Типология речевых актов прогноза строится по следующим параметрам:

1. Степень категоричности. Противопоставление по данному признаку обусловлено степенью обоснованности выдвигаемых предположений (ср. определения по словарю Ожегова: предположение – догадка, предварительная мысль (догадка – предположение, не основанное на достаточных данных); прогноз – заключение, вывод о предстоящем развитии и исходе чего-л. на основании каких-нибудь данных).

Усиление категоричности прогноза осуществляется за счет маркеров модальности уверенности и временных показателей: Каковы будут в этих условиях социальные последствия – пусть каждый депутат додумывает сам. Но Государственная Дума не может уклониться от принятия принципиальных решений: как нам жить в ближайший месяц? Потому что ближайший месяц это будет действительно месяц кризиса (С. Калашников // СГД, 21.08.98). Можно с уверенностью сегодня заявить, что в ближайшее время (на наш взгляд, это состоится в четвертом квартале) обязательно найдутся охотники приступить к пополнению финансовых ресурсов бюджета через массированную продажу акций РАО «Газпром» (В. Гусев // СГД, 21.08.98).

Снижение категоричности прогноза достигается использованием показателей вероятностной модальности (может, похоже, по всей видимости, шанс и др.): Вряд ли он также получит решительную закулисную поддержку. Когда тебя увольняют с работы, то вряд ли при этом обещают главный приз страны. Мотивы, которые двигали Черномырдиным, можно попробовать угадать (ТВ, 30.03.98). Нельзя исключить и того, что оба первых вице-премьера – и Немцов, и Чубайс – к концу зимы превратятся в вице обыкновенных (КП, 10.01.98).

2. Временная отнесенность. Прогноз обычно связан с текстовой категорией проспекции; гораздо реже встречается прогноз-ретроспекция как гипотетическая реконструкция возможного хода событий прошлого.

В следующем примере прогноз-ретроспекция используется как аналитический прием для сравнения политических лидеров: Что бы делал Горбачев в октябре 1993 года? В свете августа 1991 года он вряд ли справился бы с ситуацией. Но стрелять из танков по собственному парламенту он бы не стал. И совершенно точно не начал бы войны в Чечне. Для этого надо быть очень решительным вождем (А. Пумпянский // НВ, №37/38. 1997).

3. Степень акциональности. По этому критерию противопоставляется проноз-рассуждение, ограничивающийся ментальным действием, и прогноз-регулятив с дополнительной интенцией побуждения к действию. Для прогноза-регулятива характерно наличие такого структурного компонента, как констатация условия, выполнение или невыполнение которого приведет к прогнозируемым последствиям:

Давайте эти деньги отдадим в отечественное производство. Вот где реальное возрождение экономики! Вот где реальное возрождение России! И нечего здесь размазывать кашу по тарелке. Или мы это сделаем сегодня, или завтра будет и другое правительство, и другой парламент (С. Калашников // СГД, 21.08.98).

Я обращаюсь ко всем, особенно к тем, кто ходит в погонах. Последний островок небольшой законности, который есть в стране, - здесь, в Думе, и в Совете Федерации. Последний! Если дадите его сломать, тогда возобладают стихия и бандформирования (Г. Зюганов // СГД, 31.08.98).

4. Оценочная направленность. Объект прогноза может быть нейтральным, положительным и отрицательным. Однако в подавляющем большинстве случаев прогнозируются негативные последствия – тем самым политик пытается предотвратить надвигающуюся опасность, а прогноз-опасение выполняет функцию социального предупреждения.

Российские политики любят делать предсказания в духе апокалипсиса: акцентируется идея финальности, необратимости грядущих негативных последствий, их гиперболизация, экстремальный характер политической ситуации. В лексическом плане в таких прогнозах активизируются тематические группы «опасность», «страх», «разрушение».

Им кажется, что всего-то надо чуть-чуть подогреть котел народного недовольства и подобрать власть, которая валяется на мостовых Кремля. Боюсь, что, если мы доведем дело до социального взрыва, подбирать будет просто нечего: страна развалится на куски. И самое страшное, что может умыться кровью (О. Морозов // СГД, 1.08.98).

Сейчас вон Маслюков сидит в «Горках-9. Его уговорят стать премьер-министром, чтобы все рухнуло при вас. При Маслюкове окончательно все до нового года рухнет и по вам ударит, по коммунистам (В. Жириновский // СГД, 9.09.98).

А ведь возможен сценарий, на мой взгляд, очень опасный, при котором Примаков объединяется с коммунистами и идет на выборы. Я не знаю, может ли Евгений Максимович принять такое решение. Но если он его примет, это будет величайшая опасность, с которой нужно будет бороться всеми существующими средствами (А. Чубайс // КП, 7.07.99).

Разновидностью оценочного прогноза является иронический прогноз: его специфика заключается в том, что негативность направлена против личности конкретного политика. Такого рода прогноз выполняет разоблачающую функцию: По слухам, первый вице-премьер настолько искренне уверен: именно он станет следующим президентом, что уже заказал имиджмейкерам организацию собственной предвыборной кампании. Но, похоже, Аксененко ждет жестокое разочарование. Поскольку его предназначение – повышать рейтинг Степашина (КП, 3.06.99).

III. К речевым актам агональности относятся, прежде всего, поведенческие регулятивы (призывы и требования), стимулирующие политических агентов к совершению политических действий. К этой категории можно отнести и аргументативные акты, являющиеся цивилизованным способом ведения политической борьбы через полемику. К сожалению, современные политике прибегают не только к мирным и цивилизованным способам ведения борьбы. В связи с этим особый интерес для лингвиста приобретает изучение речевых актов вербальной агрессии.

Изучение агрессивных состояний человека и проявлений агрессии в различных сферах жизнедеятельности является одной из актуальных задач современной науки. Известно, что агрессия, будучи одним из фундаментальных свойств человеческого поведения, находит разнообразное выражение в языке. В проводимом исследовании мы исходим из предположения, что вербальная агрессия имеет не только ярко выраженную национально-культурную специфику (Жельвис 1997), но также и специфична в разных речевых сферах: бытовом, производственном, военном, педагогическом, политическом дискурсах.

Е.А. Земская справедливо отмечает, что наряду с принципом сотрудничества, провозглашенным П. Грайсом, в общении большую роль играет и принцип соперничества, который ведет к спорам, полемике, конфликтам и пр. (Земская 1988: 37).

Политический дискурс, будучи агональным по своей природе (борьба за власть предполагает наличие противоборствующих сторон – соперников или врагов), неизбежно связан с теми или иными проявлениями агрессии, т.е. агрессия, так же, как и оценочность, является неотъемлемой чертой политического дискурса.

Рассмотрим содержание исходного понятия «агрессия». Анализ дефиниций термина aggression в английских толковых словарях показал, что понятие агрессии подразумевает физические или вербальные действия и включает такие компоненты, как «атака, нападение», «сила, насилие», «враждебность», «угроза», «причинение боли и страданий», «причинение вреда и ущерба». Анализируя мотивы агрессии, А. Басс разграничивает гневную и инструментальную (хладнокровную) агрессию, вызванную намерением победить соперника в соревновании или стремлением заполучить нечто, чем обладает другой индивид (Buss 1971: 10). Не исключая возможности проявления в политическом дискурсе гневной агрессии как спонтанной реакции на унизительные реплики или оскорбительные нападки, мы полагаем, что агональная природа политического дискурса предполагает использование прежде всего инструментальной агрессии как стратегии достижения поставленной цели: ниспровержение оппонента и завоевание власти. Сопутствующим перлокутивным эффектом при этом может быть причинение объекту агрессии моральных страданий.

А. К. Михальская (1996) предлагает различать виды речевой агрессии по следующим основаниям: 1) наличие или отсутствие определенного объекта агрессии; 2) представленность или непредставленность объекта агрессии в данной речевой ситуации; 3) конкретность или абстрактность объекта агрессии.

По параметру «определенность /неопределенность объекта агрессии разграничивают «переходную» и «непереходную» агрессию. А.К. Михальская пишет: «Непереходная» агрессия направлена вокруг, на все окружающее, как бы рассеяна. Ее причина – общее недовольство жизнью, ощущение постоянной и серьезной угрозы, исходящей от общества, неверие ему. Таким образом, непереходная брань выражает общую негативную позицию по отношению к обществу и жизни» (Михальская 1996: 167). Думается, что непереходная агрессия в политическом дискурсе может проявляться только со стороны народных масс, непрофессиональных политиков, а в профессиональном институциональном общении политиков вербальная агрессия всегда переходная, так как она всегда используется осознанно и имеет четко выраженную стратегическую направленность.

Что касается двух других параметров вышеупомянутой типологии, то, по нашим наблюдениям, в политическом дискурсе превалирует агрессия, направленная на конкретную политическую фигуру, не представленную в данной ситуации общения (т.е. критика политического оппонента «за глаза», в общении с третьим лицом или массовой аудиторией: в публичных выступлениях, политических дискуссиях и интервью, в плакатах и лозунгах). Достаточно высока представленность абстрактного объекта агрессии, как правило, выраженного существительным, обозначающим политические партии и движения, идеологические концепты и доктрины. В политическом дискурсе, в отличие от бытового, весьма редко встречаются акты вербальной агрессии, направленные на объект, наличествующий в ситуации общения – обычно эти «стычки лицом к лицу» происходят во время парламентских или телевизионных дебатов, когда в пылу полемики слишком задиристые политики набрасываются друг на друга.

В качестве материала анализа мы использовали не только непосредственные высказывания участников политического процесса, но и так называемые «отраженные высказывания». В отраженном виде вербальная агрессия может быть передана либо описательно (оскорблять, мазать, очернять, поливать черной краской), либо «в пересказе» (Х назвал / обозвал У подлецом), либо через квалификацию тех или иных речевых действий политика как агрессии. Пример отраженной вербальной агрессии в СМИ: Вождь КПРФ полил самой черной краской генерала Лебедя, сообщив французским коммунистам, что красноярский губернатор потенциально хуже Батисты и Пиночета вместе взятых (ИЗВ, 24.03.98).

Одним из компонентов значения термина «агрессия» является «насилие». Языковое насилие – одна из форм демонстрации господства, социального доминирования. В речи насилие проявляется, прежде всего, в силовом подавлении коммуникации – перебивании, лишении слова, запрете на коммуникативные действия (Михальская 1996; Барт 1994; Апресян 1997). В следующем примере запрет на определенные речевые действия (комментирование) со стороны правительственных чиновников является опосредованным проявлением агрессии по отношению к силам оппозиции, поскольку отстраняет их СМИ от полноценного участия в политическом процессе: До сведения должностных лиц Белоруссии доводится информация «о недопустимости с их стороны комментариев официальных документов для оппозиционных средств массовой информации (ИЗВ, 17.01.98).

Своеобразной реверсией запрета на речь является отказ от коммуникации. Если в бытовом дискурсе отказ разговаривать в большинстве случаев является проявлением обиды, то в политическом дискурсе в определенных ситуациях отказ от коммуникации может быть расценен как демонстрация силы и намеренное унижение оппонента: «Ельцин однозначно продемонстрировал спикеру Думы Геннадию Селезневу линию своего дальнейшего поведения, предпочтя назвать кандидата в премьеры без каких-либо согласований с коллегами по власти и, по сути, отказавшись от переговоров с ним. ... Нынешняя агрессия президента в отношении Думы должны бы наводить на одну мысль...» (СР, 7.02.98).

Интенция вербальной агрессии в политическом дискурсе направлена на ниспровержение оппонента (суть ее – сказать нечто, что могло бы ухудшить его публичный имидж, повредить репутации и, тем самым, уменьшить его шансы политического выживания). Реализация этой интенции может достигаться не только при помощи инвективы, но и за счет диффамации (фактологическое манипулирование). Интенция агрессии может объективироваться в тональности пренебрежения, грубости, презрения, в модальности категоричности:...этим нарочито категоричным заявлением Ельцин совершил явно конфронтационный шаг (СР, 7.02.98).

По иллокутивному намерению в политическом дискурсе выделяется ряд специфических речевых актов, осуществление которых, независимо от наличия или отсутствия лексических инвектив, служит целям агрессии. Речевые акты агрессии являются демонстрацией политической силы и направлены на понижение статуса адресата.

Стандартными речевыми актами агрессии в политическом дискурсе являются экспрессивные волитивы (акты волеизъявления) с семантикой «изгнания», весьма характерные для такого жанра политического дискурса, как плакаты и транспаранты пикетчиков и демонстрантов. Изгнание является агрессивным действием; оно, как правило, осуществляется с применением физической силы по отношению к врагу или «чужаку», а соответствующие речевые акты можно рассматривать как вербальные эквиваленты этих действий, то есть как символические действия.

Ю.С. Степанов, говоря о семиотических аспектах таких символических действий, как побои, плевки и поцелуи, выделяет три этапа перехода от чисто физического явления к языку:

1) биологически релевантный знак-признак, физически/ физиологически связанный с означаемым (плевок как знак физического отвращения, поцелуй как знак любви, побои как знак злости и агрессии); 2) биологически частично релевантный паралингвистический знак, связанный с означаемым отношениями подобия (замахивание кулаком со злостью, имитация плевка в человека или плевок в землю, воздушный поцелуй); 3) вербальный акты, связанные с означаемым условно (символические действия «Убью!», «Выпорю!», «Ремня захотел?» «Тьфу!», «Плевал я на него!», «Поцелуй от меня Машу», «Целую ручку» (Степанов 1971: 118).

Изгнание, как выталкивание «чужого» за пределы своей территории, тоже можно представить в трех семиотических аспектах: физическое выталкивание с применением силы (руками или оружием) как знак более высокого социального статуса, символическое выталкивание при помощи соответствующего жеста дистанцирования и его условные вербальные корреляты.

Наиболее распространенной формой волитива «изгнания из власти», является его выражение при помощи дискурсных слов отчуждения вон, долой, прочь. Если прочь и вон выражают семантику удаления от говорящего, то долой означает движение вниз, низвержение, т.е. акцентирует идею удаления, отлучения от власти (не просто изгнание, а изгнание из власти): Балтоеды, чеченоеды, афганоеды – вон из Латвии!; Долой антинародный режим!

Волитив «изгнания» осуществляется также через императивные конструкции требования, обращенного непосредственно к объекту агрессии: Борис, уберись!; Оккупанты Латвии – езжайте домой, так, как уехали немцы в 1939 году! Такого рода речевые акты могут иметь и косвенный характер, выражаясь в виде призыва к единомышленникам или власть имущим осуществить акт изгнания: Выметем нечистую силу из Кремля!; Народ, сними лапшу с ушей и гони Ельцина взашей!

Широко представлены в политическом дискурсе категоричные требования и призывы: Россия – прочь руки от Латвии!; Гражданство Латвии – ни одному оккупанту!; Требуем выселить из Москвы и России кавказцев, азиатов, негров. Любопытно отметить, что призывы как форма вербальной агрессии могут быть направлены против агрессивных политических действий (Прекратить легализацию последствий оккупаций в Латвии!), а также могут иметь цель стимулировать агрессивные политические действия: Они призывают братьев-мусульман к «джихаду-газавату против российских агрессоров: «Вооружайтесь и обучайтесь, чтобы прогнать русских кафиров (неверных) с нашей земли!» (ИЗВ, 26.02.98).

Разновидностью категоричных требований являются вердикты (Банду Ельцина под суд!; Всех на рудники!). Требования в форме вердиктов как бы формулируют приговор, тем самым имплицируя инвективное оценочное суждение о виновности объекта агрессии. Прямота и грубая категоричность вербальной агрессии в требованиях, призывах, вердиктах может несколько смягчаться за счет использования юмора и языковой игры: Борю к Колю!; Ельцина на рельсы, Чубайса в тюрьму, всех реформаторов на Колыму.

Наиболее эмоциональным выражением вербальной агрессии в речевых жанрах протеста (лозунговые жанры: листовки, граффити, скандирование) является речевой акт проклятия: Нет прощения предателям и убийцам! Будьте прокляты за вашу перестройку! Следует отметить, однако, что данный речевой акт не является специфическим для институцаионального общения вообще, и политического дискурса, в частности, поэтому его частотность в проанализированном материале сравнительно низка.

Весьма разнообразными как по содержанию, так и по языковому воплощению являются речевые акты угрозы. В угрозе сила политического противника проявляется через категоричное обещание причинить зло оппоненту и демонстрацию решимости выполнить обещанное. В проанализированном материале были выявлены следующие разновидности угрозы:

 Угроза физической расправы:

Вообще я офицер и за это, так сказать, к стенке могу поставить», – так бывший чекист В. Воротников пригрозил председателю Комитета по социальной политике за критику в свой адрес (КП, 10.02.98).

Угроза применения физической силы так же, как и волитив изгнания, является символическим действием, особенно, если она сопровождается интенсивной эмотивностью: Если депутат Юрьев что-нибудь в отношении меня выскажет, я подойду и дам ему по морде при всех, при всей Думе дам ему по морде. В его наглую продажную морду (В. Жириновский // КП, 10.02.98).

 Угроза как предупреждение возможной агрессии:

Если А. Чубайс и Б. Немцов сами удержатся у власти, я всех остальных, которые на них напирают, оттолкну и не позволю до них дотронуться. Я характер выдержу (Б. Ельцин // ИЗВ, 6.02.98).

 Угроза экономических санкций:

Жириновский высказался за прекращение торговли с Латвией «И Латвия прекратит свое существование – это будет голодный регион» (ПР, 13.03.98).

 Угроза политических санкций:

Если правительство не состоянии их [стратегические задачи] решать, у нас будет уже другое правительство (КП, 24.03.98). Гнев батьки был страшен. Все развлекательные передачи местного ТВ срочно отменили, и на экране появился бледный как смерть президент Лукашенко. ... он с ходу заявил, что освободит из СИЗО все ворье, а на их места сядут руководители Национального банка (КП, 20.04.98).

 Угроза судебного преследования:

Ельцин, встать, суд идет! (лозунг демонстрантов).

 Угроза, как символическое объявление войны:

Я, русская баба, объявляю ему войну и буду стоять насмерть за русскую землю и русских детей-сирот (ИМ, №13, 1998).

 Угроза-устрашение:

Пусть господствующие классы содрогнутся перед коммунистической революцией (граффити в Волгограде).

Отмечаются и речевые акты, открытые для неоднозначного толкования: например, надпись на плакате Народной национальной партии: Мы покончим с красной шизой! может быть интерпретирована как обещание («Верьте нам, поддерживайте нас – мы это сделаем!»), как призыв («Давайте вместе сделаем это!»), а также как угроза («Смотрите, красные, мы с вами покончим!»)

Факультативным компонентом речевого акта угрозы является ее мотивировка. Обоснование угрозы выступает как эксплицитно или имплицитно выраженное причинно-следственное отношение. Эксплицитное обоснование реализуется в сложных предложениях с придаточным условия «если..., то...»; в качестве имплицитного обоснования нередко используются обвинительные ярлыки: Губернатор публично назвал прокуратуру «бандой», «безответственными людьми» и пригрозил устроить «зачистку» (ИЗВ, 30.05.98).

В заключение рассмотрим специфику мотивов и функций вербальной агрессии в политическом дискурсе. Важнейшей функцией вербальной политической агрессии, определяющей саму суть данного феномена, является ее использование в качестве орудия политической борьбы. Из этой общей функции вытекают такие частные разновидности, как обвинение, дискредитация, унижение, деморализация политического оппонента.

Инвектива, как известно, выполняет катартическую функцию. В.И. Жельвис различает два вида агрессивного вербального катарсиса в зависимости от мотива возникновения: а) непроизвольная, неконтролируемая эмоциональная реакция; б) сознательное намерение унизить оппонента с целью продемонстрировать свое доминирующее положение, стремление понизить социальный статус адресата или уровень его самооценки (Жельвис 1990: 20). На наш взгляд, катарсис как высвобождение отрицательных эмоций, облегчение психологического стресса достигается вербальной агрессией преимущественно в случае, если объект агрессии находится в поле зрения адресата и участвует в коммуникации. В отличие от бытового общения, где адресат коммуникации и объект агрессии, как правило, совпадают, в политическом дискурсе объект агрессии и дискурсный адресат в большинстве случаев разведены. В связи с этим представляется, что более значимой, нежели катарсис, функцией вербальной агрессии в политическом дискурсе является функция «воодушевления» (Лоренц 1994: 262), объединяющего массы на борьбу с общим врагом через разжигание враждебности ко всему чужому, воплощению врага. Доминирующим иллокутивным намерением вербальной агрессии является внедрение в сознание реципиентов ощущения опасности и угрозы, исходящей от представителей иной политической ориентации или иного этноса.

Политики нередко прибегают к вербальной агрессии тогда, когда не хватает аргументов, когда в дискурсе преобладает голос эмоций (Шаховский 1998). В отсутствие логических рассуждений и убедительных доказательств используются инвективные ярлыки, подменяющие мнение обвинением. Вербальная агрессия, таким образом выполняет компенсаторную функцию.

О компенсаторной функции вербальной агрессии можно говорить и вплане сублимации агрессии физической. Переориентирование агрессии, как отмечает К. Лоренц, – это самый простой и надежный способ обезвредить ее (Лоренц 1990: 260). Да, это так, если сублимированная агрессия приводит к катарсису. Однако в реальности вербальная агрессия нередко провоцирует ответную гневную агрессию, которая в итоге может из вербальной формы перерасти в физическую. Пример такого рода ситуации в политическом дискурсе XIX века приводит Г. Лебон: «Компаньон Г. обозвал социалистов кретинами и обманщиками; тотчас же ораторы и слушатели стали осыпать друг друга бранью, и дело дошло до рукопашной схватки, на сцене появились стулья, скамьи, столы и т.д.» (Лебон 1998: 235). Переход полемики в рукоприкладство наблюдается и в наше время, причем не только в митингующей толпе, но и на парламентских заседаниях, в рамках политического института, призванного служить эталоном цивилизованности.

Вербальная агрессия может использоваться с целью оправдания определенных дискриминационных действий по отношению к той или иной этнической или социальной группе. Достигаемое при помощи инвективного ярлыка снижение социального статуса политического противника позволяет не относиться к нему как к равному и, соответственно, пренебрегать его мнением, не вступать с ним в переговоры и даже вытеснять с политической арены. Так, например, американские студенты, протестовавшие против войны во Вьетнаме, получили ярлыки «предателей», «саботажников», «гомосеков» и «грязных дегенератов» (traitors, saboteurs, queers, obscene degenerates), а госсекретарь Спиро Агню в одной из своих речей 1970 г. высказал мнение о том, что «от некоторых диссидентов наше общество должно избавляться безо всякого сожаления, так же, как от гнилых яблок…» (Bosmajian 1980: 234).

Если в бытовом, педагогическом, производственном, военном общении «агрессор» (родитель, учитель, начальник, командир) изначально обладает более высоким статусом, чем «жертва» и прибегает к речевому насилию для самоутверждения и для того, чтобы добиться подчинения, то в политическом дискурсе в роли «агрессора» может выступить любая из противоборствующих сторон, соперники обладают равным социальным статусом, а целью агрессии как раз и является понижение социального статуса политического противника (через его унижение, разрушение положительного имиджа и пр.) и, тем самым, уменьшение его шансов на обладание властью.

Итак, под вербальной агрессией в политическом дискурсе понимаются речевые акты и коммуникативные ходы, направленные на причинение ущерба политическому противнику. Агрессивные речевые действия относятся к разряду ликопонижающих перлокутивных актов, ориентированных на обеспечение отрицательной оценки объекта воздействия (Карабан 1988). Следует однако, отметить, что не всякая хула или порицание являются агрессией. Именно эта специфическая интенция – понижение социального (политического) статуса объекта - является, на наш взгляд, ведущим признаком речевой агрессии, выделяя ее в составе средств отрицательной оценки.

Агрессия всегда связана с отрицательной оценкой - даже если субъект агрессии использует мелиоративную лексику или прибегает к положительно-оценочным речевым актам (например, похвала), то мелиоративность снимается агрессивной интенцией, трансформируя тем самым мелиоратив в ироническую инвективу и превращая прямой речевой акт в косвенный. Для актов вербальной агрессии, помимо отрицательной оценочности, в целом характерны осознанность, обвинительность (атакующий характер) и интенсивность (резкая критичность оценки, вплоть до злобности), хотя, вероятно, не исключены и менее резкие формы агрессии (мягкая ирония, намек).

Проведенный анализ средств вербальной агрессии позволяет выделить три ее разновидности:

– эксплетивная – наиболее прямая, резкая, импульсивно-эмоциональная форма вербальной агрессии (бранные инвективы, речевые акты угрозы, экспрессивные волитивы, вердикты, категоричные требования и призывы);

– манипулятивная – более рационально-осознанная форма вербальной агрессии, как правило, основанная на идеологических трансформациях исходного смысла (инвективные ярлыки, средства диффамации, запрет на речь);

– имплицитная агрессия, связанная с завуалированным выражением соответствующего иллокутивного намерения (косвенные речевые акты, непрямые предикации, иронические инвективы).

Выводы по главе III

Манипулятивный характер политического общения, выполняемая им функция социального контроля обусловливают функционирование в практике политического дискурса целого ряда средств уклонения от истины.

Информационное искажение, мотивированное интенциональной прагматикой политического дискурса, осуществляется в результате следующих видов манипулирования: аргументативное и референциальное (фактологическое и фоксировочное). Фокусировочное манипулирование, связанное с изменением прагматического фокуса и реализуемое через номинативное варьирование, лежит в основе явлений эвфемизации и дисфемизации.

Эвфемизация и дисфемизация соотносятся как два противоположных полюса на оси оценочного варьирования денотата, они являются проявлением разных аспектов агональности (агрессия и гомеостаз) и обладают общим семантическим механизмом, основанным на референциальном сдвиге и смещении прагматического фокуса. Эвфемизация и дисфемизация в политическом дискурсе выступают в качестве стратегий реализации оппозиции «свои – чужие», способствуя положительной самопрезентации и негативной презентации «чужих».

Эзотеричность политического дискурса проявляется в специфической содержательной категории прогностичности, отражающей «зашифровывающую» деятельность адресанта и гадательную деятельность адресата. Каждому из трех основных звеньев категории (загадка – попытка отгадки – отгадка) соответствуют определенные лингвопрагматические средства (лексические маркеры и специфические речевые акты).

Типология речевых актов политического дискурса вписывается в функциональную триаду, организующую его семиотическое пространство: выделяются речевые акты интеграции, агрессии, ориентации. В ориентационном аспекта особую значимость имеет связанная с манипулятивностью интенция дезориентации, которая реализуется через специфические речевые акты.

Особенностью речеактового представления политического дискурса является также наличие в нем особого вида перформативов – политических перформативов, к наиболее значимым из которых относятся перформативы доверия и недоверия, поддержки, выбора, требования, обещания, а также эмотивный перформатив возмущения.