Слагаемые “русской души”

Историки многократно отмечали влияние природы России на отдельные черты психологии ее народа, выявляя как бы отдельные слагаемые того целого, что позднее стало именоваться “русской душой” или, говоря строже, национальными особенностя­ми психического склада. “Великороссия XIII — XV вв. со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, не­предвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надо было найтись, с ко­торыми приходилось поминутно бороться. Это приучало великоросса зорко следить за природой, смотреть в оба, по его выражению, ходить, оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нем изворотливость в мелких затруднениях и опасностях, привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого. Притом по самому свойству края каждый угол его, каждая местность задавали поселенцу трудную хозяйственную загадку: где бы ни основался поселенец, ему прежде всего нужно было изучить свое место, все его условия, чтобы высмотреть угодье, разработка которого могла бы быть наиболее прибыльна. Отсюда эта удивительная наблюдательность, какая открывает­ся в народных великорусских приметах” (Ключевский). Сравнительный анализ показывает, например, что по глубине, количеству и качеству оснащенности почти каждого дня календаря климатическими и хозяйственными приметами другие народы заметно уступают русскому.

Понятно, что приводимые примеры отражают как бы историко-психологическую феноменологию и не претендуют на операциональный научный психологический анализ. Однако, как мы помним, такова почти вся психология масс. Это особый пласт пси­хологических явлений, не входящий в компетенцию позитивистской науки с ее жест­кими требованиями строгой верификации. Само понятие “русской души” уже под­разумевает иной путь познания — ведь речь идет об обобщенной, т. е. достаточно массовой душе. Понятно, что это иная психика, а значит, она может исследоваться только с позиций иной психологии.

В принципе, все сказанное выше приводит к пониманию наличия только двух ма­гистральных путей в рамках подобной, не экспериментальной, а феноменологической психологии. С одной стороны, это путь историко-психологических этюдов. С другой стороны, это путь литературно-философских изысканий.

Для иллюстрации первого пути еще раз вернемся к Ключевскому. Затем, для демонстрации второго подхода, обратимся к творчеству того, с чьими трудами во всем мире и связывается проникновение в “тайны русской души” — к творчеству Ф. М. Достоевского.

Историко-психологические этюды

В. О. Ключевский дал несколько примеров историко-психологических этюдов. Он вообще утверждал: “Имея в виду, что история — процесс не логический, а народно-психологический и что в нем основной предмет научного изучения: проявление сил и свойств человеческого духа, развиваемых общежитием; подойдем ближе к существу предмета, если сведем исторические явления к двум перемещающимся состояниям: настроению и движению, из коих одно постоянно вызывается другим или переходит в другое”. За этот подход его часто критиковали, обвиняя в идеализме и прочих “смертных грехах”, однако, с современной точки зрения, в нем не содержится ничего крамольного. В конечном счете, именно “настроение и движение”, т. е. сознание и деятельность, и есть главные истоки истории как именно деятельности преследующего свои цели и удовлетворяющего свои потребности человека. Хотя, безусловно, при таком подходе неизбежна некоторая толика субъективизма, что и ставит его подчас в уязвимое положение. Особенно эта уязвимость проявилась именно в историко-психологических этюдах Ключевского. Его упрекали в приниженности образа, написанного кистью скептика, в игнорировании героических черт характера великоросса, проявлявшихся в борьбе с иноземными врагами и феодальным гнетом.

В значительной степени Ключевский сам спровоцировал эту критику тем, что исходил исключительно из повседневного хозяйственного быта крестьянина, связывая его с влиянием природной среды. Он не описывал психологию князей или дружинников, русских былинных богатырей или думных дьяков. Собственно говоря, именно это мы и считаем главным достоинством его работ. Ключевский попытался дать штрихи к психологическому портрету наиболее массового выразителя “русской души” —крестьянина, а не представителей элиты. И это естественно: предпринятый им анализ таких источников, как жития преподобного Авраамия, показывает явно недостаточные признаки значительного социального расчленения в населении того периода. Более того, все это население представляется сплошной однообразной сельской массой. И уж, во всяком случае, население Великороссии было в значительно большей степени сельским и крестьянским по своему составу, чем население южной Руси.

Этюд № 1. “Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великоросский авось”.

Сравните с тем, что во всем мире называется “русской рулеткой” или “русскими горками”. Сравните с тем самым, введенным в российский фольклор XX века А. Райкиным, словечком “авоська”. И вы согласитесь, что Ключевский прав, по крайней мере в своем выводе: наклонность “дразнить счастье” и “играть в удачу”, безусловно, является одной из весьма заметных черт национальной психологии.

Этюд № 2. “В одном уверен великоросс — что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и вовремя убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному, размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии”.

Сравните с поговоркой: “Русский мужик долго запрягает, да быстро едет”. Сравните с часто использовавшимися в России так называемыми “мобилизационными” моделями “догоняющего развития”. И вы согласитесь, что Ключевский вновь прав: способность к краткосрочному напряжению всех сил и неспособность к труду размеренному, рационально спланированному, экономичному, безусловно, также является одной из заметных черт национальной психологии.

Этюд № 3. “Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучали его больше обсуждать пройденный путь, чем заглядывать вперед. В борьбе с нежданными метелями и оттепелями, с непредвиденными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучился больше замечать следствия, чем ставить цели, воспитал в себе умение подводить итоги насчет искусства составлять сметы. Это умение и есть то, что мы называем задним умом. Поговорка "русский человек задним умом крепок" вполне принадлежит великороссу. Но задний ум это то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление не прямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны прямо летают, говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует так, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу”.

Сравните с поговоркой “левой рукой чесать правое ухо” и “бабушка надвое сказала”. Сравните даже не проселки, а кривые улицы российских городов с абсолютно геометрически выверенными улицами большинства городов европейских и единственного построенного на европейский лад российского города С. Петербурга. Классический пример — римская Помпея, в которой через улицу просматривался весь город, а сходились улицы исключительно под прямым углом, при единственным исключении — кривой была специально выстроена улица, на которой находился публичный дом (чтобы жена не видела, куда свернул ее муж). И вы вновь согласитесь, что Ключевский безусловно прав в своем выводе: склонность к ретроспективной рефлексии, способность к остро критичному анализу и самоанализу прошлого (вплоть до самобичевания, самоуничижения и “самоедства”) при одновременной неспособности к планированию будущего, подчас до отрицания самой возможности его предвидения и прогнозирования, также относится к одной из заметных черт национальной психологии. Это заметная особенность национального способа мышления.