войны сделали из них героев. Люди, которых писал Кипренский, были в большинстве своем участниками войны, и в их душевном облике нетрудно заметить черты, типичные для всего поколения воинов и будущих декабристов; кажется, что некое родственное сходство объединяет героев Кипренского. Это не значит, конечно, что художник сознательно нивелировал их индивидуальности или стремился свести их к какому-то собирательному типу. Напротив, Кипренский проникновенно чуток и внимателен к душевному миру каждого из своих персонажей. Но в характеристике изображенных им людей художник неизменно выявляет и подчеркивает черты высокого благородства и напряженной интеллектуальной жизни. Портрет Давыдова представляет собой вершину не только юношеского периода Кипренского, но и всего его творчества в целом. В более поздние годы он уже не достигал ни такой живописной силы, ни такой проникновенности в раскрытии образа. Период зрелости художника отмечен, правда, рядом значительных достижений, среди которых особое место занимает вдохновенный портрет А. С. Пушкина (1827). Но ни одно из поздних произведений Кипренского не отражает в такой мере свою эпоху и ее лучшие чаяния, как портрет Давыдова.