Революция 1917 г. В восприятии православного духовенства.

1. Церковные деятели и имперская Россия.

"Я по профессии роялист."

Иосиф II, император Священной Римской Империи

Русская Православная Церковь с ее идеалами спокойствия, ненасилия, смирения, любви к ближнему и невмешательства в политическую борьбу не могла приветствовать Революцию, ведь ей сопутствует насилие, братоубийство и хаос.

Революция вообще, как процесс, воспринималась духовенством как отрицательная сила, разваливающая веками созидавшееся Русское государство. Стремление не изменять основы бытия, ибо они созданы Богом, - естественное проявление общехристианской идеологии. Любые попытки переделать мир, то есть взять на себя божественные функции, рассматривались с этих позиций как исходящие от дьявола. Митр. Вениамин, вспоминая о детских годах, пишет: "Революция - это было страшное слово и дело. Об этом не только нельзя было говорить, но даже втайне думать"⁴⁶. Более того, он обращает внимание на то, что при решении вопроса о восстановлении патриаршества на Поместном Соборе не последним доводом в его пользу было то, что патриарх - гарант стабильности церковной структуры. Отмечая присущую любой революции анархию, митр. Вениамин констатирует: "Мы настолько ясно чувствовали всю опасность и зло этой стороны революции, что у нас еще сильнее обострилось желание твердой организации, упорядоченности"⁴⁷. Таким образом, в его позиции обнаруживается стремление к твердой власти и к нежеланию перемен. Митрополит Евлогий, говоря о своей работе во II Государственной Думе, замечает, что "революционно-агрессивная настроенность Думы передавалась петербургскому населению" и приводила ко всеобщему "революционному психозу"⁴⁸.

Неприятие процессов, направленных на скорое и радикальное переустройство общества - важная черта мировоззрения многих видных представителей духовенства. Таким образом, сама идея революции была чужда духовенству. Не поэтому ли в том числе духовенство практически не участвовало в оппозиционных монархии течениях?

Официальная идеология государственной власти на Руси сложилась на основе учения о богоустановленности царской власти. В эпоху Петра Великого, несмотря на форсированное обмирщение культуры и подчинение Церкви государству, эта концепция нисколько не была трансформирована. Наоборот, вплоть до 1917 года православный русский царь являлся своего рода символом мощи православного мира. Духовенство всегда воспринимало самодержца как защитника, особенно в условиях полного подчинения Церкви государству. Да и вся система воспитания детей духовенства и крестьянства предполагала веру в "доброго царя". "Мы все воспитывались на глубоко монархических принципах"⁴⁹, - замечает митр. Вениамин. В его же воспоминаниях есть утверждение: "Что касается социальных воззрений, то (…) Царь - лицо особенно благословенное Богом…"⁵⁰ Это предопределило монархическую по сути ориентацию духовенства. Митр. Евлогий был в 1912 г. монархистом-националистом⁵¹ (хотя позже отошел от политической деятельности). Другое дело, что церковные деятели всячески подчеркивали свою аполитичность (об этом ниже), причем еще задолго до революции, но фактически тяготели к самодержавию.

Интересны ремарки высших церковных иерархов, привыкших мыслить "в масштабе империи" о положении дел в дореволюционной России. "Неправда социальной жизни меня удручала, мне хотелось народу служить, ему помочь, но активного протеста она во мне не вызывала,"⁵² - так пишет митр. Евлогий. И это при том, что он был сыном деревенского священника, и знал всю эту "неправду" не понаслышке. Так, в начале своего повествования он говорит и о бедности как крестьян, так и священников, о том, что крестьяне далеко не всегда уважительно относятся к священникам… "Тяжелые впечатления раннего моего детства заставили меня еще ребенком почувствовать, что такое социальная неправда,"⁵³ - замечает он. "Священнику - унижение материальной зависимости и торга за требы, крестьянам - тягостное, недоброе чувство зависимости от "хищника", посягающего на крестьянское добро. (…) Мой дядя, священник, рассказывал случай, когда баба, пользуясь темнотой в клети, подсунула ему в мешок вместо курицы ворону. (…) Тогда подобный поступок был весьма характерным для взаимоотношений священника и прихожан"⁵⁴. Мы видим, что в отношениях между священниками и крестьянами существовала определенная напряженность.

При этом крестьяне далеко не всегда понимали, что священник находится в таком же тяжелом положении, что и крестьяне. "С человеческой точки зрения положение священника было и высокое, и доходное. Он был ниже помещиков, но выше всех прочих…"⁵⁵ - считал митр. Вениамин. Конечно, все зависело от конкретной деревни, и в некоторых случаях священники были вовсе не бедны, но все же огромному большинству порой приходилось наравне с крестьянами обрабатывать землю, чтобы прокормиться… О. Евгений замечает, что его "полевое хозяйство также велось (…) основательно, наряду с крестьянами…"⁵⁶ До Революции "быт семьи священника был во многом схож с крестьянским: та же работа по хозяйству, те же заботы о хлебе, дровах, скоте"⁵⁷. Более того, простых священников не устраивала не столько какая-то абстрактная неверность принципов синодального церковного устройства, лишавшая церковь самостоятельности, сколько отдаленность их, священников, от местных церковных властей, т. е. от благочинных, епископов… "Большинство духовенства в душе было резко настроено против самовластных владык, епископов-монахов, не понимавших жизни бедного многосемейного сельского духовенства"⁵⁸. Мы видим, что внутренняя нестабильность Церкви на низшем уровне имела место.

Митр. Вениамин, будучи по происхождению крестьянского, а не духовного сословия, отмечает бесправие и бедность крестьян, сложности с получением образования: "Каким невероятным, совершенно исключительным путем нам, деревенским жителям, можно было получить тогда образование!"⁵⁹ Более того, даже в духовных учебных заведениях нередко имело место пренебрежительное отношение к крестьянам. Вспоминая годы обучения в семинарии, митр. Вениамин пишет: "Бывало, говоришь, а самому стыдно, что ты из крестьян: "черная кость", "низшее сословие", "мужики"…"⁶⁰ Произвол землевладельцев по отношению к арендаторам, кем были его родители, обособленность их жизни от жизни народа⁶¹ навсегда запомнились митрополиту как проявление "классового различия"⁶². Даже в храме, где все были равны перед Богом, для бывших господ сохранялись особые, специально огороженные места⁶³. "Крестоносец народ…"⁶⁴- констатирует тот же автор.

Итак, представители духовного сословия вовсе не идеализируют дореволюционные порядки. Мысли о переустройстве государства оказываются чуждыми лицам духовного сословия. "Да ведь и земля вовсе не создана для рая…"⁶⁵ - философски заметил священник Евгений Елховский. Митр. Вениамин предполагает: "Можно думать, что вражда к Церкви в революционно-демократических кругах в некоторой степени вызывалась ее терпеливым отношением к социальному неравенству..."⁶⁶

Несмотря на бедность преобладающей части крестьян и духовенства⁶⁷, Церковь никогда не призывала к изменениям, проповедуя терпение и смирение. Это противоречие снимается на основе христианских представлений о предназначении земной жизни человека. Но возникает противоречие иного рода. Безусловно, Церковь должна заниматься спасением душ, и поэтому для священников естественно и верно все мирские противоречия объяснять несколько отвлеченными от реальной жизни идеями. Но в условиях, при которых Церковь являлась на протяжении веков неотъемлемой частью государственной машины и волею судеб поставлена в условия, при которых она должна принимать участие в решении вопросов, связанных с вполне конкретными событиями общественной жизни, такая позиция терпит крах. Если в повседневной жизни для решения душевных проблем было возможно перенести центр тяжести в абстрактно-философскую сферу, то в вопросах государственного строительства (или при формировании административного устройства земной структуры, каковой являлась Церковь), это был тупиковый путь.