***Речь идет о книге н. Минского «При свете совести» (примеч. Сост.).
21
Нельзя, конечно, назвать сплошь фантастическим изложение истории нашего умственного развития, сделанное г-ном Минским. В нем есть и подлинные, несомненные факты, но благодаря точке зрения автора они являются в разных странных ракурсах. Г-н Минский, может быть, прав, относя начало нашего «народолюбия» примерно за полвека назад. Приблизительно около этого времени идея освобождения крестьян не только достаточно созрела в сознании известной части общества, но и получила некоторую, очень, конечно, слабую возможность выразиться в печати. Дело, однако, в том, что и тогда существовали в самом обществе отнюдь не «народолюбивые» течения, не прекращавшиеся и после того, как освобождение стало фактом, не прекращающиеся и сейчас. Затем надо принять во внимание, что крепостное право составляло основу всей нашей жизни дореформенной, падение которой неизбежно должно было отразиться на всех сторонах общественной жизни. И та или другая из этих реформированных сторон — правильный суд, земское самоуправление и проч. — могли казаться многим ценнее, чем основная реформа. Не то чтобы они ее не желали; напротив, они приветствовали ее с искренней радостью, но главным образом ввиду тех дальнейших реформ, которые неизбежно должны были за нею следовать. Таков был тот же Катков, идеалом которого в первую пору его публицистической деятельности была тогдашняя свободная, но отнюдь не демократическая Англия (с тех пор и в Англии много воды утекло). Что касается славянофилов, то в их учении демократические элементы несомненно были, но напрасно все-таки г-н Минский думает, что они носили мурмолки и кафтаны в качестве «народной» одежды — это был «национальный» костюм. Если же г-н Минский не хочет признавать этого различия, то он должен по крайней мере признать, что время мурмолок и кафтанов было вместе с тем временем горячих споров о вопросах религиозных, богословских, философских. Западники и славянофилы с одинаковым увлечением отдавались этим спорам об «общностях», о «добре и зле, красоте и вечности». Напомню только характернейший рассказ Тургенева, приводимый во всех биографиях Белинского. Рассказав, как мучили Белинского «философические вопросы о значении жизни, об отношениях людей друг к другу и к Божеству, о происхождении
22
мира, о бессмертии души и т.п.», Тургенев продолжает: «Искренность его действовала на меня; его огонь сообщался и мне, важность предмета меня увлекала; но, поговорив часа два-три, я ослабевал, легкомыслие молодости брало свое... я думал о прогулке, об обеде, сама жена Белинского умоляла и мужа, и меня хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти прения, напоминала ему предписания врача... но с Белинским сладить было нелегко. «Мы не решили еще вопроса о существовании Бога, — сказал он мне однажды с горьким упреком, — а вы хотите есть!»
Всё умственное течение, сказавшееся в этом трогательно-наивном восклицании Белинского, осталось вне кругозора г-на Минского. И многое другое еще. С течением времени острота вопросов, так занимавших первых славянофилов и западников, ослабела... Г-н Минский разумеет, очевидно, те общественные идеи и чувства, которые находились в связи с идеей и фактом освобождения крестьян...
И напрасно г. Минский думает, что в составе так называемых «идей 60-х годов» не было ничего, кроме «народолюбия» и тем паче «идеалов деревни». Вопросы деревенской жизни, естественно, занимали выдающееся место в литературе того времени, но слишком многое в ней никоим образом не могло вместиться в «идеалы деревни». Самое «народолюбие» отнюдь не ограничивалось деревней, а распространялось на все трудящиеся классы, среди которых крестьянство составляло, конечно, громадное большинство. Но и множество других теоретических и практических вопросов сплеталось с идеей освобождения. И немудрено, что на первых порах люди впадали в частые ошибки и увлечения, Предавались неосновательным надеждам и т.п. Но все это были частности, которые при дальнейшем нормальном ходе развития сами собой сгладились бы. Зерно же тогдашних идей жизнеспособно и доселе и будет жизнеспособно еще многие и многие годы. Но именно нормального-то хода развития судьба нам и не дала. Первое значительное уклонение от правильного пути мы встречаем уже во второй половине 60-х годов в5 виде эпидемии увлечения естествознанием; то, что было дотоле лишь одним из элементов миросозерцания, стало его основою; в частности, «народолюбие» ушло на задний план, уступив место выработке
23
правил личного поведения «мыслящих реалистов». При этом вопросы «о добре и зле, о красоте и вечности» отнюдь не игнорировались «мыслящими реалистами»: напротив, они ими очень многр занимались, и если их решения не нравятся г-ну Минскому (не нравятся они и мне), то из этого не следует, что их не было. Мимоходом сказать, столь же неосновательно утверждает г-н Минский, будто «следовавшее затем морально-религиозное движение опять неминуемо привело к мужицкому платью и к завету пахать землю». Здесь разумеется так называемое «толстовство». Но, как известно, граф Толстой лишь начал «народолюбием», а кончил пропагандою психической и физической гигиены... по все вопросы, волнующие г-на Минского, - о верховной цели жизни, о страхе смерти, о вечных истинах — волнуют и, графа Толстого, и его недавно еще довольно многочисленных, последователей...
. «Почему мы отказываемся от наследства?», «В чем главный недостаток наследства 60 — 70-х годов?» — так характерно были озаглавлены две статьи г-на В. Розанова, напечатанные в 1891 г. в «Московских ведомостях». Напоминаю эти заглавия именно ради их характерности, потому что до самих статей нам здесь дела нет: какие «мы» включает в себя г-н Розанов — это пусть останется без рассмотрения. «Отказов от наследства» и без того много. Начали «народники» еще в 70-х годах. Покойный Гайдебуров, покойный Юзов, г-н П.Ч. и многие другие объявили, что наступила пора сказать «новое слово». Отказ от наследства и провозглашение нового слова были очень шумны и задорны, а состояло это слово в том, что в основу миросозерцания был взят опять-таки один из элементов «наследства» - деревня, не только с ее интересами, а и с ее мнениями, и все это густо сдобрено узким национализмом. Затем последовал новый отказ от наследства под предводительством гг. Абрамова и Дистерло во имя «светлых явлений», «малых дел», уважения к «действительности» и «пантеистического миросозерцания».
«Идеалы отцов и дедов над нами бессильны», — писал один из отказывающихся. Одновременно с этим г-н Волынский начал «тихую, робкую борьбу» во имя «новой мозговой линии», каковую борьбу повел уже потом с полною развязностью...
24
Г-н Минский продолжает: «Наконец, в последнее время у нас возникло нечто вроде философского движения. Но... вместо философии общество занялось мнимофилософскими спорами о законах экономического развитии в применении к судьбам русского народа». Г-н Минский разумеет здесь «диалектических материалистов» (почему я употребляю именно этот неуклюжий титул, читатель увидит ниже). Но ему должно быть известно, что эти люди не желают состоять ни в какой преемственной связи с прошлым и решительно отказываются от наследства; при этом не только об «идеалах деревни» или «мужицком платье» не может быть речи, но и будто бы всегда присущая русским людям «забота о судьбах деревни» отступает далеко на задний план. А затем, я не понимаю, почему г-н Минский утверждает, что эти люди занимаются законами экономического развития «вместо философии». Не «вместо», а вместе, рядом с философией. Правда, их философские взгляды еще не вполне выяснились: г-н Струве тяготеет к новой немецкой так называемой критической философии, гг. Бельтов и Каменский1 воскрешают гегельянство, г-н Туган-Барановский... впрочем, об нем не знаю. Во всяком случае, г-н Минский должен порадоваться по крайней мере решительному заявлению г-на Каменского: «Метафизика опять начинает привлекать к себе русские умы»...
К нам неоднократно, устно и письменно, обращались с вопросом, почему мы оставляем без возражения многочисленные выходки журнала «Новое слово» против нашего журнала или его отдельных сотрудников (главным образом, кажется, против пишущего эти строки)... К такому воздержанию нас побуждали разные соображения. Некоторые из них я изложу.
Во-первых, сплошь и рядом возражать было не на что: отвечать на щипки щипками или доказывать, что не было резона вас щипать, — ребячество, которым мы, может быть, и доставили бы удовольствие «Новому слову», но для которого у нас нет ни времени, ни охоты.
Затем, «Новое слово» теперешней редакции есть журнал новый, и нам казалось, что необходимо дать ему высказаться, выяснить свои взгляды, не вставляя ему на первых же порах, по