Начало карьеры

Своим воспитанием Волынский был обязан семье С. А. Салтыкова. Он много читал, был «мастер писать», имел довольно значительную библиотеку. В 1704 году Волынский был зачислен солдатом в драгунский полк.

В 1711 году был уже ротмистром и снискал расположение царя. Состоя при Шафирове во время Прутского похода, он в 1712 году разделяет с ним плен в Константинополе, а в следующем году посылается в качестве курьера к Петру с мирным трактатом, заключенным в Адрианополе.

Через два года Петр отправил Волынского в Персию, «в характере посланника». Его миссия имела две цели: всестороннее изучение Персии и приобретение торговых привилегий для русских купцов. Оба поручения Волынский выполнил успешно (1718) и был произведен в генерал-адъютанты (последних было тогда всего только 6), а в следующем году назначен губернатором во вновь учрежденную Астраханскую губернию. Здесь он скоро успел ввести и некоторый порядок в администрации, поправить отношения с калмыками, поднять экономическую жизнь края и сделать немало приготовлений к предстоявшему Персидскому походу.

В 1722 году Волынский женился на двоюродной сестре Петра Великого, Александре Львовне Нарышкиной.

Предпринятый в этом году поход в Персию окончился неудачно. Враги Волынского объясняли это поражениеПетру ложными, будто бы, сведениями, доставленными Волынским, и кстати указали на его взяточничество. Царь жестоко наказал Волынского своей дубинкой и уже не доверял ему по-прежнему. В 1723 году у него была отнята «полная мочь», предоставлена одна только деятельность административная, и от участия в войне с Персией он был совсем устранен.

Екатерина I назначила Волынского губернатором в Казань и главным начальником над калмыками. В последние дни царствования Екатерины I Волынский, по проискам, главным образом Ягужинского, был отставлен от той и другой должностей. При Петре II, благодаря сближению с Долгорукими, Черкасскими и др., в 1728 году ему снова удалось получить пост губернатора в Казани, где он и пробыл до конца 1730 года. Страсть его к наживе и необузданный нрав, не терпящий противоречий, в Казани достигли своего апогея, несмотря на заступничество его «милостивцев» Салтыкова и Черкасского, вызывает учреждение над ним со стороны правительства «инквизиции».

Служба при Анне Иоанновне

Отставленный от должности, он получает в ноябре 1730 года новое назначение в Персию, а в конце следующего года (1731), оставшись выжидать в Москве вскрытия Волги, определяется, вместо Персии, воинским инспектором под начальством Миниха.

Политические взгляды Волынского высказаны были в первый раз в «Записке», составленной (1730) сторонниками самодержавия, но поправленной его рукой. Он не сочувствовал замыслам верховников, но был ревностным защитником интересов шляхетства. Заискивая перед всесильными тогда иноземцами: Минихом, Густавом Левенвольде и самим Бироном, Волынский сходится, однако, и с их тайными противниками: П. М. Еропкиным, А. Ф. Хрущовым и В. Н. Татищевым, ведет беседы о политическом положении Русского государства и много строит планов об исправлении внутренних государственных дел.

Назначение на должность кабинет-министра

В 1733 году Волынский состоял начальником отряда армии, осаждавшей Данциг; в 1736 году он был назначен обер-егермейстером.

В 1737 году Волынский был послан вторым (первым был Шафиров) министром на конгресс в Немирове для переговоров о заключении мира с Турцией. По возвращении в Петербург, он был назначен, 3 февраля 1738 года, кабинет-министром.

В его лице Бирон рассчитывал иметь опору против Остермана. Волынский быстро привёл в систему дела кабинета, расширил его состав более частым созывом «генеральных собраний», на которые приглашались сенаторы, президенты коллегий и другие сановники; подчинил контролю кабинета коллегии военную, адмиралтейскую и иностранную, до того действовавшие самостоятельно.

В 1739 году он был единственным докладчиком у императрицы по делам кабинета. Вскоре, однако, главному его противнику Остерману удалось вызвать против Волынского неудовольствие императрицы. Хотя ему удалось, устройством шуточной свадьбы князя Голицына с калмычкой Бужениновой (которая исторически верно описанаЛажечниковым в «Ледяном Доме»), на время вернуть себе расположение Анны Иоанновны, но доведенное до её сведения дело об избиении Тредьяковского и слухи о бунтовских речах Волынского окончательно решили его участь. Остерман и Бирон представили императрице свои донесения и требовали суда над Волынским; императрица не согласилась на это.

Обвинение в заговоре

Тогда Бирон, считавший себя оскорбленным со стороны Волынского за избиение Тредьяковского, совершенное в его «покоях», и за поношение им действий Бирона, прибегнул к последнему средству: «либо мне быть, либо ему», — заявил он Анне Иоанновне. В первых числах апреля 1740 года Волынскому было запрещено являться ко двору; 12 апреля, вследствие доложенного императрице дела 1737 года о 500 рублях казенных денег, взятых из конюшенной канцелярии дворецким Волынского, Василием Кубанцем, «на партикулярные нужды» его господина, последовал домашний арест, и через три дня приступила к следствию комиссия, составленная из семи лиц.

Первоначально Волынский вел себя храбро, желая показать уверенность, что все дело окончится благополучно, но потом упал духом и повинился во взяточничестве и утайке казенных денег. Комиссия искала и ждала новых обвинений, и из них самое большее внимание обратила на доносы Василия Кубанца. Кубанец указывал на речи Волынского о «напрасном гневе» императрицы и вреде иноземного правительства, на его намерения подвергнуть все изменению и лишить жизни Бирона и Остермана. Допрошенные, также по доносу Кубанца, «конфиденты» Волынского подтвердили во многом эти показания.

Важным материалом для обвинения послужили, затем, бумаги и книги Волынского, рассмотренные Ушаковым и Неплюевым. Между его бумагами, состоявшими из проектов и рассуждений, например «о гражданстве», «о дружбе человеческой», «о приключающихся вредах особе государя и обще всему государству», самое большое значение имел его «генеральный проект» об улучшении в государственном управлении, писанный им по собственному побуждению, и другой, уже с ведома государыни, проект о поправлении государственных дел.

«Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел»

Правление в Российской империи должно быть, по мнению Волынского, монархическое с широким участием шляхетства, как первенствующего сословия в государстве. Следующей правительственной инстанцией после монарха должен быть сенат, с тем значением, какое он имел при Петре Великом; затем идет нижнее правительство, из представителей низшего и среднего шляхетства. Сословия: духовное, городское и крестьянское получали, по проекту Волынского, значительные привилегии и права. От всех требовалась грамотность, а от духовенства и шляхетства более широкая образованность, рассадниками которой должны были служить предполагаемые В. академии и университеты. Много предлагалось реформ для улучшения правосудия, финансов, торговли и т. д.

Приговор

При дальнейшем допросе Волынского (с 18 апреля уже в тайной канцелярии) его называли клятвопреступником, приписывая ему намерение произвести переворот в государстве. Под пыткой, Хрущов, Еропкин и Соймонов прямо указывали желание Волынского самому занять российский престол после кончины Анны Иоанновны. Но Волынский и под ударами кнута в застенке отвергал это обвинение и всячески старался выгородить Елисавету Петровну, во имя которой будто бы, по новым обвинениям, он хотел произвести переворот. Не сознался Волынский в изменнических намерениях и после второй пытки. Тогда, по приказу императрицы, дальнейшее разыскание было прекращено и 19 июня назначено для суда над Волынским и его «конфидентами» генеральное собрание, которое постановило: 1) Волынского, яко начинателя всего того злого дела, живого посадить на кол, вырезав у него предварительно язык; 2) его конфидентов — четвертовать, и затем отсечь им головы; 3) имения конфисковать и 4) двух дочерей Волынского и сына сослать в вечную ссылку.

23 июня этот приговор был представлен императрице, и последняя смягчила его, указав головы Волынского, Еропкина и Хрущова отсечь, а остальных «конфидентов» после наказания сослать, что и было исполнено 27 июня 1740 года на площади Сытного рынка. Возвращённые из ссылки на другой год после казни, дети Волынского, с разрешения императрицы Елисаветы Петровны, поставили памятник на могиле своего отца, похороненного вместе с Хрущовым и Еропкиным близ ворот церковной оградыСампсониевского храма (на Выборгской стороне). В 1886 году, по почину М. И. Семевского, на пожертвования частных лиц был воздвигнут на могиле Волынского, Еропкина и Хрущева новый памятник.

Оценки

Личность Волынского уже давно стала привлекать внимание историков, биографов и даже романистов. Писатели конца XVIII и начала XIX вв. (например, Рылеев), считали его политическим гением и мучеником-патриотом; но с появлением новых материалов по истории первой половины XVIII столетия установилась и новая точка зрения на Волынского. Представителем её выступил в 1860 году, в «Отечественных Записках», И. И. Шишкин; но желание развенчать Волынского увлекло его, он впал в противоположную крайность. 16 лет спустя появилась новая биография Волынского профессора Д. А. Корсакова, которая может считаться выверенным трудом.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………

ВОЛЫНСКИЙ Артемий Петрович (1689—27.06.1740), государственный деятель, обер-егермейстер и кабинет-министр при имп. Анне Ивановне, происходил из знатного старинного рода. Дед и отец Волынского были стольниками (последний ск. 1712). Волынский рано лишился матери и был воспитан в доме родственника С. А. Салтыкова. Зачисленный в драгунский полк солдатом, Волынский в 1711 был уже ротмистром, принимал участие в переговорах о Прутском мире и тогда же сблизился с П. П. Шафировым, с которым одно время разделял плен в Константинополе. В 1715 Петр I назначил Волынского в Персию «в характере посланника» для открытия через Персию удобного торгового пути в Индию. Волынский блистательно выполнил поручение и вернулся в Россию в 1718 по заключении выгодного торгового договора с двором персидского шаха Гуссейна. Произведенный в полковники и генерал-адъютанты, Волынский был вскоре назначен губернатором вновь учрежденной Астраханской губ. (1719), где должен был положить начало «благоустройству» и «благочинию» и организовать административное управление. В Астрахани Волынский также проявил себя как умный и энергичный правитель, что еще больше сблизило его с Петром I, предпринявшим в 1722 поход в Персию. Но, деятельно занимаясь государственными делами, Волынский не забывал и о личной выгоде, отличившись в вымогательстве и взяточничестве. Когда Петр I потерпел поражение в одной битве с горцами, недоброжелатели наговорили на астраханского губернатора и указали на его мздоимство. Разгневанный царь наказал Волынского и охладел к нему, но от дальнейших действий его оградило заступничество Екатерины I. К этому времени Волынский успел расположить к себе будущую императрицу и жениться на двоюродной сестре императора А. Л. Нарышкиной. Под конец царствования Петра I раскрылось дело об истязаниях Волынским мичмана кн. Мещерского, но оно было прекращено из-за кончины царя; и на престол вступила Екатерина I. Волынский был произведен в генерал-майоры и назначен губернатором в Казань, где, как и ранее проявив себя умным и энергичным администратором, оставался до н. 1731, не прерывая сношений с двором и правящими людьми. Так, он принимал участие в событиях при воцарении Анны, но хотя предпочитал самодержавие олигархическим принципам «верховников», однако хотел удержать при этом известную роль за шляхетством как высшим сословием в государстве. Перед удалением Волынского из Казани готовилось следствие о его грабительстве и самоуправстве, «инквизиция», но сильный в то время Салтыков, будучи в родстве с императрицей, защитил своего воспитанника. Волынский был назначен воинским инспектором под начальство Б. К. Миниха. Через посредство Миниха и Левенвольде он перешел в придворное конюшенное ведомство, где при частых встречах расположил к себе Э. И. Бирона. В 1733—34 Волынский начальствовал отрядом, осаждавшим Данциг. В к. 1734 он был произведен в генерал-лейтенанты и генерал-адъютанты имп. Анны Ивановны. С 1735, когда Бирон окончательно захватил власть в свои руки, карьера Волынского была обеспечена. С этого года он принимает участие в «генеральных собраниях» при Кабинете министров (см.: Кабинет при имп. Анне Ивановне), в 1736 назначается обер-егермейстером императрицы и, хотя не достигает должности обер-шталмейстера, которую занял А. Б. Куракин, остается управляющим конюшенной канцелярией и всеми казенными конскими заводами с приписанными к ним волостями. В 1737 он участвует в Высшем суде над Д. М. Голицыным и способствует его гибели, а затем назначается вместе с Шафировым и И. И. Неплюевым «министром» на конгресс в Немирове для переговоров о заключении мира с Турцией. Ловкая дипломатическая деятельность Волынского в Немирове и умелое содействие избранию Бирона герцогом Курляндским привели к тому, что 3 апр. 1738 Волынский был назначен кабинет-министром. В Кабинете с приходом Волынского «генеральные» собрания начинают созываться весьма часто, в них входят члены Кабинета, при Сенате восстанавливается должность сначала обер-прокурора, а позже генерал-прокурора. Волынский задумывает устроить из Сената «высшее правительство», состоящее из представителей лучших русских фамилий. Ему удается подчинить Кабинету до известной степени Военную коллегию, Коллегию иностранных дел и Адмиралтейств-коллегию, особенно деятельно занимается он вопросами улучшения финансового положения России, пишет «генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел» и т. п. Проекты Волынского вызвали возмущение придворных немцев и масонов. Глава немецкой партии А. И. Остерман и стоявший за его спиной всесильный Бирон воспользовались враждой между Волынским и масоном А. Б. Куракиным. Остерман и Куракин организовывают против Волынского клеветническую кампанию, заказав В. К. Тредиаковскому сочинение «смехотворных басенок и песенок». Превратно толкуются многие слова и поступки Волынского, представленные имп. Анне Ивановне как заговор против нее. Неосторожные выражения в одной бумаге, поданной Волынским императрице, после прочтения которой Анна выразила кабинет-министру порицание «якобы за наставление, как бы малолетней, как управлять государством», оправдания и намеки вбили клин в отношения между Волынским и императрицей. Сообщения о творимом кабинет-министром дошли до Бирона. На Страстной неделе 1740 Волынскому неожиданно было приказано ко двору не являться. Он бросился за поддержкой к Бирону, Миниху, но безуспешно. Для дальнейшего преследования Волынского было разыскано старое дело о 500 руб. казенных денег, взятых его дворецким Василием Кубанцем на «партикулярные нужды» кабинет-министра. Арестованный Кубанец на допросе оговорил своего господина. 12 апр. Волынский был подвергнут домашнему аресту, его бумаги перешли в руки начальника Тайной канцелярии А. И. Ушакова — и началось все более расширявшееся и осложнявшееся оговорами, интригами и кознями дело о Волынском и его «конфидентах», т. е. соумышленниках, — Хрущове, Мусине-Пушкине, Соймонове, Еропкине и др. Начались допросы и пытки. Предъявлялись обвинения в тайных собраниях, придавали собраниям приятельской компании значение «заговора», но особенное влияние на судьбу подсудимых оказали челобитная Бирона императрице против Волынского, его бумаги и книги, рассмотренные и превратно истолкованные Ушаковым и Неплюевым, наконец, показания Хрущова, Соймонова и Еропкина о том, что Волынский намеревался сделаться государем в случае кончины Анны Ивановны. Два раза подвергали Волынского пытке, но он решительно отрицал последнее обвинение. 19 июня по Высочайшему повелению суда над Волынским и его сообщниками было учреждено «генеральное собрание», которое возглавили генерал-фельдмаршал кн. Н. Ю. Трубецкой и кабинет-министр А. М. Черкасский. 20 июня был вынесен приговор, по которому Волынского подвергали казни через посажение живым на кол с предварительным вырезанием языка, другим присуждалась казнь колесованием, четвертованием и отсечением головы. Императрица смягчила приговор: 28 июня 1740 в С.-Петербурге, на Сытном рынке, после вырезания языка Волынский был казнен отсечением руки и головы. Хрущова и Еропкина казнили отсечением головы. Остальных били плетьми и кнутами и сослали в Сибирь, лишив имущества. Тела Волынского и других казненных были похоронены у церкви Сампсона Странноприимца на Выборгской стороне. Известны слова Екатерины II после прочтения ею дела злосчастного министра: «Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать сие Волынского дело от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел». Род Волынских прекратился ок. 1758 со смертью Петра Артемьевича, сына кабинет-министра.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………

Уже в 15 лет юноша начал службу в драгунском полку, а в 1711 ротмистром участвовал в Прутском походе. По-видимому, в это время энергичный ротмистр и был замечен царем, который счел возможным давать ему различные дипломатические поручения. В 1712 Волынский, сопровождая вице-канцлера П. П. Шафирова в Турцию, оказался вместе с ним в стамбульском плену (1715-18), а после освобождения уже в чине подполковника был отправлен посланником в Персию. Эта миссия, как и последовавшее затем назначение Волынского губернатором в Астрахань, были связаны с подготовкой к Персидскому походу 1722-23. Волынский, оказавшийся таким образом в самой гуще важнейших политических событий, мог рассчитывать на удачное продолжение блестяще начатой карьеры. Но вскоре он был уличен в серьезных злоупотреблениях по службе, попросту говоря, проворовался. За это Петр I, согласно легенде, «угостил» прежнего любимца своей знаменитой дубинкой. Не спасло Волынского даже то обстоятельство, что он был женат на двоюродной сестре царя А. Л. Нарышкиной.

Лишь смерть Петра прервала начатое следствие, а милостивая к Волынскому Екатерина I даже присвоила ему генеральский чин и назначила губернатором в Казань. Однако астраханский урок не пошел Волынскому на пользу. Уже через некоторое время на него стали поступать новые доносы и жалобы. Над ним снова нависла угроза суда. На сей раз его спасли, видимо, связи при дворе. Но карьера опять прервалась и, как казалось, навсегда. Прошло еще несколько лет, прежде чем в 1733 судьба Волынского вновь резко переменилась и он снова пошел в гору.

На сей раз это случилось, вероятно, благодаря заступничеству его родственника С. А. Салтыкова, который рекомендовал Артемия Петровича фавориту императрицы Анны Ивановны Э. И. Бирону, нуждавшемуся в деятельных и преданных лично ему людях.

Сначала Волынский вновь попал в качестве военного инспектора в армию, где под началом фельдмаршала Миниха участвовал в Польском походе, усердно донося при этом в Кабинет министров о всех промахах своего начальника. Усердие было замечено, и уже вскоре Волынский оказался в конюшенном ведомстве в Петербурге. Это была настоящая удача, поскольку и императрица, и Бирон были страстными любителями лошадей, и всему, что с ними связано, придавалось в то время поистине государственное значение. Не теряя времени даром, Волынский принялся за разоблачение злоупотреблений в царских конюшнях, представляя Анне Ивановне и ее фавориту толковые доклады по лошадиному хозяйству, и немало в этом преуспел: в 1736 в чине полного генерала он был назначен обер-егермейстером двора. Это означало, что отныне он отвечает за охоту — одно из главных царских увеселений. На новом поприще Волынский трудился не покладая рук, впрочем, одновременно выполняя и иные разнообразные поручения. Так, в 1737 он входил в состав русской делегации на Немировском конгрессе и в состав судей над князем Д. М. Голицыным. В 1738 его карьера достигла апогея: благодаря протекции Бирона он стал кабинет-министром.

В сложной политической борьбе, которая велась при петербургском дворе, Волынскому в замыслах Бирона было отведено вполне определенное место: он должен был стать «своим человеком» герцога в Кабинете министров в противовес А. И. Остерману. Но Бирон не учел непомерного честолюбия своего ставленника. Человек гордый, вспыльчивый, с большим сaмомнением, Волынский относился к тем людям, кто быстро забывает, чем обязан своим покровителям, и начинает считать свои служебные успехи результатом лишь собственных достижений. Оказавшись на самом верху служебной лестницы, пользуясь доверием императрицы (именно он был главным организатором шутовской свадьбы, описанной в романе И. И. Лажечникова «Ледяной дом») и будучи действительно способным администратором, Волынский утратил чувство реальности. Ему стало казаться, что он может стать первым лицом государства и что ему по силам меряться с самим Бироном. Но борьба была неравной. Уже летом 1739 Волынский дерзнул подать Анне Ивановне письмо, разоблачавшее, по его мнению, окружавших императрицу обманщиков. Оно было написано в столь поучительном тоне, что это не могло не вызвать гнева государыни. В начале следующего 1740, по приказанию Артемия Петровича был жестоко избит В. К. Тредиаковский. Быть может, это сошло бы кабинет-министру с рук, если бы не то обстоятельство, что поэт был насильно выставлен из приемной Бирона, куда он пришел жаловаться на Волынского. Бирон возмутился самоуправством, счел его за оскорбление и, видимо, окончательно понял, что бывший протеже стал ему опасен. В начале апреля 1740 над Волынским был учреждено новое следствие.

Трудно сказать, как решилась бы судьба Волынского на сей раз, если бы во время следствия не выяснилось, что в кругу своих близких друзей, к которым принадлежали И. Эйхлер, А. Ф. Хрущов, Ф. И. Соймонов, П. И. Мусин-Пушкин, П. М. Еропкин, Артемий Петрович открыто критиковал императрицу и ее фаворита, строил дерзкие планы изменения системы управления и зачитывал отрывки из своего «Генерального проекта о поправлении внутренних государственных дел». В проекте утверждалась идея монархии с опорой на дворянство, предлагалось ограничить доступ иностранцев к высшим государственным должностям, основать в России школы и училища. Ставилось Волынскому в вину и составленное им генеалогическое древо, с помощью которого подчеркивалось его родство с царской фамилией, а значит он, по мысли следователей, помышлял о захвате престола. В беседах со своими «конфидентами» Волынский неоднократно подчеркивал свое знатное по сравнению с Остерманом и Бироном происхождение, отказ по этой причине подчиниться им. Все это и решило участь Волынского: суд, состоявший из знатных вельмож, приговорил Волынского и его окружение к смертной казни.

Смерть Волынского стала последней трагедией царствования Анны Ивановны, явившейся для потомков как бы символом всего мрачного, что происходило в России в это десятилетие. В памяти народа Волынский остался мучеником, павшим в борьбе за справедливость, что наиболее ярко отразилось в романе И. И. Лажечникова, где нарисован романтизированный и весьма далекий от реальности образ.

А. Б. Каменский

Граф Михаи́л Илларио́нович Воронцо́в (1714—1767) — государственный деятель, дипломат. В 1741 участник дворцового переворота и ареста правительницы Анны Леопольдовны. С 1744 вице-канцлер, в 1758—62 канцлер.

Биография

Михаи́л Илларио́нович Воронцо́в родился 12 июля 1714 года. Четырнадцати лет был определён камер-юнкером при дворе великой княжны Елизаветы Петровны и служил последней и пером своим, которым хорошо владел, и деньгами богатой своей свояченицы, жены его брата Романа.

Вместе с Шуваловым стоял сзади саней, на которых цесаревна поехала в казармы Преображенского полка в ночь провозглашения её императрицей; он же вместе с Лестоком арестовал Анну Леопольдовну с её семейством. За это Елизаветапожаловала его действительным камергером, поручиком новоучрежденной лейб-компании и сделала владельцем богатых поместий. Ему был пожалован лейб-компанейский герб с девизом «Sumper Jmotta Fides» (Верность никогда непоколебимая). 3 января 1742 г. Михаил Илларионович стал мужем Анны Карловны Скавронской, двоюродной сестры государыни. В 1744 г. был возведён в графское достоинство Российской империи и вслед за тем назначен вице-канцлером. Поскольку у него не было мужского потомства, император Франц I разрешил распространить графский титул на родных братьев — Романа и Ивана Илларионовичей. В 1748 г. он едва не подвергся опале. На него пало обвинение в соучастии в заговоре Лестока, но ему удалось легко оправдаться от этого обвинения и вернуть себе расположение императрицы.

Когда в 1758 г. канцлера А. П. Бестужева-Рюмина постигла опала, на его место был назначен Воронцов. Унаследовав от Бестужева-Рюмина так называемую систему Петра — союз с Австрией (против Турции), он при Елизавете Петровне деятельно продолжал войну с Пруссией, но при Петре III едва не вступил в союз с Пруссией. Михаил был привязан к Петру и даже пытался после переворота 29 июня 1762 г. отстоять его права; он отказался присягнуть Екатерине II, за что был подвергнут домашнему аресту, и присягнул только тогда, когда услышал о смерти Петра Фёдоровича. Тем не менее Екатерина II, видевшая в нём опытного и трудолюбивого дипломата, оставила его канцлером. Необходимость делить свои труды (по дипломатическим сношениям) с Н. И. Паниным, державшимся совершенно другой системы, вытекавшие отсюда недоразумения с ним и другими приближенными императрицы, например с Григорием Орловым, и холодность самой императрицы скоро заставили Воронцова выйти в отставку (1763). В 1765 году он был уволен от службы и поселился в Москве, где и скончался 15 февраля 1767 года, погребен в бывшем Крестовоздвиженском монастыре, на Воздвиженке.

Характеристика личности

Ни современники, ни историки не согласны в оценке деятельности М. И. Воронцова. Большинство историков, следуя суровому приговору Манштейна, называют его малоспособным, малообразованным и поддающимся чужому влиянию. Зато почти все считают Михаила Илларионовича человеком честным, мягким и гуманным. Императрица Екатерина II о нем писала^[1]:

… Гипокрит, каких не бывало, вот кто продавался первому покупщику; не было двора, который бы не содержал его на жаловании.

Воронцов был очень нерешительный и робок, что мешало ему придавать своему голосу необходимый вес. В сношениях с представителями иностранных держав он избегал решительных ответов и, скрывая истинные намерения своего правительства, старался всем подать надежду, что их желания будут исполнены^[2]. В частной жизни Воронцов был человеком трезвым, воздержанный, приветливый со всеми, без различия общественного положения. Несмотря на щедрости Императрицы, пожаловавшей ему деревни и заводы, он постоянно нуждался в деньгах, вечно просил субсидий, пускался в торговые предприятия.

Друг и покровитель М. В. Ломоносова, он интересовался успехами родной словесности и родной науки и, насколько можно судить по его письмам, особенно последнего десятилетия, обладал хорошим образованием, если не в политическом, то в общелитературном смысле.

Воронцов Михаил Илларионович [12 (23) июля 1714 — 15 (26) февраля 1767, Москва], граф (с 1744), российский государственный деятель и дипломат. С 1728 начал служить при дворе цесаревны Елизаветы Петровны в качестве пажа, а затем камер-юнкера. Принимал активное участие в перевороте 1741: агитировал в пользу цесаревны лейб-гвардии Преображенский полк и стоял на запятках ее саней в ночь переворота. После прихода Елизаветы Петровны к власти произведен в камергеры двора и поручики лейб-кампании. В 1742 женился на двоюродной сестре императрицы А. К. Скавронской. В 1744 назначен вице-канцлером, возведен в графское достоинство Священной Римской империи. Его значение при дворе и влияние на принятие внешнеполитических решений постоянно росло и было едва ли не большим, чем канцлера А. П. Бестужева-Рюмина. Однако его приверженность профранцузской и пропрусской линии во внешней политике привели к охлаждению отношений с императрицей, недовольной также длительным пребыванием Воронцова в Берлине при дворе Фридриха II во время заграничного путешествия 1745-46. В 1748 он был обвинен в получении взяток от Пруссии, но сумел оправдаться. После отставки в 1758 А. П. Бестужева-Рюмина он стал канцлером и вынужден был продолжать его внешнеполитический курс, связанный с участием России в Семилетней войне и ориентацией на союз с Австрией. С 1750-х годов Воронцов вместе со своими братьями занялся предпринимательской деятельностью: стал владельцем медеплавильных заводов, участвовал в торговле хлебом и льном. С воцарением Петра III он сохранил свое положение, поскольку его племянница Елизавета Романовна Воронцова была фавориткой нового императора. 8 июня 1762 заключил мирный договор с Пруссией, однако не поддерживал намерение Петра III начать войну с Данией. В день переворота 28 июня 1762 Воронцов был вместе с императором в Ораниенбауме и, посланный им к Екатерине, отказывался присягнуть ей, пока не узнал о смерти Петра III. С воцарениемЕкатерины II сохранял пост канцлера до 1765, но реального влияния на принятие политических решений не имел. По характеру и способностям Воронцов был человек недалекий, хоть и рассудительный, но ленивый, любивший спокойную жизнь в роскоши и довольстве. Вместе с тем страсть к наживе и роскоши сочетались у него с уважением к наукам и искусству, он был покровителем М. В. Ломоносова, содействовал изданию его сочинений, а после смерти ученого распорядился воздвигнуть памятник на его могиле в Александро-Невской лавре.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Воронцов Михаил Илларионович [12 (23) июля 1714 — 15 (26) февраля 1767, Москва], граф (с 1744), российский государственный деятель и дипломат. С 1728 начал служить при дворе цесаревны Елизаветы Петровны в качестве пажа, а затем камер-юнкера. Принимал активное участие в перевороте 1741: агитировал в пользу цесаревны лейб-гвардии Преображенский полк и стоял на запятках ее саней в ночь переворота. После прихода Елизаветы Петровны к власти произведен в камергеры двора и поручики лейб-кампании. В 1742 женился на двоюродной сестре императрицы А. К. Скавронской. В 1744 назначен вице-канцлером, возведен в графское достоинство Священной Римской империи. Его значение при дворе и влияние на принятие внешнеполитических решений постоянно росло и было едва ли не большим, чем канцлера А. П. Бестужева-Рюмина. Однако его приверженность профранцузской и пропрусской линии во внешней политике привели к охлаждению отношений с императрицей, недовольной также длительным пребыванием Воронцова в Берлине при дворе Фридриха II во время заграничного путешествия 1745-46. В 1748 он был обвинен в получении взяток от Пруссии, но сумел оправдаться. После отставки в 1758 А. П. Бестужева-Рюмина он стал канцлером и вынужден был продолжать его внешнеполитический курс, связанный с участием России в Семилетней войне и ориентацией на союз с Австрией. С 1750-х годов Воронцов вместе со своими братьями занялся предпринимательской деятельностью: стал владельцем медеплавильных заводов, участвовал в торговле хлебом и льном. С воцарением Петра III он сохранил свое положение, поскольку его племянница Елизавета Романовна Воронцова была фавориткой нового императора. 8 июня 1762 заключил мирный договор с Пруссией, однако не поддерживал намерение Петра III начать войну с Данией. В день переворота 28 июня 1762 Воронцов был вместе с императором в Ораниенбауме и, посланный им к Екатерине, отказывался присягнуть ей, пока не узнал о смерти Петра III. С воцарениемЕкатерины II сохранял пост канцлера до 1765, но реального влияния на принятие политических решений не имел. По характеру и способностям Воронцов был человек недалекий, хоть и рассудительный, но ленивый, любивший спокойную жизнь в роскоши и довольстве. Вместе с тем страсть к наживе и роскоши сочетались у него с уважением к наукам и искусству, он был покровителем М. В. Ломоносова, содействовал изданию его сочинений, а после смерти ученого распорядился воздвигнуть памятник на его могиле в Александро-Невской лавре.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Воронцов Михаил Илларионович (12.07.1714—15.02.1767), государственный деятель, канцлер Российской Империи, сын ростовского воеводы. В 14 лет был пажом при дворе вел. княжны Елизаветы Петровны, затем камер-юнкером. Принимал деятельное участие в перевороте 25 нояб. 1741, арестовывал Анну Леопольдовну. После вступления Елизаветы Петровны на престол был пожалован в камергеры, произведен в генерал-лейтенанты и награжден Александра Невского св. орденом. В 1742 он женился на гр. Анне Скавронской, двоюродной сестре императрицы, что еще больше сблизило его со двором. В 1744 был назначен вице-канцлером, отчасти благодаря хорошим отношениям с канцлером А. П. Бестужевым-Рюминым. В том же году получил от имп. Карла VII титул графа Римской империи. В 1745 Воронцов отправился в заграничное путешествие на год. В свое отсутствие был оклеветан перед Елизаветой. Только в 1753 она убедилась в несправедливости наветов на Воронцова, пожаловала ему поместье Мариенбург и вернула прежние привилегии. Вице-канцлер принял деятельное участие в конференции, или постоянном совете, учрежденном императрицей для обсуждения важнейших государственных дел. В 1758 после падения Бестужева Воронцов был назначен канцлером. В течение следующих трех лет Воронцов придерживался политики союза с Австрией и вел деятельность по продолжению войны с Пруссией.

Во время своего канцлерства Воронцов подписал в 1760 трактат оборонительного союза с Австрией, а также трактаты с Францией, Данией и Швецией. По восшествии на престол Петра III Воронцов придерживался его взглядов во внешней политике; прекращение войны против Пруссии было оформлено трактатом от 24 апр. 1762.

После переворота 28 июня канцлер был оставлен на своем посту, но наряду с ним выдвигался Н. И. Панин. Воронцову был предоставлен заграничный отпуск, а в 1765 он вышел в отставку и мало принимал участия в петербургской жизни, проживая большей частью в своем имении под Кимрами Тверской губ. Михаил Илларионович, нуждаясь в средствах, вынужден был продать пожалованные ему Мариенбург барону Фитингофу и палаццо в С.-Петербурге (Пажеский корпус) — Екатерине II. При всем том это был человек добрый и образованный; известно о покровительстве, оказанном им М. В. Ломоносову.

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru

К нязь Борис Алексеевич Голицын (29 июля 1651 (по некоторым данным, 1654) — 18 октября 1714, монастырь Флорищева пустынь) — боярин (1689), государственный деятель времён царевны Софьи и Петра Великого, руководитель Приказа Казанского дворца, воспитатель юного Петра I («дядька царя»).

Биография

Сын князя Алексея Андреевича Голицына (1632—1694) и Ирины Фёдоровны (ум. 1698), урождённой княжны Хилковой. Принадлежал к третьей ветви рода князей Голицыных, основателем которой был его отец.

В 1671 году женился на княжне Марии Фёдоровне Хворостининой (1651—1723), двоюродной сестре царя Алексея Михайловича, и они стали родителями 10 детей.

По воспоминаниям Б.И. Куракина «человек ума великого, а особливо остроты, но к делам неприлежной, понеже любил забавы, а особливо склонен был к питию. И оной есть первым, которой начал с офицерами и купцами-иноземцами обходиться. И по той своей склонности к иноземцам оных привел в откровенность ко двору и царское величество склонил к ним в милость.»

Когда царь Пётр I, фактически отстранённый от реальной власти, жил в Преображенском (1682 - 1689 г.г.), Б.А. Голицын поддерживал связи со своим воспитанником, поощрял его увлечения военным делом и науками. Во время конфликта Петра I с правительницей Софьей Алексеевной в 1689 г. активно поддержал 17-летнего царя, последовав за ним в Троице-Сергиев монастырь и став его главным советником и распорядителем в его ставке. После разрешения конфликта в пользу царя и отстранения от власти Софьи Б.А. Голицын получил боярский чин и пост судьи (начальника) приказа Казанского Дворца.

Во время Азовского похода 1695 г. командовал всей «низовой конницей», принимал участие в постройке кораблей «Кумпанствами», а на время отъезда царя за границу был назначен одним из управителей государства. Был покровителем посетившего Россию немецкого грамматиста Генриха Лудольфа.

После Нарвского разгрома Пётр поручил Голицыну набор и формирование 10 драгунских полков. Назначенный затем воеводой и наместником Казанского и Астраханского царств, Голицын не предупредил в 1705 г. астраханского бунта и за это был отстранен от должности. Голицын умер 18 октября 1714 г. в монастыре Флорищева пустынь Владимирской губернии, приняв за несколько месяцев до смерти монашество (монах Боголеп).

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Голицын Борис, воспитатель Петра Первого

20 июля 1654 года, 30 июля по новому стилю, родился князь Борис Алексеевич Голицын. В свое время этот неординарный человек был «дядькой», то есть воспитателем, Петра Первого, и во многом ему мы обязаны тем, что самый главный реформатор в нашей истории стал таким, каким он стал.  

Будучи отпрыском одного из знатнейших и древнейших родов России, Борис Голицын не мог не оказаться на ведущих постах в российском государстве. В возрасте 20 лет он стал стольником, то есть одним из самых приближенных слуг царя Федора Алексеевича. Когда к власти после смерти Федора пришла царевна Софья, Голицын вновь не был забыт, во многом благодаря тому, что его двоюродный брат Василий Голицын был гражданским мужем правительницы. Но политические пристрастия Бориса относились к противоположному лагерю – наш герой всегда был верен юному царю Петру Первому, из-за чего мать будущего императора, Наталья Нарышкина, даже доверила ему воспитание сына, назначив его «дядькой».

Так же как и Василий, Борис Голицын был весьма для своего времени образованным человеком и большим приверженцем западной культуры и европейской моды. Так что совершенно неудивительно, что он завел широкие знакомства среди обитателей Немецкой слободы, где жили практически все иностранцы, имевшиеся тогда в Москве. К посещению этого, с точки зрения правоверных россиян, злачного места Борис пристрастил и своего воспитанника. Только в отличие от кузена, который был очень серьезным человеком, хоть и немного безвольным, Борис Голицын смотрел на жизнь проще, как тогда говорили, «был человек забавной», так что процесс приобщения юного царя к плодам западной цивилизации иногда подменялся процессом приобщения его к плодам западного винокурения.

В том, что Петр впоследствии был столь невоздержан в выпивке, русские люди того времени небезосновательно винили Бориса Голицына, который, как тогда говорили, «был весь налит вином». Характер и сущность Бориса Алексеевича можно проиллюстрировать одним его письмом к царю. Начиналось оно с вполне пристойных латинских выражений, затем в тексте появлялись не всегда пристойные немецкие слова, написанные по-русски, и заканчивалось все подписью «Бориско, хоть был пьян». Такая широта натуры и сложная организация личности, впрочем, не мешала Борису Голицыну навсегда остаться одним из самых верных Петру людей. Особенно доверие к нему у царя укрепилось после того, как Голицын возглавил т.н. «Троицкое сидение», когда августовской ночью Петр, испуганный возможностью нападения со стороны Софьи, в чем был, то есть в одних портках, ускакал из Преображенского в Троицкий монастырь, который стал штабом оппозиции Софьи. Именно это сидение ознаменовало конец правления регентши и переход всей полноты власти к Петру.

Борис Голицын стал одним из самых влиятельных лиц в государстве. И сам же все испортил. Он осмелился просить за смягчение судьбы своего кузена Василия, в результате чего впал в немилость. Потом он еще не вполне справился с подавлением Астраханского восстания, «зело введя царя в сумнение сумасбродным письмом своим», так что в 1707 году Голицын был окончательно отставлен от государственных постов. Но личное расположение царя он сохранил до самой своей смерти и регулярно с ним переписывался, в таких примерно выражениях: «Ты забавляешься в деле, а я в питье. То все одно дело».

Князь Дмитрий Михайлович Голицын (3 июля 1665, Москва — 25 (14) апреля 1737, Шлиссельбург, Санкт-Петербургская губерния) — русский государственный деятель

Биография

Военная карьера

Сын стольника Михаила Андреевича Голицына и Прасковьи Никитичны, урождённой Кафтырёвой, старший брат Михаила Старшего, Петра и Михаила Младшего Голицыных.

В 1686 году стал комнатным стольником царя Петра Алексеевича. В 1694—1697 годы служил в Преображенском полку в должности капитана, затем изучал военные науки в Италии, в 1701—1704 годы был послом в Константинополе и был заключён в Семибашенной крепости, позже принимал участие в боевых действиях Северной войны.

Административная работа

В 1707—18 годах был воеводой (затем губернатором) в Киеве, где, по отзывам современников, отличался честностью и неподкупностью. С 1718 года был главой Камер-коллегии и членом Сената, заведовал финансовыми вопросами. Пользовался большим доверием Петра I, который часто обращался к нему с разными просьбами (например, о переводе тех или иных книг). Тем не менее, в 1723 году Голицын был арестован по делу Шафирова, однако помилован по ходатайству императрицы.

Борьба за власть

После смерти Петра I Голицын поддерживал партию сторонников правления его внука Петра II Алексеевича, однако согласился на воцарение Екатерины I в обмен на место вВерховном тайном совете. При Петре II был назначен главой Коммерц-коллегии, отменил ряд государственных монополий и снизил таможенные тарифы. Тогда же ввёл в Верховный тайный совет своего брата Михаила, ставшего главой Военной коллегии.

В 1730 году предложил пригласить на престол курляндскую герцогиню Анну Иоанновну, ограничив её власть «кондициями» (которые фактически сводили её роль к представительским функциям). Позже разработал проект конституции, согласно которому абсолютная монархия в России упразднялась навсегда, и страна превращалась в дворянскую республику. Эти идеи вызвали неприятие у части российского дворянства и некоторых членов Верховного тайного совета, который был распущен после того, как Анна разорвала «кондиции».

В отставке

Несмотря на то что Голицын возглавлял «конституционную» партию, после упразднения Верховного тайного совета он, в отличие от Долгоруких, не был сослан. Возможно, сыграло роль то, что инициатива призвания Анны Иоанновны на престол исходила от него. Сохраняя звание сенатора, он жил в подмосковном имении Архангельском, где собрал богатейшую коллекцию (около 6 тысяч томов) европейской литературы.

Вскоре, однако, репрессии коснулись его зятя, за заступничество которому семидесятилетний князь в 1736 году был арестован, обвинён в подготовке заговора и брошен вШлиссельбургскую крепость, где вскоре умер (или был убит).

Брак и дети

Князь Дмитрий Михайлович Голицын был женат с 1684 на княжне Анне Яковлевне (?-1750), дочери князя Якова Никитича Одоевского.

В браке родились:

• Сергей (1696—1738) — губернатор Казани, дипломат;

• Алексей (1697—1768) — сенатор;

• Анастасия (1698—1747) — с 1724 года супруга св. кн. Константина Кантемира (1703—1747), сына молдавского господаря Дмитрия Кантемира. Брак бездетный.

Награды

• Удостоен орденов Св. Апостола Андрея Первозванного и Св. Александра Невского (1727).

……………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Голицын Дмитрий Михайлович - биография: Голицын Дмитрий Михайлович - (1665(1665), Москва — 14 (25) апреля 1737, Шлиссельбург, Санкт-Петербургская губерния) - князь, русский государственный деятель. Старший сын стольника (после боярина) князя Михаила Андреевича; с 1686 г. стольник, с 1694 г. - капитан Преображенского полка. В 1697 г. отправлен за границу ""для науки воинских дел"" и попал в Италию к ученому Марку Мартиновичу, который обучал своих учеников навигацкой науке. В 1701 г. Голицын был посланником в Константинополе, чтобы добиться свободного плавания русских судов по Черному морю. В 1704 г. послан с вспомогательным отрядом к польскому королю в Польшу и Саксонию, вернулся оттуда в 1706 г., а с весны 1707 г. был назначен управлять белгородским разрядом, причем велено его писать киевским воеводой, а с 6 марта 1711 г. - губернатором. Здесь он остался до 1718 г., когда назначен был президентом камер-коллегии и сенатором; с 1722 г. сохранил только последнюю должность. В 1723 г. по делу Шафирова Голицын был лишен чинов и подвергнут штрафу и домовому аресту. Только по ходатайству императрицы он был помилован и восстановлен в занятиях и чинах. После смерти Петра Великого Голицын стал во главе старобоярской партии, которая защищала права Петра II против Екатерины I . В этой борьбе всего рельефнее сказался аристократизм Голицына, который не мог простить Петру его брака с Мартой Скавронской. Соглашение между партиями произошло на почве фактического ограничения власти императрицы, при посредстве верховного тайного совета. Старобоярская партия мечтала освободиться этим путем от тирании, или учредить форму правления, подобную шведской или английской. Князь Голицын играл одну из первых ролей. Есть даже известие, что первый удар существующему порядку должен был нанести родной его брат, фельдмаршал князь Михаил Михайлович Старший, который командовал войском в Украине. После смерти Петра II вопрос об избрании ему преемника снова выдвинул на сцену важнейшие политические планы. Инициатива на этот раз принадлежала князю Голицыну, по предложению которого избрана была на престол Анна Иоанновна , на ограничительных условиях. Для устранения олигархии верховников возникла целая литература проектов государственного преобразования. Когда Анна объявила себя самодержавной, Голицын заключил свою политическую деятельность следующими словами: ""Пир был готов, но гости были недостойны его! Я знаю, что я буду его жертвою. Пусть так - я пострадаю за отечество! Я близок к концу моего жизненного поприща. Но те, которые заставляют меня плакать, будут проливать слезы долее меня"". Хотя он и был назначен членом восстановленного в своих прежних правах Сената, но проживал большей частью в своей подмосковной вотчине, селе Архангельском. Правительство императрицы Анны не оставило его там в покое: в 1736 г. он, совсем уже больной, был привлечен к суду как бы за незаконные действия по делу своего зятя Константина Кантемира с мачехой и был присужден к смертной казни, которую императрица Анна заменила заключением в Шлиссельбурге, с конфискацией всех имений. 1737 г. князь Голицын был отвезен в крепость, где и умер. Голицын до конца жизни остался гордым защитником старобоярских традиций и с презрением относился к иноземцам и случайным людям своего времени. Петровской реформе он во многом не симпатизировал, но сам успел воспользоваться лучшими плодами реформы. За границей он отчасти ознакомился к европейской наукой и довершил свое образование при содействии киевской академии. По его поручению были переведены многие из политических и исторических европейских писателей. В его библиотеке в селе Архангельском насчитывалось ""на чужестранных диалектах и переведенных на русский язык около 6 тысяч книг"". Это была бесспорно первая богатейшая частная библиотека в России. Сам Петр обращался к нему с поручением перевести те или другие книги. Его воеводство и губернаторство в Киеве обнаружили и его административные таланты. В роли президента камер-коллегии немалых усилий стоило князю Голицыну собрать материал и подготовить, согласно регламенту, новую государственную табель или роспись государственным доходам и расходам. Несмотря на то, что Голицын возглавлял «конституционную» партию, после упразднения Верховного тайного совета он, в отличие от Долгоруких, не был сослан. Возможно, сыграло роль то, что инициатива призвания Анны Иоанновны на престол исходила от него. Сохраняя звание сенатора, он жил в подмосковном имении Архангельском, где собрал богатейшую коллекцию (около 6 тыс. томов) европейской литературы.

Князь Михаи́л Миха́йлович Голи́цын, Михаил Михайлович Старший (1 ноября 1675, Москва — 10 декабря 1730), русский полководец, генерал-фельдмаршал (1725), соратник царя Петра I. Прославился в Северной войне 1700—1721 годов. Принадлежал к четвёртой ветви рода Голицыных.

Биография

Родился в семье Михаила Андреевича Голицына (1639—1687) и его супруги Прасковьи Никитичны, урождённой Кафтырёвой (1645—1715). Имел трёх братьев (Дмитрия, Петра, Михаила-младшего) и трёх сестёр (Марию-старшую, Марию-младшую, Софью)

Службу начал в 1687 году барабанщиком Семёновского лейб-гвардии полка.

В 1694 году произведён в прапорщики. Прекрасно проявил себя в Азовских походах 1695—96 годов.

Участвовал в Нарвском сражении 1700 году, так же в штурмах Нотебурга в 1702 году, Ниеншанца в 1703, Нарвы в 1704, Митавы в 1705.

В 1708 году блестяще разбил шведские отряды генерала Рооса при селе Добром и отличился в бою при Лесной.

В Полтавском сражении 1709 года командовал гвардией и руководил вместе с князем А. Д. Меншиковым преследованием разбитых и отступавших шведских войск, вынудив их сложить оружие под Переволочной. Участвовал в Прутском походе 1711 года.

В 1714 году был главнокомандующим русскими войсками в Южной Финляндии. Участвовал в Гангутском морском сражении 1714 года.

В 1720 году возглавлял галерный флот, который одержал блестящую победу в бою при Гренгаме.

После Северной войны командовал войсками в Санкт-Петербурге, а в 1723—1728 годах, в чине генерал-аншефа — генерал-Фельдмаршала, на территории Украины. В это время он выступил одним из фундаторов создаваемого Харьковского Коллегиума.

С 1728 года был президентом Военной коллегии, сенатором и членом Верховного тайного совета.

В 1730 году уволен в отставку, умер позднее в 1730 году.

Браки и дети

Был женат дважды. В браках родились 18 детей:

В 1692 году Михаил Михайлович женился на Евдокии Ивановне, урождённой Бутурлиной (1674—1713):

• Прасковья-старшая (1695—1719) — замужем за князем Алексеем Михайловичем Долгоруковым (ум. 1725)

• Наталья (1696—1697)

• Анна-старшая (1699—1727) — супруга графа Александра Борисовича Бутурлина

• Анна-младшая (1701—1748) — супруга Льва Васильевича Измайлова (1687—1738)

• Пётр (1702—1760) — женат на Екатерине Александровне Кар (1724—1802)

• Софья (1712—1759) — супруга графа Петра Ивановича Головина (1702—1756)

В 1716 году женился вторым браком на Татьяне Борисовне, урождённой Куракиной (1690—1757).

• Мария (1717—1780) — супруга князя Ивана Андреевича Прозоровского (ум. 1786)

• Александр (1718—1783) — женат на княжне Дарье Алексеевне Гагариной

• Марфа (1720—1749) — супруга князя Сергея Фёдоровича Хованского

• Дмитрий (1721—1793) — женат на княжне Екатерине (Смарагде) Дмитриевне Кантемир (1720—1761)

• Прасковья (1722—1722)

• Борис (1723—1726)

• Елизавета (1723—1724)

• Екатерина-старшая (1724—1779) — с 1748 до 1756 (развод) супруга графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского (1725—1796)

• Екатерина-младшая (1725—1744)

• Николай (1727—1787) — женат на Екатерине Александровне Головиной (1728—1769)

• Андрей (1729—1770) — женат на княжне Елизавете Борисовне Юсуповой (1745—1770)

………………………………………………………………………………………………………………………………………

Михаил Михайлович Голицын 1675-1730 Генерал-фельдмаршал. Петр I круто переменил традиции русского боярства, привлекая даровитых бояр и особенно их сыновей к государственной службе, прежде всего военной. Первые два полка, созданные Петром из "потешных" войск - Преображенский и Семеновский (с 1700 г. - гвардейские), были укомплектованы преимущественно боярскими детьми, составившими впоследствии основу офицерского корпуса русской регулярной армии. Военная карьера М.Голицына, сына курского воеводы боярина Михаила Андреевича, многие годы будет связана с Семеновским и Преображенским полками, с гвардией, при его непосредственном участии зарождались славные традиции русской гвардии, приумножавшиеся более двух столетий.

Михаил Михайлович был зачислен в Семеновский полк в 12-летнем возрасте солдатом, исполнял должность барабанщика. В 1694 г. он произведен в первый офицерский чин прапорщика. В следующем году вместе с семеновцами участвовал в первом походе Петра 1 под Азов с целью отвоевать у турок эту крепость, за отличие в боях произведен в поручики. В 1696 г. принял участие во втором походе под Азов, при взятии крепости был ранен в ногу, произведен в капитан-поручики. В 1698 г., когда четыре стрелецких полка, направленных после Азовских походов в Великие Луки, двинулись к Москве, чтоб возвести на престол царевну Софью, Михаил Голицын участвовал в их усмирении и разгроме под Новоиерусалимским монастырем, близ Воскресенска.

В число видных военачальников князь Голицын выдвинулся в период войны России со Швецией 1700 - 1721 гг. В 1700 г. он участвовал в осаде Нарвы, его гвардейцы, в отличие от большей части пехоты и кавалерии, стойко выдержали решительную атаку противника и не допустили полного разгрома русских войск, тогда слабо обученных; сам Голицын отважно сражался, несмотря на ранения в ногу и руку. После Нарвы за короткое время он получил чины майора и подполковника.

В октябре 1702 г. Михаил Михайлович отличился при взятии сильно укрепленной крепости Нотебург, имевшей 140 орудий. Трехнедельная осада Нотебурга не дала результата, безуспешным был и предпринятый штурм крепости. Командир лейб-гвардии Семеновского полка Голицын готовился к новому штурму, когда от царя прибыл гонец с приказом отступать. "Скажи государю, - смело отвечал Голицын, - что я теперь принадлежу только одному Богу" - и повел гвардию на штурм. Вовремя подоспела помощь от других полков, и после 12-часового боя Нотебург пал. "Победителей не судят", и Петр наградил командира гвардейцев специальной золотой медалью, деревнями и чином полковника.

В 1703 - 1705 гг. Голицын участвовал во взятии Ниеншанца, Нарвы, Митавы. В 1706 г. он произведен в генерал-майоры и назначен дивизионным начальником над полками лейб-гвардии Семеновским, пехотными Ингерманландским, Вятским и Черниговским, с которыми действовал в Польше, в следующем году получил под свое начальство и лейб-гвардии Преображенский полк. В августе 1708 г. Голицын одержал победу над шведами при селе Добром, где во главе 8 батальонов он атаковал корпус генерала Росса, отдалившийся от главных сил Карла XII. Атака была произведена после скрытного ночного перехода ранним утром, внезапно для шведов, потерявших в двухчасовом бою около 3-х тысяч человек. Петр 1 писал: "Я, как почал служить, такова огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видал". Царь наградил доблестного Голицына орденом святого Андрея Первозванного.

В сентябре 1708 г. Михаил Михайлович блистательно проявил себя в разгроме корпуса шведского генерала Левенгаупта у деревни Лесной. Петр, бывший свидетелем его действий, наградил его чином генерал-поручика и предоставил ему право просить чего только он пожелает. "Прости Репнина", - сказал Голицын, считавший, что князь Репнин, разжалованный царем в солдаты за неудачу в Головчинском сражении, достоин вернуться к чину генерала. Царь, зная о неприязненных отношениях между Репниным и Голицыным, был удивлен этой просьбой, но последний пояснил: "Что значит вражда личная между нами, когда отечество и ты, государь, нуждаетесь полезными людьми?" Аникита Иванович был прощен, а бывшие противники помирились.

В Полтавской битве 1709 г. Голицын получил в свое командование всю гвардию и умело руководил ее действиями. Перед этой битвой Петр обратился к русской армии с призывом к победе во имя Отечества, и Михаил Михайлович от имени гвардии выразил готовность сражаться так же славно, как и под Лесной. После разгрома шведов он по поручению царя вел их преследование и вместе с Меншиковым заставил под Переволочною капитулировать. Во время триумфального въезда в Москву вслед за трубачами и литаврщиками двигался батальон Семеновского полка, отличившийся под Лесной, его вел князь Голицын. "Полтавскую часть" шествия открывал Преображенский полк.

В 1710 г. Голицын был направлен на север, под Выборг, и содействовал генерал-адмиралу Ф.Апраксину во взятии этого города. Затем защищал Украину от крымских татар и усмирял бунтовавших запорожских казаков. В 1711 г. участвовал в Прутском походе против турок, проявил желание сражаться до конца, когда неудача похода стала уже неизбежной.

Вернувшись на театр войны со Швецией, Голицын в составе армии Ф.Апраксина отличился в сражении у финского местечка Пелкен: руководимый им отряд, преодолев на плотах озеро, нанес противнику удар с фланга, чем способствовал расстройству боевого порядка шведов и их поражению. Назначенный в 1714 г. главнокомандующим, осуществил движение войск вперед к г. Вазе и 19 февраля вступил в сражение с армией шведского генерала Армфельда. Успех боя решил своевременный переход русских войск в контратаку с охватом обоих флангов противника. Шведы бежали, потеряв до 6 тыс. человек, 8 пушек и 20 знамен. За эту искусную победу Голицын произведен в генерал-аншефы. В течение нескольких лет он был ближайшим помощником Апраксина в управлении завоеванной Финляндией.

Михаил Михайлович сумел проявить себя и в морских сражениях: в июле 1714 г. он помог Петру и Апраксину одержать знаменитую победу при Гангуте, а в 1720 г. сам одержал победу над шведской эскадрой в сражении у острова Гренгам, где он умело руководил действиями гребной флотилии.

У Гренгама русский сухопутный генерал, командовавший галерами, заманил в мелководный пролив эскадру шведского вице-адмирала Шеблада и абордажной атакой захватил 4 фрегата противника. Трофейные корабли были приведены к Петербургу, три вечера в городе производились победные фейерверки. Победитель получил в награду от царя трость и шпагу, усыпанные бриллиантами. В мае 1721 г. Голицын руководил действиями десантов на шведской территории между Евле и Умео, что вынудило Швецию к скорейшему подписанию мира. Во время Персидского похода Петра 1722 г. он командовал войсками в Петербурге, а затем, до 1728 г., начальствовал над всеми войсками на Украине.

Михаил Михайлович был отважен, смел, великодушен, исполнен чести, пользовался любовью солдат за мужество и справедливость. Петр с особым уважением относился к нему, только его и фельдмаршала Б.Шереметева царь не принуждал на своих праздниках пить, в наказание, огромный кубок "Большого орла". Уже будучи отцом большого семейства и в генеральских чинах, Голицын не смел садиться в присутствии старшего брата, чтя русские семейные традиции.

После смерти Петра Великого его жена Екатерина 1, взошедшая на престол, пожаловала князя Голицына чином генерал-фельдмаршала (1725 г.). Сменивший Екатерину Петр II сделал его президентом Военной коллегии, сенатором и членом Верховного тайного совета (1728 г.). При вступлении на престол Анны Иоанновны Голицын за участие в замыслах старшего брата Дмитрия Михайловича и других членов Верховного тайного совета ограничить самодержавную власть попал в суровую опалу и был отстранен от всех дел. Умер в Москве, похоронен в Богоявленском монастыре.

Михаил Михайлович был дважды женат: первый раз - на Евдокии Ивановне Бутурлиной, от которой имел 7 детей, после ее смерти женился на княжне Татьяне Ивановне Куракиной (10 детей). Из его сыновей на военном поприще особенно отличился Александр Михайлович, генерал-фельдмаршал, получивший этот высокий воинский чин за руководство войсками в русско-турецкой войне 1768-1774 гг.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Михаил Михайлович Голицын (1675-1730), потомок великого князя литовского Гедимина, родился в самом конце царствования Алексея Михайловича в семье боярина и курского воеводы Михаила Андреевича Голицына. Имея придворный чин стольника, начал службу с двенадцати лет в "потешных" войсках подрастающего царя Петра барабанщиком Семеновского полка. В 1694 году был произведен в первый свой офицерский чин прапорщика. В Азовских походах за боевые отличия получил чин поручика. В 1698 году под командой Гордона и Шеина под стенами Воскресенского монастыря участвовал в подавлении выступления стрелецких полков. В следующем году в чине капитана сопровождал Петра в морском походе русской эскадры по Азовскому морю.

С началом Северной войны Голицын находился в армии и сражался под Нарвой в составе гвардии, отражавшей атаки войск Карла XII на правом фланге; был ранен. В чине подполковника 12 октября 1702 года командовал отрядом Семеновского полка при штурме крепости Нотебург. Шведы отчаянно сопротивлялись и отбили штурмующие колонны русских. Петр, сомневаясь в возможности взятия крепости, уже послал приказ отступить, но Голицын, оттолкнув от берега Невы лодки, чтобы солдаты не думали о бегстве, повел их еще на один приступ, Нотебург был взят после тринадцати часов кровопролитного боя. За этот подвиг князь был награжден поместьями, золотой медалью и чином полковника лейб-гвардии Семеновского полка, даваемым обычно только членам царствующего дома. Отличился Голицын и при осаде Ниеншанца в 1703 году, в штурмах Нарвы и Митавы в 1704 и 1706 годах. В следующем году стал командиром дивизии и получил чин генерал-майора.

30 августа 1708 года Голицын одержал блестящую победу при селе Добром над отрядом шведского генерала Росса. Со своими гренадерами под прикрытием тумана он подошел вплотную к шведам и неожиданно напал на них, хотя и не имел численного превосходства. Сражение продолжалось два часа и окончилось полным разгромом шведов, потерявших до 3 тысяч человек. Карл XII с главными силами не успел вступить в бой, и Голицын организованно отошел со своим отрядом к основным силам русской армии. Прямо на поле сражения царь наградил Михаила Михайловича орденом св. Андрея Первозванного. 28 сентября в сражении при Лесной он своими действиями способствовал победе русского оружия, после чего государь, видевший Голицына на поле боя, произвел его в генерал-поручики и наградил своим портретом с бриллиантами.

В Полтавском сражении князь командовал гвардией, а затем вместе с Меншиковым и кавалерийскими полками Боура и Волконского преследовал отступавшие шведские войска и принудил их 30 июня 1709 года к сдаче у Переволочны. Несмотря на нехватку сил, потребовал от фельдмаршала Левенгаупта капитулировать. К этому времени подошли войска Меншикова, и 16 тысяч шведов сложили оружие. На следующий год Голицын был среди осаждавших и взявших крепость Выборг войск, а еще через год участвовал в Прутском походе, чуть не окончившемся трагедией для русской армии, и один из первых высказался на военном совете против капитуляции перед турками, осадившими русский лагерь.

По проекту Петра I в 1712 году Голицыну предстояло принять участие в операциях Ингерманландского корпуса против шведов в Финляндии. Он стал ближайшим помощником генерал-адмирала Ф. М. Апраксина. В мае он прибыл в Санкт-Петербург и принял на себя командование над полевыми войсками. Вместе с Апраксиным и другими военачальниками разработал и внедрил правила походной службы, устройства лагерей, караульной службы, диверсий, действий галерного флота.

С 1714 года Голицын принял командование войсками в Южной Финляндии. 12 февраля его войска сошлись с 8-тысячным отрядом шведского генерала Армфельда у деревни Лаппола (Наппо). Шведы выбрали удобную позицию и, когда князь повел войска в атаку, первыми дали залп по русским и устремились в штыки. Русские открыли губительный огонь и перешли в контратаку. Дважды Армфельд отбрасывал русскую пехоту, но когда четыре спешенных драгунских полка ударили с тыла по центру позиции шведов, они побежали. Шведы потеряли только убитыми 5 тысяч человек. "Такого скорого и тяжелого огня на мою особу никогда не бывало. Но милостию Божиею и Его Царского Величества счастием над неприятелем учинена виктория..." - писал Голицын Апраксину. За это сражение Петр I наградил Михаила Михайловича чином генерал-аншефа.

27 июля Голицын участвовал в морском сражении при Гангуте, в котором русские под началом генерал-адмирала Апраксина и самого царя Петра разбили эскадру адмирала Ватранга. В результате побед на суше и на море в 1714 году Финляндия оказалась под контролем России.

Ровно через шесть лет, в годовщину Гангутского сражения, произошла морская битва у острова Гренгам. Шведская эскадра (один линейный корабль, четыре фрегата) вице-адмирала Шеблата встретилась с русским галерным флотом (61 галера) Голицына. Увлекшись преследованием, шведы попали на мелководье, где фрегаты были взяты на абордаж. За эту блестящую победу Петр I пожаловал победителю шпагу и трость, украшенные бриллиантами, "за его доблестный труд и добрую команду". Когда после окончания Северной войны император предпринял поход в Персию, то князь Голицын остался командовать войсками в Петербурге, а с 1723 года под его командой находились войска в Малороссии.

После кончины Петра Великого императрица Екатерина I пожаловала М. М. Голицына 21 мая 1725 года чином генерала-фельдмаршала. Уже в царствование императра Петра II он стал сенатором, членом Верховного тайного совета и президентом Военной коллегии.

При вступлении на престол Анны Иоанновны Михаил Михайлович участвовал в делах "верховников", одним из активных представителей которых был его родной брат Дмитрий. "Кондиции", составленные ими, ограничивали самодержавную власть, передавая ее узкому кругу лиц, что шло вразрез с интересами основной массы дворянства. С прибытием в Москву Анна Иоанновна уничтожила честолюбивые замыслы вельмож, однако Михаил Михайлович был ею обласкан и пожалован землями в Можайском уезде. Постепенно он потерял свое влияние при дворе, был удален от дел и вскоре умер. Похоронен в Богоявленском монастыре.

М. М. Голицын был женат на Евдокии Ивановне Бутурлиной, а вторым браком - на княжне Татьяне Борисовне Куракиной. Оставил от двух браков одиннадцать дочерей и семерых сыновей, один из которых, Александр, как и отец, стал генерал-фельдмаршалом России.

Соловьев Б. И. "Генерал-фельдмаршалы России". Ростов-на-Дону, "Феникс", 2000. 

……………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Княжеский род Голицыных, ведущий свое начало от потомков великого литовского князя Гедимина, кровно связанный с великими князьями московскими и в дальнейшем с династией Романовых, в пятом поколении от основателя рода Булака-Голицы разделился на четыре основные ветви. К тому времени среди представителей рода Голицыных было 22 боярина, 3 окольничих и 2 кравчих. Представители рода издавна занимали высокие должности при дворе великих князей и даже претендовали на царский престол.

В конце XVII века род был расколот политической и династической борьбой. В малолетство Петра I одни Голицыны, такие как князь Василий Васильевич, занимавший главную государственную должность в период правления царевны Софьи, стали сторонниками Милославских. Другие поддержали Петра и Нарышкиных.

Партия Нарышкиных одержала победу, и для Василия Голицына и его потомков рука Петра I оказалась тяжелой. В дальнейшем старшая ветвь рода не смогла дать истории ни одного выдающегося представителя.

К партии Нарышкиных принадлежал двоюродный брат Василия Васильевича князь Борис Алексеевич Голицын. Он был воспитателем юного царя Петра, которого всегда сопровождал, став одним из самых доверенных людей царя в начале его правления. Когда Петр покидал столицу, Борис Алексеевич заседал вместо него в совете. На его плечи возлагалась обязанность следить за порядком и благополучием, «чтобы государству потерьки не учинилось». В конце жизни он оставил высокие государственные посты и принял постриг.

При Петре I прославился также и представитель другой ветви Голицыных – князь Дмитрий Михайлович, начавший карьеру при дворе стольником. В период петровских преобразований Дмитрий Голицын, как и многие молодые дворяне, отправился на учебы за границу. Учился он в Италии, а вернувшись в Россию, был отправлен послом в Константинополь. При нем был ратифицирован договор с Турцией о 30-летнем мире. В дальнейшем он служил воеводой, а с 1711 года стал губернатором Киева. В период Северной войны Дмитрий Михайлович обеспечивал безопасность тылов и снабжение русской армии на Украине. Проявив себя прекрасным администратором, он в 1718 году возглавил Камер-коллегию – важнейшее ведомство государства, занимающееся финансами России. В 1722 году Дмитрий Михайлович стал сенатором, а через четыре года – членом Верховного тайного совета.

В годы царствования Петра Великого к власти пришло много людей недворянского происхождения. Самый яркий пример – Александр Данилович Меншиков, ставший фактическим правителем государства при Екатерине I. Для многих в то время Голицын стал лидером родовитой оппозиции, недовольной господством «худородного» временщика. И после воцарения Петра II в 1727 году Меншиков вскоре попадает в опалу, а Голицын становится фактическим главой Верховного тайного совета. Он уже был стар и умудрен опытом, а его манеры, образованность, сдержанность и достоинство вызывали уважение не только среди двора российского императора, но и у иностранцев. Английский посланник Клавдий Рондо оставил о Дмитрии Михайловиче такие воспоминания: «Имеет необыкновенные природные способности, которые изощрены наукой и опытом, одарен умом и глубокой проницательностью, предусмотрителен в суждениях, важен и угрюм, никто лучше него не знает русских законов, он красноречив, смел, предприимчив, исполнен честолюбия и хитрости, замечательно воздержан, но надменен, жесток и неумолим».

Дмитрия Михайловича Голицына новый государь – Петр II – сильно разочаровал. Его раздражало то, что царь и его окружение относятся пренебрежительно к представителям знатных фамилий. Вероятно, это сыграло большую роль в том, что после его скорой смерти в 1730 году Голицын, объединившись с Долгорукими, выступал за ограничение власти. Пригласив на русский престол Анну Иоанновну, ей были предложены определенные условия, ограничивающие самодержавную власть. Но, как мы знаем из истории, новая императрица быстро «лишилась контроля» со стороны верховников при активной поддержке другой части дворянства. Голицын пытался сохранить власть и влияние, но потерпел поражение. Он отошел от политики и уединился в своем родовом имении Архангельском, решив провести последние годы жизни среди книг и картин, которых собрал великое множество.

Его некоторое время не трогали, но в 1737 году государыня (Анна Иоанновна) все-таки решила начать процесс. На допросы Голицына доставляли на носилках, так как он по причине старости сам передвигаться не мог. Несмотря на немощь, Дмитрий Михайлович оставался верен себе и не стал виниться и просить прощения у императрицы. Он был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением. Но в заточение он прибыл всего три месяца, скончавшись в Шлиссельбургской крепости в том же 1737 году.

И если Дмитрий Михайлович был прославлен как мудрый политик, то его младший брат, Михаил Михайлович, никакими способностями в политической науке не обладал. В этой сфере он полагался во всем на ум и талант обожаемого им старшего брата, но на военном поприще он достиг небывалых высот, став выдающимся полководцем петровской эпохи.

Михаил Михайлович Голицын, сын курского воеводы, родился в 1675 году. Свою службу он начал при дворе стольником у царя, что было обычным явлением для детей родовитых фамилий. С детских лет Михаил тяготел к военной службе и в возрасте 12 лет стал рядовым лейб-гвардии Семеновского полка, в котором до этого был барабанщиком. С тех пор Семеновский полк был для Михаила Голицына вторым домом.

Произведенный в 1694 году в прапорщики, Голицын участвовал с полком в Азовских походах и за боевые отличия получил чины поручика и капитана.

В 1698 году Голицын принимал участие в подавлении восстания стрельцов, которые были разгромлены войсками Гордона и Шеина близ Воскресенского монастыря.

Михаил Голицын был активным участником Северной войны 1700—1721 годов. В 1700 году он сражался под Нарвой, где был ранен. Он был отчаянный смельчак, и не раз, даже раненный, он снова влезал в самое пекло боя.

В 1702 году Голицын прославился при штурме Нотебурга, где он командовал отрядом Семеновского полка. Шведы отчаянно сопротивлялись, и Петр, сомневаясь в возможности взятия крепости, уже послал Голицыну приказ отступить «Скажи Государю, – отвечал тот посланному, – что теперь я принадлежу одному Богу». Пристав на лодках к островной части крепости, в том месте, где в стене был пролом, семеновцы пошли в атаку, но были встречены яростным огнем противника. Атака захлебнулась, и тогда, чтобы отрезать путь к отступлению, Голицын приказал оттолкнуть от берега пустые лодки. Солдаты снова ринулись в бой, и… победили, сломив сопротивление врага. Затем отряд Голицына продолжил штурм крепости, который увенчался успехом. За этот подвиг Голицын был награжден золотой медалью, деревнями и произведен в полковники.

К чести Михаила Михайловича следует сказать, что все боевые награды он добывал в сражениях. В 1703 году Голицын находился при взятии Ниеншанца, в 1704 году брал Нарву, в 1705 году – Митаву.

На следующий год он был произведен в генерал-майоры. Голицын одержал 30 августа 1708 года блестящую победу при селе Добром над отрядом шведского генерала Росса и на поле сражения был награжден Петром орденом Св. Андрея Первозванного.

28 сентября 1708 года в сражении при Лесной Голицын участвовал в разгроме корпуса генерала Левенгаупта, сделав многое для победы над шведами. Петр I, ставший свидетелем его храбрости на поле боя, произвел его в генерал-поручики, пожаловал ему свой портрет, усыпанный бриллиантами, и предоставил Голицыну право просить все, что он пожелает. Голицын воспользовался этим случаем и попросил царя простить князя А.И. Репнина, который был разжалован в рядовые за поражение при Головчине. Репнин был прощен.

В 1709 году в Полтавском сражении Голицын командовал гвардией и, преследуя с Меншиковым бежавших шведов, принудил их под Переволочной положить оружие.

В 1710 году он сражается за взятие Выборга, в 1711 году защищает Украину от крымских татар и бунтующих запорожцев, а затем участвует в Прутском походе.

С 1714 по 1721 год Голицын становится главнокомандующим войсками в Финляндии. В феврале 1714 года он разбил шведов при Лапио, за что был произведен в генерал-аншефы «за мужество и стойкость».

Затем Голицын участвовал в морском сражении при Гангуте, а 27 июля 1720 года одержал блестящую победу над шведским флотом в Гренгамском сражении.

Особое расположение Петра в отношении Голицына проявлялось и в том, что только ему и Шереметеву разрешалось не пить во время праздников огромный кубок «Большого орла».

Неудивительно, что Михаил Михайлович Голицын пользовался в армии особой любовью и почитанием. Он был по натуре добрым и милосердным человеком, мужественным и отважным воином, за что удостоился особого уважения среди военных. Современник князя Голицына, швед Эренмальм, оставил воспоминания о нем: «Он заслужил особую славу за свой природный ум, приветливое обращение с подчиненными офицерами и рядовыми и приобретенный в войне опыт. Он не терял присутствия духа в любой обстановке. Он также предприимчив и не жалеет усилий для того, чтобы быстро и со всей осторожностью осуществить порученное ему. Он стремился как в одежде, так и всем образом жизни выглядеть солдатом…»

Во время похода Петра в Персию Голицын оставался командовать войсками в Санкт-Петербурге, а с 1723 по 1728 год он был командующим всеми войсками на Украине.

Уже после смерти Петра императрица Екатерина I в память о боевых заслугах пожаловала Голицыну 21 мая 1725 года звание генерал-фельдмаршала.

20 сентября 1728 года Голицын был вызван в Санкт-Петербург и по указу императора Петра II назначен президентом Военной коллегии, занимая этот пост до 1730 года. Он также был сенатором и членом Верховного тайного совета.

Отважный фельдмаршал был наивен и неопытен в политике, но во всем поддерживал своего брата Дмитрия Михайловича. В 1730 году, при восшествии на престол Анны Иоанновны, Михаил Голицын, как и старший брат, поддерживал позицию ограничения самодержавия. Когда же попытка ограничения власти не удалась, Михаил Михайлович оставил все государственные и военные должности, поселился в Москве, где жил тихо. Вероятно, его ждала бы участь других верховников. От суда и возможной казни или пожизненного заключения его спасла внезапная смерть.

В возрасте 55 лет Михаил Михайлович Голицын скончался в Москве 10 декабря 1730 года.

Фёдор Алексе́евич Голови́н (9 ноября 1650 — 30 июля (10 августа) 1706, Глухов Левобережная Украина^[1]) — русский дипломат и государственный деятель, генерал-фельдмаршал, генерал-адмирал (1700), граф (1702).

Был государственным канцлером, президентом Посольских дел, начальником Военно-морского приказа, главой Оружейной, Золотой и Серебряной палат, наместником Сибирским, управляющим Монетным двором, Ямским приказом, графом Римской империи.

Биография

Сын боярина Алексея Петровича Головина (ум. 1690)^[2]. При царевне Софье был послан на Амур (в Дауры) для защиты Албазинаот китайцев. В 1689 году заключил Нерчинский договор, по которому уступил китайцам реку Амур до притока Горбицывследствие невозможности вести с Китаем серьёзную войну.

В Великом посольстве к европейским дворам (1697 год) Головин, «генерал и воинский комиссар, наместник сибирский», был вторым после Лефорта полномочным послом.

В этот период жизни был наместником Сибири и основал город Нерчинск.

Вначале деятельность его посвящена была главным образом флоту; за границей он нанимал иностранцев в русскую службу, заготовлял всё необходимое для строения судов и по возвращении в Россию был назначен начальником вновь образованного военного морского приказа.

В 1699 году, после смерти Лефорта, Головин был сделан генерал-фельдмаршалом и генерал-адмиралом, первый был награждён орденом Св. Андрея Первозванного (главной государственной наградой России), получил в заведование иностранные дела и занял первенствующее положение между правительственными лицами («первый министр», по отзывам иностранцев).

Провёл организационные и информационные работы по подготовке второго Азовского похода Петра I, во время которого, командуя авангардом галер, дошёл вместе с Петром I по Дону до Азова.

За участие во второй Азовской кампании он был награждён золотой медалью.

В 1699—1706 годах был одним из ближайших сподвижников Петра I, главным руководителем русской иностранной политики: вёл обширную дипломатическую переписку с Паткулем, Мазепой и руководил действиями русских послов: Долгорукого в Польше, Толстого в Турции, Голицына в Вене, Матвеева в Гааге; последнему поручал «распалять злобу» англичан и голландцев против врагов Петра, шведов.

16 ноября 1702 года Федор Алексеевич вторым из русских (первым стал А. Д. Меншиков) получил от имп. Священной Римской империи Леопольда I грамоту на графский титул.

Головин особенно замечателен тем, что успешно действовал в новом духе, когда другие сотрудники Петра только ещё тому учились. Государь очень ценил Головина, называл его своим другом и, извещая в письме о его смерти, подписался «печали исполненный Пётр».

Достопримечательности

Фёдор Головин считал своим небесным покровителем святого Феодора Стратилата. В память о Головине на границе с Эстонией, на острове Капергольм была построена часовня, посвящённая святому. Инициатором строительства стал Центр национальной славы России.

С начала 2007 года был проведен ряд мероприятий в Москве, Калининграде, Ростове-на-Дону и Азове^[3].

6-7 июля в Санкт-Петербурге и Ивангороде в рамках благотворительной программы по увековечиванию памяти выдающегося государственного деятеля, дипломата и военачальника Петровского времени Ф.Головина «Служение Отечеству: события и имена» Регионального общественного фонда «Центр национальной славы» прошли Торжественные мероприятия памяти выдающегося российского государственного деятеля Петровского времени, графа Федора Головина.

6 июля в сквере Орденского Андреевского собора в Петербурге открыт памятник-бюст Федору Головину работы петербургских мастеров. Авторы памятника — архитектор Геннадий Тяшкин и скульпторы из творческой мастерской Геннадия Баграмяна: Александр Бортник, Владимир Аксенов и Шухрат Сафарматов. Руководителем проекта является ректор Петербургской государственной художественно-промышленной академии имени А.Штиглица Алексей Талащук.

Бюст выполнен в первую очередь по медали, отчеканенной ещё при жизни Головина, поскольку считается, что это единственный максимально достоверный портрет Федора Алексеевича

 — Ю.Талащук.

В тот же день на здании Морского корпуса Петра Великого — санкт-петербургского военно-морского института открыта памятная мемориальная доска адмиралу Головину, который был основателем Школы математических и навигационных наук и ее первым руководителем.

7 июля 2007 года в Ивангороде прошла торжественная церемония открытия и освящения памятной часовни в честь святого великомученика Феодора Стратилата — небесного покровителя Ф.Головина и всего православного воинства, возведённой на месте переправы русских войск через Нарву осенью 1700 года. Кроме того, в ходе мероприятий 7 июля в Ивангороде около стен Церкви Святой Троицы состоялась церемония открытия мемориальной доски благотворителям, внесшим значительный вклад в реконструкцию и восстановление храма, после чего совершен благодарственный молебен.

Эти события стали заключительным этапом программы Центра национальной славы по увековечиванию памяти российского государственного деятеля, финансиста, благотворителя и мецената, барона Александра Штиглица.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………

Федор Алексеевич Головин (1650 - 1706) Генерал-фельдмаршал, генерал-адмирал.

Федор Головин происходил из старинного боярского рода, известного в России более четырех столетий. Его отец служил воеводой в Тобольске, с 1681 г. возглавлял Ямской приказ (ведал внутренними сообщениями и перевозками в государстве). Сын по государственным заслугам со временем превзошел отца. Федор Алексеевич имел статную и величественную внешность, своими знаниями, умом и способностями выделялся из среды современников. Являясь ближайшим помощником Петра 1 во многих государственных и военных делах, Головин первым был удостоен высшей государственной награды - ордена святого Андрея Первозванного, чинов генерал-фельдмаршала, генерал-адмирала и звания графа.

В детские и юношеские годы Федор Головин получил отличное для того времени образование в доме отца и, как знатный дворянин, с молодых лет начал службу при высочайшем дворе. Он был в числе тех приближенных к царю Алексею Михайловичу лиц, которым тот завещал беречь царевича Петра, как зеницу ока. В 1682 г. Головин оберегал 10-летнего Петра во время бунта стрельцов, приведшего к власти правительницу Софью, сестру юного царя.

В число видных государственных деятелей Федор Алексеевич выдвинулся в 1686 - 1689 гг., когда в качестве Великого посла и наместника Сибири он вел переговоры с Китаем. Вполне вероятно, что направление Головина с миссией на далекий восток имело и оборотную сторону - желание Софьи удалить из столицы очевидного сторонника Петра. Переговоры с Китаем завершились подписанием Нерчинского договора, впервые определившего границы между двумя государствами. Вернувшись в Москву уже после заключения Софьи в монастырь, Головин с радостью был встречен Петром и вскоре пожалован в генерал-кригскомиссары. Обязанности генерал-кригскомиссара были подобны должности военного министра (введенной много позже), он отвечал за комплектование армии и ее снабжение всеми необходимыми материальными средствами. Вместе с Я-Лефортом Федор Алексеевич помогал царю укрепить его власть и приступить к государственным и военным преобразованиям.

В 1696 г. Головин был привлечен царем к военно-морским делам: во время второго Азовского похода он прикрывал с моря русские войска, осаждавшие Азов, бывший тогда турецкой крепостью. После взятия Азова Федор Алексеевич участвовал в торжественном въезде в Москву, был награжден золотой медалью, кубком, вотчиной под Орлом. В следующем году он вместе с Лефортом и Меншиковым сопровождал Петра в первой поездке в Западную Европу.

Головин фактически провел всю черновую работу по подготовке "Великого посольства". Кроме представительства и переговоров за границей он занимался приглашением иностранных моряков и мастеров на службу в русском флоте, закупал для кораблей пушки, парусину, якоря, компасы и др. Во время возвращения "Великого посольства" в Россию (отъезд был срочным - в связи со стрелецким бунтом в Москве) Головин первым из бояр сбрил себе бороду. С собой он вез большой багаж; кроме того, через Архангельск он отправил 31 ящик с "полезными вещами".

После подавления стрелецкого бунта царь наградил своего верного помощника и советчика специально выбитой серебряной медалью с изображением на одной стороне портрета Головина, на другой - фамильного герба с латинской надписью: "Et consilio et robore" ("И советом и мужеством"); а, учредив орден святого Андрея Первозванного, весной 1699 г. пожаловал Федора Алексеевича первым награждением этим орденом. Вскоре Головин был возведен в чин генерал-адмирала и получил под свое управление Воинский морской приказ, заведовавший комплектованием личного состава флота. Создав первый в России флот - Азовский, Петр 1 в августе 1699 г. совершил с ним учебный поход в Керченский пролив, при этом командующим флотом он назначил Федора Алексеевича. Одновременно в Керчь на 46-пушечном корабле "Крепость" был доставлен русский посол в Турции Украинцев, получивший задание выведать у османов: "мир ли хотят делать или войну". Одновременно с военно-морскими делами Головин исполнял другие важнейшие должности - главы дипломатического ведомства (канцлера), начальника Ямского приказа, управляющего Малороссией (Украиной) и многими городами Великороссии, наместника Сибири. Его умная распорядительность простиралась необыкновенно далеко.

Зная и поддерживая замысел Петра - начать войну со Швецией за балтийские берега, Головин как глава дипломатического ведомства (Посольского приказа) настойчиво добивался мира на юге - с Турцией. 8 августа 1700 г. курьер из Константинополя сообщил о заключении мирного договора с Оттоманской Портой, а 19 августа Петр 1 объявил войну Швеции. В этот же день (19 августа) он произвел своего канцлера в чин генерал-фельдмаршала и назначил предводителем новонабранной 45-тысячной армией для войны со Швецией. Как можно видеть, в эти дни Федор Алексеевич - второе "я" Петра.

Дойдя с армией до Нарвы, Головин организовал ее осаду, но вскоре уехал с царем в Москву для решения срочных дипломатических вопросов. Среди них - подписание договора о военном союзе с Данией и русско-польские переговоры. Благодаря его усилиям польский король Август II обязался содействовать русским войскам в борьбе со шведами в Прибалтике.

В 1701 г. Головин был поставлен во главе основанной в Москве, в Сухаревой башне, Навигацкой школы ("школы математических и навигацких, то есть мореходных хитростью искусств учения"); позже, в 1715 г., на базе навигаторских классов Школы, переведенных в Петербург, была создана Морская академия. Федор Алексеевич принимал участие в .редактировании первой русской печатной газеты "Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и во иных окрестных странах". В 1702 г. вместе с Петром и Меншиковым он отправился под Нотебург, помогал организовывать осаду этой крепости, взятой штурмом в октябре. Затем содействовал царю в руководстве военными действиями в Ингрии (Ижорской земле). 16 ноября Головин был возведен в графское достоинство. За первую морскую победу над шведами, одержанную в мае 1703 г. Петром и Меншиковым в устье Невы, Федор Алексеевич возложил на них орден святого Андрея Первозванного (как старший кавалер этого ордена).

Не оставляя дипломатических дел, Головин в 1703 г. подписал договор с Литвой о совместной борьбе против шведов. По его совету царь отклонил предложение Франции о союзе, поскольку это могло повредить отношениям России с рядом других стран, особенно с Англией и Пруссией. В 1704 г. канцлер вел переговоры с чрезвычайным послом Польши, завершившиеся подписанием нового договора с Речью Посполитой. Помогая Петру в осуществлении плана создания российского флота, Федор Алексеевич оказывал содействие строительству Олонецкой, Кронверкской и Лужской верфей, адмиралтейства и верфи в Петербурге. С основанием Балтийского флота царь предписал "первому господину адмиралу на него смотреть яко высшему правителю". Заботясь о подготовке отечественных морских кадров, Головин вместе с тем привлекал на русскую морскую службу опытных иностранных офицеров.

Наряду с заведованием Посольским, Воинским морским и Ямским приказами Головину было поручено руководство Оружейной, Золотой и Серебряной палатами. Он организовал работу Нерчинских серебряных рудников для увеличения выпуска серебряных монет, ввел гербовый сбор в России. С 1699 г. и до своей кончины Федор Алексеевич фактически был вторым после Петра руководителем внешней политики государства, ревностно и умело отстаивал российские интересы в международных делах, особенно в дипломатической борьбе со Швецией. В его канцлерство был создан институт постоянных русских представителей (послов) за рубежом.

С конца 1705 г. Головин занимался заключением дружественного союза с Пруссией, но не успел довершить задуманное. Он скончался 30 июля 1706 г. на пути из Москвы в Киев, в г. Глухове. Вероятно, организм Федора Алексеевича не выдержал груза всех забот и дел, порученных ему. Позднее Петр 1 более бережно относился к соратникам и не давал никому такого широкого круга обязанностей.

Английский посол в России Витворт писал в Лондон, что Головин "считается самым честным и самым смышленым человеком во всей России". Федор Алексеевич успешно действовал в духе Петровских реформ, когда другие только учились этому. Петр 1 очень ценил его, называл своим другом и помощником.

Федор Алексеевич был похоронен в Москве на кладбище Симоновского монастыря (кладбище не сохранилось). Он оставил дочь и трех сыновей, один из которых - Николай Федорович - стал адмиралом и президентом Адмиралтейств-коллегий.

Использованы материалы кн.: Ковалевский Н.Ф. История государства Российского. Жизнеописания знаменитых военных деятелей XVIII - начала XX века. М. 1997 г.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Головин Федор Алексеевич. В истории российского флота Федор Алексеевич Головин занимает особое место как дипломат, советник Петра I и одновременно первый русский по происхождению адмирал.

Федор родился в 1650 году. Отец его, Алексей Петрович, служил в приказах и дал сыну хорошее образование. Позднее он был тобольским воеводой, укрепил город земляным валом и сделал первое размежевание Сибири.

Федор Головин начал службу при царском дворе. Князь В.В. Голицын, правая рука правительницы Софьи, заметил способности молодого стольника. Головину, пожалованному в окольничьи, доверили важное, но сложное и опасное предприятие: послали Великим и Полномочным послом с титулом “брянского наместника” для заключения договора с Китаем перед намеченным походом в Крым. Возможно, свою роль сыграло желание удалить одного из сторонников Петра в период борьбы за власть. В непростых условиях, когда маньчжуры угрожали силой, посол, пользуясь красноречием и дарами, 27 августа 1689 года заключил первый в истории русско-китайский Нерчинский договор, установивший границу между двумя государствами. Головин укрепил Нерчинск, приказал разорить Албазин (крепость на Амуре). 10 января 1690 года он вернулся в Москву и представился царям Ивану и Петру. За труды посла произвели в бояре и назначили наместником Сибири, хотя и поставили в вину потерю Албазина. Петр I, который обрел власть после смещения Софьи, несколько дней слушал рассказы Головина о Сибири и путешествии. Видимо, успех боевых действий против маньчжуров в противовес неудаче Крымских походов побудил царя назначить боярина генерал-комиссаром. Тот стал членом окружения Петра, к которому принадлежали ближайшие к нему люди. Федор Алексеевич дружил с Ф. Лефортом, он первым из бояр сбрил бороду, чем укрепил доверие к себе царя.

Летом 1696 года Головин во втором Азовском походе, командуя авангардом галер, дошел вместе с Петром по Дону до Азова. Его суда вели поиск неприятеля в море, не пропуская турок в крепость. После взятия Азова Головин участвовал в торжественном въезде победоносных войск в Москву 30 сентября.

В 1697 году Федор Алексеевич стал начальником Оружейной палаты, а затем и участником Великого посольства, с которым Петр I отправился за границу. Второй посол (первым был Лефорт), сибирский наместник и генерал-комиссар Головин, вел основную дипломатическую работу. Одновременно он занимался и делами морскими. Адмиралтеец Протасьев сообщал ему из России о строительстве Азовского флота. В Голландии боярин принимал самое деятельное участие в найме моряков-иноземцев и закупке необходимых для флота инструментов, оборудования.

Особенно Головин добивался, чтобы на службу приняли опытного моряка Корнелия Крюйса, который помогал послу нанимать офицеров в Голландии. Вице-адмирал К. Крюйс и другие нанятые тогда специалисты стали инструкторами будущих российских флотоводцев. Головин распоряжался финансами посольства, распределял молодых стольников, которых привезли из России для учебы в Англии, Голландии и Венеции. Когда царь ездил в Лондон, боярин приезжал к нему и заключил с лордом Кармартеном договор о поставках в Россию табака, что позволило оплатить расходы по закупке оборудования. Посол побывал с царем в Гааге, Вене. В Венецию не поехали: пришло известие о стрелецком бунте, и Петр I с ближайшими людьми (Лефортом, Головиным и Меншиковым) срочно возвратился в Россию.

Работа в посольстве показала организаторские способности Ф.А. Головина. Он продолжал управлять Оружейной палатой. 11 декабря 1698 года в Москве был учрежден “Приказ воинского морского флота” - Головин вступил в управление этим приказом (он отвечал за служащих в русском флоте иностранцев) и монетным двором. Позднее он стал главой Ямского приказа, одно время руководил медицинским ведомством. Приходилось ему участвовать в допросах стрельцов. Царь в знак уважения своего сподвижника приказал выбить медаль, на одной стороне которой вычеканили портрет Головина, на другой - фамильный герб с надписью “Et consilio et zobore” (“И советом, и мужеством”). Петр учредил первый в России орден Св. Андрея Первозванного. 10 марта 1699 года Ф.А. Головин стал первым кавалером этого ордена. А 21 апреля 1699 года после смерти адмирала Ф.Я. Лефорта царь произвел Федора Алексеевича в адмиралы.

Головин был одним из немногих, знавших план царя о войне со Швецией и взятии Нарвы. Но чтобы начинать войну на севере, следовало освободиться от угрозы с юга. Было решено продемонстрировать силы флота, построенного в Воронеже за последние годы.

Весной 1699 года дьяк Посольского приказа Е.И. Украинцев получил повеление ехать послом в Константинополь. Ему предоставили корабль “Крепость”, а сопровождать посольское судно до Керчи должен был весь флот. Для солидности командовать эскадрой (“морским воинским караваном”) царь назначил адмирала Головина. Фактически флотом управляли, конечно, опытные иноземцы. Но на эскадре шел сам Петр с приближенными, чтобы ближе ознакомиться и с водной стихией, и морской службой.

Неожиданное появление грозной эскадры у Керчи и салют посольского корабля вблизи стен дворца султана продемонстрировали, что Россия способна за короткий срок создать флот, по численности не уступавший турецкому. Демонстрация возымела действие: Турция подписала договор, по которому уступила России Азов и его окрестности.

Тем временем Россия готовилась воевать за Балтику. В октябре 1699 года, участвуя в переговорах со шведским посольством, добивавшимся подтверждения Кардисского мира, Головин обоснованно сообщил об отказе царя от “крестного целования” в подтверждение договора, что было важно перед началом войны за пересмотр границ, договором установленных. 23 февраля 1700 года, оставив звания ближнего боярина, адмирала и наместника Сибири, Петр I назначил Головина Президентом Посольских дел и начальником нескольких приказов.

Распуская стрелецкое войско, царь формировал регулярную армию. Комиссию по набору, комплектованию и обучению в Преображенском возглавил Ф.А. Головин. К весне 1700 года были собраны и подготовлены 27 пехотных и 2 драгунских полка. Вооружили их фузеями и мушкетами, которые Головин закупал за границей. Когда до Москвы дошло сообщение о мире с Турцией, пришли в движение подготовленные войска. 19 августа Петр I пожаловал Головина званием первого русского генерал-фельдмаршала и поставил его во главе 45-тысячной армии, выступившей к Нарве. Скорее всего, адмирал отказался от нового чина и сопровождал царя как советник и дипломат. Осада крепости затянулась. Но принять унижение поражения Головину не пришлось: 19 ноября царь отправился за подкреплениями, оставив командующим герцога де Кроа, а Головина взял с собой. 12 января 1701 года Головин подписал с датским посланником Гейнсом договор о союзе, в феврале участвовал в переговорах Петра с Августом II, а в марте - в совещании о плане совместных военных действий.

14 января 1701 года в Москве была основана школа “математических и навигацких” наук; ее начальником царь назначил Головина.

30 мая 1702 года Головин с царской свитой приехал в Архангельск. Готовилась необычная операция. 6 августа русская эскадра во главе с адмиралом отправилась к Соловецким островам, а затем к деревне Нюхче, откуда начиналась “Государева дорога”. По этой дороге войска протащили к Онежскому озеру 2 судна, которые использовали для взятия крепости Нотебурга. Головин участвовал в осаде. 16 ноября он был вторым из русских (первым успел стать А.Д. Меншиков) возведен в графское достоинство - грамоту он получил от римского императора Леопольда I. 10 мая следующего года старейший кавалер ордена Св. Андрея возложил его знаки на царя и Меншикова, которые с отрядом гвардейцев на лодках взяли в устье Невы шведские суда “Гедан” и “Астрильд”.

Основной деятельностью Ф.А. Головина оставалась дипломатия. 28 июня 1703 года он заключил договор с литовским послом о выступлении Литвы против Швеции. Когда французское правительство добивалось союза с Россией против Австрии, Головин доказал царю, что нет смысла нарушать дружбу с Австрией, Польшей, Англией, Данией, Пруссией и Голландией ради этого союза. 24 февраля 1704 года он отпустил французского посла, а летом того же года под Нарвой подписал новый договор о совместных действиях с Польшей. В 1705 году глава Посольского приказа не допустил вмешательства англичан в торговые дела России, в следующем - безуспешно пытался вести переговоры со шведским королем. Потребовалось нанести ряд поражений шведам, прежде чем Карл ХII подумал о мире.

Перегруженный массой обязанностей, Головин успевал заниматься и вопросами развития морских сил. При основании Балтийского флота адмирал получил обязанность “смотреть на него яко вышнему правителю”. Фактически Головин не мог лично много заниматься флотом. Однако, управляя монетным двором, он за 1700-1702 годы увеличил выпуск монеты более чем вдвое; этому способствовало использование серебряной руды, найденной у Нерчинска. Средства от монетного двора шли на содержание и строительство флота. Головин держал под контролем обучение, набор кадров, судостроение. Сохранилась его переписка, из которой следует, что генерал-адмирал следил за постройкой судов на Сяси и Олонецкой верфи. Понятно, что адмирал имел право с гордостью писать 3 мая 1704 года: “...Е.Ц.В. уже сего году в кратком времени флот в 20-ти кораблях и фрегатах состоящий купно с 7-ю великими галерами и 10 бригантинами (из которых на каждой по 50 человек и по 5 пушек обретается) на Балтийское море вывесть может, из которого флота уже несколько кораблей у острова Рычерта (Котлина. - Н.С.) в 6 милях от Петербурга стоят и достальные в кратце туда же последовати будут, при котором острове на самом проезде и корабельном ходе крепость со многими пушками, в самом море, зимою как мерзло было, из дерева и камени основана и построена есть, и уже и пушками вооружена, и тако ныне неприятельские корабли за столько миль не могут сюда приближаться”.

На кораблях окруженный административными заботами Федор Алексеевич почти не бывал; только в мае 1706 года по приезде в Санкт-Петербург адмирал посетил флот, стоявший у Кронштадта; шаутбенахт Боцис по указанию царя устроил ему торжественную встречу, “как водится в Венеции”.

В конце июня 1706 года Петр выехал в Киев и указал Головину прибыть к нему. Адмирал, проводивший переговоры с Пруссией, отправился в Киев, но в Глухове заболел и умер. Очевидно, летняя жара и военные хлопоты не позволили достойно и торжественно похоронить первого генерал-адмирала; только зимой его тело доставили в Москву. Похоронили Ф.А. Головина 22 февраля 1707 года. Покоился он в Симоновом монастыре, где была фамильная усыпальница графов Головиных. Надпись на памятнике гласила:

“Лета от сотворения мира 7214-го, а от Р.Х. 1706 года, Июля 30 дня, на память Святых Апостол Силы и Силуана, преставился Его Высокографское Превосходительство Федор Алексеевич Головин, Римского Государства Граф, Царского Величества Государственный Великий Канцлер и посольских дел верховный Президент, ближний боярин, морского флота Адмирал, наместник Сибирский и Кавалер чинов: Св. Апостола Андрея, Белаго Орла и “Генерозитеи” (Generoesite) и пр.”.

Могила не сохранилась. Уже в начале XX столетия от надписи на ней остались только воспоминания. Ныне на месте захоронения стоит Дворец культуры ЗИЛа.

Ф.А. Головину не довелось увидеть в блеске побед новую Россию и славу заложенного его трудами флота. После смерти его обязанности пришлось распределить на несколько человек: никто не мог выполнять их все в одиночку. Тем более в наши дни следует помнить одного из тех, кому Россия обязана первыми государственными успехами конца ХVII - начала ХVIII века.

Использованы материалы сайта http://100top.ru/encyclopedia/ 

Граф Гаврии́л (Гаврила) Ива́нович Голо́вкин (1660 — 25 июля 1734, Москва) — сподвижник Петра Первого, первый канцлер Российской империи (с 1709 г.), кабинет-министр. По учреждении коллегий в 1717 году назначен президентом Коллегии иностранных дел. Родоначальник графского рода Головкиных.

При Петре I

Происходил из семьи, родственной царице Наталье Кирилловне. С 1677 года состоял при царевиче Петре Алексеевиче сначаластольником, а впоследствии верховным постельничим. При царевне Софии выказал особую приверженность Петру и с тех пор пользовался постоянным его доверием.

Сопровождал царя в первом путешествии его в чужие края и вместе с ним работал на верфях в Саардаме. В 1709 года наПолтавском поле царь поздравил Головкина, который уже с 1706 года стоял во главе Посольского приказа, с присвоением нового для России титула канцлера. В этом звании, которое он сохранил до самой смерти, Головкин руководил дипломатией Российского государства и сопутствовал царю в его путешествиях и походах (между прочими, и в Прутском).

При преемниках Петра

При Екатерине I Головкин был членом Верховного тайного совета. Императрица передала ему на сохранение свое духовное завещание, которым назначила преемником престола Петра II, а его — одним из опекунов малолетнего императора. По кончине Петра II Головкин (1730 год) предал огню этот государственный акт, которым на случай бездетной кончины юного императора престол обеспечивался за дальнейшими потомками Петра I, и высказался в пользу Анны Иоанновны. Личный враг кн. Долгоруких, Головкин был одним из главных виновников неудачи замыслов верховников.

При Анне Иоанновне был членом кабинета. Граф Римской империи с 1707 года, Головкин в 1710 году получил графское достоинство российское. Искусный царедворец, сумевший сохранить свое значение при четырёх царствованиях, Головкин владел целым Каменным островом в Петербурге, многими домами и поместьями (одно из них Головчино), но был чрезвычайно скуп.

Потомство

Основная статья: Головкины

• Иван — посланник в Голландии;

• Александр (ум. в 1760 году);

• Михаил (1699 или 1700 г. — 1754 г.)

• Анна (? — 1751) — в замужестве Ягужинская, после второго брака Бестужева (умерла в ссылке в г. Якутске)

…………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Головкин Гавриил Иванович (1660-1734), граф, государственный деятель. Один из воспитателей и сподвижников Петра I. С 1706 г. возглавлял Посольский приказ, с 1709 г. государственный канцлер, с 1718 г. президент Коллегии иностранных дел. В 1726-1730 гг. член Верховного тайного совета, поддерживал императрицу Анну Ивановну.

Головкин, граф Гавриил Иванович, 1660-1734, государственный канцлер, родственник Нарышкиных. С 1677 г. стольник при Петре, работал с ним на верфях Саардама. В 1706 г. глава посольского приказа, в 1709 г. государственный канцлер. Головкин сопутствовал царю в походах; в 1717 г. президент иностранной коллегии. Член верховного тайного совета, получил на хранение завещание Екатерины I, утверждавшее престол в потомстве Петра I. Головкин уничтожил его, подавая голос за Анну Ивановну. Головкин до смерти остался членом кабинета императрицы Анны.

Головкин, граф Гавриил Иванович – государственный деятель (1660-1734), канцлер и сенатор, родственник царицы Наталии Кирилловны; с 1676 г. состоял при царевиче Петре стольником, а впоследствии верховным постельничим. При царевне Софии выказал особую приверженность Петру, которого сопровождал во время бегства от замысла стрельцов в Троицкую лавру (в 1689 г.), и с тех пор пользовался постоянным доверием Петра. Сопровождал царя в первом путешествии его в чужие края и вместе с ним работал на верфях в Саардаме. В 1709 г. на Полтавском поле царь поздравил Головкина, который уже с 1706 г. стоял во главе посольского приказа, государственным канцлером. В этом звании Головкин принимал ближайшее участие в сношениях с иностранными державами, сопутствовал царю в его путешествиях и походах, между прочим, и в Прутском. По учреждении коллегий (1717 г.), Головкин был назначен президентом коллегии иностранных дел. При Екатерине I Головкин был назначен (1726 г.) членом верховного тайного совета. Императрица передала ему на сохранение свое духовное завещание, которым назначила преемником престола Петра II, а его одним из опекунов малолетнего императора. По кончине Петра II, Головкин передал огню этот государственный акт, которым, на случай бездетной кончины юного императора, престол обеспечивался за дальнейшими потомками Петра I, и высказался в пользу Анны Иоанновны. Личный враг князей Долгоруких, Головкин действовал против замыслов верховников. При Анне Иоанновне был назначен к присутствованию в Сенате, а в 1731 г. членом кабинета министров. Граф Римской империи с 1707 г., Головкин в 1710 г. получил графское достоинство российское. Искусный царедворец, сумевший сохранить свое значение при четырех царствованиях, Головкин владел целым Каменным островом в Петербурге, многими домами и поместьями, но был, по сообщаемым сведениям, чрезвычайно скуп.

Головкин Гавриил Иванович (1660-24.1.1734), граф (1707 г.), государственный канцлер (1709 г.). Из рода Головкиных. Головкин – родственник матери императора Петра I Натальи Кирилловны, урожденной Нарышкиной (ее троюродный брат через род Ржевских). С 1677 г. состоял при царевиче Петре Алексеевиче (будущем императоре Петре I) стольником, затем верховным постельничим, с 1689 г. управлял Государевой Мастерской палатой. Во время правления Софьи Алексеевны (1682-1689 гг.) ревностный сторонник Петра; сопровождал его во время восстания стрельцов в Троицкую лавру (в 1689 г.) и с тех пор пользовался постоянным доверием Петра. Сопровождал Петра I в его поездках, вместе с ним работал на верфях в Саардаме (Голландия, 1697 г.). С 1706 г. начальник Посольской канцелярии и Посольского приказа, был лишь исполнителем воли Петра I, сам инициативы не проявлял; постоянно конфликтовал с П. П. Шафировым и П. А. Толстым. В начале 1707 г. руководил российской делегацией на переговорах по выборам нового короля Польши. В конце 1708 г. Головкину поручено, с целью выигрыша времени, вести переговоры с И. С. Мазепой (по инициативе последнего). Сопровождал Петра I в Прутском походе 1711 г., склонил Петра к мирным переговорам. В 1713 г. председатель Комиссии «для исследования и искоренения» злоупотреблений по казенным подрядам. В 1717 г. Головкин был назначен президентом Коллегии иностранных дел. Политика, проводившаяся Головкиным в годы Северной войны, была нацелена в основном на расширение и упрочение антишведской коалиции. С 1717 г. одновременно сенатор, участвовал в разработке различных внутриполитических мероприятий (составление Табели о рангах 1722 г. и др.). 22 октября 1721 г. после заключения Ништадтского мира 1721 г. от имени Сената обратился к Петру I с просьбой принять титул «Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского». В 1726-1730 гг. член Верховного тайного совета; вместе с В. Л. Долгоруковым, действуя против А. Д. Меншикова, Ф. М. Апраксина и Д. М. Голицына, настаивавших на союзе с Великобританией, отстоял заключение (1726 г.) союза с Австрией; проявил себя ловким царедворцем. Императрица Екатерина I передала Головкину на сохранение свое духовное завещание, назначив его одним из опекунов императора Петра II. После смерти императора Петра II Головкин уничтожил государственный акт, который в случае бездетной смерти императора обеспечивал престол другим потомкам императора Петра I. Высказался в пользу Анны Ивановны, активно выступал против «верховников». В 1731-1734 гг. первый кабинет-министр. Граф Римской империи с 1707 г., Головкин в 1710 г. получил графское достоинство российское. Искусный царедворец, сумевший сохранить свое значение при четырех царствованиях, Головкин владел целым Каменным островом в Санкт-Петербурге, многими домами и поместьями, но был, по сообщаемым сведениям, чрезвычайно скуп.

Сухарева О. В. Кто был кто в России от Петра I до Павла I. Москва, 2005

Патрик Леопо́льд Го́рдон (англ. Patrick Leopold Gordon) в России также известен как Пётр Иванович Гордон (31 марта 1635^[1],Шотландия — 29 ноября 1699, Россия) — российский военный деятель, генерал и контр-адмирал. По происхождению шотландец.

Биография

Ревностный католик и сторонник Стюартов, он, однако, провёл почти всю свою жизнь на службе иностранным интересам. Также на российской службе состояли его племянники Александр и Томас.

Его предок королевский адвокат Гордон женился на Маргарэт Лермонт из Балькоми, которая приходится родственницей М.Ю.Лермонтова.

В 16 лет покинул родину и поступил в Браусборгскую коллегию в Данциге, по окончанию которой в июле 1655 года поступил на службу в шведскую армию. Взятый в плен поляками в сражении под Варшавой, перешел на польскую службу и сражался с татарами и русскими. Русский посол в Варшаве Леонтьев заметил способности Гордона и уговорил его вступить на русскую службу.

2 октября 1661 года Патрик Гордон вместе с другим шотландцем, Менезием, прибыл в Москву и был зачислен в иноземный приказ в чине майора. Затем был переведен в полк иноземного строя Кроуфорда подполковником, в 1665 году произведен в полковники и в 1668 году «по государевым делам» послан в Англию.

После этого, Гордон много лет провёл в Малороссии (1667—1686 годы), принимая участие в военном управлении краем. В 1671 году ходил с полком на усмирение бунтующих казаков в Новоскол. В 1673—1675 годах участвовал в военных действиях противДорошенко.

В 1676 году участвовал в Первом Чигиринском походе и особенно отличился своими работами по устройству предмостного укрепления при Бужинской переправе. Но особенно отличился при руководстве обороной Чигирина в 1678 году (9 июля — 11 августа), за что и был произведен в генерал-майоры.

По окончании войны был назначен в Киев и занялся его укреплением. Произведенный в 1683 году в генерал-лейтенанты, вызвал на себя неудовольствие временщика князяВ. В. Голицына, за что был разжалован им в прапорщики, но вскоре был восстановлен в звании с назначением командиром 2-го выборного Бутырского полка. Блестящий смотр, произведенный юным Петром I этому полку 3 февраля 1687 года зародил в нем симпатии к Гордону.

Патрик Гордон участвовал в крымских походах 1687 и 1689 годов.

События 1689 года, способствующие падению царевны Софьи, поставили Гордона в близкие и даже дружеские отношения с царём. 4 сентября в немецкую слободу пришла царская грамота, в которой Петр приказывал иноземным генералам и офицерам прибыть к нему в Троице-Сергиеву лавру. Гордон, как старший из иностранных офицеров, правильно учитывая политический момент, счел правильным идти всем иноземным офицерам в лавру, несмотря на то, как на это отреагируют царевна Софья и князь В. В. Голицын. Но, принимая такое решение, Гордон в то же время признал необходимым, в порядке службы, уведомить о царском указе князя Голицина, и просить формального предписания для следования в лавру. Смущенный Голицын ответил, что он покажет грамоту царю Ивану и царевне и тогда скажет, что делать. Гордон возразил, что когда царю и его семейству грозит опасность, то начальник должен исполнять долг присяги, хотя бы и не получив приказа от вышестоящего начальства. Ввиду этого, не дождавшись до вечера ответа Голицина, Гордон с Бутырским полком, частью 1-го выборного полка и со всеми иноземными офицерами отправился в лавру, куда и прибыл на следующий день. Благодаря этому Петр одержал победу без кровопролития, что заставило его с особой признательностью относиться к Гордону. После Троицкого похода Гордон становится руководителем всех военных занятий Петра. К этому времени ему было уже 54 года.

Он обладал зрелым умом, большими военными познаниями, имел богатый боевой опыт, умел держать войсковые части в строгой дисциплине, был распорядителен и храбр, но в то же время и предусмотрителен, осторожен и скромен. Свои военные практические знания Гордон поддерживал и освежал изучением различных военных сочинений по артиллерии, фортификации, устройству и образу действий войск в различных государствах. Обладая во всех отношениях высокими нравственными качествами, Гордон был любим и уважаем не только обитателями Немецкой слободы в Москве, но и многими из русской знати.

Занятия с царем ведутся им по уже известной системе. Прежде всего, Гордон ведет с царем специальные беседы. Для этих бесед он в течение января и февраля 1690 года часто ездит в Преображенское, а царь, в свою очередь, навещает Гордона. Беседы касаются вопросов устройства содержания и вооружения войск за границей, а также образа действий войск и способа их употребления.

Вторая часть занятий состояла из учений, которые обычно заключались в проделывании приемов с мушкетами и копьями, в стрельбе и в отработке разных способов построения. На этих учениях Гордон обращал особое внимание на стрельбу в цель и действия гренадеров, которых Гордон завел одну роту в своем полку. Учения отдельных полков перешли впоследствии в учения всех выборных полков, а отдельные упражнения пехоты — в совместные учения пехоты и конницы. Венцом занятий Гордона с Петром были маневры. Между всеми маневрами, учениями и беседами царственного ученика с учителем-иноземцем существовала тесная связь. Особенно значительные маневры были устроены в 1691 и 1692 годах.

В 1694 году Гордон участвует в поездке Петра на Белое море, а чуть позже он уже главный руководитель Кожуховского похода. Будучи человеком опытным и знающим военное дело, Гордон, тем не менее, не мог дать Петру правильного теоретического строго научного образования. Беседы его имели скорее справочный характер, а занятия были строго практическими. Тем не менее, знающий, уравновешенный и осторожный Гордон применял правильные методы при практических занятиях, много способствовал развитию у царя выдержки и осмотрительности при решении вопросов военного дела, требовавших основательного знакомства с военной техникой.

В 1695 и 1696 годах участвовал в Азовских походах. Был третьим (после Ф.А. Головина и Лефорта) из генералов, начальствовавших над русскими войсками при осаде Азова, где на него были возложены осадные работы. Гордон был главным инициатором взятия этой крепости (1696 год).

В 1698 году участвовал под начальством боярина Шеина в разгроме мятежных стрельцов под Воскресенским Новоиерусалимским монастырем.

Дневник Гордона

Гордон оставил после себя дневник, охватывающий всю жизнь автора (окончен 31 декабря 1698 года) и написанный по-английски. Он дошёл до нас не весь: 1667—1677 и 1678—1684 годы утеряны. Ныне хранится в военно-учёном архиве Главного штаба. Часть другого английского экземпляра (1684—1698) — в бывшей Императорской публичной библиотеке.

В 1849—1852 годах дневник Гордона с приложением 112 его писем за 1690—1696 годы издан Оболенским и Поссельтом в немецком переводе и с сокращениями (нем. Tagebuch des generalen Patrick Gordon), причём бо́льшая часть текста (события до 1691) — в старом переводе Стриттера, конца прошлого столетия. С этого-то перевода «Чтения Москов. общ. истор. древностей» начали печатать русский перевод. Вышли1635—1661 годы («Дневник генерала П. Гордона», часть I, Москва, 1892).

Сочинение генерала Гордона сделалось известным по выдержкам, напечатанным в разных изданиях. Дневник Гордона — один из важных источников русской истории конца XVII века. Не только очевидец, но, в основном, и участник описываемых событий, автор отличается точностью и большой объективностью; форма изложения сухая, документальная, с обилием подробностей.

Особенно много даёт труд Гордона для истории войн с Турцией, военного устройства, личности Петра Великого, общественного и хозяйственного быта того времени.

В XIX веке останки Гордона были перезахоронены на Введенском кладбище в Москве^[2].

……………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Гордон, Патрик - сподвижник Петра Великого , родился в 1635 г. в Шотландии. Ревностный католик и сторонник Стюартов, он, однако, провел почти всю свою жизнь на службе чужим интересам: в 1655 - 1661 годы сражался в войсках Швеции и Польши, а в 1661 г., в чине майора, поступил, и уже навсегда, на службу России. Способный, образованный, храбрый в битве, опытный инженер и военный администратор, честных правил, Гордон скоро выдвинулся и дослужился до чина полного генерала и контр-адмирала. Много лет провел Гордон в Малороссии (1667 - 86), принимая участие в военном управлении края; воевал с турками, был с В.В. Голицыным в Крымских походах 1687 и 1689 годов. Открытый переход, во время смут 1689 г., на сторону Петра Великого поставил Гордона в близкие и дружеские отношения к царю. Участник в поездке Петра на Белое море в 1694 г., главный руководитель Кожуховского похода, третий (после Арт. Мих. Головина и Лефорта ) из генералов, начальствовавших над русскими войсками при осаде Азова, Гордон был главным виновником взятия этой крепости (1696). В 1698 г. участвовал, под начальством боярина Шеина , в поражении мятежных стрельцов под Воскресенским монастырем. Умер в 1699 г. Гордон оставил после себя дневник, охватывающий всю жизнь автора (окончен 31 декабря 1698 г.) и писанный по-английски. Он дошел не весь: 1667 - 77 и 1678 - 84 годы утеряны. Ныне хранится в военно-ученом архиве Главного штаба. Часть другого английского экземпляра (1684 - 1698) - в Императорской Публичной библиотеке. В 1849 - 52 годы дневник Гордона, с приложением 112 писем его за 1690 - 96 годы, издан князем Оболенским и Поссельтом в немецком переводе и с сокращениями (""Tagebuch des generalen Patrick Gordon""), причем большая часть текста (события до 1691 г.) - в старом переводе Стриттера. С этого-то перевода ""Чтения московского общества истории и древностей"" начали печатать русский перевод. Вышли пока 1635 - 61 годы (""Дневник генерала П. Гордона"", ч. I, М., 1892). Сочинение Гордона сделалось известным еще в прошлом столетии, по извлечениям. Дневник Гордона - один из важных источников русской истории конца XVII столетия. Не только очевидец, но, большей частью, и участник описываемых событий, автор отличается точностью и большой объективностью; форма изложения сухая, документальная; обилие подробностей. Особенно много дает труд Гордона для истории войн с Турцией, военного устройства, личности Петра Великого, быта общественного и хозяйственного. - См. Голиков , ""Историческое изображение жизни Лефорта и Патрика Гордона"" (М., 1800); предисловие Поссельта при немецком издании ""Дневника"" 1849 и русском 1892 г.; Брикнер , ""Патрик Гордон и его дневник"" (СПб., 1878); Bruckner, ""Patrik G."" (в ""Beitrage zur Kulturgeschichte Russlands im XVII. Jh."").

………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Патрик Гордон  и его дневник. Сочинение А. Брикнера.   Публикуется по изданию: Брикнер А.Г. Патрик Гордон и его дневник. СПб. Типография В. С. Балашова. 1878. библиотека Адъютанта 1. Жизнь Патрика Гордона. Молодость.   Род Гордонов уже в XV-м столетии занимал в Шотландии видное место. Александр Гордон в 1449 году был удостоен графского достоинства. Во время борьбы Карла I с революционным парламентом члены этого рода были роялистами. Георг Гордон, захваченный в плен противниками короля, был казнен в 1649 году. Когда вступил на престол Карл II, в 1660 году все семейство было удостоено разных наград и почестей. Один член его был возведен в герцогское достоинство. Об этом «Duke of Gordon» упоминается довольно часто в дневнике Гордона; с ним Патрик Гордон находился в переписке; он считался главою всего рода и занимал высокие должности. В 1686 году он был губернатором в Эдинбурге1).  Патрик Гордон, как мы увидим, [6] в этом году бывший в Шотландии, обращался с ним с глубоким почтением. В своих письмах к нему наш Гордон называет своего родственника «Your Grace»2). Все Гордоны оставались верными дому Стюартов, и поэтому многие члены этого рода по случаю первой и по случаю второй революции в Англии оставили свое отечество, переселяясь в разные страны. Не только политические, но также и религиозные причины заставляли их сделаться эмигрантами: они были ревностными католиками. Имя Гордонов встречается весьма часто во второй половине XVII-го века в войсках шведских, польских, русских, прусских, австрийских и французских. Далее мы встречаем некоторых купцов Гордонов в разных городах, например, в Кенигсберге, Замосце, Львове, Роттердаме, Хмельнике. Из сорока Гордонов, упоминаемых в дневнике, кроме членов семейства Патрика Гордона в тесном смысле, впрочем, некоторые не были, как кажется, родственниками его. Патрик Гордон родился 31-го марта 1635 года в Шотландии, в имении своего отца Джона Гордона, в Эбердинском графстве3). Его мать, урожденная Огильви, принадлежала также известному в истории Шотландии роду4). Патрик Гордон, как член младшей линии этого рода, не имел ни графского, ни герцогского достоинства. Как младший сын – у него был старший брат Александр – он не мог ожидать наследства от отца. О своем гербе он говорит подробно в одном из писем от 1693 года5).  Брат Гордона скончался в 1665 году (I, 369). Родители умерли до 1685 года, как видно из прошения Гордона в этом году, [7] в котором сказано, что он «в прошедшем году получил известие о кончине своих родителей» (II, 85).  О своем детстве Гордон рассказывает в начале дневника. начиная с 1640 года, он вместе с братом посещал сельскую школу. Уже в 1651 году, значит, когда ему было не более 16-ти лет, он решился покинуть своих родных и родину. Во время самого разгара революции он не мог рассчитывать на воспитание в каком-либо университете Англии или Шотландии: он был строгим приверженцем католицизма, между тем как католики подвергались гонению со стороны республиканского правительства. Как младший сын, он не мог рассчитывать на получение имения отца; желание повидать свет, попутешествовать, а далее и какая-то любовная связь, расторжение которой казалось делом необходимым – вот важнейшие причины удаления Гордона из Шотландии. Достойно внимания следующее обстоятельство: он замечает, что в то время, когда он покинул родину, он не имел нигде ни родных, ни знакомых (I, 3). В следующих десятилетиях Гордон, как мы видим из рассказов о его путешествиях и из его переписки со многими лицами, имел родных и знакомых всюду, в разных городах Польши, Германии, Нидерландов и проч., не говоря уже о России, где он сделался, так сказать, главным действующим лицом в известной немецкой слободе.  Два года он оставался в иезуитской коллегии в Браунсберге. Хотя он и впоследствии хвалил это училище, куда и отправил для обучения своего сына, он уже в 1653 году, (так как ему не понравилось житье-бытье в этом тихом и преданном науке месте) решился бежать оттуда, имея лишь несколько талеров денег, одежду ученика иезуитского ордена, несколько белья и небольшое число книг. Довольно подробно рассказывается в начале его записок целый ряд разных приключений во время его странствования (III, 401-217). Он находился некоторое время в Кульме, в Познани, наконец, в Гамбурге. Тут он познакомился с некоторыми шотландцами, поступившими в шведскую военную службу. Бывши вообще склонным к военной службе, он сам поступил в шведское войско кавалеристом.  Как известно, именно в то время началась война между Польшей и Швецией. Гордону было двадцать лет, когда он начал участвовать в этой войне. Хотя он и был рядовым, он, как видно из его записок, с большим вниманием следил за политическими [8] событиями, за дипломатическими переговорами между Швецией и Польшей и старался составить себе точное понятие о значении военных событий. Несколько раз он был ранен (I. 18, 24, 29). В декабре 1655 года он был взят в плен Поляками. На этот раз он спасся бегством; схваченный во второй раз в плен, он семнадцать недель содержался под арестом и, наконец, решился поступить в военную службу у Поляков6).  Гордон служил в драгунском полку, начальником которого был Константин Любомирский и в котором находилось много иностранцев разных народностей. Мало помалу Гордон научился польскому языку; он рассказывает подробно, как одна Полька, за ним ухаживавшая, старалась научить его верному произношению этого языка. Без сомнения, такого рода упражнения были полезным приготовлением к изучению впоследствии русского языка. Далее он рассказывает, как искал случаев участвовать в разных военных операциях с целью расширить круг своих познаний и своей опытности в военных делах (I, 68). Весьма пространно в дневнике говорится о разных приключениях, об опасностях, которым подвергался Гордон, о его образе действий при обращении с Поляками по случаю добывания для войска надлежащих припасов. При этом он не забывал и своего кармана.  Еще в продолжение того же 1656 года, Гордон был взят в плен бранденбургскими войсками, союзниками Шведов. Его уговорили вновь поступить на шведскую службу. В настоящее время, когда наемные войска играли столь важную роль, на это смотрели иначе не только искатели приключений, но и сами правительства. Потому такой образ действий не заслуживает упрека. Гордон своею нравственностью стоял даже выше многих современников и сослуживцев. [9]  Рассказ Гордона о разных военных событиях, в которых он участвовал, весьма подробен. Он отличался некоторым образованием, о котором, между прочим, свидетельствует внимание, с которым он следил за современными политическими событиями; особенною храбростью и неустрашимостью снискал уважение своих товарищей, честностью и распорядительностью всюду – и в Польше, и в шведском войске и затем в России – обращал на себя внимание своих начальников.  Как кажется, он успел уже в это время приобрести некоторое материальное благосостояние. Он содержал прислугу, имел несколько лошадей; иногда представлялся удобный случай путем контрибуций добывать и денег и разные другие предметы. Впрочем, он весьма часто подвергался разным неприятным случайностям. Два, три раза он лишался своих пожитков по случаю пожаров, был ограблен крестьянами и вообще весьма часто находился в опасности (I, 136-147).  Любопытно то обстоятельство, что Гордон на некоторое время вышел в отставку, находя для себя более выгодным жить частным человеком. Он не считал грехом и тогда предпринимать вместе с некоторыми земляками разные наезды с целью грабежа. Он даже хвалился, что он и его товарищи в качестве таких мародёров приобрели известность во всем крае (I, 153). Затем он опять поступил к Шведам в регулярную службу, однако, сделал это неохотно, так как, по его замечанию, полюбил разгульную жизнь, представлявшую ему значительные выгоды (I, 155).  В ноябре 1658 года он опять был взят в плен. Несмотря на все усилия шведов освободить его, Поляки не желали лишиться Гордона, надеясь склонить его к поступлению во второй раз в польскую службу (I, 163-169). Как видно, Гордон умел составить себе хорошую репутацию храброго воина, опытного офицера. На него иногда в шведском войске возлагали разные денежные поручения. Он сделался полковым квартирмейстером, получил 100 талеров на подъем, познакомился лично с кронмаршалом Любомирским, который, между прочим, при взятии города Грауденца пользовался советами Гордона и оказывал ему покровительство.  Скоро Гордону пришлось встретиться с Русскими, воевавшими тогда с Польшей из-за Малороссии. Он участвовал в битвах на Волыни у Любара и при Чуднове осенью 1660 года и был [10] свидетелем страшного поражения Шереметьева. Еще в 1690 году он в письме к сыну Джемсу вспоминал об этой Чудновской битве (III, 256). В октябре 1660 года он был ранен двумя мушкетными пулями (I, 242). Ему пришлось иметь надзор над двумя тысячами пленных казаков (I, 250 и след.).  В том же 1660 году на английский престол вступил Карл II. Эта важная перемена заставила Гордона желать возвращения на родину, Он обратился к Любомирскому с просьбой об отставке (I, 260), но Любомирский уговорил его остаться еще хотя бы на некоторое время и возвел его в капитаны. К тому же и отец Гордона писал ему, что в Англии едва ли представится случай к дальнейшей карьере. Однако, Гордон все-таки не желал оставаться в Польше. В это время ему с двух сторон были сделаны предложения: и со стороны Австрии и со стороны России7).  Тогда в Польше находился для ведения переговоров о размене военнопленных русский дипломатический агент Леонтьев, с которым Гордон познакомился по случаю выкупа из плена двух знатных русских офицеров. Последние, весьма довольные обращением с ними Гордона, просили своих начальников пригласить его ко вступлению в русскую службу (I, 275). Леонтьев предлагал ему приехать в Россию лишь на три года: один год он должен был служить майором, два года подполковником. Гордон медлил с решительным ответом. Между тем, к нему обратился и австрийский посланник барон д’Изола с предложением взять на себя устройство кавалерийского полка. Гордону было тогда 26 лет: он решился принять предложение и почетное и выгодное в материальном отношении. Сговорившись уже с некоторыми другими Шотландцами о путешествии в Австрию, он получил от Любомирского грамоту об отставке с похвальным отзывом, однако, несколько дней спустя австрийский посланник из Вены получил противоположные поручения: набор войск был приостановлен. Гордон, обманутый в своих надеждах, жаловался посланнику, [11] выставляя на вид, что он теперь лишился выгодного места в Польше. Барон д’Изола предлагал ему удовлетворение суммою 1000 талеров, сверх того обещался доставить ему место в Вене, и Гордон уже готовился, было, к отъезду в Австрию. Однако, с одной стороны друзья и знакомые старались убедить его в невыгодности такой поездки, а с другой, Леонтьев и находившийся в русской службе полковник Крофурд (Crawfuird) уговаривали его переехать в Москву. Гордон решился. Оставалось только отделаться от Австрийцев. Он исполнил это довольно иезуитским способом, выдумав сложную историю о постигшей его болезни, о которой он сообщил подробно в двух письмах. Сам же он готовился к отъезду в Россию8).   Примечания 1) О нем не раз упомянуто, между прочим, в сочинении Маколея, например, II (Tauchnitz edition), стр. 350 и III, 395. «The Duke of Gordon a great Roman catholic».  2) См факсимиле письма Патрика Гордона к герцогу Гордону в приложении к третьему тому дневника.  3) Во всех биографических очерках день рождения Гордона ошибочно показан 31-го мая. И Поссельт делает эту ошибку (I. XXXII), ссылаясь при этом на надгробную надпись. На последней, однако, (I. LVIII) показано 31-е марта. В дневнике ежегодно 31-го марта упоминает Гордон о своем рождении в этот день.  4) О своих предках рода Огильви Гордон собрал разные сведения, см. III, 210 (1698).  5) К купцу Мевереллю в Лондоне, III, 334. «drei wilde Schweinsköpfe mit einem kleinen halben Monde in der Mitte, wodurch selbige getrennt warden und oben mit einer Perlenkrone brdeckt».  6) В разных биографических очерках, между прочим, у Бергманна «Peter der Grosse als Mensch und Regent» VI, стр. 176, рассказывается следующее: в начале 1656 года Гордон был взят в плен Поляками и за разграбление какой-то церкви приговорен к смертной казни. Его спасло католическое исповедание и ручательство за него какого-то францисканского монаха. После этого он решился поступить в польскую службу. Издание дневника (I, 38) именно в этом месте весьма сокращено, но едва ли издатель выпустил бы столь важное обстоятельство, не упомянутое в издании.  7) Г. Ф. Мюллер в статье, помещенной в «Petersburger Journal», апрель 1778 года, стр. 258, рассказывает, будто Гордон получил отставку в Польше по случаю мира, заключенного в Оливе (3 мая 1660 года), и что это обстоятельство принудило его поступить в русскую службу. Значит, ему была неизвестна та часть дневника, в которой рассказано о военных событиях осени 1660 года.  8) О поступлении Гордона в русскую службу существуют даже в современных источниках неточные показания. Так, например, в сочинении Корба «Diarium itineris» стр. 216 сказано, что Гордон был взят в плен русскими и вследствие этого был принужден оставаться в России. То же самое рассказывает Вебер «Verandertes Russland» III, 143, причем Гордон сравнивается с Иосифом в Египте. Можно удивляться тому, что даже и Александр Гордон, зять Патрика Гордона, упоминая в своей истории Петра Великого, стр. 145, о поступлении Гордона в русскую службу, сообщает разные небылицы, например, будто Гордон приехал в Россию вместе с Бокговеном, на дочери которого Гордон впоследствии женился и т. п. Приезд в Россию.   Начало образования так называемого иноземного строя относится к царствованию Феодора Иоанновича. При Борисе Годунове иноземная дружина, в 2,500 человек, состояла наиболее из поляков и Ливонцев, но также из Шотландцев, Датчан, шведов, Цесарцев, Французов и Греков. Известно, какую роль при Борисе и при Димитрии играл Маржере. Во время Шуйского и народного ополчения Русские предпочли не рассчитывать на помощь наемных людей. Зато при царе Михаиле, а еще более при царе Алексее, возобновилось приглашение иностранцев в русскую службу. При царе Михаиле два полковника, Леси и фан-Дам, были отправлены за границу для набора нескольких тысяч охочих немцев. Число иностранцев, приехавших в Россию при Алексее Михайловиче росло по мере того, как с одной стороны Россия во время войн с Польшей нуждалась в опытных офицерах и как с другой стороны на Западе после тридцатилетней войны многие [12] люди остались без дела и были готовы наниматься в чужие государства.  Главной целью при вызове иностранных офицеров было обучение войск иноземному строю в составе 9-ти корпусов, определенных расписанием царя Феодора Алексеевича; в последний год его жизни находилось уже 63 полка иноземного строя, в том числе 25 полков конных рейтарских и копейных и 38 пеших солдатских. Набор иностранцев продолжался при Софии для походов в Крым, при Петре для Азовских походов1). Корб прямо говорит, что полки по большей части вверяются полковникам из немцев, и что Русские, не имея сведений в артиллерийской науке, вынуждены содержать иностранцев, приезжающих из разных земель2).  Между этими приезжими иностранцами, посвящавшими себя военному делу, было особенно много Шотландцев. Обе революции в Великобритании в XVII столетии заставили многих роялистов и католиков покинуть свое отечество. Они целыми толпами приезжали в Московское государство и в Польшу. В дневнике Гордона упоминается о множестве таких случаев. Так, например, в 1657 году в Прейсишь-Голланд (близ Кенигсберга) он встретил 43 Шотландца, готовившихся к отъезду в Ригу с намерением поступить в шведскую службу (I, 127). Несколько раз Гордон упоминает о многих шотландских сослуживцах в польском (I, 133), австрийском и шведском войсках (I, 134, 165, 183, 260). У Шведов был особый отряд, состоявший исключительно из Шотландцев и называвшийся Дугласским. На пути в Россию Гордон встретился с разными соотечественниками, в обществе которых он совершил сове путешествие в Москву (I, 285). Некоторые из этих офицеров были женаты и ехали со своими семействами. В России уже находилось много Шотландцев, например Крофурд3), Далиель, Друммонд, Бокговен, Уйнрам и проч.  В разных городах, между прочим, в Кракове, Пскове (I, 202, 287, 375) Гордон встречался [13] с Шотландцами. Иногда такие встречи были ему неприятны, и он избегал их, как видно, между прочим, из его рассказа о поездке в Англию в 1666 г. (I, 370-371). Сам он, однако, не раз приглашал своих соотечественников переехать в Москву, особенно после революции 1688 года (см. напр. II, 638).  Довольно значительное число Гордонов было в России. Еще до Патрика Гордона мы встречаем двух Гордонов, находившихся в русской военной службе. Сохранилась челобитная капитана Вильяма Гордона к царю Михаилу от 1631 года4). В 1634 году подполковник Александр Гордон получил значительную сумму денег из казны5). Об Андрее Гордоне упомянуто в полном собрании законов6).  Патрик Гордон уже в Германии и Польше застал многих Гордонов. Так, например, он упоминает о Джоне Гордоне, находившемся в плену у поляков (I, 133), о ротмистре Патрике Гордоне «с сильною рукою», командовавшем отрядом польских войск (I, 133, 289, 405 и след.). Какой-то Адам Гордон в 1659 году был убит в Польше (I, 183); о дружбе с Маргоретом Гордоном в Польше упоминает наш Гордон в своем дневнике в 1659 г. (I, 200). До 1868 г., как кажется, Патрик Гордон оставался единственным представителем своего рода в России, зато катастрофа Якова II-го в Англии заставила некоторых переехать в Россию. Впрочем, за несколько месяцев до падения Якова II-го некто Джон Гордон приехал в Россию для посещения своего родственника Патрика Гордона и для изучения русского языка (I, 225, 238, 641). Он оставался всего лишь три месяца в России и не поступил в русскую службу. В 1691 году приехал в Россию другой родственник Гордона, Андрей Гордон (I, 642). Еще другой родственник Патрика – Герри Гордон – в том же 1691 году, в письмах к патриарху изъявил желание поступить в русскую службу и действительно приехал в Россию (III, 280-281, II. 345, 348, 350, 354, 381). Также и Александр Гордон, женившийся на дочери Гордона, до того был уже родственником Патрика. Он известен под именем Ахинтуль: так называлось его имение в Шотландии. [14] О нем весьма часто говорится в дневнике7). Некто Франц Гордон, также родственник Гордона, приехал в Россию в 1695 г.8). Джордж Гордон, приехавший в Россию, называл Патрика «двоюродным дядей» (I, 644). Фома Гордон приехал в 1698 году и поступил в русскую службу. О сыновьях Гордона, находившихся в русской службе, мы будем говорить далее. О каком-то фокуснике Гордоне, находившемся в России в 1699 году и старавшемся спастись от преследования полиции в доме Патрика Гордона, упоминает Корб9). После смерти нашего Гордона, мы встречаем, например, Фому Гордона в 1717 г. (I. LXVI), далее владельца рукописи дневника Гордона и пр.  Мы видели выше, что Гордон, решаясь вступить в русскую службу, мог рассчитывать на пребывание в России в продолжение трех лет. Таковы были предложения, сделанные ему Леонтьевым и Крофурдом (I, 275). Действительно, иногда бывали случаи, что иноземцы, вступавшие в русскую службу, заключали при посредстве послов и агентов условия на известный срок, а по окончании этого срока возвращались восвояси10). Во многих случаях, однако, правительство, нуждаясь в иноземцах, весьма неохотно отпускало их и весьма часто вовсе не освобождало их от русской службы. Уже в начале XVII века правило о не увольнении поступивших в русскую службу иноземцев встречается в полной силе. Так, например, Маржере, говоря о затруднении перешагнуть чрез границу вообще, замечает, что пока вовсе не было случая увольнения из русской службы, и что он представлял собою первый пример такого рода11). Когда при Михаиле Федоровиче Мерик был в России английским дипломатом, он просил, чтобы отпустили домой английского дворянин Астона, который болен от ран, и на его месте будет служить его сын, бояре отвечали, что издавна повелось из государевой службы никого не отпускать. Мерик даже безуспешно просил, чтобы отпустили жену Астона12).  [15] Таких случаев было много и впоследствии13). Гордон сам испытал это на себе и в письмах к сыну Джемсу и к родственнику Герри Гордону повторял, что, раз вступив в русскую службу, нельзя отделаться от нее.  Он не подозревал, что, порешив с Леонтьевым, связал себя на всю свою жизнь. Вместо предполагаемых трех лет он оставался в русском войске 38 лет, то есть до гроба. Не раньше как в 1692 году, как кажется, Гордон расстался со своей любимой мыслью кончить жизнь в Шотландии. Он сделал в России блестящую карьеру, имел возможность оказать существенные услуги Петру Великому: нельзя, однако, сказать, чтобы Гордон полюбил Россию. Все почести и материальные выгоды, обширный круг действий, участие в важнейших событиях, привязанность к нему Петра Великого, большой круг знакомых, друзей и родственников, который окружал его в Москве, особенно же в немецкой слободе – все это не могло заменить ему родины.  Впрочем, он очень скоро привык к своему новому положению, женился в Москве, необычайно ловко устраивал свои дела и успевал в достижении предполагаемых целей.  Переговоры между Гордоном и Леонтьевым происходили в Варшаве. Он выехал из этого города 26-го июля 1661 года (I, 283). Описание этого путешествия сделано им довольно подробно.  Первою целью путешествия был город Рига. Очень скоро после решения вступить в Россию и Гордон и Менезес жалели об этом решении. В Риге они встретили кое-каких знакомых, с которыми советовались. Гордон искал случая отделаться от путешествия в Москву, узнав, что жалованье ратным людям в Москве бывает скудное, но что оно выплачивается правильно в срок (I, 285). Впоследствии оказалось, как мы увидим, совершенное противное: не столько на скудость оклада могли жаловаться иностранцы, сколько на не точную уплату его. Полученные сведения, а также, как он замечает, «данное слово» заставляли Гордона ехать дальше. В Кокенгузене, недавно занятом русскими войсками, Гордон видел русский гарнизон. Сравнение между Русским и поляками оказалось весьма невыгодным для первых. Кокенгузен очень не понравился Гордону. Все это заставляло задумываться. Еще менее благоприятным [16] было впечатление, произведенное на путешественников Псковом; город показался грязным, жители угрюмыми. Гордон был в самом нехорошем расположении духа. К тому же там господствовала страшная дороговизна, вследствие выпущенных правительством несколькими годами раньше медных денег, упавших в цене. Гордон до того был недоволен своим положением, что вовсе не обращал внимания на красивые местности, чрез которые проезжали спутники.  2-го сентября Гордон приехал в Москву и остановился в немецкой слободе.  Из сочинения Мейерберга, сопровожденного рисунками, мы знаем какой вид имела немецкая слобода именно в то время, когда туда прибыл Гордон14). Тут уже при Иоанне Грозном поселились жители Ливонии. уведенные Москвитянами в плен; тут жили и прочие иностранцы. Когда в 1610 году это предместье сгорело, иноземцы переселились в Москву, но затем, не задолго до приезда Гордона в Россию, вновь было приказано им занять прежнее место на реке Яузе, находившееся в расстоянии одной версты от края столицы. Дома были большей частью деревянные, отчасти окруженные садами и огородами. Немецкая слобода на картине, сообщенной Мейербергом, имеет чисто деревенский характер15). Тут жили офицеры, купцы, аптекари, пасторы лютеранской и реформаторской церквей, впоследствии и католические священники, врачи, число которых росло в продолжение XVII-го века, иногда и дипломаты, представители иностранных держав.  В этом месте Гордон провел большую часть своей жизни, в нем он обзавелся хозяйством, сделался главою многочисленного семейства и даже, некоторым образом, как бы патриархом колонии иноземцев. Тут господствовали нравы и обычаи западной Европы, читались иностранные книги, получались подробные известия о происходивших в разных концах Европы событиях. О житье-бытье в немецкой слободе мы будем иметь случай говорить в другом месте нашего труда. [17]  Первая встреча Гордона с русским правительством была довольно благоприятна. Царь Алексей, принимая Гордона в селе Коломенском, поблагодарил его за гуманное обращение с русскими военнопленными в Польше (I, 239). Зато Гордона удивило что-то вроде испытания, которому его подвергнул двумя днями спустя тесть царя Илья Данилович Милославский. Иноземцы-офицеры, только что вступившие в русскую службу, должны были по приказанию боярина показать в открытом поле, в окрестностях Москвы на так называемом Чертолье, умеют ли они обращаться с оружием, а именно с копьями и ружьями. Гордон возразил, было, что любой из его лакеев мог бы показать, как должно обращаться с оружием, и что значение офицера состоит гораздо более из умения командовать войсками. Милославский сослался на обычай, в силу которого каждый офицер должен был выказать сове умение, и Гордон повиновался, выдержал экзамен вполне удовлетворительно (I, 290).  Гораздо более серьезным показался ему следующий случай, доставивший ему возможность познакомится с самым существенным недостатком русской администрации. Начальство распорядилось о выдаче гордону обычных денег и прочих предметов (соболей, камки и пр.) по случаю приезда. Гордон не знал, что все это можно получить не иначе, как вознаградив дьяка предварительно, и вследствие этого долго не получал ничего. Он несколько раз жаловался боярину Милославскому, который велел призвать дьяка, таскал за бороду и грозил наказать его кнутом. После этого происходил между дьяком и Гордоном крупный разговор, в котором Гордон прямо сказал, что не желает оставаться в государстве, которое в такой мере не соответствовало его ожиданиям. К этому присоединился упадок в цене медных денег, которыми выплачивалось жалованье, несмотря на обещание Леонтьева, что жалование будет уплачиваемо серебром.  Несколько раз, в первое время своего пребывания в России, Гордон упоминает об этих несчастных медных деньгах. Его замечания на этот счет вполне сходны с прочими данными об этом предмете. Гордону сперва сказали, что один рубль медными деньгами равняется двум талерам (I, 286). Это было справедливо до упадка в цене медных денег, то есть от 1656 до 1658 года. Котошихин говорит: «и ходили те медныя деньги многое время [18] с серебянными заровно»16). Уже во Пскове Гордон, как мы видели, удивился чрезвычайной дороговизне вследствие медных денег (I, 287). В Москве он тотчас же после приезда узнал, что 4 медные копейки равняются одной серебряной (I, 290), значит он получал бы лишь четвертую долю условленного жалования. 26-го сентября и он, и приехавшие с ним иноземцы получили свой оклад медными деньгами (I, 293). Немного позже Гордон замечает, что 5 или 6 медных копеек равняются одной серебряной (I, 306), и что можно было ожидать дальнейшего упадка в цене медных денег, так как привоз из-за границы и подделка этой монеты в самой России принимали все большие размеры. Меры правительства против подделки монет менее помогали, потому что в этом деле были замешены некоторые вельможи17). Упадок в цене медных денег продолжался; вторичное повышение оклада на четвертую долю (то есть на 25%, между тем как потеря на медные деньги составляла 600 и более %), о котором говорит Гордон (I, 815), разумеется, не могло помочь.  При таком положении дел нельзя удивляться, что Гордон серьезно мечтал о том, как бы освободиться из России. Можно представить себе, как на него подействовали замечания всех тех, которым он сообщил о своем намерении, что исполнение его желания положительно невозможно. Напрасно Гордон представлял, что климат России вреден для его здоровья. Его убеждали оставаться. Подробно он рассказывает о любезности, с которой говорил с ним дьяк, между тем, как полковник Крофурд и другие лица прямо представляли ему, что он, настаивая на отъезде из России, подвергает себя опасности страшной опалы, что его, без сомнения, примут за польского лазутчика и сошлют в Сибирь или в какое-либо иное отдаленно место. Поэтому Гордон, сначала отказывавшийся принять царское жалование, наконец согласился взять его (I, 292).  Гордон получил чин майора, служил в полку Крофурда и довольно усердно занимался обучением вверенных ему войск. Вместе с тем мало помалу расширялся круг его знакомых; его звали [19] на свадьбы, он имел, как замечает, случай познакомится с разными домами. Скоро, однако, опять оказалось весьма серьезное затруднение.  От него стали требовать присяги. Голландский пастор, которому была поручена эта церемония, сообщил Гордону, что он должен произнести клятву служить царю всю жизнь. Гордон тут же, в то время когда ему твердили формулу присяги, протестовал торжественно, ссылаясь на контракт, заключенный с Леонтьевым. Власть не уступала. Гордон стоял на своем. После долгих пререканий решили так, что Гордон обязался служить царю до окончания войны с Польшей (I, 299).  На основании этого Гордону можно было выйти в отставку после Андрусовского мира, то есть в 1667 году.   Примечания 1) Устрялов, I. с. 183-184.  2) Korb, Diarium, p. 182 и 185.  3) У Устрялова, I. 181, не верно показано, что Крофурд в 1661 году с 30 офицерами, в числе которых был и Гордон, приехал в Россию. Из дневника Гордона, I. 241, видно, что Крофурд уже в 1660 году, находившись в русской службе, был ранен в Польше.  4) См. приложение в изд. дн. Гордона, I, 610.  5) Там же, 161.  6) IV, стр. 619, 647.  7) См. заметку о нем Поссельта. I. LXV, документ 644-49; III, 371-374. Устрялов, 1. е. I. LXVI.  8) В дневнике о нем не упомянуто. I. 653.  9) Diarium itineris, p. 100.  10) Устрялов, I, 183.  11) Etat de l’empire de Russie et grand duche de Moscowie, p. 38 (ed. 1821).  12) Соловьев, IX. 119.  13) См. любопытный случай с каким-то поручиком, рассказанный Корбом, 125.  14) См. изображение под № 52 в атласе, изданном Аделунгом, как приложение к его биографии Мейерберга.  15) См. некоторые замечания о немецкой слободе в сочинении Поссельта о Лефорте, I. 212 след.  16) См. мое сочинение «Медные деньги в России 1656-63 и денежные знаки в Швеции 1716-19». Спб. 1864, стр. 14.  17) Между прочим, как известно, тесть царя Илья Данилович Милославский. См. мое сочинение о медных деньгах, стр. 31. Первое время службы. Женитьба.   Гордон уже в самом начале своего пребывания в России выказал уменье сообразовываться с обстоятельствами, ужиться, свыкнуться со своим новым положением. Столкнувшись сначала с представителями власти, он скоро заметил, что успех в России значительно обуславливается хорошими отношениями с писцами, чиновниками. Поэтому он уже 20го января 1662 года устроил у себя пирушку для служащих в иноземском приказе (I, 305) и при этом случае раздал им соболей. «Этим, - замечает он, - я снискал себе уважение и привязанность этих людей, которые после того были готовы к услугам при всех делах, относящихся ко мне и решавшихся в иноземском приказе». После этого он угостил и своих знакомых иноземцев и сослуживцев, причем были приглашены и дамы. Вместе с тем он был занят ежедневно обучением солдат и полковыми канцелярскими работами. К сожалению, он не говорит о своих успехах в изучении русского языка. Нельзя сомневаться, что он впоследствии довольно свободно владел им и выучился ему в короткое время. В феврале 1662 года он заболел опасно (I, 307-308) и в это время был посещаем часто товарищами и знакомыми.  Гордон все еще желал покинуть Россию. Он мечтал о поездке в Персию. В это время боярин Феодор Андреевич Милославский должен был отправиться туда в качестве посла. И Гордон, и Меинезес хотели совершить это путешествие вместе с боярином. [20] Приобретя некоторую опытность в том, как должно приниматься за дело в подобных случаях, Гордон подарил боярину сто червонцев, а его дворецкому – седло ценою в 20 червонцев в надежде. что они станут хлопотать об его увольнении. после шестинедельных стараний Гордон убедился в невозможности осуществления своего плана (I, 309).  Скоро после того представился ему удобный случай отличиться в царской службе. Летом 1662 вспыхнул мятеж, имевший по всей вероятности тесную связь с медными деньгами, пошатнувшими всю денежную систему и причинившими ужасный вред народному благосостоянию1).  Гордон подробно рассказывает в своем дневнике об этом печальном эпизоде и о своем участии в подавлении мятежа.  5-го июля рано утром, когда Гордон у Новоспасского монастыря был занят обучением войск, прискакал полковник Крофурд и сообщил о происходивших в городе беспорядках. Гордон тотчас спросил, где находится царь, и когда узнал, что царь был в селе Коломенском, настаивал на том, чтобы полк немедленно отправился туда. Крофурд не соглашался на это, потому что не получил никакого приказания. Полк состоял значительной долей из инородцев, из Мордвы и Черемисов, на которых нельзя было надеяться безусловно; даже и другие, Русские, не были вполне надежны. Офицеры, как замечает Гордон, должны были строго наблюдать за ними особенно после того, как он велел раздать им свинец и порох. Гордон был весьма недоволен нерешимостью Крофурда и, по крайней мере, для себя испросил позволения отправиться в село Коломенское. Однако, мятежники толпами окружали уже летний дворец Алексея Михайловича, так что Гордон не только не мог пробраться туда, но даже едва не был схвачен мятежниками. Он не знал, что делать; совещания с разными офицерами, которые ему попадались навстречу, не имели успеха. Наконец он узнал, что царь поручил князю Юрию Ивановичу Ромодановскому привести иноземцев из немецкой слободы в Коломенсое. В немецкой слободе все пришло в движение; у одного купца взяли ружья и роздали тем из иноземцев, которые не имели оружия: одни пешие, другие на конях – все отправились в село Коломенское. Между тем, Гордон вернулся к своему полку и старался [21] вновь убедить Крофурда в необходимости двинуться вперед. приближаясь к Коломенскому, полк Крофурда мог участвовать лишь в последнем действии кровавой драмы. Уже стрельцы разбили толпу мятежников и разогнали их. Тринадцать человек, приставших к бунтовщикам и старавшихся спастись бегством, были арестованы солдатами Крофурдского полка. На другой день происходили пытки и казни.  Гордон, оканчивая свой рассказ, замечает, что офицеров-иноземцев наградили скудно, и что только Крофурд и стрелецкие полковники получили значительные награды. Он был весьма недоволен, что Крофурд не послушался его совета, и что вследствие этого все они опоздали и не имели случая оказать существенные услуги царю, защитив его и разогнав толпу мятежников. Сам Крофурд, прибавляет Гордон, впоследствии горько сожалел о том, что не умел воспользоваться столь удобным случаем отличиться со своим полком (I, 310-313).  Скоро после того полк Крофурда получил поручение отправиться на Каму лоя подавления мятежа Башкиров. Однако ни Крофурд, ни Гордон не имели охоты удаляться от двора и несколько лет оставаться в глуши на востоке; кроме того Гордон несколько лет объявил своему начальнику, что желает повышения чином. Все уладилось как нельзя лучше. Крофурд и Гордон остались в Мосвкве, и Гордон сделался подполковником (I, 314).  Его служебная деятельность вследствие этого оказалась менее сложною: он освободился от канцелярских работ. Зато он погрузился в шумную жизнь, участвовал в разных пирушках, балах, маскарадах и, наконец, заметил , что такой образ жизни вреден для его здоровья. Он старался отделаться от чрезмерно разгульных товарищей и искал случая познакомиться с женщинами. Из его замечаний видно, что между приезжими иноземцами было много авантюристов, не заслуживавших доверия и отличавшихся дурными качествами2). Тем более ценились люди солидные, степенные, имевшие и некоторое состояние: к таким принадлежал и Гордон.  И он сам, и немного позже Лефор испытали на себе, что иноземцы-офицеры ничем так удачно, как женитьбой могли заслужить [22] доверие Русских. Холостых подозревали в желании уехать за границу; семейных считали более надежными. Вступив в брак, Лефор писал своей матери. что он лишь теперь может надеяться на карьеру3). Гордон подробно рассказывает, как он всесторонне обсуждал это вопрос, взвешивая все доводы за и против. Наконец, он решился просить руки дочери полковника Бокговена. между причинами, заставившими Гордона при выборе невесты остановиться на тринадцатилетней девочке, мы встречаем и то обстоятельство, что полковник Бокговен был католиком4). В денежном отношении эта женитьба едва ли была выгодною. Впоследствии Гордон не раз говорил, что в Москве почти вовсе не встречается богатых невест. Поэтому он не желает женить своих сыновей в Москве5).  12-го января 1668 года Гордон сделал предложение; свадьба должна была состояться не раньше как после возвращения отца невесты из Польши, где полковник Бокговен находился в плену. Старания Гордона доставить свободу своему будущему тестю не имели успеха. Он по этому делу переписывался с разными лицами, хлопотал неусыпно, однако не мог подвинуть дела. Между тем, он заказал для себя великолепный мундир, стоивший без малого 100 червонцев, но не был удостоен никакой награды, чем был очень недоволен (I, 340) и, наконец, получил приказание отправиться в Польшу. Несколько месяцев до конца 1664 года он был в походе, не участвуя, впрочем, в сражениях. Получив отпуск, он приехал в Москву в декабре и тут, наконец, достиг своей цели. 26-го января 1665 года была его свадьба (I, 355). Благодаря протекции, оказанной Гордону тестем царя, боярином Милославским, он был сделан полковником (I, 358).  Подробности житья-бытья Гордона с первою женою и кончины ее в Малороссии нам неизвестны, потому что дневник его имеет пробел от 1667 до 1677 года. Примечания 1) См. мое сочинение о медных деньгах, стр. 49.  2) Ein grosser, wo nicht der grösste Theil derselben, waren niederträchtige und schlechte Leute. I, 317.  3) См. соч. Поссельта о Лефоре, I, 262.  4) I, 320 – Устрялов, I, 188, ссылаясь на челобитную Бокговена 1676 года, говорит, что Бокговен принял православие. Может быть, эта перемена произошла после брака Гордона.  5) III, 336 и 337 письма к Роберту Гордону в Хмельнике и к Патрику Форберсу в Данциге. Поездка в Англию 1666-67.   [23]  В мае 1665 года в дневнике упоминается о кончине старшего брата Гордона в Шотландии (I, 360). Так как он вследствие кончины брата сделался наследником отцовского имения, то считал нужным хотя бы на некоторое время отправиться на родину. Поэтому он подал прошение об отпуске в августе 1665 года. Как кажется, решение затянулось. Наконец, только летом 1666 года его призвали в иноземский приказ, где думный дьяк обратился к нему с вопросом, не пожелает ли он совершить путешествие в Англию. Гордон сначала изъявлял готовность ехать, но как скоро узнал, что чрез него хотят отправить к королю Карлу II письмо царя Алексея Михайловича, стал отказываться. Очевидно, он опасался, что ему не возвратят расходов этого путешествия. Он объявил, что по собственным своим делам не имеет теперь никакой надобности отправляться в Англию и что, отправляясь туда в качестве дипломатического агента, он по необходимости должен будет израсходовать значительную сумму денег. Ему обещали вознаградить его за все расходы этого путешествия. Но Гордон все еще задумывался и желал вообще отделаться от поручения, которое при тогдашних, несколько натянутых отношениях между Англией и Россией могло быть несколько трудным. Он сам в особенной записке об отношениях между Англией и Россией от 1553 до 1666 (I, 265-68) излагает положение всего дела.  Как известно, Англичане, торговавшие с Россией, после казни Карла I лишились своих привилегий. Английское правительство, в особенности с тех пор, как вступил на престол Карл II, старательно хлопотало о восстановлении этих привилегий. Карл II прислал грамоту, в которой просил об этом. Когда русские послы Прозоровский и Желябужский были в Англии в 1662 году с целью поздравить короля с восшествием на престол, английское правительство отказало им дать взаймы денег. Когда затем в 1664 году в Россию приехал граф Карлейль, он тщетно просил о восстановлении английских привилегий и вообще был весьма недоволен приемом, оказанным ему в России. Отправленный в Англию для объяснения стольник Дашков был принят там весьма неблагосклонно. Карл II, воевавший в то время с [24] Нидерландами, требовал, чтобы Россия запретила Голландцам вывозить из России материал для кораблестроения, и чтобы право покупать оное было предоставлено исключительно Англичанам. Отвечать на это письмо пришлось несколько уклончиво, указывая на моровое поветрие, свирепствовавшее в то время, как на помеху более оживленным сношениям между Англией и Россией.  Гордон рассказывает, что когда царская грамота была готова, нельзя было найти русского, который взял бы на себя поручение передать ее королю Карлу II. Все опасались столь же холодного приема, какой был оказан в Англии Дашкову, который к тому же рассказывал о страшной дороговизне в Англии. Русское правительство надеялось, что Гордон, как английский подданный, будет иметь возможность воспользоваться своими личными связями с разными лицами при английском дворе для более успешного ведения дела (I, 368).  Таким образом, Гордон должен был готовиться к отъезду. Он купил себе экипаж, имел аудиенцию у царя Алексея Михайловича, получил некоторую сумму денег на путевые издержки, откланялся боярину Милославскому и его супруге и уехал 29-го июня, причем его провожали до какого-то леса некоторые иноземцы немецкой слободы (slobodish Cavaliers) и многие купцы (I, 370).  Через Клин, Тверь, Валдай, Новгород, Псков, Нейгаузен и Вольмар Гордон приехал в Ригу (I, 370-376). Тут он имел знакомых, был принят довольно почетно губернатором, затем на корабле отправился в Любек и сухим путем чрез Гамбург, Ганновер в Брюгге. Отсюда он написал письмо думному дьяку Алмазу Иванову, жалуясь на дороговизну путешествия, на разные опасности, которым подвергался, и на затруднение перебраться в Англию, так как мореплавание по Немецкому морю, по случаю войны между Англией, Францией и Голландией, было далеко небезопасно (I, 623-625). Действительно, Гордон некоторое время должен был оставаться в Брюгге, где он получил известие о страшном пожаре в Лондоне, опустошившем значительную часть города. Не раньше как 1-го октября Гордон приехал в Дувр, был на другой день принят весьма радушно в доме Гебдона, с которым советовался о некоторых частностях аудиенции у короля Карла II. В этом доме он жил более как частный человек, нежели как посланник, и не бывал с визитами у представителей других держав. Зато он имел разные [25] сношения с английскими вельможами: его аудиенция у короля была весьма торжественна (I, 387). Карл II изъявил удовольствие, что получает царскую грамоту из рук своего подданного, и велел сказать ему, что Гордон может являться ко двору во всякое время по своему усмотрению. Ему даже передали особенный ключ к королевскому парку, где Гордон мог прогуливаться беспрепятственно (I, 388). К сожалению, Гордон говорит в своем дневнике весьма лишь кратко о деловых совещаниях с государственными людьми в Англии. Он имел несколько конференций с лорд-канцлером. На содержание первой беседы (16-го октября) он указывает в дневнике лишь замечанием, что о ней говорится «в другой книге», очевидно в статейном списке. 23-го октября происходила вторая конференция. Немного позже он отправил записку о порученных ему делах в государственный секретариат (Secretary office); в половине ноября Гордон имел третью конференцию с лорд-канцлером, «в которой происходили довольно оживленные прения о делах, ему порученных, и о привилегиях Англичан в России». 10-го декабря была последняя конференция: тут Гордон узнал, что ему дадут ответное письмо короля к царю, и что для него самого назначена сумма 200 фунтов стерлингов. Гордон оставался в Лондоне еще несколько недель. В продолжение этого времени он посещал многих знакомых, обедал и ужинал у разных английских вельмож, устроил у себя для знакомых музыкальный вечер и побывал у родственника короля, принца Руперта, который обещал ему дать письма к курфирсту Брандербургскому и к князю Радзивилу, которых просил об освобождении из плена полковника Бокговена. Об этом же предмете писал английский король к польскому (I, 393).  18-го января 1667 года была прощальная аудиенция у короля, который сам вручил Гордону письмо к царю Алексею и при этом выразил надежду, что его желания будут приняты в соображение русским правительством. Возвратившись домой, Гордон заметил, что надпись на королевской грамоте была неправильна: «Serenissimo» было сказано «Illutrissimo». Он объявил Гебдону, что этого письма без надлежащей перемены адреса не может взять с собою, иначе подвергнется опасности смертной казни, и что из-за подобного случая происходил уже в Москве весьма серьезный [26] спор с графом Кэрлейлем1). Через два дня Гордон получил грамоту с измененной, согласно его желанию, надписью. Простившись с братом короля, герцогом Йоркским( впоследствии король Яков II), он еще раз был приглашен ко двору. Король сказал ему: «В России находится некто Кальтгоф (Calthhoffe); я уже несколько раз писал к царю, чтобы его отпустили, и крайне удивлен неисполнением моего желания. Прошу вас поговорить с царем об этом». Гордон обещал исполнить просьбу короля (I, 396).  В дневнике напечатано целиком письмо Карла к царю Алексею (I, 397-399). В нем выражалось сожаление о том, что пока еще не осуществились его ожидания и что в грамоте царя не видно особенного предпочтения Англичанам перед Голландцами. Затем, однако, выражается благодарность за то, что царь запретил продавать Голландцам лес и прочие материалы для кораблестроения и надежда, что Англичанам будет дозволено вывозить эти товары, иначе же Англия не имела бы никакого преимущества пред своими врагами. О моровом поветрии король писал, что оно совершенно прекратилось и что не было причины запретить по этому поводу Англичанам приезжать в Россию. Наконец, выражается надежда, что прежние привилегии английских купцов в России будут восстановлены в ближайшем будущем.  Гордону обещали, что он поедет на королевском корабле, но оказались на этот счет затруднения, задержавшие его еще на несколько дней в Англии. Он должен был переписываться с разными чиновниками адмиралтейства. Когда, наконец, 29-го января он выехал из Лондона в Гринвич, его провожал туда Джон Гебдон со всем своим семейством. Туда же приехали английские купцы, имевшие торговые сношения с Россией. Как видно, они особенно интересовались успешным ходом дипломатических переговоров между Россией и Англией и поэтому ухаживали за Гордоном (I, 402).  В Гамбурге жила в то время отказавшаяся от шведского престола королева Христина, дочь Густава Адольфа. Узнав еще в Голландии, что у нее будет бал, Гордон спешил в Гамбург в надежде участвовать в этом собрании и очень сожалел, когда ему сказали, что он опоздал четырьмя днями. В Гамбурге он узнал о заключении Андрусовского мира (I, 406), посетил разных [27] знакомых, написал множество писем и имел аудиенцию у королевы Христины. Гордон был ревностным католиком. Христина, как известно, приняла католическую веру: он присутствовал у нее при богослужении.  Наконец, Гордон приехал в Москву (I, 411). Уже в Клину его встретили тесть, полковник Бокговен, которого он при этом случае увидел в первый раз и который лишь незадолго, может быть, благодаря стараниям Гордона, высвободился из польского плена, а также английский купец Брейан (Bryan), который был в Москве чем-то вроде английского консула. Они привезли с собой приказание Гордону, оставаться до получения дальнейших приказаний в немецкой слободе, куда он приехал 6-го июня.  Путешествие Гордона продолжалось около года. В настоящей своей родине, в Шотландии, он не был. В его инструкции было сказано. что он после пребывания в Англии должен, нигде не мешкая, возвратиться в Россию. Его путешествие имело чисто официальный характер; он ехал исключительно в качестве дипломатического агента. Частные интересы оставались на заднем плане. Впрочем, нигде в дневнике не выражено сожаления о том, что ему не случилось побывать в Шотландии.  Хотя Гордон при отъезде и получил некоторую сумму из казны, а затем 200 фунтов стерлингов от короля Карла II, он по случаю этого путешествия поплатился собственными деньгами. Очень долго хлопотал он об этих деньгах. Решение последовало не раньше, как в 1681 году. Из сохранившихся документов видно, что Гордон истратил своих денег 633 рубля, что в 1675 году (значит, через восемь лет после путешествия) он получил только 300 рублей, а остальные 333 о. не раньше как в 1681 году. Пятнадцать лет нужно было просить, ходатайствовать, подавать разные челобитные, указывать на примеры других русских дипломатов, тративших при подобных поездках не менее Гордона2).  Как кажется, поездка Гордона в глазах русского правительства не могла считаться вполне удавшейся. Уже то обстоятельство, что ему так долго не возвращали [28]израсходованных денег, пожалуй, указывает на некоторое неудовольствие власти, хот, впрочем, подобные случаи медленности вознаграждения русских дипломатов встречаются довольно часто3). Нигде далее не говорится о выдаче Гордону после возвращения в Россию какой-либо награды вроде упомянутых у Котошихина и выдаваемых особенно в тех случаях, когда царь был доволен образом действий дипломата. К сожалению, дневник Гордона не разъясняет этого вопроса. 6-го июня Гордон приехал домой; до 25-го июня в дневнике встречаются лишь очень краткие заметки, а затем следует пробел в найденной рукописи до января 1677 года.  Некоторые историки полагают, что Гордон попал в опалу. Так, например, Бергман замечает: Гордон чем-нибудь навлек на себя негодование царя; возвратившись из Англии, он подвергся домашнему аресту, а затем был удален в Севск4). Поссельт объясняет также столь долгое невозвращение денег Гордону опалою и говорит о домашнем аресте, причем высказывает предположение, что, может быть, поручение о Кальтгофе не понравилось царю5).  Последнее предположение, как кажется, лишено всякого основания. Карл II просил Гордона переговорить лично с царем о Кальтгофе. Приказ, что Гордон должен в ожидании дальнейших распоряжений оставаться в Немецкой слободе, был сообщен ему [29] уже в Клине, не доезжая до Москвы. Этот приказ вообще не был предписанием домашнего ареста. Может быть, все еще опасались морового поветрия, и пребывание Гордона в слободе было чем-то вроде карантина, В подобных случаях, имея неприятности такого рода, Гордон обыкновенно делает кое-какие замечания о своем душевном волнении, об опасениях, досаде и проч. На этот раз в дневнике, а продолжении трех недель после получения приказания оставаться в слободе, нет ни малейшего намека на какое-либо несчастье, между тем как царская опала могла быть делом чрезвычайно серьезным. Зато Гордон очень просто рассказывает, что он в Немецкой слободе был встречен своею женою и друзьями «с большой радостью», и что на другой день явились к нему многие знакомые поздравить его с приездом. Что касается до отношений к начальству, то сказано только: «Когда, наконец, он (Гордон) получил позволение прийти в иноземский приказ, то передал боярину грамоту короля и вместе с тем свой статейный список. Боярин сказал ему, что ему придется иметь некоторое терпение относительно аудиенции у царя». Далее говорится о том, что Гордон подарил своему тестю прекрасную лошадь с седлом, о переписке с разными знакомыми в Гамбурге и проч. Об опале ни слова. Зато мы знаем, что Гордон и после возвращения из Англии командовал тем самым полком, которым он командовал прежде. В его послужном списке упомянуто о поездке в Англию (I, 670), но ничего не сказано о царском гневе. Отправление в Малороссию и пребывание там в продолжение нескольких лет не может считаться ссылкою. Поэтому мы, не отвергая возможности каких-либо неприятностей, пока не будет открыта потерянная часть дневника или пока не найдутся другие материалы для решения этого вопроса, не думаем, чтобы царь был недоволен Гордоном.   Примечания 1) См. Relation des trios ambassades de monseigneur le comte de Carlisle. Paris, 1857, стр. 274.  2) Так, например, Гордон в своих челобитных указывает на расходы по случаю отправления в Лондон Прозоровского в 1662 году, в Вену Коробина в 1663 го, в Рим Павла Менезеса, в Венецию Кельдерманна, в Константинополь Грека Иванова, в Испанию, Англию и Францию Андрея Виниуса и проч.  3) Шведские дипломаты, находившиеся в России в первой половине XVII века, писали, что русские дипломаты содержатся на свой счет; см. Herrmann, Gesch. d. russ. Staats III. 540. Крижанич замечает (I, 294), что русские дипломаты недостаточно награждаются за расходы при своих путешествиях, и что вследствие этого они делаются иногда доступными подкупу со стороны иностранных правительств. Зато Котошихин – специалист в этом предмете – говорит прямо о содержании русских дипломатов на казенный счет, хотя и из его показаний видно, что иногда приходилось приплачивать русским посланникам из своего кармана; см. гл. IV, § 18, 19, 27. Недаром русский посланник в Польше при царе Феодоре Алексеевиче Тяпкин постоянно горько жаловался на безденежье. Разные случаи челобитных в роде поданных Гордоном, см. в Памятниках дипломатических сношений, например, прошение грека Иванова, сопровождавшего Волкова в Венецию, X, 1323, 1361. Он прямо говорит, что должен был во время путешествия нанимать лошадей и кормиться на свой счет. Недаром Гордон сначала хотел отделаться от этой поездки в Англию.  4) Peter d. Grosse, VI, 180.  5) I, XLI. Сравн. также сочинение Голикова о Гордоне, стр. 252.  Пребывание в Малороссии.   С 1667 по 1677 год мы имеем лишь весьма скудные сведения о жизни Гордона, так как до сих пор не найдена относящаяся к этому периоду часть дневника. Из некоторых кратких замечаний в дневнике позднейшего времени, а также из сохранившегося послужного списка мы знаем, что он большую часть этого времени провел в Малороссии. После возвращения из Англии он со своим полком был отправлен в Украйну и находился до [30] 1670 года в разных городах, между прочим, в Трубачевске и Брянске. В то время происходили беспорядки в Малороссии; Гордона употребляли для усмирения непокорных казаков1).  Как кажется, в 1669-1670 году Гордон совершил поездку в Шотландию; по крайней мере, когда он в 1685 году подал прошение об увольнении, присоединяя к этому разные жалобы, то (II, 83-88) указывал на разные черты своей прежней жизни и служебной деятельности и, между прочим. говорил: «Когда я в 1670 году возвратился из моего отечества, я нашел, что жалование офицерам было понижено на одну треть против прежнего. Я потому просил увольнения, но моя просьба не была исполнена2). Я должен был отправиться в Севск. Его величество покойный славной памяти государь отпустил меня милостиво и сказал мне лично, что я в Севске найду достаточное прокормление, что в случае какой-либо нужды я должен подать прошение, и что все мои просьбы будут исполнены» (II, 84).  Вероятно, только после этой поездки в Шотландию скончалась первая супруга Гордона, урожденная Бокговен. Вторая супруга его была урожденная Ронэр (Roonair). Ее отец был также полковником3). Портрет ее приложен к первому тому издания дневника; подлинник не сохранился; копия находится в Эрмитаже: здесь на супруге Гордона видна цепочка с портретом Петра Великого. Мы не знаем, когда она была удостоена этого знака отличия (II, III и III, 400).  Мы уже выше заметили, что четверо детей от первого брака, Екатерина и Мери, Джон и Джемс, пережили отца. Зато из пяти детей от второго брака четверо умерло в детском возрасте. Георг Стефан родился 24-го декабря 1682 года и умер 1-го ноября [31] 1684 года (II, 46)4). Феодор Игнатий родился 14-го февраля 1681 года, как видно из письма Гордона к иезуиту Шмидту (III, 351) по случаю его отправления в Браунсберг в 1692 году. мать весьма нежно любили этого сына и с трудом рассталась с ним (III, 317). Он также впоследствии посвятил себя военной карьере и пережил отца. Дочь Иоанна родилась 21-го июня 1688 года (II, 230), а скончалась 24-го марта 1690 года (II, 299). Сын Петр родился 3-го июня 1691 года (II, 341), а умер 9/10-го ноября 1695 года (II, 635). Младший сын Гордона Георг Гиларий родился 10-го сентября 1693 года (II, 416) и умер 5-го марта 1694 года (II, 440). Значит, из всех детей от второго брака остался в живых один Феодор, который, впрочем, как видно из письма Гордона к иезуиту Шмидту (III, 318), был также не крепкого телосложения. Когда умер Гордон-отец в 1699 году сыну его Феодору было семнадцать лет.  Потеря первой жены, вступление в новый брак были, без сомнения, важнейшими событиями той эпохи в жизни Гордона, которая по недостатку дневника менее известна. Дневника недостает от конца июня 1667 до января 1677 года, а затем от августа 1678 до января 1684 года. Значит, подробности всего времени от 1667 до 1684 года нам известны лишь настолько, насколько они относятся к Чигиринским походам.  8-го января 1677 года Гордон приехал в Москву; уже на дороге он заболел и целую неделю после прибытия в столицу хворал. В Москве он оставался до конца марта. Между тем на престол вступил царь Феодор Алексеевич. С тех пор как Гордон живал в Москве в шестидесятых годах, многое в столице изменилось. Покровителя Гордона при царе Алексее Михайловиче, [32] царского тестя Ильи Даниловича Милославского давно не было в живых. При дворе явились новые люди. Находившись в провинции, Гордон не имел стольких связей с разными вельможами и чиновниками в столице, как прежде. И вот ему грозила беда. Несколько солдат Гордона полка, подстрекаемые, как он рассказывает (I, 413), полковником Трауерпихтом, подали жалобу на него. Гордон был особенно раздражен против Трауерпихта, и, как кажется, считал себя нисколько не виноватым. Встретившись 15-го января 1677 года в доме князя Трубецкого с Трауерпихтом, он в сильных выражениях упрекнул своего сослуживца в несправедливости; Трауерпихт не возразил ничего, как полагает Гордон потому, что он сам сознавал основательность упреков. Но на другой день, 16-го января, солдаты, сопровождаемые Трауерпихтом, подали свою жалобу, наполненную «наглою ложью и клеветами», как говорит Гордон (I, 413). 20-го января к Гордону пришел шурин Трауерпихта с предложением сделки за 300 фунт. стерл.; этот господин брался уладить дело Гордона с солдатами, если последний уплатит ему означенную сумму. Гордон разгорячился и сказал, что скорее готов купить за несколько копеек веревку, чтобы повесить всех своих противников. Он, как видно, приобрел уже некоторую опытность в подобных делах и потому счел нужным подкупить какого-то дьяка. От князя Ромодановского он узнал, что при разборе жалобы солдат все обвинения оказались лишенными основания и вызванными лишь некоторой строгостью Гордона в соблюдении дисциплины. Вообще Ромодановский выразился чрезвычайно благосклонно и благодарил Гордона за услуги, оказанные царю. К тому же и из Севска Гордон получил грамоту, подписанную жителями 19 или 20 деревень, в которых стоял полк Гордона, с заявлением о безукоризненности образа его действий. Противники Гордона, видя, что их жалоба не будет иметь успеха, изъявили готовность отказаться от дальнейшего ведения дела, если Гордон даст им пять рублей. Гордон соглашался на эту плату лишь на том условии, чтобы солдаты открыли ему своих сообщников, тайных или закулисных недоброжелателей. Так как солдаты на это не соглашались, сделка не состоялась. Тем не менее, это дело, имевшее, как видно, характер мелочной интриги, кончилось ничем. Тотчас после окончания этого дела Гордон уехал [33] из Москвы. Очень возможно, что только этот эпизод и был причиною поездки в столицу.  Как видно, положение Гордона, хотя он должен был жить в провинции, было довольно прочное. Уже в начале 1677 года он был хорошо знаком с князем Василием Васильевичем Голицыным, которому суждено было играть столь важную роль во время правления царевны Софии.  Местопребывание Гордона, за исключением того времени, когда он был в походе или временно в столице, был Севск, куда он и отправился весною 1677 года. В Севске он играл довольно важную роль. Он принимал у себя боярина князя Ивана Борисовича Троекурова, бывшего в Севске проездом в Киев; при этом случае и другие вельможи были в гостях у Гордона (I, 418). Вообще, упоминается часто о довольно дружеских сношениях Гордона с русской знатью. Нельзя сомневаться в том, что он в это время говорил свободно по-русски. Угощать Русских и участвовать в их пиршествах он умел отлично. Опытность Гордона в военных делах давал ему сильный перевес над многими русским офицерами. С одной стороны та польза, которую он оказывал России, давала ему право на всеобщее уважение и доверие; с другой, именно то значение, которое он имел в русском войске, лишало его возможности оставить Россию. В нем нуждались, и поэтому все его просьбы об увольнении были отклонены. В нем нуждались более прежнего, особенно с тех пор, как столкновения с Турцией и Татарами, начиная с 1677 года, требовали чрезвычайных усилий со стороны России.  Примечания 1) См. I, 670; 362-63.  2) Понижение жалования иностранным офицерам действительно состоялось. По случаю дела о споре из-за двух пасторов лютеранской церкви, полковник Бауман заявил в 1670 г. о том, что положение иноземцев стало хуже. «Два года тому назад, - сказал он, - жалование выдавалось не деньгами, а солью, что уже было убыточно; а теперь вместо 12 месячных окладов офицеры получают лишь 5. Кто просит увольнения не получает ни денег, ни увольнения и должен оставаться в России в крайней бедности и пр.». – См. Fechner, Chronuk der evangelischen Gemeinden in Moskau, Moskau, 1876, I, 347.  3) О нем упомянуто в дневнике, II, 240, по случаю дележа его имения.  4) Как кажется, заметка о сыне «Григории», посещавшем школу, в издании дневника, II, 28, заключает в себе какую-то ошибку. Имя «Григорий» чисто русское, между тем как все прочие дети Гордона имели нерусские имена, например, «Джемс», «Джон», «Мери» и пр. Далее едва ли можно считать вероятным, чтобы Гордон посылал своего сына в монастырскую школу; прочим своим детям он давал домашнее воспитание или отправлял их за границу для обучения в иезуитских коллегиях. К тому же впоследствии нигде не упоминается о сыне Григории. Поэтому, вероятно, издатель (II, 28) без основания прибавил к имени «Григорий» в скобках «сын Гордона» и напрасно в алфавитном указателе (II, 39) отождествил этого «Григория» с сыном Гордона Георгом Стефаном. Чигиринские походы. Просьба об увольнении.   Борьба за Малороссию продолжалась и после Андрусовского мира. Гордон был, как мы знаем, свидетелем малороссийских смут. Ему было суждено присутствовать при первом столкновении между Россией и Турцией. Мало того: при втором Чигиринском походе он играл весьма важную роль.  Известно, что в Малороссии после 1667 года не прекращались волнения; известно и то значение, какое в это время имел Дорошенко. Передавшись сначала на сторону Турок и Татар и затем отклонившись от союза с Оттоманской Портой, он сделался причиной разрыва между Россией и Турцией. Борьба за Малороссию в [34] 1677 и 1678 годах сосредоточивается около Чигирина. Уже при царе Алексее Михайловиче можно было предвидеть такое столкновение; оно последовало при царе Феодоре Алексеевиче.  В то самое время, когда Гордон в первые месяцы 1677 года находился в Москве, туда был привезен Дорошенко. Правительство должно было готовиться к походу. Как скоро Гордон вернулся в Севск, началось передвижение войск. Генерал-майор Трауерпихт был назначен комендантом в Чигирин. В Севск приезжали один за другим русские вельможи: Алексей Петрович Головин, Кондратий Фомич Нарышкин, Василий Васильевич Голицын, причем последний обедал у Гордона (I, 421). Разные стрелецкие полки прошли через Севск и отправились дальше. Гордон с большим вниманием следил за всеми событиями и сообщает в дневнике разные любопытные слухи относительно положения дел вообще и намерений Турции в особенности. В начале июня Гордон собрал свой полк. 14-го июня он оставил Севск и направился к Чигирину. Сначала, однако, он пошел к Курску, где по его указаниям были построены укрепления (I, 422-23). Затем у Сум в августе происходили первые стычки с Татарами. О своем участии в этих делах Гордон не сообщает никаких подробностей. Он упоминает только о том, что он при помощи 300 солдат вынул из реки потонувшее судно (I, 425), и что боярин Ромодановский в разных случаях обращался к нему за советами (I, 457). Из рассказа Гордона видно, что русских офицерам не нравились предложения Гордона. Так, например, при переходе через реку , по мнению Гордона, необходимо было занять небольшой лес, находящийся на другом берегу. Гордон и Росседорм со своими полками переправились через реку и старались занять этот лес. Русские же офицеры отказывались содействовать этому делу (I, 427-428). Несмотря на такое сопротивление, главные начальники войска все-таки руководствовались при расположении шанцев и прочими указаниями Гордона. Он сам, не достаточно поддерживаемый товарищами и солдатами, подвергался разным опасностям, так что даже распространился слух о том, что он уже взят в плен Турками. С большим трудом Гордон убедил, наконец, русских офицеров в необходимости действовать по его указаниям. Ромодановский, как кажется имевший полное доверие к Гордону, велел благодарить его за такую настойчивость (I, 430). [35]  Недаром Гордон мог рассчитывать, по крайней мере, на уважение некоторых русских военачальников. Так, например, генерал-майор Шепелев, который также обращался к Гордону за советами (I, 428), звал его к себе обедать и обращался с ним, как рассказывает Гордон, с особенной учтивостью (I, 433).  Поход 1677 года не богат важными событиями. В самом Чигирине Гордон не был, но он рассказывает подробно по чужим известиям историю осады этой крепости Турками. Там происходило то же самое с генерал-майором Трауерпихтом, что происходило с Гордоном. Постоянно встречались случаи разногласия между Трауерпихтом и стрелецкими головами (I, 428). Приближение той части русского войска, при которой находился Гордон, заставило Турок снять осаду и удалиться. К тому же наступила осень, так что русское войско окончило свои операции. 28-го сентября 1677 года Гордон возвратился в Севск. Постоянно встречаем мы его в это время в сношениях с важнейшими лицами. Так, например, в ноябре он отправился в Рыльск, где происходили совещания между ним, Ромодановским и гетманом Самойловичем о принятии мер для дальнейшего укрепления Чигирина (I, 452). Из всего этого видно, что русское правительство умело ценить опытность и заслуги Гордона и не желало лишиться его именно в то время, когда следующей весною можно было ожидать возобновления военных действий.  Он сам, однако, не переставал желать увольнения из русской службы и еще во время первого Чигиринского похода, серьезно мечтал об осуществлении сей любимой мысли. Мы знаем, что встречались случаи увольнения из русской службы других Англичан и Шотландцев, сослуживцев Гордона. Так, например, в дневнике Гордона упомянуто об увольнении Уайтфурда (Whitefurid, I, 307). Как кончилась история с Кальтгофом, об увольнении которого просил царя Алексея король Карл II через Гордона, мы не знаем. Зато мы знаем, что два Шотландца – Друммонд и Дальель, хотя и не без затруднений, получили дозволение возвратиться на родину (I, 353-356). Мог ли надеяться на такой же успех Гордон?  Когда кончился поход 1677 года, на возвратном пути в Севск Гордон получил известие, что ему по его просьбе будет дозволено выехать из России (12-го сентября, I, 450). Двумя днями позже Ромодановский, узнав о том, велел призвать Гордона и сообщил [36] ему, что он в свою очередь никогда не согласится на увольнение Гордона (I, 450). Очевидно Ромодановский, по случаю похода имевший возможность оценить по достоинству столь опытного и ревностного офицера, в виду возобновления военных действий через несколько месяцев нуждался в Гордоне, который именно в это время участвовал в совещаниях относительно второго чигиринского похода.  Между тем, с другой стороны пошли просьбы об увольнении Гордона. Находившийся тогда в Москве английский посланник и друг Гордона Джон Гебдон передал от имени короля Карла II записку с просьбой о его увольнении. Узнав о том чрез самого Гебдона, который писал, что царь согласился, было, отпустить Гордона тотчас после возвращения последнего из похода, последний писал к боярину Василию Васильевичу Голицыну и просил позволения приехать в Москву. Приехав в столицу 4-го января 1678 года, Гордон на другой же день от разных бояр и сановников, которых он навестил, узнал, что царь, извещенный о пользе, оказанной Гордоном во время последнего похода, намерен отправить его в Чигирин. Гордон тотчас же убедился в невозможности увольнения и сказал только, что хотя он, к сожалению, видит себя обманутым в своих надеждах, с которыми приехал в Россию, он сознает, что царь чтит его поручением ему важного и опасного поста, и потому считает себя обязанным не отказываться от таковой службы, но что он надеется на соответствующее обеспечение, на пенсию и на награды (I, 456).  Как кажется, Гордона хотели назначить главнокомандующим в Чигирине1). Впоследствии, однако, не он, а Ржевский сделался Чигиринским комендантом. На самом же деле Гордон был главнокомандующим.  Как мы видели, Гордон в 1677 году отличился особенно при постройке укреплений, шанцов. В некоторых бумагах ему давали название «полковника и инженера». Он просил не называть его инженером, «так как он не знает инженерного искусства, и для полковника такой титул не может прибавить почета»; подобные познания, прибавил он, - можно требовать в некоторой степени [37] от каждого офицера. Ему возразили, что на этот раз рассчитывают на его опытность и ревность и в этом отношении, и что впредь его не станут беспокоить подобными поручениями. Гордон, несмотря на все свои возражения и просьбы, не мог получить более, чем обещания будущих наград. При аудиенции царь Феодор Алексеевич употребил самые общие выражения. Затем Гордон получил, однако, сверх жалованья чрезвычайную сумму 100 рублей (I, 457).  1-го февраля он выехал из Москвы. Вскоре после того начался второй Чигиринский поход. И как главнокомандующий в этой важной крепости, и как инженер Гордон при этом случае оказал России самые существенные услуги. Защита Чигирина может считаться чуть ли не самым важным подвигом всей военной карьеры его. Никогда, ни позже, ни прежде жизнь его так часто не находилась в опасности, и Русские не имели случая нуждаться столько в знании дела и храбрости Гордона, как при этой осаде. Тут русские офицеры, сослуживцы и подчиненные Гордона одинаково сознавали и перевес западно-европейского военного искусства, и неловкость зависимости от иностранца, готового каждую минуту жертвовать своею жизнью и жизнью других для России и ее военной чести.  Приготовления к Чигиринскому походу в 1678 г. начались рано. Уже 19-го февраля Гордон выехал из Севска. Он был в переписке с окольничим Иваном Ивановичем Ржевским, который был назначен главнокомандующим в Чигирин. В Батурине он имел совещания с гетманом Самойловичем о мерах для укрепления и обороны Чигирина, а также о постройке разных укреплений у Батурина. Так как дневник прерывается на 13-м марта и представляет пробел до 28-го апреля, мы не имеем подробных указаний на действия Гордона в эти полтора месяца. О том, что происходило затем до августа в Чигирине, Гордон рассказывает весьма подробно. Из этого рассказа видно, что он пользовался в крепости большим значением, так сказать, был душою важнейших мер, принятых для ее обороны, и все время отличался неутомимой деятельностью и чрезвычайной неустрашимостью.  Об отношениях Гордона к Ржевскому сказано не много. В июле был случай разногласия между ними: Ржевский хотел снять какую-то стену, между тем как Гордон доказывал необходимость дальнейшей отстройки и починки этого вала (I, 481). Воля [38] Ржевского была исполнена. Он, как говорит г. Соловьев2), был известен своею распорядительностью и умел ладить с Малороссиянами, что доказал во время своего воеводства в Нежине. Но настоящим специалистом в деле обороны крепости оказывается Гордон. Он послал боярину Голицыну план Чигиринской крепости; по его указаниям все время совершались постройки укреплений; он оказался техником-изобретателем. По его указаниям были сделаны жернова для ручных мельниц; он придумал нового рода тачки; им были изобретены какие-то особые габионы (467, 468, 469) и пр.  По-прежнему Гордона уважало высшее начальство; В нем сильно нуждались и давали ему самые важные поручения. Но сослуживцы, подчиненные его, весьма часто были им недовольны. Он сам работал неусыпно, требовал такой же работы и от других, подвергался страшным опасностям и в решительную минуту не щадил вверенных ему солдат. Есть основание думать, что Гордон был строгим начальником; его можно на этот счет сравнить с Минихом. С другой стороны встречаются некоторые черты, указывающие на популярность Гордона. Он сам весьма часто был недоволен и офицерами, и солдатами; происходили случаи неповиновения – дисциплиной в это время нельзя было хвалиться3).  Когда Гордон начал руководить работами в Чигирине и, между прочим, хотел провести какой-то широкий ров, казаки начали роптать, и Гордон должен был отказаться от своего предложения (I, 466). Когда он, благодаря своей технической изобретательности выпавшую на долю его солдат работу исправлять скорее, чем другие офицеры, то последние были весьма недовольны этим (I, 468). Разные распоряжения Гордона считались русскими излишними, и поэтому они весьма неохотно исполняли его приказания (I, 471). Бывали случаи, что войска прямо отказывались работать, и Гордон должен был убеждать, уговаривать, переменять свои планы, соображаясь с этим обстоятельством (I, 472). Часто возникали разногласия в отношении к предполагаемым постройкам. Сторонники Гордона не смели изъявлять своего согласия с ним (I, 474). Иногда русские офицеры, которые не видали таких укреплений, какие предполагал [39] сооружать Гордон, выражали удивление и сомнение и старались препятствовать исполнению его проектов. Везде Гордон оказывался необходимым – и при разных опытах с пушками, и при обозрении припасов и пр.  Турецкое войско явилось 8-го июля. 9-го июля Гордон сделал вылазку, но должен был отступить к крепости. На другой день Русские намеревались повторить то же самое с большим числом солдат. Гордон требовал, чтобы ему было поручено ведение этого дела. Однако, все офицеры, члены военного совета, протестовали, утверждая, что недолжно употреблять его при столь опасном предприятии; Гордон настаивал, было на своем, но комендант Ржевский кончил спор указанием на особенную инструкцию от царя, в силу коей Гордон не должен был участвовать ни в каких вылазках. Гордон повиновался, заметив впрочем, что в случае крайней нужды он не будет щадить себя. Другие полковники в свою очередь решили, что им не следует участвовать в вылазках. Гордон объяснял это решение трусостью полковников (I, 489). Вообще Гордон весьма часто был крайне недоволен духом офицеров и солдат. Небрежность стрельцов доставила Туркам возможность подвинуть вперед свои траншеи (I, 492). По случаю одной вылазки Гордон обещал дать каждому солдату, который возьмет неприятельское знамя или приведет пленного, 5 рублей, зная вперед, «что не рискует многим» при этом случае (I, 493). Однажды Гордон в сильных выражениях упрекнул русских полковников в том, что они ночью оставили вверенный им контрескарп; с большим трудом убедил он их оставаться на этом месте в следующую ночь (I, 491).  Когда наступление Турок становилось все более и более опасным, и уже в разных местах были сделаны ими бреши, Гордон всегда был на самых опасных местах. Никто, говорит он, не знал, что делать: все прибежали к Гордону и требовали, чтоб он придумал какое-либо средство остановить неприятеля. Видя, что все надеялись на его изобретательность, между тем, как никто не желал подвергать себя опасности, так как все были убеждены, что Гордон и другие иностранцы могут творить какие-то чудеса, - он считал более полезным лишить их всякой надежды на какую-либо особенную военную хитрость и прямо объявил им, что нет другого средства спасения, как отстаивание каждым вверенного ему поста (I, 500). За Гордоном посылали [40] каждый раз, когда в каком-либо месте была крайняя опасность (I, 504). Однажды он бросился навстречу Туркам, сделавшим брешь, но за исключением одного майор и семи или восьми человек рядовых никто не последовал за ним (I, 507).  Впрочем, и он однажды поступил, как нам кажется, не особенно правильно. Защищая особенно опасный пост, Гордон видел невозможность держаться в этом месте. Не желая, говорит он простодушно, чтоб этот бруствер, так сказать, погиб в его руках, он при восходе солнца требовал смены с этого поста. Русские полковники не соглашались, требуя, чтобы Гордон оставался еще целые сутки на этом месте. После долгих споров Ржевский решил вопрос в пользу Гордона. В 9 часов Гордон был сменен; в 10 часов Турки взяли это место приступом (I, 499). Разумеется, такой образ действий Гордона может показаться несколько иезуитским, но мы не знаем, долго ли Гордон находился уже в этом месте, и каким образом вообще полковники чередовались в подобных случаях. Во всяком случае храбрость Гордона не подлежала ни малейшему сомнению, как, между прочим, видно это из того обстоятельства, что он несколько раз был ранен в это время. 10-го июля рука Гордона была повреждена куском дерева, оторванного пушечной пулею (I, 491). Двумя днями позже у него упавшей бомбой были повреждены «до костей» три пальца левой руки (I, 493). 15-го июля Гордон был сильно ранен выстрелом в нос и подбородок (I, 495). 28-го июля он был ранен в левую ногу ручною гранатой (I, 499). 30-го июля он три раза был ранен в правую ногу ручными гранатами (I, 503).  Уже три недели продолжалась осада. Русские войска под начальством Ромодановского не приближались. Положение становилось отчаянным. Наконец 3-го августа показалось русское войско. В этот самый день не стало Ржевского. Он взошел на стены и стал выражать сильную радость, увидав приближавшиеся русские полки, но в эту же самую минуту был убит гранатой4).  Вечером того же дня пришли к Гордону полковники и офицеры с просьбою, чтоб он взял на себя главное начальство в крепости, так как по праву это место принадлежало ему, и все были готовы повиноваться безусловно его повелениям. Мы не знаем, на чем основывалось подобное право Гордона. Он был полковником, как и [41] многие другие. Может быть, сослуживцы имели особенное доверие к его способностям и к опытности и знали, что правительство умело ценить его заслуги. В своем дневнике он рассказывает об этом факте весьма кратко, как будто о деле обыкновенном. Все осталось, впрочем, по-прежнему, ибо очевидно, и при Ржевском он же руководил большей частью работ. Вместо того, чтобы помочь осажденным, Ромодановский требовал напротив, чтобы Гордон уступил ему несколько полков из находившихся в Чигирине. Гордон возражал; Ромодановский отказался от своего требования, но некоторые русские полковники, считавшие пребывание в лагере Ромодановского более безопасным, чем в крепости, хотели непременно оставить Чигирин. Гордон должен был жаловаться боярам на нерадение офицеров, которым бояре прислали приказание держать себя лучше и во всех отношениях слушаться Гордона.  Между тем, успехи Турок продолжались, а в крепости усиливалось уныние. Тщетно Гордон убеждал Ромодановского переходом чрез реку Тясмин помочь крепости. Вал был сильно поврежден во многих местах, и Гордон постоянно был недоволен небрежностью, с которой работали солдаты, имевшие поручение исправлять эти повреждения, особенно казаки оказывали явное нерадение. Когда Ромодановский прислал стрелецкого полковника Грибоедова для осмотра крепости и выразил желание, чтобы была сделана вылазка, Гордон убедил его в невозможности этого следующим образом. Он выбрал 150 лучших людей из всех полков с 10-тью или 15-тью лучшими офицерами, для поддержания в них мужества он велел раздать им порядочную порцию водки и затем сам вывел их из ретраншемента среднего больверка. Однако, вскоре только пятая часть отряда подвинулась вперед и действительно причинила вред Туркам. Остальных никаким способом нельзя было принудить выйти из рва, окружавшего ретраншемент. Так как на них начали падать ручные гранаты в большем даже числе, чем на подвигавшихся вперед, они ударились в бегство. Гордон в тесном проходе хотел удержать их, но подвергся большой опасности: один из солдат дротиком проколол ему чулок, другие угрожали ему. Это случай для полковника Грибоедова мог служить достаточным доказательством, что таким путем нельзя было ожидать успеха.  Гордон, однако, не унывая, продолжал действовать. Опасность со дня на день становилась более серьезной. К сожалению, Ромодановский [42] не помогал осажденным, его распоряжения иногда не согласовывались с намерениями Гордона. Сообщение между осажденными и главным войском было затруднительно. Турки штурмовали со всех сторон. Разные здания загорелись, уже в самой крепости происходили схватки с Турками. Все начали думать о своем спасении. Гордон, между тем, до последней минуты отстаивал отдельные части крепости. 11-го августа вечером он узнал, что многие офицеры начали отправлять свои пожитки из крепости в лагерь Ромодановского. Он тотчас же созвал полковников и упрекнул их за это. Тогда один из офицеров шепнул ему, что бояре прислали адъютанта с приказанием выйти из крепости. Гордон возразил, что он без письменного приказания не может этого исполнить, что он имеет приказание скорее умереть, чем оставить свой пост. В третьем часу ночи письменное приказание было ему доставлено. Некоторые полковники уже не находились более в крепости, остальных Гордон велел созвать, показал им приказ бояр и распорядился о взятии из крепости или зарытии в землю пушек. Он рассказывает, что русские офицеры отказывались исполнить приказание насчет пушек, и что только некоторые иностранцы принялись за работу, но так как не доставало людей, Гордон должен был отпустить и их. Все спасались, кто как мог, только Гордон еще оставался, желая собрать солдат, находившихся в разных местах укреплений. Наконец, он сам зажег магазин, в котором находились припасы. Подробно рассказывает он, как, пользуясь ночной мглой, пробрался сквозь густую толпу Турок и после разных опасностей и в совершенном изнеможении достиг лагеря бояр, которые уже совещались о порядке отступления (I, 541-543).  На другой день все войско отступило к Днепру. Не обошлось и тут без мелких схваток с Турками и Татарами (I, 552), при чем Гордон продолжал оказывать услуги.  Кончив рассказ об осаде Чигирина, Гордон замечает: «Таким образом оборонялся и был оставлен, и был потерян, но не завоеван Чигирин» (I, 544). Он мог быть доволен своим образом действий. Все, что только можно было сделать для обороны Чигирина, он сделал. Неудача объясняется, кажется, отчасти разнузданностью войска и неуспешным действием Ромодановского, который, в свою очередь, боролся с непослушанием офицеров. Если бы все исполнили свой долг столь же ревностно, как Гордон, [43] то Чигирин, вероятно, остался бы в руках Русских. Потеря Чигирина была чувствительным ударом для России. Гордон, живший до этого несколько лет в Малороссии, умел ценить важность этого места, бывшего когда-то столицей Богдана Хмельницкого.  Правительство умело оценить услуги, оказанные Гордоном России. 20-го августа 1678 года, значит непосредственно после окончания чигиринского дела, он был произведен в генерал-майоры, как сказано в его послужном списке – «за службу в Чигирине» (II, 363).  Однако, это повышение чином не могло изменить его желания оставить Россию. Так как дневник прерывается в сентября 1678 года и представляет пробел до января 1684 года, мы не знаем подробностей повторения просьбы об отставке после второго чигиринского похода. Из некоторых разбросанных здесь и там в дневнике позднейшего времени заметок мы о судьбе Гордона до 1684 года узнаем следующее.  11-го сентября 1678 года было распущено войско (I, 557), и до того Гордон находился при нем (II, 363). Затем он приехал в Москву в надежде, основанной на прежних обещаниях царя, получить увольнение. Но уже до этого было решено, что он должен отправиться в Киев. Очевидно, такое распоряжение состояло в связи с предположением, что турки сделают нападение на этот город. Этот пост также, как и прежний в Чигирине, считался особенно опасным. Гордон, чтобы не показать вида, что он уклоняется от какой-либо опасной службы, должен был опять отказаться от своей надежды возвратиться на родину и отправился в Киев.  В Киеве он оставался до 1686 года, иногда, впрочем, посещая на короткие сроки Москву.  Можно считать счастьем для Гордона, что в 1682 году во время стрелецкого бунта он не находился в Москве. Там погиб Ромодановский, а также разные иноземцы. Строгость Гордона, его старания приучить русских солдат к дисциплине легко могли повести к тому, чтобы он был убит во время ужасного кризиса 1682 года. Примечания 1) 455-456. иначе Гордон не говорил бы о «Gefährlichen und wichtigen Posten», когда ему сказали, что царь желает «ihn nach Tschigirin zu commandiren».  2) XIII, 271.  3) См. напр. прекрасное изложение недостатков русского войска в письме И. Посошкова к Головину.  4) Соловьев, XIII; Гордон, I, 510.   Пребывание в Киеве в 1678-1686 годах.   [44] Каково было положение Гордона в Киеве до 1684 года, мы не знаем. В 1681 г. кончилась война с Турцией и вместе с тем продолжавшаяся 27 лет борьба за Малороссию. Киев остался в руках России. В 1678 году заключено вновь перемирие между Россией и Польшей на 13 лет. Вечное докончание состоялось в 1686 году. Кое-какие менее важные столкновения с Польшей происходили в то время, когда Гордон находился в Киеве, между прочим, из-за запорожских казаков, которые на основании заключенных между Польшей и Россией трактатов, должны были состоять под покровительством обеих держав. Гордон, конечно, принимал участие в этих делах и, без сомнения, утраченная часть его дневника (с 1678 по 1684 год) заключала в себе много любопытных данных о событиях той эпохи.  Гордон все время с большим вниманием следил за современными политическими событиями и с разных сторон получал письма, в которых сообщались ему сведения об отношениях различных держав к Порте, о делах в Польше, о разных происшествиях в Англии. Служебная деятельность его имела довольно важное значение. В Севске по его указаниям были построены кое-какие укрепления. Иногда между гетманом Самойловичем и Гордоном происходили совещания о политических делах (II, 15). Под его руководством производились в Киеве разные постройки (II, 20, 44); он находился, сколько можно судить по дневнику, в хороших отношениях с разными сановниками духовными лицами и сослуживцами. Так, например, бывал иногда у игумена Печерского монастыря (II, 22) и давал советы по случаю производившихся там построек (II, 29).  Главной обязанностью Гордона в 1684 и 1865 годах было наблюдение за сооружением укреплений в Киеве. Об этом в дневнике говорится несколько раз (II, 81, 94)1).  Вообще же, кажется, [45] Гордон не был завален делами и мог посвящать много времени разного рода увеселениям. И русские, и иностранцы, находившиеся в Киеве, любили устраивать пирушки разного рода. Об обедах, ужинах, попойках, балах и маскарадах в дневнике говорится весьма часто. Нередко ездил он и на охоту (II, 39, 47, 70, 80, 117). Летом он с приятелями предпринимал поездки в окрестности Киева. Вообще жизнь его текла мирно, и только по временам покой его нарушался случайным нездоровьем.  Довольно важным эпизодом, прервавшим на несколько недель этот порядок жизни, была поездка в Москву, где мы застаем его в начале 1684 года. В Москве в то время важнейшую роль играл князь Василий Васильевич Голицын, с которым Гордон находился в сношениях еще с царствования Феодора Алексеевича. Гордон, как кажется, пользовался в то время особенным расположением любимца царевны Софии, бывал у него весьма часто и беседовал с ним о важных политических вопросах. Так, например, 16-го января он имел с Голицыным «тайную» беседу о состоянии дел в Киеве, о заключении союза с Польшей и с императором Леопольдом и о походе в Крым. Боярин, пишет Гордон, был склонен к предприятию против Татар; на Польшу он, однако, при этом не надеялся и вообще понимал те затруднения, которые предстояли в таком походе. Гордон, напротив того, не сомневался в успехе и указывал на целый ряд благоприятных обстоятельств, которыми, по его мнению, должно было пользоваться. Боярин просил Гордона изложить свои соображения в особенной записке, и тот на другой день поднес Голицыну довольно обширный мемуар об этом предмете (II, 4).  Записка Гордона о восточном вопросе, сообщенная целиком в дневнике, замечательна во многих отношениях. Обширность ее (семь страниц в 8-ю д. л. в издании дневника) может служить доказательством того, что Гордон был в состоянии в самое короткое время изложить весьма ясно и отчетливо довольно сложные политические вопросы. Вместе с тем можно удивляться и некоторой смелости, с которой Гордон затрагивает несколько щекотливые предметы. Содержание записки состоит в следующем: сперва Гордон доказывает, что Россия нуждается в мире, потому что цари малолетние, и регентство, начавшее неудачную войну, легко может навлечь на себя гнев государей, как скоро они достигнут совершеннолетия. [46] При двоевластии в государстве легко могут возникнуть раздоры, борьба партий, соперничество вельмож, а все это во время войны легко может повести к неуспеху военных действий. Недостаток в денежных средствах, плохая дисциплина в войске, миролюбие Русских вообще, в особенности же вельмож и сановников, существование мирных договоров между Русскими и Татарами, убеждение Русских, что никогда не следует вести наступательную войну, недоверие к союзникам, и в особенности к Польше, - вот, по мнению Гордона, главные аргументы против войны. Затем он старается опровергнуть все эти доводы. Так, например, он указывает на разные примеры удачных войн, как-то на войны, начатые во время малолетства короля Английского Генриха V и военные действия Шведов в Германии во время малолетства королевы Христины. На согласие вельмож и сановников Гордон надеется, так как согласие – в их собственном интересе. Финансовые затруднения кажутся ему ничтожными. Усердие военных людей может де быть поддерживаемо наградами и наказаниями. На договоры с Татарами, постоянно их нарушающими, не должно обращать внимания. Если даже Россия начнет войну, то такая война не может считаться наступательной, потому что Татары в свою очередь довольно часто в мирное время предпринимали разные набеги на русские владения, оскорбляли русских дипломатов и пр. На содействие Польши можно надеяться потому, что Польша многим будет обязана России. Впрочем, Гордон не особенно надеется на дружеские сношения между Польшей и Россией. В пользу войны, по мнению Гордона, можно привести следующие аргументы: Польша будет воевать с Татарами; в случае успешного хода этой войны, Польша может сделаться опасной для России в том случае, когда Россия не будет участвовать в войне. В случае неудачи Польши, Турки и Татары станут требовать для себя части польских малороссийских владений и даже части русских областей. Если Польша сделалась бы вассальным владением Турции, то это обстоятельство может быть весьма гибельным для России. Что касается до малороссийских казаков, то Гордон допускает, что с их стороны грозит некоторая опасность, и что они легко могут думать о присоединении вновь к Польше, воспользовавшись при этом случае военными действиями обеих держав. Но принятием некоторых мер предосторожности Гордон надеется предупредить эту опасность. [47] Вообще Гордон не сомневается в успехе в войне с Татарами. Он считает весьма легкой задачей истребление гнезда неверных, чем можно «оказать существенную услугу Богу», освобождение из плена многих тысяч христиан, приобретение громкой славы опустошением Крымского полуострова, избавление христианства от этого «ядовитого, проклятого и скверного исчадия», мщение за столь многие обиды, нанесенные Татарами Русским в продолжение многих столетий, обогащение России путем такого завоевания. По мнению Гордона, Крым можно занять посредством войска в 70,000 человек пехоты и 20,000 человек конницы. Поход в Крым разве только тем представляет затруднение, что на пути туда два дня нужно идти безводной степью. С другой стороны, степь представляет собою то удобство, что при отсутствии лесов, холмов, болт, узких проходов и прочего, войско во время похода всюду может идти в боевом порядке. В конце записки Гордон говорит об опасности, заключающейся в том, что через слишком долгий мир русское войско совсем отвыкнет от ратного дела, между тем как окрестные государства постоянно упражняются в войне (II, 4-11).  Как видно, некоторые соображения Гордона впоследствии оказались вполне основательными. Неудавшиеся походы сильно не понравились Петру и, совершенно согласно с опасениями Гордона, навлекли гнев Петра на самого Голицына, для которого Гордон писал свой мемуар. Опасения Гордона относительно вражды и соперничества между вельможами также сбылись во время Крымских походов: из переписки Голицына с Шакловитым известно, что вовремя отсутствия Голицына другие вельможи крамолили против него в Москве. Зато главная мысль Гордона, его вера в успех войны не нашла себе оправдания. Он считал возможным занятие Крыма, но русские войска не проникли туда ни в 1687, ни в 1689 году.  Впрочем, эту ошибку он разделяет с другим современным ему публицистом – с Юрием Крижаничем. За несколько лет пред тем, знаменитый «Серблянин» в гораздо более сильных выражениях проповедовал войну против Татар, мечтал о занятии Крымского полуострова, об изгнании оттуда всех мусульман, не желавших принять христианскую веру, и даже перенесении [48] в Крым столицы России2). Ни Крижанич, ни Гордон, ни русское правительство не могли ожидать ужасной неудачи походов 1687 и 1689 годов. Но наиболее достойна порицания ошибочность соображений именно у Гордона, который как опытный полководец, знакомый с недостатками русской военной администрации и с затруднениями, представляемыми безводной степью, по настоящему должен был серьезнее смотреть на такого рода предприятия.  Мы не знаем, как была принята записка Гордона, какое впечатление она произвела на Голицына. Гордон оставался в столице еще несколько недель после передачи боярину записки, но, как кажется, между ними не было более никаких совещаний об этом предмете. Устрялов3), сообщая записку Гордона, замечает: «Ничто не могло быть основательнее мнения Гордона при тогдашних обстоятельствах. Голицын, кажется, выслушал его равнодушно: по крайней мере, не отменил данного полномочным комиссарам в Андрусове наказа об уклонении от наступательного союза с Польшей против Турции, и через месяц после совещаний с Гордоном получено было в Москве известие, что переговоры в Андрусове были прерваны. Первый крымский поход состоялся лишь через три года спустя.  Несмотря на то, что Гордон имел в столице сильных покровителей, его желания, выраженные во время пребывания в Москве, не исполнились. Он приехал собственно с целью хлопотать о переводе в Москву. Желая быть допущенным к царской руке, он узнал, что по случаю болезни Петра, страдавшего в то время оспой, можно видеть только царя Ивана; Гордон сначала хотел ждать выздоровления Петра, затем, однако, решился просить аудиенции у одного Ивана. 22-го происходила эта аудиенция. Гордон замечает, что Иван был вида болезненного, слабого и печального. Поцеловав царскую руку, Гордон представлялся и царевне Софии, которая благодарила его за службу и приказала ему готовиться немедленно к возвращению в Киев. Гордон просил принять в соображение его печальные обстоятельства, называл себя «разорившимся человеком», указывал на то, что он уже пять лет прожил [49] в Киеве и желал бы получить отпуск на короткое время. Но ему ответили сухо повторением приказания ехать обратно в Киев (I, 12).  Несмотря на решительный отказ, Гордон, однако, не унывал и настаивал на своем. На другой же день поутру он отправился к Голицыну и просил, чтоб его не отправляли обратно в Киев. Боярин обещал подумать о том, но, два дня спустя, дал Гордону совет беспрекословно ехать, куда его послали. Сахарное пирожное, принесенное Гордону в тот же день от царского имени в знак милости, едва ли было достаточным утешением для него (II, 13).  Когда Гордон, несколько дней спустя, явился откланиваться к Голицыну, боярин похвалил его за уступчивость, заметив при этом, что касательно дозволения оставить Россию, то Гордон может надеяться на него. Говорил ли Голицын о временном отпуске или о полном увольнении – мы не знаем. Зато не подлежит ни малейшему сомнению, что сам Гордон не переставал мечтать о совершенном возвращении на родину. Между тем он воспользовался некоторыми материальными выгодами: в Москве он добился получения вдруг половины годового жалованья, успел продать казне дом, принадлежащий ему в Севске, и выхлопотал себе возвращение Чигиринских убытков (II, 14).  Путешествие в Киев в марте месяце было весьма трудно по случаю разлива рек. Целый месяц Гордон был в дороге; в это время его главным образом занимал вопрос об увольнении, о чем он, по-видимому, просил в Москве. Но в октябре 1684 года он получил от полковника Менгдена известие, что на челобитье его последовал отказ (II, 42). Он объяснял себе это тем, что не имел в Москве надежного ходатая (II, 49). В начале 1685 года Гордон взялся за дело весьма серьезно и написал множество писем в Москву, все с просьбой об увольнении. Так 8-го января он писал к Василию Васильевичу Голицыну, который и сообщил ему, что он получит увольнение или, по крайней мере, отпуск для поездки за границу на короткое время; писал Гордон и к Украинцеву, и к полковнику Гамильтону. Из письма к Гамильтону видно, что Гордон ожидал, что сам король Карл II будет за него ходатайствовать пред царями (II, 55). Затем он опять отправил к Голицыну челобитную об отпуске за границу [50] (II, 58), но в феврале узнал, что все еще нет решения (II, 61). Очевидно, с целью хлопотать лично в Москве о своем деле Гордон бил челом об отпуске его в Москву для покупки там разных материалов для построек в Киеве. Тотчас после того он получил письмо от полковника Менгдена с известием, что в Москве ни под каким видом не хотят дозволить Гордону уехать из Киева, но что он не смеет сообщить о причинах этого решения и только советует Гордону подать челобитье с изложением всех своих жалоб и желаний ( II, 68). Гордон опять отправил в Москву целый ряд писем к разным влиятельным лицам, но известие, полученное от Менгдена, подтвердилось письмами других знакомых: правительство, писали Гамильтон, Букнант и проч., - не только не желало отпустить Гордона за границу, но даже хотело перевести его из Киева. Со свойственною Гордону настойчивостью он продолжал хлопотать, переписываться с разными лицами и подавать разные бумаги; между прочим, составил он обширную записку, в которой изложил все свои обстоятельства и которую должны Були передать его покровители царям и царевне Софии. В этой записке Гордон указывал на свое знатное происхождение и на военную службу в разных государствах. «Везде, - говорит он, - меня отпускали тотчас же, когда я выражал желание увольнения; везде получал я письменные свидетельства и похвалы о моей службе. Я приехал в Россию не в крайней нужде и не убогим, а в качестве богатого и знатного человека с целью прослужить лишь несколько времени и в надежде уехать, как скоро мне заблагорассудится». Затем он выставляет на вид свои заслуги в русской военной службе, понижение жалования ратным людям в России в 1669 году, свои потери в Чигирине и указывает на свои прежние просьбы об увольнении, а также и на данные ему обещания отпустить его в Шотландию. Тут мы узнаем об особенно важной причине, заставившей его желать возвратиться туда. В 1684 году умерли родители Гордона. Так как он остался единственным сыном, то нужно было привести в порядок отцовское имение; без его личного присутствия в Шотландии, как он пишет, он не мог вступить во владение унаследованным от отца имением. Далее следует длинный ряд жалоб. Гордон жалуется на то, что другие иноземцы получили большие в сравнении с ним награды, что ему [51] трудно прожить со скудным жалованием, что он не в состоянии воспитывать своих детей надлежащим образом, и что частые болезни вследствие ран и чрезмерных усилий в разных походах заставляют его думать о предстоящей кончине и о том, что он оставляет свою семью в крайне бедственном состоянии. Далее Гордон жалуется на недостаток в католических священниках, которым было запрещено пребывание в России. Поэтому он просил о повышении жалования, о дозволении приглашать в Киев хотя бы по случаю главных праздников католических священников из ближайших польских городов, о содержании в Киеве врача и, наконец, о дозволении ему, если нельзя думать об увольнении, съездить на шесть месяцев в Шотландию (II, 83-88).  Подробное изложение всех этих желаний находится и в письме Гордона к Леонтию Романовичу Неплюеву, которого он просил ходатайствовать за него перед правительством. Тут, между прочим, сказано, что Россия не купила его как товар, что он не был взят в плен, а приехал в Россию свободным человеком. Далее Гордон указывал на то обстоятельство, что в случае его кончины правительство будет иметь расходы на содержание его жены и детей и проч. (II, 91-92).  По истечении нескольких недель к Гордону пришел какой-то думный дьяк и советовал ему не просить об увольнении, а довольствоваться исполнением других желаний (II, 97). Гордон, как кажется, действительно на этот раз решился прекратить свои ходатайства. Зато в конце 1685 года он отправился в Москву опять хлопотать об отпуске, и в начале 1686 года мы застаем его в столице4).  При разборе прошений Гордона мы не можем не спросить себя: было ли его положение в России в материальном отношении действительно столь бедственно, как он рассказывал. С одной стороны мы знаем, что он жил в Киеве безбедно, устраивал празднества и увеселения разного рода, с другой – знаем из достоверного источника – из одного письма Лефорта, что положение иностранных офицеров именно после Чигиринских походов, когда настал мир не несколько лет, было весьма дурное. [52]Лефорт пишет, что многие офицеры, получившие увольнение и приведенные в крайне бедственное состояние, занимались грабежом и совершали разные преступления, чтобы не умереть с голоду, но что и оставшиеся на службе получали самое скудное жалованье, так что едва были в состоянии содержать на эти деньги лошадь. «Москвитяне, - пишет Лефорт, - думают, что они уже вполне достаточно знают ратное дело и потому не хотят более содержать ни офицеров, ни солдат из иноземцев». Поэтому и Лефорт желал оставить Россию в то время и писал в Швейцарию, что военные люди в настоящее время не могут рассчитывать на карьеру в России5). Из других источников мы знаем, что в некоторых случаях иностранные офицеры, служившие в России, поправляли свое положение принятием православной веры. Голландский резидент Келлер пишет в это время, что принявшие православие офицеры, не имея средств выехать из России, по крайней мере, в том отношении были обеспечены, что русское правительство таких людей чрез перемену исповедания сделавшихся подданными царя, не могли выслать вон из государства. Лефорт упоминает о полковнике Штоделе, принявшем православие. чтобы поправить свое положение, и говорит, что брат этого Штоделя генерал-майор, вероятно, последует его примеру. Они были реформаторского исповедания6).  Все это не могло относиться к Гордону. Его положение было гораздо выгоднее; при том значении, какое он имел в русском войске, при существенных услугах, оказанных им России, правительство не только не думало о высылке его вон из государства, но даже, как мы видели, ни за что не хотело лишиться Гордона. Далее мы знаем, что Гордон был отличным хозяином и никогда не бедствовал. К тому же он после смерти родителей сделался зажиточным землевладельцем в Шотландии. Для него и материальном отношении могло быть более выгодным возвратиться на родину, нежели оставаться в России. Наконец, Гордон был ревностным католиком и ни за что не решился бы на перемену веры. Напротив того, благодаря своим сношениям с князем Василием Васильевичем Голицыным, склонным к поддержке католицизма в России, он скорее мог надеяться на льготы русского правительства в пользу католицизма. [53]  Во время своего пребывания в Москве в начале 1686 года Гордон, без сомнения, говорил о своем деле с Лефортом, которого он знал уже несколько лет и с которым даже был в родстве. Жена Лефорта была племянницей тестя Гордона полковника Бокговена. В то время, когда Гордон был начальником в Киеве, Лефорт находился при нем и даже жил некоторое время в его доме. Однажды Гордон написал для Лефорта одобрительное свидетельство7), а во время пребывания в Москве ему случалось посещать Лефорта (II, 118).  В девяностых годах им суждено было играть весьма важную роль при Петрае Великом, и в некотором отношении они даже были соперниками; но нельзя сказать, чтобы их отношения были особенно близкими. Они резко отличались друг от друга характером. Гордон был более серьезным дельцом, а Лефорт – более веселым и приятным товарищем, собеседником. Опытностью в ратном деле, знакомством с политическими вопросами, знанием техники и вообще образованием Гордон превосходил Лефорта. Последний был более талантливым дилетантом, чем солидным специалистом в военном искусстве. По своим дарованиям и своей необыкновенно привлекательной личности он мог сделаться фаворитом. Напротив того, Гордон, отличавшийся большей силой характера, стойкостью в труде, чем талантливостью, скорее мог принести пользу государству, чем довольствоваться ролью царедворца. И тот, и другой в жизни и деятельности Петра играли важную роль и могли быть его руководителями. Но это было уже после государственного переворота 1689 года. Когда они встретились в Москве в начале 1686 года, их официальное положение было очень скромным. И Лефорт, подобно Гордону, также подумывал о выезде за границу, но Гордон на это счет, как и вообще, обнаруживает гораздо большую стойкость и последовательность, большую привязанность к своей родине, меньшую любовь к России. Когда незадолго пред тем Лефорт ездил к родным в Швейцарию, ему советовали не возвращаться в Россию, а искать случаев для дальнейшей карьеры в Германии, Франции, Англии или в Нидерландах, он прямо возразил, что многим обязан России, а потому хочет продолжать служить Петру и надеется [54] там сделать блестящую карьеру8). Гордон, напротив того, при каждом посещении своего отечества все более и более желал отделаться от русской службы и даже когда после 1689 года его положение в России стало гораздо более выгодным, он не переставал мечтать о возвращении в Англию или Шотландию. Обстоятельства, в которых находились Гордон и Лефорт, были различны. Лефорт не имел никакого состояния, его не знали на западе; он не имел никаких связей, не принадлежал ни к какой политической партии: он должен был главным образом надеяться на карьеру в России. Гордон же как зажиточный землевладелец, как роялист и католик, как политический деятель, которого знали лично и уважали короли Карл II и Яков II, всегда мог надеяться на обеспеченное положение в западной Европе и на почетное место в ряду приверженцев Стюартов. Из его переписки в начале девяностых годов, а также из его дневника видно с каким вниманием он следил за всеми событиями в западной Европе и как страстно желал, особенно после революции 1688 года в Англии, участвовать в тамошних делах. Лефорт почти вовсе не занимался политикой, был равнодушен к религиозным делам, но зато как настоящий космополит и светский человек держался правила «ubi bene ibi patria», и, как кажется, отличался от Гордона более теплой душою и неограниченной привязанностью к Петру. Лефорт всегда был готов жертвовать всем для своего монарха и друга; Гордон никогда не забывал своего долга в отношении к Англии и Шотландии, к Стюартам, к католицизму, к своему семейству и к самому себе.  Гордон убедился теперь, что просить об увольнении опасно. Зато вопрос об отпуске за границу был разрешен на этот раз очень скоро. 18-го января Гордон обратился к Голицыну с просьбою, и на другой же день последовало решение. Ему было дозволено ехать за границу. но он должен был оставить жену и детей в Киеве. Этим условием правительство хотело обеспечить себе возвращение Гордона в Россию. Когда он имел аудиенцию у царевны Софии, она внушала ему весьма серьезно, чтобы он скорее возвращался и привез с собою одного из сыновей, которые находились в то время за границей. Когда он откланивался князю Василию Васильевичу [55]Голицыну, последний убедительнейшее просил его вернуться скоро, иначе он, князь, взявший на себя ручательство за возвращение Гордона в Россию, может попасть в беду (II, 119-120). Что значило в семнадцатом столетии такое ручательство, мы знаем из сочинения Котошихина, который пишет, что родственники находившихся за границей лиц и поручители на них подвергались пытке, конфискованию имущества и т. п. в случае невозвращения вовремя тех лиц, которым была дозволен поездка9). Кроме того, Голицын вменил Гордону в обязанность в каждый почтовый день писать к нему письма. Эта мера могла иметь две цели. Во-первых, Голицын, получая еженедельно письмо от Гордона, легче мог следить за ним. Во-вторых, таким путем он мог узнать более или менее подробно о том, что происходило на западе. Мы знаем, что и в 1666 году, когда Гордон был за границей, он писал такие же, похожие на газеты донесения дьяку Алмазову. Примечания 1) В 1679 году, как видно из Разрядных книг, II, 1173, Гордон представил проект о таких работах.  2) См. мою статью «Юрий Крижанич о восточном вопросе» в сборнике Древняя и Новая Россия, декабрь 1876 года.  3) Ист. Петра Вел., I, 129-133.  4) 3-го декабря он еще был в Киеве. Затем пробел в дневнике до 1-го января.  5) Posselt. Lefort, I, 252 и 257.  6) Там же, I, 257 и 265.  7) Posselt, Lefort, 269, 280, 302.  8) Posselt, I, 312.  9) Котошихин, IV, 24.   Путешествие в Шотландию в 1686 году.   В 1666 году Гордон был в Англии в качестве дипломатического агента. Он не имел тогда возможности съездить в Шотландию, побывать у родных и заняться своими делами. О поездке 1669-1670 годов (II, 84) мы не имеем никаких подробностей и только из одной заметки в частном письме можем заключить, что это путешествие имело совершенно частный характер. Такова была и поездка 1686 года.  Не останавливаясь на частностях весьма подробного рассказа Гордона об этом путешествии, укажем лишь на важнейшие черты этого эпизода. Гордон выехал из Москвы в начале февраля, посетил Новгород и затем после краткого пребывания в Риге отправился сухим путем в Мемель. В Брунсберге (близ Кенигсберга) он посетил сына Джемса, находившегося там в иезуитской коллегии. Сначала он намеревался отправиться в Лондон морем из Гамбурга, но потом избрал путь чрез Голландию. Из числа знакомых, которых оно посетил в Лондоне, назовем лорда Мельфорта, который был ревностным сторонником Стюартов и после революции 1688 года жил в Риме, чтоб действовать в пользу Якова II1).  Во время пребывания в Лондоне Гордон [56] несколько раз представлялся ко двору, и король Яков II, уже прежде знавший его, кажется, умел ценить его преданность королевскому дому.  Мы знаем, что Гордон был роялистом. Когда в 1657 году его желали привлечь в Австрию (I, 146), то дали ему знать, что ему не следует служить в шведском войске, так как Швеция состоит в союзе с «архиизменником» (architaitor) Кромвелем. Когда роялисты, служившие в шведском войске и находящиеся в Польше в 1657 году, узнали о проезде посланника Кромвеля Бредшо (Bradshaw) в Россию, то хотели убить его. Гордон, рассказывая о том, хвалит их намерение, впрочем, не приведенное в исполнение, и даже, может быть, сам принадлежал к числу 15 лиц, составивших этот замысел (I, 154). Можно представить себе, как обрадовала Гордона реставрация Стюартов в Англии. О личных свиданиях его с Карлом II в 1666 году мы говорили выше. После того он постоянно следил за ходом событий в Англии. Ежегодно праздновал он день рождения короля; даже в Чигирине, 29-го мая 1678 года, угостил своих сослуживцев-соотечественников в своем саду (I, 469). В апреле 1684 года он через газеты и частные письма узнал о кончине Карла II и о вступлении на престол Якова II (II, 79); 29-го мая находившиеся в Киеве соотечественники Гордона вместе с ним собрались в день рождения покойного короля «для печального празднества его памяти» (II, 89). Вскоре после того Гордон узнал о восстании побочного сына Карла II Монмута против Якова II и о его казни. В дневнике сообщены стихи на латинском языке, относящиеся к этому событию (II, 107 и 108). Несколько времени после того Гордон поехал в Англию. 16-го апреля 1686 года он имел аудиенцию у короля Якова II, который долго беседовал с ним о царях, о России вообще, об устройстве Московского государства, о тамошнем ратном деле и правлении. Тут же приветствовали его шотландские дворяне. Затем Гордон был представлен зятю короля датскому принцу Георгу. Чтобы находиться ближе ко двору, Гордон нанял квартиру недалеко от Сен-Джерменского сада, куда ходил гулять и где несколько раз встречался с королем. Яков II, между прочим, расспрашивать его об осаде Чигирина. Однажды Гордон участвовал в поездке короля на реке Темзе, и при этом случае король спрашивал мнение Гордона о разных укреплениях в окрестностях Лондона. Другой раз Гордон имел [57] случай говорить с королем, когда присутствовал при католическом богослужении во дворце, и еще раз – когда был в театре, где давали Шекспирова «Гамлета». Когда Гордон в последний раз был у короля, Яков подробно расспрашивал его о его происхождении и положении в России и в военной службе, выразил желание, чтобы Гордон совсем возвратился в свое отечество, и обещал ему свое покровительство. В заключение Яков сказал: «Не оставайтесь там, я напишу о вас царю письмо» (II, 131-138).  У Гордона было множество знакомых в Лондоне, где он пробыл около трех недель. Затем он отправился в Шотландию. В Эдинбурге, где в то время был губернатором его родственник, важнейший член всего рода герцог Гордон. Во время пребывания в Эдинбурге Патрик Гордон получил письмо от Голицына с просьбою привезти в Россию некоторое число инженеров, фейерверкеров и сапёров (II, 142). Как кажется, Гордон представлял в своих беседах со знакомыми русскую службу в довольно выгодном свете, иначе граф Эглинтоун не просил бы его взять с собою в Россию его сына (I, 144).  В конце мая Гордон оставил Эдинбург и отправился в Эбердин. Тут он прожил некоторое время среди родных и занялся своими частными делами и устройством своего хозяйства. 15-го июля Гордон выехал из Шотландии морем. В Риге он остановился на несколько дней и затем через Псков, Новгород и пр. отправился в Москву, куда и прибыл 31-го августа после семимесячного отсутствия. Примечания 1) О не особенно хорошей репутации этого роялиста см. Историю Маколея Tauchnitz edition, III, 428.   Гордон – прапорщик.   Впечатления от пребывания в Англии, свидание с родными и знакомыми, обещанное королем покровительство, наконец, условия жизни в западной Европе – все это утвердило в Гордоне желание окончательно покинуть Россию. Но желание эти совершенно расходились с тогдашними видами русского правительства. За несколько месяцев до приезда Гордона из-за границы заключен был мир с Польшей и вместе с тем наступательный союз против Татар. Решившись воевать против Крыма в следующем году, правительство сильнее прежнего нуждалось в Гордоне, который еще недавно оказал столь существенные услуги России в Чигирине и еще в 1684 году подал столь подробную записку о войне с Татарами. [58] Поэтому новые попытки Гордона испросить себе увольнение должны были повести к довольно серьезному кризису.  На другой день по прибытии в Немецкую слободу, 1-го сентября, Гордон явился к Голицыну, был принят им весьма милостиво и поздравил его с Новым Годом. 3-го сентября Гордон обедал у Голицына, 10-го – также. При этом случае они беседовали о пребывании Гордона в Англии, о его путешествии вообще и о разных других предметах. Но о предстоящей войне речи не было. Затем после обеда Гордон вместе с Голицыным отправился на охоту. 13-го сентября Гордон должен был представиться царю. Аудиенция почему-то в этот день не состоялась; но на следующую он был допущен к царской руке. Затем он был у царевны Софии, которая сказала ему: «Бог наградит тебя за то, что ты сдержал слово», то есть, вернулся в Россию (II, 158-159).  Тут пока еще не видать ничего, что подтверждало бы рассказ Корба, что Голицын, наконец, «возненавидел» Гордона1). Есть основание думать, что Гордон пока не говорил о своем намерении, воспользовавшись протекцией Якова II, выехать из России. Между тем кризис приближался.  Мы уже выше видели, что король Яков II обещал Гордону писать царям о его увольнении. Королевское письмо было написано еще во время пребывания Гордона в Великобритании, а когда он готовился к отплытию из Шотландии, он получил из Лондона копию с этого письма. Оно сообщено целиком в дневнике (II, 150-151) и заключает в себе следующее: «Узнав, что ваш верный и много любимый подданный Патрик Гордон служил вашим императорским величествам много лет и служит еще ныне в качестве генерал-лейтенанта, а далее, что он ныне должен вступить в управление отцовских имений и притом обязан служить нам, мы просим ваши императорские величества отпустили Гордона с женою, детьми, прочими родными и вещами из вашего государства. Исполнение этой просьбы для многих охотников вступить в вашу службу будет поощрением» и пр. Герцог Гордон писал также к князю Голицыну письмо на латинском языке, в котором было множество комплиментов, но милость к Патрику Гордону испрашивалась только в общих выражениях.  13-го сентября, в тот самый день, когда Гордону не удалось [59] представиться царям, один Англичанин по фамилии Мунтер вручил ему подлинное письмо Якова II к царям. Тогда в России не было английского резидента; в таких случаях письма Английских королей к царям нередко пересылались через купцов, проживавших в Москве и игравших роль консулов. Таким лицом был прежде купец Брейан (Bryan), о котором не раз вспоминается в дневнике Гордона, таким был и Мунтер. На другой день голландский резидент Келлер передал письмо короля Якова царям. Голландский резидент в Лондоне Ситтерс нарочно просил Келлера быть посредником в этом деле. Как видно, вопросу об увольнении Гордона придана была некоторая важность, и он стал предметом дипломатических сношений. Письмо Якова II было передано в тот самый день, когда Гордон имел аудиенцию у царей и царевны. Но может быть, при дворе еще не знали содержания письма. На другой день какой-то Голландец, плохо знавший английский язык, перевел это письмо на русский язык. Между тем Гордон подал челобитную об увольнении и занялся, было, составлением другой записки, которую велел перевести на «славянское наречие». В дневнике есть небольшой пробел от 15-го сентября по 24-е октября. Именно в это время Гордон, без сомнения, составил первую записку, о которой он пишет, что она была подана 23-го октября, но что пока (то есть 26-го октября) еще не было ему дано ответа. О каком-либо разладе с Голицыным в это время в дневнике не упомянуто. Только когда 5-го ноября Гордон просил у боярина позволения перевезти свою жену из Киева в Москву, он получил «двусмысленный ответ». Это, впрочем, не помешало ему отправить 9-го ноября лошадей и слуг в Киев за женою (II, 160). Вдруг, 16-го ноября Гордон узнал через некоторых своих русских приятелей о решении правительства сослать его с семейством в какое-нибудь отдаленное место, если он не станет просить прощения (II, 160).  Гордон испугался. Он, кажется, не ожидал такого оборота дела. На другой день он отправился к голландскому резиденту просить его ходатайства перед русским правительством. Барон Келлер объявил ему наотрез, что он никоим образом не станет вмешиваться в это дело, и прибавил, что Русские из газет узнали, будто Яков II хочет помочь Туркам (II, 161). Действительно, в России не любили Якова. Впоследствии Голицын однажды прямо сказал Гордону: «С братом и отцом вашего нынешнего [60] короля мы ладили хорошо; но с этим мы как-то не можем быть в дружбе: он слишком горд» (II, 226). Когда Яков лишился престола, русское правительство было чрезвычайно довольно этим событием (II, 240). Таким образом, тогдашнее раздражение Софии и Голицына против Гордона, может быть, в значительной степени объясняется отвращением к Якову.  Гордон тщетно искал покровителей. 19-го ноября он был у разных вельмож и узнал от некоторых из них, что правительница в большом гневе на него за его упрямство и намерена строго наказать его. Гордон все еще не унывал и 20-го ноября велел переписать свою вторую челобитную. Однако 21-го числа он узнал от некоторых друзей, что если он не поспешит просить прощения, то дорого за то поплатится, подвергнет и себя, и свое семейство большой беде и лишит их возможности помочь ему. Гордон был в таком волнении, что не мог спать всю ночь. «Хуже всего, - пишет он, - было то, что я никому не смел открыть моих мыслей, потому что при корыстолюбии и равнодушии всех никто не заботился о судьбе другого; не было никого, кто мог бы дать мне благоразумный совет» (II, 161). 22-го ноября рано утром он отправился в Измайловское, где тогда находились царь Иван и София, и пошел сначала в хоромы боярина Голицына. Голицын принял его и обратился к нему с упреками. Гордон оправдывался, опираясь, как он говорит, на правоту своего дела, но Голицын стал горячиться еще более и велел тотчас же изготовить приказ о разжаловании Гордона в прапорщики и немедленной его ссылке. Бывшие тут вельможи, чтоб угодить Голицыну, как говорит Гордон, присоединили свои упреки к сильным выражениям боярина. И, предвидя гибель своего семейства, Гордон решился написать в весьма осторожных выражениях челобитье, в котором изъявил сожаление, что просьбою своею об увольнении оскорбил великих государей, и, прося помилование, изъявлял готовность служить далее. Когда это челобитье читалось «на верху» (ab ove), то есть у государей, то нашли, что оно было писано недостаточно покорным тоном раскаяния и умиления. Ему опять пригрозили ссылкою. Гордон объявил, что он готов подписать [61] такую редакцию челобитья, какая для него будет сделана в приказе.  Все это происходило 22-го ноября. Гордон был сильно огорчен, даже считал себя оскорбленным, но не приходил в отчаяние, что, между прочим, видно из того обстоятельства, что он 23-го ноября, возвращаясь из Измайловского в Немецкую слободу, осмотрел лежавшие на пути стеклянные заводы. 25-го ноября он был в городе: думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев передал ему черновое челобитье в желанном виде. Некоторые выражения показались Гордону слишком унизительными. Он зачеркнул эти места, велел переписать челобитную и подписал ее. Когда она читалась в тайном совете, там царствовало глубокое молчание, и царевна София не сказала ни слова. Все знали, что Гордон насилием и угрозами был принужден подать такую бумагу (II, 163).  Таким образом, ссылка Гордона не состоялась, но распоряжение о разжаловании его было утверждено 22-го ноября, и только 11-го декабря он был прощен2).  Между тем, была сделана английским правительство попытка дать делу Гордона новый оборот. Разумеется, в Англии не могли еще знать о несчастии Гордона, но может быть, считали вероятным, что Гордону нелегко будет отделаться от русской службы. Англия нуждалась в дипломате, и так как Гордон, хорошо знавший Россию, был особенно годен представлять английские интересы при русском дворе, то Яков II и вздумал назначить его английским резидентом в Москву.  29-го ноября Гордон по почте получил от графа Миддельтона и от статс-секретарей короля Великобритании уведомление, что он назначен чрезвычайным послом при Московском дворе, [62] и что кредитивные грамоты и инструкции будут немедленно отправлены ему в Ригу. Неизвестно, почему граф Миддельтон в своем письме, писанном 25-го октября, предполагал, что эти бумаги застанут Гордона еще в риге, и потому приглашал его остаться в этом городе впредь до дальнейших приказаний (II, 163). Гордон был, как он сам замечает, в крайнем удивлении. Он тотчас же отправился с этим письмом к голландскому резиденту и к дьяку Виниусу, чтобы посоветоваться с ними, но ни тот, ни другой не могли ничего ему сказать. На другой день Гордон пошел к Украинцеву, показал ему письмо графа Миддельтона и вместе с Украинцевым отправился к Голицыну. Боярин велел Гордону перевести письмо на латинский язык и отдать в приказ для перевода на русский язык, так как в то время не было английского переводчика. При этом Гордон подал новое челобитье, которое также было переведено на русский язык. Голицын обещал сообщить царям и царевне об этом деле. Между тем Гордон отвечал графу Миддельтону, но очевидно уже не надеялся на успех. 4-го декабря он от постоянного волнения и неприятностей заболел лихорадкой и несколько дней пролежал в постели. Между тем «на верху» последовало решение, то есть новый отказ. «Цари, царевна и бояре, - сказано было, по словам дневника, в царской грамоте, - выслушали челобитные, поданные генерал-лейтенантом Гордоном, и положили: генерал-лейтенант Гордон не может быть чрезвычайным английским послом при дворе их величеств, потому что он должен служить в большой армии в предстоящем походе против Турок и Татар. Патрик Гордон должен ответить графу Миддельтону, что, если король желает отправить посла в Россию для поддержания братской любви и дружбы, такого посла приймут милостью». На другой день послали за Гордоном для официального сообщения ему этого решения, но он не мог явиться по причине болезни. Наконец, 11-го декабря он был призван к Голицыну, который объявил ему, что цари всемилостивейшее прощают его и оставляют в прежней должности (II. 165). Гордон был сильно огорчен: «Так, - замечает он в дневнике, - кончилось это дело. На стороне Гордона была справедливость и право, как можно было видеть из всех представлений его, но на все его доводы не было обращено никакого внимания: из называли баснями и сказками».  Гордон просил, чтобы ему дали копию с решения для сообщения королю Якову II. Ему было отказано в исполнении и этой просьбы, [63] С большим трудом получил он обратно из приказа письмо графа Миддельтона. Наконец, его заставили показать в приказе его собственное письмо к графу Миддельтону, прежде чем оно будет отправлено в Англию. Разумеется, кроме этого письма он отправил и другие с подробным изложением дела.  Разжалование Гордона в прапорщики и ссылка его в Сибирь были делом невозможным по той самой причине, по какой не хотели отпустить его за границу. В нем нуждались для предстоявшего похода, нуждались не в Гордоне-прапорщике, а в Гордоне-генерал-лейтенанте. Трудно сказать, насколько основательно предположение г. Поссельта. что образ действий Голицына в отношении к Гордону озлобил последнего против боярина и повлиял на образ действий Гордона в 1689 году во время государственного переворота3). Соображаться в своих действиях с чувствами личного негодования или мести едва ли было в натуре Гордона. В продолжение трех лет после событий 1686 года до переворота 1689 года сношения между Голицыным и Гордоном были весьма близкие. К тому же вскоре после этого кризиса, 2-го января 1687 года, Гордон получил чин полного генерала.  Оправившись после описанных беспокойств, Гордон поселился в немецкой слободе, и сюда в самом конце 1686 года приехало его семейство (II, 166). Он покорился обстоятельствам, но все-таки не переставал мечтать о родине и о возможности покинуть Россию. В 1690 и 1691 годах он несколько раз писал об этом своим родным в Англию, но с течением времени эта надежда стала в нем ослабевать, в чем и сам он должен был, наконец, сознаться. Это видно из писем его, относящихся к началу 1692 года (III, 299 и 308). Примечания 1) Djarium itineris ect., p. 216.  2) В дневнике при рассказе о событиях в Измайловском показано 23-е число. Кажется, это опечатка, потому что после рассказа событий этого злосчастного дня сказано: «23-го и 24-го Гордон оставался дома». – Устрялов, Ист. II. В., I, 183, пользовавшийся подлинником дневника, также говорит, что «лишение чина происходило 22-го ноября», но при этом следовало бы заметить, что это лишение чина было номинальное. По рассказу Корба можно бы думать, что Гордон оставался прапорщиком до 1689 года, то есть до катастрофы Голицына. Рассказав о ссылке Голицына, Корб пишет: «а Гордон, мужественно переносивший некоторое время незаслуженное несчастье и жестокое угнетение зависти, будучи по милости царя восстановлен в прежнем своем генеральском чине» и пр.  3) II, 665. Крымские походы. 1687 год начался для Гордона весьма благоприятно: ему поручили командовать выборными полками второй дивизии (II, 166). Он немедленно занялся приведением их в надлежащий порядок. Также и его личные отношения к князю Голицыну снова улучшились. Он посетил боярина в его имении, Медведевке, и был хорошо принят (II, 167). В конце января было приказано готовиться к походу. [64] Гордон хлопотал о жалованье и подъемных деньгах. 2-го февраля был смотр войскам, подробно описанный в дневнике. Голицын в лестных выражениях благодарил Гордона за отменный порядок, в котором найден был его отряд. В конце февраля войска выступили из Москвы в поход на сборные места.  Теперь должно было решиться, могли ли осуществиться высказанные Гордоном в 1684 году предположения о возможности занятия Крыма. Приготовления к войне были сделаны значительные, и Гордон, как один из главных вождей в русском войске, мог иметь большое значение в военном совете. К сожалению, в дневнике его опять встречается пробел с 23-го февраля по 3-е мая. Известно, что именно в это время произошло замедление из-за «нетчиков» и вследствие неудовольствия царедворцев, находившихся в войске Голицына1). Обнаружилось то самое зло, на которое столь сильно жаловался Гордон по случаю Чигиринского похода 1678 года.  В мае месяце мы застаем Гордона в дороге; он часто обедал у Голицына во время похода и принимал у себя не только прочих военачальников, но и самого князя Василия Васильевича. Довольно подробно описывает Гордон порядок шествия и далее, несколько лет спустя, весьма подробно объяснял Корбу, как были расположены войска, так что к сочинению Корба приложен даже рисунок этого строя2).  На пути Гордон занимался полковыми счетами и вообще канцелярскими работами. Как известно, поход был крайне неудачен. Настроение духа в войске было весьма неблагоприятное, и не раз в войске без всякого основания распространялась тревога; при одном из таких случаев Гордон совершил объезд лагеря. Он упоминает также о недостатке воды, о степном пожаре, о страшной жаре, о падеже лошадей, о болезнях солдат. о невозможности прокормить лошадей. 17-го июля происходил военный совет, и на нем было решено возвратиться. И тут, к сожалению, дневник не полон, представляя пробел от 20-го мая до 12-го июня.  О себе Гордон, рассказывая подробности того похода, почти вовсе не говорит. Он, впрочем, не играл особенно выдающейся роли. О военных советах он говорит с некоторым пренебрежением, но ни в одном месте не упоминает о мнениях, которые сам высказывал при таких случаях. По-видимому, он более [65] занят был делами военной администрации, чем военными планами. В Чигирине он имел совсем иное значение.  На возвратном пути в Москву в войске получены были награды, из сравнения размеров которых можно заключить, что Гордон не занимал особенно важного места в войске. Голицын получил медаль с цепью ценою в 300 червонцев. Прочие бояре получили медали в 9 червонцев. Гордон получил медаль в 5 червонцев; прочие лица, служащие, дворяне получили медали в 2 червонца и ниже (II, 195). Правительство, как мы знаем, старалось замаскировать неудачу похода, имевшего к тому же следствием низложение преданного России гетмана Самойловича. Гордону дали при этом случае неприятное поручение. Он должен был до Севска сторожить сына павшего гетмана, с которым во время пребывания в Киеве находился в дружественных сношениях (II, 191-198).  Гордон возвратился в Москву 6-го сентября 1687 года после семимесячного отсутствия. В следующее затем время, полтора года, он прожил спокойно в немецкой слободе, оставаясь, впрочем, на службе. Иногда ему приходилось служить правительству полезными советами. Так при постройке крепости на реке Самаре (приток Днепра) Гордон сообщил разные соображения по этому предмету (II, 210). 26-го ноября 1687 года он присутствовал вместе с боярином Голицыным при опытах с новыми пушками и давал советы в техническом отношении. Довольно важно то обстоятельство, что в апреле 1688 года малороссийские казаки выразили желание, чтобы Гордон был отправлен в Малороссию (II, 215). Из этого случая видно, что во время своего пребывания в Малороссии он умел снискать себе любовь и уважение тамошних жителей.  Правительство вскоре после первого Крымского похода удостоило его повышения: он получил чин полного генерала и право писаться с «вичем». Гордон, замечая об этом в дневнике (II, 202), прибавляет, что он удостоен был этой чести так поздно лишь потому, что не хлопотал об этом ранее.  1688 год был не особенно богат событиями в жизни Гордона. Он занимался семейными делами, жил в многочисленном кругу знакомых и со вниманием следил за ходом политических событий. С Голицыным и другими русскими вельможами он все это время был в хороших отношениях и нередко беседовал о государственных делах западной Европы. К этому времени относятся [66] его первые, хотя еще не личные, сношения с Петром, который занимался тогда своими «потешными». Важнее всего были приготовления к новому походу, начавшиеся в последних месяцах 1688 года. И при этом случае, впрочем, Гордон, как кажется, не играл важной роли: в 1684 году Голицын заставил его написать подробную записку о восточном вопросе, теперь спрашивали о том же Мазепу (II, 229). Гордон имел даже сильных врагов при дворе. Однажды, когда происходили совещания о предстоящем походе, патриарх в сильных выражениях говорил о Гордоне, утверждая, что нельзя надеяться на успех русского войска, если этим войском будет командовать еретик. Вельможи, рассказывает Гордон, улыбались и не обращали внимания на слова патриарха (II, 233). О таких совещаниях в дневнике Гордона говорится несколько раз, но мы не узнаем, участвовал ли он сам в них или нет. Впрочем, можно думать, что он имел влияние на военные распоряжения и часто виделся с важнейшими лицами при дворе – с Шакловитым и Голицыным.  13-го февраля Гордон выступил в поход. 8-го марта на пути он беседовал с главнокомандующим о разных делах, относящихся к своему полку. Так как после того в дневнике следует записка под заглавием «Размышления о предстоящем походе» (II, 249-250), то можно полагать, что Гордон был приглашен Голицыным сообщить свои соображения по этому предмету. В этой записке заключаются лишь технические частности о способе преодоления затруднений при переходе чрез степи, о постройке на пути разных укреплений для обеспечения движения войска и о разных артиллерийских снарядах. Этот проект был составлен в Сумах, где отдыхало войско в первых числах марта. Голицын, однако, не счел нужным руководствоваться указаниями Гордона. По крайне мере форты, о необходимости которых говорил Гордон, не были построены.  Подробное описание движения войск в дневнике не заключает в себе почти никаких указаний о самом Гордоне. Так, например, не говорится о том, какие мнения были высказаны Гордоном на совещании всех начальников 8-го мая (II, 255). Зато 12-го мая он передал князю особенную записку о том, как должен действовать левый фланг в случае столкновения с неприятелем, которого ожидали ежедневно (II, 256). Опасность росла с каждой минутой: войско было окружено Татарами. Надежда на [67]успех, выраженная Гордоном пятью годами раньше, и на этот раз оказалась тщетною. Впрочем, в дневнике своем он не высказывает никакого мнения о походе вообще, о причинах неудачи и об ошибках, сделанных при этом случае. Нет также ни малейшего намека на образ действий князя Голицына по случаю переговоров с Татарами. Дневник именно в этой части не имеет вовсе характера мемуаров или записок, тогда как, например, о походе 1678 года говорится с присоединением суждений о событиях. Есть, однако, основание думать, что Гордон оказал военному начальству существенные услуги на обратном пути при преодолении разных затруднений и опасностей, с которыми приходилось войску бороться. Между прочим, ему пришлось некоторое время вести арьергард (II, 261). Переворот 1689 года. Гордон возвратился в Москву около половины июля после пятимесячного отсутствия. В дневнике тут пробел от 14-го до 22-го тюля. Гордона занимал вопрос о наградах, которые достанутся служилым людям за второй Крымский поход. 22-го он был в городе, чтобы разузнать об этом, но решения еще не последовало. 24-го Гордон и другие лица были допущены к руке царя Ивана и царевны Софии. Последняя особенно благодарила Гордона за оказанные им во время похода услуги (II, 266). Что касалось до наград, то решение затянулось вследствие неудовольствия Петра. Разногласие в отношении к наградам было одним из поводов к окончательному разрыву между Петром и Софией. Таким образом приближалось событие, имевшее для Гордона самое важное значение. Его влияние при Петре было сильнее, чем до 1689 года. Ни Илья Данилович Милославский, ни Василий Васильевич Голицын не умели ценить Гордона в такой степени, как Петр. Тут открылось ему широкое поприще плодотворной деятельности, за которую он был награжден хорошим материальным обеспечением.  Недаром Гордон тотчас же после возвращения из Крымского похода стал зорко следить за ходом дел; вследствие того в дневнике его сообщаются весьма любопытные данные о последовавшем перевороте, в котором и ему пришлось играть не последнюю роль. Рассказав о том, что Петр сначала не соглашался на награды ратным людям, и что только 26-го июля с большим трудом его уговорили дозволить раздачу наград, Гордон замечает, [68] что он получил месячное жалованье, 20 пар соболей, серебряный кубок, богатой материи на платье и, кроме того, медаль ценою в три червонца. Однако, в тот же самый день обнаружился гнев царя Петра, не хотевшего допустить к себе полководцев и офицеров для принесения благодарности за полученные награды. Гордон сообщает о разных слухах, распространенных в кружках этих военных: каждый понимал, что Петр нехотя согласился на награды, и все предвидели при дворе катастрофу. Никто, однако, не смел говорить о том, хотя все знали о случившемся (II, 267). В следующие дни распространились разные слухи о разладе в высших кругах; было опасно говорить об этих слухах. 7-го августа распространилось известие об удалении Петра в Троицкий монастырь. Гордон только наблюдал за всем этим, узнавал все подробности событий, но продолжал заниматься, как прежде, обучением войска, частной перепиской и прч. Он пока и не думал о том, чтобы изменить Софии и перейти в Троицкий монастырь, хотя рассказывает, что несколько стрельцов по своей доброй воле перешли к Петру (II, 269). Но положение Гордона и других военачальников стало весьма затруднительным после того, как 16-го августа было получено приказание стрельцам, солдатам и полковникам явиться в Троицкий монастырь к царю Петру не позже 20-го числа.  Военные люди не знали, что им делать. Не даром в чужих краях удивлялись такому странному совладению трех лиц, какое учредилось тогда в России. Когда русский посланник Волков сообщил в Венеции, что царевна София «соцарствует», один из сенаторов заметил: «Дож и весь сенат удивляются, как служат их царскому величеству подданные их, таким превысоким и славным трем персонам государским». Теперь насупила минута, когда оказалось невозможным служить вместе и Софии и Петру. Власть была в руках царевны, Петр же играл некоторым образом роль претендента. Чувство долга, привязанность к правительству скорее требовали повиновения Софии; политические соображения, надежда на будущее, справедливая оценка характера и способностей Петра могли заставить военных людей перейти к Петру. Петр и Иван пользовались равными правами. Гордон достаточно знал обе личности и не мог сомневаться в том, что будущность принадлежала Петру. Но в то же время он имел пока дело лишь с царевной Софией и с князем Голицыным. [69] Для него они были пока самыми законными представителями власти. Он должен был задуматься перед решением изменить Софии, Голицыну, царю Ивану.  При дворе состоялось совещание, по окончании которого правительница, пригласив к себе военачальников, вменила им в обязанность не отправляться к Троице и не вмешиваться в ее спор с братом. Мало того, когда некоторые стрелецкие полковники изъявляли сомнение, София объявила им, что если кто-либо из них пойдет к Троице, то будет пойман и казнен смертью. Что касалось Гордона, то Василий Васильевич Голицын дал ему приказание ни под каким видом не удаляться из Москвы. После того Петр дал знать Софии, что он пригласил к себе войско и внушил ей, чтобы она не мешала никому перейти к нему (I, 279). Князь Прозоровский отправился в Троицу с целью оправдать царевну в том, что она не дозволяет войскам удалиться туда. На другой день старались распространить слух, будто приглашение явиться в Троицу было прислано в Москву без ведома Петра. Как видно, Гордон не верил этой басне; тем не менее, он все еще оставался в Москве.  К сожалению, и тут встречается пробел в дневнике от 18-го августа до 1-го октября. К этому времени относится довольно важный факт: в Москве решились послать патриарха в Троицу для переговоров. Иоаким был рад вырваться из Москвы, уехал к Троице и там остался; Петр приобрел важного союзника. 27-го августа новая царская грамота от Троицы в стрелецкие полки, в гостиную сотню, в дворцовые слободы и черные сотни, чтобы все полковники и начальные люди с 10 рядовыми из каждого полка. а из сотен и слобод старосты с 10 тяглецами явились немедленно к Троице, а кто не явится, тому быть в смертной казни. Толпы стрельцов, повинуясь указу, двинулись из Москвы. Затем София сама отправилась к Троице, но ей на дороге объявили, чтоб она в монастырь не ходила, иначе с нею «нечестно поступлено будет». Она возвратилась и заставила оставшихся стрельцов присягнуть в том, что они не побегут к Троице1).  Таковы были события, происшедшие в то время, к которому относится пробел в дневнике Гордона. В продолжение этих дней [70] иноземцы, по-видимому, соблюдали некоторым образом нейтралитет между спорившими партиями, следили за ходом дел и ждали решительной минуты. Положение становилось все более критическим.  Весьма подробно рассказывает Гордон о приезде в Москву полковника Нечаева с требованием выдачи Шакловитого и Медведева. Гордон утром 1-го сентября сам видел около Кремля многих стрельцов, которые должны были наблюдать за тем, чтобы не бежали главные противники Петра. Требование выдачи Шакловитого, как рассказывает Гордон, произвело сильное движение на дворе; народ был поражен: большинство, по словам Гордона, решило оставаться спокойным и ждать, чем кончится дело. К этому большинству принадлежал и сам Гордон, который, впрочем, имел случай выслушать речи царевны к стрельцам и торговым и посадским людям, и к народу. Иноземцам становилось чрезвычайно неловко. Они были в недоумении, отправиться к Петру или оставаться в Москве. Многое в этом отношении зависело от решения самого Гордона, игравшего важнейшую роль между жителями Немецкой слободы. Вдруг распространился слух, что он получил из Троицы особое послание. К нему обратились с вопросом: правда ли это? Не получив на самом деле никакого письма, он отвечал отрицательно, «чем, - как он пишет, - были довольны». Однако Гордон начал считать довольно опасным свое положение в отношении к Петру, и поэтому, когда 2-го сентября некоторые лица из Немецкой слободы отправились к Троице, он поручил одному из этих лиц, которое пользовалось его доверием, доложить царю, что иноземцы вообще не идут к Троице потому, что не знают, будет ли ему приятен их приход или нет. Очевидно Гордон предлагал Петру услуги иноземцев и изъявлял готовность разорвать с Софией. Развязка приближалась. Гордон, как кажется, хорошо знал о происходящем в Троицком монастыре. По крайней иерее он подробно рассказывает о событиях 3-го сентября и о том, что в этот день главный стрелецкий полк,, находившийся уже в Троице, изъявил желание отправиться в Москву и привести оттуда насильно всех ненавистников царя. Гордон замечает при этом: «Можно было ожидать окончательного разрыва; все соединилось к ускорению важнейшей перемены» (I, 275).  Наконец и иноземцам нужно было решиться действовать. 4-го сентября в Немецкой слободе явилась царская грамота, [71] помеченная 31-м августа, и в которой Петр обращался ко всем генералам, полковникам и прочим офицерам, не называя, впрочем, никого по имени. Послание это было запечатано. Сначала он попало в руки какого-то полковника Риддера, а от него принесено к Гордону, очевидно, потому, что он считался как бы главою иноземческой колонии в слободе. Гордон и поступил, как следовало влиятельнейшему лицу. Он пригласил к себе какого-то, неизвестного нам, «генерала» и полковников и тогда только в присутствии всех распечатал и прочитал царскую грамоту. В ней были рассказаны события августа месяца, отправление Нечаева для привлечения виновных заговорщиков к суду и в заключение было приказано всем иностранцам, генералам и офицерам, тотчас же по получении этой грамоты, в полном вооружении и на конях отправится к его величеству в Троицу. По прочтении письма было решено довести о нем до сведения князя Василия Васильевича Голицына (II, 276). Иноземцы все еще медлили. Вместо того, чтобы прямо перебежать в противоположный лагерь, они считали своим долгом сообщить о случившемся той власти, которой служили много лет, представляя себе, впрочем, право действовать по собственному усмотрению. Зная, что обе стороны дорожат ими, они не хотели решиться в пользу одной, не дав знать о том другой.  Сообщить Голицыну о получении письма Петра было делом опасным. Так как никто из присутствовавших при прочтении письма не хотел на это отважиться, Гордон сам, как он рассказывает, взяв с собой несколько полковников, отправился к Голицыну и показал ему грамоту. Тот был сильно смущен, но поспешил оправиться, и отвечал, что покажет грамоту старшему царю и царевне и тогда скажет, что им делать. Гордон заметил, что они боятся за свои головы, если не послушаются. Голицын обещал прислать ответ не позже вечера и для того пригласил Гордона оставить у него своего зятя полковника Страдбурга.  Может быть, Голицын, опасавшийся, что иностранцы действительно послушаются Петра, рассчитывал на то, что зять Гордона будет в его руках чем-то вроде заложника. Мы не знаем, остался ли Страдбург у Голицына, но, во всяком случае, Гордон оставил свое решение: возвратясь в Немецкую слободу, он приготовил все к отъезду. Полковникам и офицерам, приходившим к нему за советом, он объявил, что со своей стороны, независимо [72] от всяких приказаний, он готов отправиться в тот вечер в Троицу. Тут-то и оказалось, какое значение имел Гордон в Немецкой слободе. Как скоро узнали о его решении, все «знатные и незнатные» начали готовиться к отъезду. Вечером они оставили Немецкую слободу; уже стемнело, когда они достигли Ямского моста. Прошедши 15 верст, они стали кормить лошадей. 5-го сентября они завтракали в 15 верстах от Троицы и около 11 часов утра приехали в монастырь. После обеда они были допущены к царской руке. Петр сам поднес каждому по чарке вина, спрашивал их о здоровье и велел им быть готовыми к службе (II, 276-277).  Гордон сам придает своему образу действий в этом случае большое значение. «Прибытие наше в Троицкий монастырь, - пишет он, - было решительным переломом; после того все начали высказываться громко в пользу младшего царя» (II, 276). Поздние историки смотрят на этот факт различно. «В такое время натянутого ожидания и нерешительности, - замечает Соловьев, - всякое движение в ту или иную сторону чрезвычайно важно, сильно увлекает»2). Зато Устрялов находит показание Гордона не справедливым: «Из подлинных актов, говорит он, - очевидно, что все почти стрелецкие полковники и урядники давно были в лавре; рядовые стрельцы оставались в Москве, но явно склонялись на сторону государя и усердно отыскивали его злодеев; патриарх, вельможи и царедворцы также были при нем; а народ вовсе не думал вступаться за Софию. При таком положении дел иностранцам ничего более не оставалось, как отправиться в лавру. Невелика была бы их заслуга, если бы они явились к Петру за две недели перед тем, по первому призыву; но теперь они спасали только свои собственные головы»3).  Нет сомнения, что иностранцам ничего не оставалось делать, как отправиться к Петру, и что они этим спасали свои головы. Но нельзя и порицать их за то, что они не покинули Софии и Голицына раньше. Что же касается до впечатления, произведенного прибытием иноземцев в Троицу на современников, нет основания сомневаться в справедливости показания Гордона. Место, [73] которое занимали Гордон и его сослуживцы-иностранцы в обществе и в государстве, было видное. Представители западноевропейской культуры, военной техники и опытности не могли не иметь значения в глазах русского общества. Можно было питать к ним вражду как к еретикам, но нельзя было не ценить их знания и образования, их чувства долга и верности по службе. По крайней мере, те же отчасти самые причины, которые заставляли правительство отказывать Гордону в увольнении, заставляли и Петра дорожить приездом жителей Немецкой слободы. Мы не знаем о числе иностранцев, отправившихся вместе с Гордоном в Троицу, но из собственных слов его можно заключить, что оно было значительное. Приезд в Троицу был фактом, который не мог ускользнуть от внимания всех следивших за событиями и еще колебавшихся между двумя спорившими партиями.  Предположение г. Поссельта, что образ действий Голицына в отношении к Гордону в 1686 году не остался без влияния на поведение Гордона в 1689 году, не подтверждается фактами. Не видно, чтобы Гордон хотел мстить Голицыну; напротив того, нам кажется, что он поступил с павшим вельможей и бывшим своим покровителем весьма благородно, как то видно, между прочим, из следующего факта: Гордон прибыл в Троицу 5-го сентября, 7-го приехал туда Голицын, не ожидая для себя ничего хорошего от государя, которому была известна тесная связь его с Шакловитым. В тот самый день, когда казнили Шакловитого, 7-го вечером Гордон посетил в Троицком монастыре Голицына, ожидавшего на другой день решения своей участи, и нашел его в раздумье – «не без причины», замечает Гордон (II, 279). Иметь сношения с Голицыным в то время могло быть делом опасным. Гордон, очевидно, без всякой особенной надобности посетил боярина, который хотя и был еще на свободе, но считался государственным преступником. Мало того: Гордон сам, как видно из дневника (II, 280), был убежден в этом, что Голицын знал об умыслах против Петра. Он довольно подробно рассказывает о катастрофе Голицына и его отправлении в ссылку.  В Троице Гордон, впрочем, не играл особенно важной роли. Он был скорее наблюдателем, чем действующим лицом. Военных действий не было, полицейские обязанности скорее лежали на стрельцах, находившихся в распоряжении Петра, чем на [74] иностранцах. Когда Петр оставил Троицкий монастырь, Гордон должен был оставаться «при аптеке» (II, 285). Петр осыпал Гордона милостями: 17-го сентября он был удостоен права получать ежедневно по 6 блюд, по 3 воза сена и по 1 бочке овса (II, 285); в тот же день Петр присутствовал в Александровской слободе при упражнениях войска, долго беседовал с Гордоном и подарил ему камки и атласу. Гордон и Петр Великий. До 1689 года отношения Гордона к Петру были чисто официальные. Он несколько раз имел случай представляться ему и при таких случаях сравнивал то благоприятное впечатление, которое производил Петр, с жалким видом болезненного и слабого Ивана (II, 11). В 1688 году Петр начал заниматься своими «потешными». 7-го сентября он через нарочного требовал, чтобы Гордон прислал ему из своего полка 5 флейтщиков и столько же барабанщиков. Василий Васильевич Голицын был крайне недоволен, что эти люди были отправлены к царю без его ведома. Вскоре после того Петр вновь потребовал еще несколько барабанщиков, и Гордон, одев пять человек в голландское платье, отправил их к царю (II, 227). Очевидно, Гордон понимал, что угождать Петру – дело выгодное. В борьбу партий, о которой Гордон пишет уже осенью 1688 года, он не вмешивался, но зато искал случаев доставлять удовольствие юному царю. 9-го октября он, осматривая свой полк в слободе, выбрал 20 флейтщиков и 30 маленьких барабанщиков «для обучения» (II, 231). Очевидно, эти люди были назначены для потешного войска Петрова. 13-го ноября потребовали всех барабанщиков Гордонова полка к царю Петру, и сверх того 10 человек взяты в конюхи.  Между тем стали обнаруживаться разные признаки распри между Софией и Петром. Уже в сентябре, сообщая некоторые частности об образе действий Петра, Гордон употребляет слово «партия» (II, 229, 230), а 29-го июня 1689 г. у него отмечено: «Хотя в этот день были именины младшего царя, никакого празднества не было» (II, 263). Впрочем, мы не знаем, желал ли Гордон успеха «партии» Петра, и насколько он сочувствовал молодому царю, уже тогда столь резко отличавшемуся от своих родственников: у Гордона не было [75] обычая излагать в дневнике свои мысли, рассуждения, надежды и желания. Но в сентябре 1689 года после пребывания в Троицком монастыре установились постоянные сношения Петра с Гордоном, и молодой царь ежедневно любовался военными упражнениями, производившимися под руководством Гордона. Семь дней сряду происходили учения, маневры. Гордон показал царю разные движения конницы, велел своим солдатам стрелять залпом и проч. Однажды при этих упражнениях Гордон упал с лошади и сильно повредил себе руку. Петр сам подошел к нему и с некоторым волнением спрашивал, как он себя чувствует (II, 285 и 286). Доказательством значения, которое Гордон приобрел после государственного переворота, может служить и то, что Гордона посещал фаворит царя, Борис Алексеевич Голицын (II, 287). В свою очередь и Гордон обедал у него иногда в это время (II, 289). Очевидно, Петр стал нуждаться в обществе Гордона. Он весьма часто посылал за ним. В дневнике нередко встречаются заметки, что Гордон был у царя на потешном дворе, что он присутствовал при приготовлении царем фейерверка, что он был «на верху», обедал у Петра и оставался там до вечера, что он весьма долго беседовал с царем о разных предметах. Гордон участвовал и в царских пирах и оставался во дворце целую ночь. Иногда он вместе с Петром обедал или ужинал у Льва Кирилловича Нарышкина, у которого все подавалось на серебре, у Ромодановского или Андрея Артамоновича Шереметьева (II, 289, 290, 291, 292. 293 и пр.).  Мы, кажется, не ошибемся, если скажем, что Петр, именно благодаря Гордону, привык посещать Немецкую слободу и чрез Гордона прежде, чем чрез Лефорта, познакомился с нравами западной Европы. Петр узнал Гордона и Лефорта лично, когда ему было не менее 17 лет, когда, как говорит Устрялов, «душа его уже горела жаждою знания, а воображение рисовало фортеции, корабли, битвы на море и на суше»1).  После кризиса 1689 года Петр посвятил большую часть своего времени военным упражнениям: в сентябре этого года он целую неделю занимался в Александровской слободе, в 173 верстах от Москвы, конным и пешим учением с пушечной пальбою в присутствии обеих цариц и всего двора, и при этом единственным наставником его [76] был Гордон, под руководством которого происходили маневры потешных. О Лефорте пока нет речи. Точно также, когда царь является впервые в Немецкой слободе, он, прежде всего, был в гостях у Гордона.  Однако осенью 1689 года положение иностранцев было далеко не безопасное. Патриарх Иоаким, как мы знаем уже, сильно не любивший иноземцев и искавший случая принять самые строгие меры против «еретиков», мог легко воспользоваться ересью Кульмана для уничтожения лютеранских и реформаторских церквей, находившихся в немецкой слободе. Кульман был сожжен через несколько недель после падения Софии. В октябре 1689 года состоялся указ, имевший целью затруднить приезд иностранцев в Россию. Сам Гордон испытал на себе неприязнь патриарха к иноземцам. Приглашенный к торжественному столу по случаю празднования рождения царевича Алексея Петровича (в феврале 1690 года), он не мог участвовать в обеде, потому что патриарх объявил решительно, что иноземцам в таких случаях быть неприлично (II, 297). Можно думать, что Петру, в продолжение нескольких месяцев видевшему Гордона почти ежедневно, этот эпизод очень не понравился. Желая показать внимание оскорбленному генералу, Петр на другой же день после этого происшествия пригласил его обедать где-то за городом. На возвратном пути оттуда царь постоянно с ним беседовал (II, 297).  Эта привязанность царя к иностранцам сильно тревожила патриарха, в своем завещании высказавшегося в самых сильных выражениях против иноземцев и против влияния западной Европы вообще. Тут он коснулся и Гордона, хотя и не назвал его по имени. Мы видели, что Иоаким еще до похода 1689 года не желал, чтобы Гордон в нем участвовал. ныне же патриарх писал: «Говорил я, смиренный старец, не обинуяся, благородной государыне царевне Софье Алексеевне, и молил ее, и учил, и письмом увещевал пред началом Крымских походов, когда царские войска ходили на Татар, чтобы еретикам-иноверцам начальниками в полках не быть; но благородная царевна моления моего послушать не изволила; не послушал меня и князь Василий Голицын; что же вышло? Бесчестие и бесславие на многия земли, как всем известно и ведомо!» 2). [[77]  Известно, что и народ не любил иностранцев. Многие обычаи их казались Русским странными, смешными. Купечество жаловалось сильно на конкуренцию иноземцев, простой народ часто осыпал их бранью и насмешками. Пруд, около которого иноземцы выстроили себе дома при царе Михаиле Федоровиче назывался Поганым; Немецкая слобода слыла под презрительным именем Кукуя. Сама мать Петра, Наталья Кирилловна, празднуя день своего тезоименитства, жаловала из собственных рук чаркою вина всех русских сановников, в том числе полковников стрелецких, также гостей и купцов, но генералов и полковников иноземных не удостаивала этой чести и в чертоги не впускала (II, 316). В тот самый день оскорбили иностранцев и тем, что гости и купцы при приеме занимали место выше их. О супруге Петра известно, что она не любила иноземцев, видя в них нехристей и развратников3). Не так, однако, думал сам Петр. «Не обращая внимания на заметную досаду почтенных сединами и преданностью бояр, на строгие нравоучения всеми чтимого патриарха, на суеверных ужас народа, не слушая ни нежных пеней матери, ни упреков жены, еще любимой, Петр, - по словам Устрялова, - с ласковым приветом товарища и друга протянул свою руку чужеземным пришельцам, искавшим в России царского жалованья, торговой корысти, нередко куска хлеба, и потребовал у них образования для себя и для своего народа».  При таких обстоятельствах смерть патриарха Иоакима, скончавшегося 17-го марта 1690 ода, была для Гордона важным событием (II, 298); он, однако, записывает этот факт без всяких замечаний о значении его. Зато достойно внимания следующее замечание в письме Гордона к его другу, купцу Мевереллю в Лондон от 29-го июля 1690 года (III, 256): «Я все еще при дворе, что причиняет мне большие расходы и много беспокойства. Мне обещали большие награды, но пока я еще получил мало. Когда молодой царь сам возьмет на себя управлением государством, тогда я, без сомнения, проучу полное удовлетворение». Из этого замечания видно, что Гордон пользовался безусловным расположением к себе Петра, но что Петр в этом отношении – и после кончины патриарха – был еще несколько стеснен и не мог действовать вполне [78] независимо. Впрочем, Петр умел ценить заслуги Гордона. «Дорог, незаменим Петру был Гордон, - справедливо замечает Устрялов, - в высшей степени точный во всех своих поступках, тем более в исполнении своих обязанностей, бдительный, неутомимый, храбрости испытанной, чести безукоризненной, характера прямого и благородного, он присоединял к тому многолетнюю опытность, и если, мало знакомый с военными науками, не мог быть искусным главнокомандующим, взамен того обладал множеством практических сведений об устройстве войск регулярных и был отличным боевым генералом. А это для Петра было главное»4).  Нам кажется, что Гордон не только своею практической опытностью, но и некоторым теоретическим знанием военного дела годился в наставники Петру. Устрялов, очевидно, не достаточно ценит образование Гордона вообще. Допуская, что Гордон, как говорит Устрялов, пришел в Россию «смелым рубакой, но с самыми ограниченными сведениями в военном деле, чего он, впрочем, не скрывал, сознаваясь князю Голицыну, что инженерного искусства вовсе не понимает». Нельзя отрицать, что Гордон не ограничивался практической стороной дела, но старался путем чтения приобретать кое-какие теоретические познания; в другом месте мы укажем на эти занятия и на начитанность Гордона. Но не одна военная специальность должна была нравиться Петру в Гордоне, который вообще был многосторонне образованным человеком. В продолжение всей жизни он следил с большим вниманием за политическими событиями. В зрелых летах, путешествуя несколько раз по Европе, он имел случай познакомиться с бытом разных государств и народов. Его беседы могли заменить для Петра чтение газет. Переписываясь со множеством лиц в разных концах Европы, Гордон хорошо знал о том, что происходило на западе. Выписывая книги, инструменты, предметы роскоши, он постоянно находился в самой тесной связи с западной культурой, а именно, последняя казалась Петру в высшей степени привлекательной. Лефорт был дорог для Петра главным образом своей личностью, своим прекрасным сердцем, бескорыстной беспредельной преданностью к особе Петра. Но Гордон гораздо более, чем Лефорт, мог считаться представителем [79] западноевропейской политической и общественной цивилизации и потому скорее, чем Лефорт, мог быть настовиком Петра и посредником в его сближении с европейской культурой. 21-м годом моложе Гордона и 16-ю старше Петра, Лефорт по своему характеру и наклонностям оставался юношей до гроба. Напротив того, Гордон, который был тридцатью семью годами старше Петра, уже в юных летах отличался необычайной зрелостью характера, обдуманностью действий, ясностью воззрений и неутомимым трудолюбием. В противоположности к некоторой женственности в характере Лефорта, не отличавшегося ни самостоятельной волей, ни ясным сознанием своего личного достоинства, Гордон был серьезным мужчиной, который всегда сознает свое положение и свой долг. Лефорт едва ли любил труды военные: удовольствия веселой жизни, дружеская попойка с разгульными друзьями, пиры по нескольку дней сряду с танцами, с музыкой были для него, кажется, привлекательнее славы ратных подвигов5).  Гордон, напротив того, с трудом перенося увеселения придворной жизни, предпочитал им походы и занятия за письменным столом. Именно при этой солидности, серьезности, при некотором педантизме Гордона, в противоположность широкой натуре Лефорта, достойно внимания сближение первого с Петром. Их отношения не изменялись в продолжение всего времени до кончины Гордона. Они были менее интимными, чем отношения Петра к Лефорту, но имели, по крайней мере, такое же значение в жизни юного царя, принося ему большую пользу, расширяя круг его знаний, наводя его на новые мысли, упражняя его в делах военной техники и развивая его понятия. Сначала царя занимали фейерверки и попойки, а затем начались маневры в больших размерах, в которых Гордон был главным руководителем. Наконец настала эпоха Азовских походов.  Представим некоторые данные об отношениях Петра к Гордону до Азовских походов.  11-го января 1690 года Гордон присутствовал при приготовлении самим Петром фейерверка, 13-го он обедал у Петра и оставался почти до ужина, 16-го он опять обедал у Петра и оставался до 1-го часа ночи; опыты с фейерверком были удачны. 17-го он снова был при дворе, где происходило какое-то совещание. [80] 19-го он вместе с Петром был на даче у боярина Петра Васильевича Шереметьева, оттуда они отправились после обеда в один из загородных дворцов Петра и здесь занимались фейерверком, а затем снова отправились к Шереметьеву. На другой день Гордон хворал вследствие этой пирушки, продолжавшейся до ночи, и пролежал весь день в постели. 21-го Гордон опять обедал у Петра, 22-го также; в этот день его зять Стразбург обжег себе лицо на фейерверке. 23-го он посетил Петра в городе, а затем был на похоронах одной полковницы, вследствие чего на другой день не мог видеться с Петром, так как по обычаю все лица, присутствовавшие при погребении, в продолжение трех дней не могли являться при дворе. 27-го Гордон был при дворе, 31-го также; 4-го и 5-го февраля он долго разговаривал с Петром и пр. (II, 290 и след.). Он говорил с Петром о расширении прав католиков в России (I, 289), просил его принять меры для правильной выдачи жалованья (II, 293), испытывал с ним новые пушки (II, 296) и предпринимал поездки по воде, продолжавшиеся иногда по два дня (II, 302). Когда родился царевич Алексей, Гордон (23-го февраля) командовал парадом войск и от имени всего войска в торжественной речи поздравил Петра (II, 206). Стрельба залпом при этом случае до того понравилась Петру, что нужно было повторить ее несколько раз.  Начались награды. Гордон получил право на беспошлинный провоз вина, чем и пользовался неоднократно (II, 292, 356); ему пожаловали бархату (II, 296, 300). 6-го марта 1691 года Петр обрадовал Гордона подарком в 1,000 рублей; половину этой суммы Гордон получил в разных серебряных сосудах, а другую соболями; и то, и другое Гордон продал. Его зять Стразбург получил 500 рублей (II, 335, 337). Вскоре после того Петр подарил Гордону землю подле его дома до реки Яузы (II, 341). Начиная с 1692 года, Гордон стал получать сверх оклада 400 рублей (II, 362).  Петр совершенно привык к эти близким сношениям с жителями Немецкой слободы. Когда 26-го февраля 1690 года он в своем дворце устроил великолепный фейерверк, то пригласил иностранцев с их семействами стоять близко, несмотря на то, что тут находился весь двор, оба царя, обе царицы и некоторые царевны; на этот раз Гордон и его родственники и знакомые вернулись домой не ранее как в два часа по полуночи (II, 298). Вскоре Петр и сам стал посещать Немецкую слободу. 30-го[81] апреля 1690 года Петр с боярами и важнейшими царедворцами ужинал у Гордона и был чрезвычайно весел (II, 302), и после того такие посещения повторялись довольно часто. Иногда число гостей при таких случаях было довольно значительное (до 40 человек); иногда, как кажется, Петр обедал у Гордона один. Петр был у Гордона и на свадьбе его дочери, и на похоронах зятя. Иногда посещения его были очень продолжительны: так 2-го января 1691 года он объявил Гордону, что на другой день будет у него обедать и ужинать и останется ночевать; при этом было 85 человек гостей и около 100 человек прислуги. К ночи все расположились спать «по лагерному» (II, 330). На другой день вся компания отправилась обедать к Лефорту. 27-го января 1692 года Петр также провел у Гордона целый день (II, 365). Но молодой царь посещал Гордона и не ради одних попоек; когда однажды Гордон заболел после роскошного обеда у Бориса Алексеевича Голицына, Петр сам пришел к нему узнать подробнее о болезни, а затем послал ему лекарства (II, 312). Иногда Петр посылал за Гордоном, а затем после военных упражнений отправлялся к нему (II, 334); иногда Петр приходил совсем нечаянно, утром, днем, вечером (II, 349 и 350, 383 и 384, 397, 408, 409). Когда однажды Петр возвратился с Переяславского озера, он в тот же день зашел к Гордону (II, 401). Однажды Петр, посетив Гордона, взял у него три книги об артиллерийском искусстве (II. 421), подобно тому и Гордон брал книги у Петра (II, 477), а сам выписывал для него через купца Мюнтера книги из-за границы (II, 494). Иногда они беседовали о разных военных снарядах и оружии, например, осматривали новые шомпола, которые Гордон получил из Англии (I, 477) и которые чрезвычайно понравились Петру. Когда начали заниматься проектом больших маневров в Коломенском, Гордон изобрел машину, посредством которой можно было вламываться в неприятельский лагерь, несмотря на рогатки. Петр сам пришел к Гордону для осмотра этого снаряда, который до того понравился царю, что он велел заказать три такие снаряда (II, 469 и 284). Петр был как бы домашним другом в доме Гордона, обращался с ним как с равным. Прежде Гордона не приглашали к царскому столу при торжественных случаях, теперь же, например, в день рождения Петра 30-го июня 1690 года (патриарх Иоаким умер в марте), Гордон обедал вместе с боярами и сановниками. [82] Гордон весьма подробно описывает это празднество. После обеда стреляли из пушек в цель; Гордон в крайнем утомлении вернулся домой (II, 305). Однажды 2-го июля 1690 года Петр обжег себе лицо, и Гордон при этом случае был легко ранен (II, 305). Сын Гордона Джемс и зять его Стразбург также трудились вместе с Петром над фейерверком в царской лаборатории (II, 331 и 333). Вообще Гордон принадлежал к тому кружку, который в то время составлял постоянное общество Петра, то были: Борис Голицын, часто бывавший в это время и у Гордона, и у его зятьев (II, 310), Стрешнев, Нарышкин. Шереметьев, Лыков и пр.; но никто из этих товарищей не мог руководить учениями и маневрами так успешно, как Гордон. Однажды при таком случае Гордон обжег себе лицо и был довольно серьезно ранен в ногу (II, 318 и 319). Иногда он проводил вместе с царем целый день, занимаясь опытами над военными снарядами (II, 341). При Семеновских походах в октябре 1691 года Гордон руководил всем делом, указывал каждому его место и сам командовал правым крылом войска (II. 351). Когда Петр отправился однажды к персидскому посланнику, он взял с собою Льва Кирилловича Нарышкина и Гордона. Они видели там льва и львицу, которых посланник привез в подарок царю, и были угощаемы сластями, напитками и музыкой (II, 368).  Когда начались потехи Петра на Переяславском озере, он и туда приглашал Гордона, который даже купил там себе дом. С большой радостью Петр показывал Гордону свои суда (II, 372 и 373); Гордон участвовал в поездках по озеру и присутствовал при церемонии спускания на воду новопостроенного судна (II, 380, 381). Возвращаясь однажды вместе с Петром в Москву, Гордон, узнав о пожаре в городе, вместе с царем отправился туда и принимал столь ревностное участие в тушении пожара, что едва не лишился зрения (II, 382).  Особенно часто устраивались при дворе фейерверки. Гордон выписывал из-за границы разные сочинения о пиротехнике (II, 394), и Петр иногда поручал ему приготовление этой забавы (II, 394). Любопытно, что однажды по желанию Петра было два фейерверка: было состязание между русскими и иностранцами. 21-го февраля 1692 года был фейерверк иностранцев: он произвел, как пишет Гордон, «отличный эффект»; на другой же день был фейерверк Русских, который также произвел «хороший эффект» [83] (II, 399). Гордон получал также из-за границы разные книги об артиллерийском искусстве и вместе с царем делал опыты над новыми мортирами, ручными гранатами, бомбами и проч. (II, 378, 379, 391, 392). Эти занятия были прерваны болезнью Петра в конце 1691 года: дневник Гордона служит главным источником для истории этой болезни; оно и понятно, почему Гордон с большим вниманием следил за ее ходом. Из другого источника мы знаем, что любимцы Петра очень боялись его кончины в уверенности, что в таком случае при неминуемом господстве Софии, их ждет плаха или вечная ссылка. Более близкие к Петру лица, как например, Лефорт, князь Борис Голицын, Апраксин, Плещеев, на всякий случай запаслись лошадьми в намерении бежать из Москвы6).  В 1693 году Петр посетил Архангельск, между тем как Гордон оставался в Москве. Это было отчасти время отдыха для старого генерала. Придворная жизнь ему не нравилась; он иногда в письмах к друзьям жаловался на утомление и беспокойство разгульного житья-бытья в компании царя; здоровье его страдало от вечных попоек, обедов и ужинов, продолжавшихся иногда до глубокой ночи.  Впрочем, во время отсутствия Петра, продолжавшегося от 4-го июля до 1-го октября, Гордон не оставался без занятий: он занимался главным образом военно-административными делами. Тотчас по возвращении из Архангельска, Петр пришел к Гордону обедать; Гордон показывал ему и объяснял артиллерийский квадрант и особенный снаряд для гранат, а затем происходили маневры (II, 418, 419).  В январе умерла царица Наталья Кирилловна. Петр беседовал с Гордоном о болезни матери. В тот самый день, как она скончалась, Петр должен был удостоить своим присутствием ужин и бал у Гордона. Рано поутру Гордон отправился к Петру, но уже не застал его дома. Простившись с умирающей матерью, Петр удалился в Преображенское. Гордон поехал туда и застал царя сильно встревоженным и печальным. Гордон остался при нем. «Около 8 часов, - пишет он в своем дневнике, - получили мы известие, что царица скончалась на 42-м году жизни» (II, 435). В феврале 1694 года Гордон получил для [84] Петра от английско-московского торгового общества разные подарки: великолепное оружие, шляпу с белым пером, часы, инструменты и несколько дюжин бутылок лучших вин и ликёров. 15-го февраля царь приехал к Гордону для получения этих вещей (II, 437).  Уже в декабре 1693 года Гордон был назначен шаутбенахвом или контр-адмиралом7).  Петр готовился ко второму путешествию в Архангельск: он решил в будущем году устроить морские маневры на Белом море и для того соорудить один корабль, а другой купить в Голландии. Гордон в качестве контр-адмирала, разумеется, на этот раз должен был также отправиться в Архангельск, где жила его дочь Мэри Стевинс с мужем. Путешествие в Архангельск, которое он описывает чрезвычайно подробно, он совершил без Петра. Оставив Москву 29-го апреля, Гордон приехал в Архангельск 18-го мая. Здесь, по обыкновению, происходил ряд пиршеств. Между прочим, был большой пир на спущенном на воду корабле. Затем Петр со всею своей компанией обедал у зятя Гордона Стевинса (II, 458). Петр отправился к Соловецкому монастырю, но не брал Гордона с собою в эту поездку; во время отсутствия Петра в Архангельск прибыли два английских корабля. Шкиперы, земляки Гордона, посетили его и угощали его на своих кораблях. И Петр, по возвращении в Архангельск, пировал с шкиперами, которые, как пишет Гордон, при этом не щадили ни вина, ни пороха. 1-го июля Петр со всею компанией пировал у Гордона. Занимаясь отделкою нового корабля, царь в свободные часы с Гордоном и английскими шкиперами играл в кегли (I, 460-466).  Впрочем, Гордон не бездействовал и в Архангельске. Нужно было переводить с английского языка на русский регламент для корабельных сигналов; далее нужно было готовиться к плаванию по Белому морю. Гордону поручено было командовать арьергардом небольшого русского флота на яхте Святой Петр. С 3-го августа готовый к отплытию флот целых шесть суток не мог двинуться с места за совершенным безветрием. От нечего делать скучавшие мореходы бродили по окрестным островам и убивали время в дружных попойках. «Старый весельчак Гордон», как называет [85] его Устрялов8), между прочим предложил в шутку английскому капитану Блойсу устроить пир на одном из островов, и обещал за то дать ему имя радушного хозяина. Капитан согласился и угостил Гордона с его товарищами как нельзя лучше. Царя, впрочем, на этом пиру не было.  Плавание по белому морю было далеко не безопасное. Гордон не был моряком, не раз во время путешествий в Англию он страдал морской болезнью. Яхта Святой Петр на которой он находился, отстала от прочего флота, взяла направление по неверности компаса слишком к западу и едва не наткнулась на каменный остров Сосновец близь Терского берега. Водруженные на нем кресты, вероятно, над телами утонувших мореходов штурман принял за вымпелы прочих кораблей. Когда заметили с судна землю, оно находилось в таком расстоянии от прибрежных утесов, что можно было перекинуть на них камень. К счастью ветер был не крепок. Яхта остановилась не далее одной сажени от скалы, о которую могла бы разбиться. Гордон и его спутники были в ужасе; несколько времени не могли придумать, что делать, но, наконец, буксиром при помощи бота оттянули судно от берега и прошли между островом и твердой землей не без опасения подводных камней. Через несколько времени Гордон соединился с прочими судами, поджидавшими его. После восьмидневного плавания все суда возвратились к Архангельску. Тут, между прочим, Гордон трудился над подробным планом Кожуховского похода и даже написал подробную записку об этом предмете. Вскоре затем генерал отправился в Москву, куда и приехал 12-го сентября (II, 483).  Что касается до Кожуховского похода, то из дневника Гордона видно, что и при этом случае, как и при прежних маневрах, он был главным руководителем. В продолжение трех недель, пока происходили маневры, имевшие, впрочем, довольно серьезный характер. Гордон постоянно был в обществе Петра. Интимные сношения его с царем продолжались и в 1694 году. В ноябре этого года Петр, посетив однажды Гордона, оставался у него целый час, а затем вместе с ним отправился на какую-то свадьбу. На пути туда Гордон начал говорить с царем о католиках, надеясь выхлопотать некоторые льготы для католицизма в России (II, 494). [86] Вскоре после того Петр пожелал присутствовать при богослужении в католической церкви, а после того обедал у Гордона.  Таково было житье-бытье Гордона в девяностых годах до Азовских походов, таковы были в это время отношения его с царем Петром. Эта эпоха, как известно, не богата политическими событиями. Государственными делами Петр в это время почти вовсе не занимался. До широкой и плодотворной деятельности следующих годов, до Азовских походов, до путешествия Петра на запад, до столкновения со Швецией нужно было в продолжение нескольких лет готовиться, учиться. Местом учения была для него, по крайней мере, отчасти Немецкая слобода. Одним из важнейших наставников был Гордон. Впрочем, он в то время и не сознавал важного значения этих подготовительных занятий и не находил настоящего удовлетворения в этой, по его мнению, праздной жизни близ молодого царя.  Азовские походы.   Петр писал к Апраксину 16 апреля 1695 года: «Хотя в ту пору как осенью в продолжение пяти недель трудились мы под Кожуховым в Марсовой потехе, ничего более, кроме игр на уме не было; однако ж, игра стала предвестником настоящего дела»1); а в другом письме: «Шутили под Кожуховым, а теперь под Азов играть едем»2).  Как думал сам Гордон о предприятиях против Турок и Татар в это время, мы не знаем. В Чигирине он испытал значение борьбы с Турками, тем не менее в 1684 году он, как мы видели, не сомневался в успехе похода в Крым. Однако, походы Голицына показали, что надежды Гордона были тщетны. В последующее затем время Гордон, как кажется, был недоволен бездействием правительства в отношении к Туркам и Татарам, а еще более тем, что Россия не была достаточно приготовлена к той войне. Мы уже видели, что он завидовал Мазепе, потому что последний не оставался в бездействии. К герцогу Гордону генерал писал в мае 1691 года следующее: «Здесь находится императорский интернунций, который должен заставить нас сделать диверсию против Татар. Он, однако, не успеет в своем намерении, [87] потому что мы не склонны и недостаточно сильны делать более чем мы делали до его приезда, то есть мы должны довольствоваться прикрытием наших границ» (III, 280). В том же духе Гордон писал в июле 1691 года к графу Мельфорту (III, 285), в январе 1692 года он писал к герцогу Гордону: «Мы здесь живем в мире, и самые настоятельные требования наших союзников не заставят нас предпринять что-либо важное» (III, 309).  Мы не знаем, каким образом появилась и развилась мысль об Азовском походе. Без сомнения, такому важному решению предшествовали разные совещания. В дневнике Гордона ничего не упомянуто об этом предмете; знаем только, что с самого начала 1695 года Гордон был занят приготовлениями к походу. На этот раз он не подавал политического мемуара в роде составленного в 1684 году для Голицына. Нельзя сомневаться в том, что мысль о войне довольно часто была предметом бесед между Петром и Гордоном. В своем дневнике, однако, Гордон вообще в самых лишь редких случаях отмечал содержание бесед. И из других источников мы узнаем весьма мало о том, как состоялось весьма важное решение Петра сделать наконец шаг вперед в решении восточного вопроса. Мы знаем, что в продолжение нескольких лет и Польша, и император старались склонить Россию к действиям против мусульман. В России такая война всегда считалась необходимостью. Но как именно сам Петр и передовые люди в России думали об этом вопросе в конце 1694 года – мы не знаем. Только следующее замечание в письме Гордона к его другу ксёндзу Шмидту от 20-го декабря 1694 года достойно внимания: «Я думаю и надеюсь, что мы в это лето предпримем что-нибудь для блага христианства и наших союзников» (III, 255).  Как скоро поход был решен, для Гордона началась усиленная деятельность. 7-го февраля он осматривал свой Бутырский полк, а затем был у Петра и с ним составил список всем предметам, которые должно было взять с собою в поход. Ежедневно Гордон ездил в Преображенское и имел разные совещания о походе. Так, например, 15-го февраля он беседовал с Тихоном Никитичем Стрешневым о маршруте войск, составлял списки офицерам, велел приготовить знамена, советовался с Петром, с Б. А. Голицыным и проч. (II, 507-510).  Начальство над войском, отправляемым в поход, было поручено [88] трем генералам, из которых каждый имел свою отдельную дивизию: Артамону Михайловичу Головину, Францу Яковлевичу Лефорту и Гордону. Дела решались на консилии трех генералов, но приговоры их исполнялись не иначе, как с согласия «бомбардира Преображенского полка Петра Алексеева». Нельзя, однако, сказать, чтобы Гордон в это время играл особенно важную роль. Лефорт находился в более близких отношениях к царю, и между ним и Гордоном было некоторое соперничество; в дневнике Гордона местами даже заметно между строками неудовольствие на Лефорта. Еще в 1692 году, когда Лефорт был назначен полковником первого выборного полка, Гордон высказывал неудовольствие на такое его повышение3).  Когда начались приготовления к походу, Лефорт постоянно находился при Петре. «По приказанию Их Величеств, - писал он в одном письме в Женеву, - я пишу с этою же почтою к разным знатным лицам о предстоящем походе». В письме к брату Лефорт пишет: «Я назначен первым генералом с двумя другими»4). Из этого, однако, еще не следует, что Лефорт в официальном отношении занимал первое место: Гордон стоял на равной с ним ступени, хотя и не был так близок к Петру.  20-го февраля Гордон имел совещание с Петром о походе и убедил царя блокировать Азов. Окончательное решение вопроса было, однако, отложено до военного совета, назначенного на другой день. В этом собрании мысль Гордона была принята, и вследствие того он получил приказание по возможности скорее отправиться с авангардом к Азову. Предложения Гордона обсуждались и 22-го февраля на пиру у Л. К. Нарышкина. Между тем продолжались приготовления. Гордон купил несколько лошадей, принимал оружие и амуницию. 2-го марта утром Петр завтракал у Гордона, а затем вместе с ним осматривал стрелецкие полки. 7-го марта Гордон с Петром и другими лицами завтракали у Лефорта, затем Петр пришел к Гордону и провел у него несколько часов. В тот же день Гордон выступил в поход (II, 510-514).  В дневнике подробно описан его путь. Он оставался в Тамбове до конца апреля. Все это время он был занят разными распоряжениями, покупкой лошадей, в которых ощущался сильный [89] недостаток и проч. Довольно важны на пути беседы Гордона с казацким атаманом, желавшим убедить его не идти дальше до прибытия прочего войска. Такие внушения не могли подействовать на Гордона, оставшегося непоколебимым в исполнении своей обязанности, несмотря на то, что требования казаков становились настойчивее по мере того, как Гордон приближался к Азову. Действительно, положение становилось опасным, потому что Гордон узнал о большом количестве неприятельских войск, находившихся у Азова; но еще более опасной в глазах Гордона была готовность казаков к измене. Твердость Гордона, впрочем, действовала и на казаков. Несмотря на все опасения их и офицеров в военном совете, созванном Гордоном, никто не противоречил его мнению, что нужно идти вперед (II, 552-554). На Гордоне лежала тяжелая ответственность. Он сильно жалуется в дневнике на нерадение казаков и стрельцов. У Маныча он остановился, но вскоре пошел далее. 27-го июня, наконец, показался Азов. Гордон расположился со своим войском на окрестных курганах и спешил укрепить свою позицию; два дня спустя прибыл Петр5) и в тот же день с двумя другими генералами ужинал у Гордона (II, 563).  То у Гордона, то у Лефорта происходили совещания о распределении войск под Азовом. Было решено, что Гордон должен занять середину позиции, Лефорт – левый фланг, а Головин – правый (II, 564). Окончательное приближение к Азову – тут Гордон был впереди – представляло затруднения, потому что войско вообще было недовольно походом (II, 564). С большим трудом Гордон старался убедить полковников и других лиц, что пока нет никакой опасности. Об этих движениях Гордон рассказывает чрезвычайно подробно. Ему одному было поручено руководить приготовлениями к осаде. 5-го июня Петр опять соединился с Гордоном и постоянно советовался с ним.  Не считая нужным входить в подробности осады Азова, укажем на ту роль, которую при этом случае играл Гордон. Хотя он, без сомнения, был самым опытным из начальствующих в русском войске, советы его не всегда были приводимы в исполнение. Так, например, уже 5-го июля возникло разногласие между Гордоном и инженерами о постройке укреплений, и желания Гордона не [90] были исполнены (II, 570). Его старания ускорить работы оказались безуспешными. Сам Гордон не всегда действовал удачно. После разных нападений Турок, особенно на ту часть лагеря, где командовал Лефорт, и после взятия 14-го июля двух каланчей, 15-го Турки, узнав кое-какие подробности о положении Русских, напали на батарею Гордона. Сын его, полковник Джемс Гордон, отличился при этом случае и был ранен. Сам Гордон сделал все возможное, чтобы остановить отступавших стрельцов и солдат, и едва сам не попал в плен. Редут с пушками остался в руках неприятеля. Самого Гордона едва ли, однако, можно обвинять в этом случае: скорее виною было нерадение войска. В созванном 18-го июля военном совете Гордон изложил подробно свои мысли (II, 577). Но соображения его были одобрены только отчасти; вообще, как он замечает, «все делалось так медленно и беспорядочно, будто мы не имели вовсе в виду серьезно взять крепость» (II, 578).  Вскоре, однако, явилась мысль о приступе. 30го все заговорили об этом, хотя никто, как говорит Гордон, не имел понятия об условиях такого дела. Разумеется, Гордон высказал свое мнение, указал на неопытность офицеров, на недостаточную дисциплину и предсказывал неудачу. Но все это не помогало, и он должен был «плыть по течению: иначе же, - говорит он, - я взял бы на себя всю ответственность в замедлении и дальнейшем пребывании у Азова». В военном совете, созванном 2-го августа, Гордон еще раз объяснял подробно, почему нельзя пока надеяться на успех приступа, но сторонники противного мнения стояли на своем. Гордон был в недоумении. План казался ему слишком отважным. Он замечал, что даже охотники, доброй волей и денежной наградой побужденные участвовать в приступе, не надеялись на успех. Ночью на 5-е августа Гордон еще раз отправился к Петру и старался убедить его, что на успех невозможно рассчитывать. Все, однако, было тщетно. Когда, наконец, и Петр, и другие генералы пришли в ту же ночь к Гордону, все с жаром говорили о приступе и взятии крепости, так что Гордон уже не смел прекословить и говорил как другие, несмотря на то, что сам не ожидал успеха» (II, 584-586).  Все это показывает, что влияние Гордона на Петра не было в то время сильно. Как кажется, Лефорт особенно настаивал на приступе. По крайней мере в письме к своим женевским [91] родственникам он объясняет, почему приступ легко мог удасться6). Гордон же говорит, что это предприятие состоялось по внушению «советников Ровоама» (II, 588). На самом деле приступ имел исход весьма печальный. Много народа погибло совершенно понапрасну. Гордон сначала не хотел без дозволения Петра распорядиться отступлением, но затем, не дождавшись царского приказа и пренебрегая царским гневом, велел трубить и этим спас остатки войска (II, 588). О непосредственно последовавших затем событиях Гордон рассказывал так: «Около 9 часов Государь потребовал меня к себе, явились и другие генералы. Все они были скучны и печальны. Я просил созвать военный совет, чтобы надлежащим образом обсудить дело». В военном совете было решено продолжать осаду. Предусмотрительный Гордон, не вполне доверяя искусству инженеров и мало надеясь на успех, советовал укрепить каланчи, чтобы удержать их за собой в случае отступления от Азова. Товарищи слушали его равнодушно и не торопились исполнять его совет. Он, однако, настоял на своем, и Петр с генералами отправился к каланчам для назначения, где возвести болверки. Но Головин и Лефорт, по-прежнему не видевшие большой надобности в укреплении каланчей, вывели своим легкомыслием Гордона из терпения: в досаде он говорил с излишним жаром и упрекал товарищей в равнодушии к столь важному делу и в небрежном устройстве траншей на левом фланге. Эта выходка очень не понравилась. Однако, приступили к укреплению каланчей сообразно с предложениями Гордона (II, 591).  Из донесения австрийского дипломатического агента Плейера, бывшего также в русском лагере во время осады Азова, видно, что Гордон был недоволен Лефортом, который не заботился об устройстве коммуникационных линий с лагерем Гордона для взаимной обороны7). Уже в июле месяце между Гордоном и Лефортом происходили на этот счет пререкания. Плейер упоминает также и о плохой дисциплине войска, бывшего под командой Гордона8).  Между тем Турки очень боялись Гордона. У них распространился слух, что он ранен смертельно, и они старались [92] узнать, правда ли это, и пытали одного казака за то, что он рассказывал, что Гордон жив и здоров (II, 599).  С Петром Гордону часто приходилось спорить. 12-го сентября царь пришел к Гордону и показал ему бумагу, которую хотели бросить в город. Гордону это воззвание не понравилось: он считал вообще такую меру излишней и неприличной (II, 600). Мы не знаем, высказал ли он свое мнение откровенно или нет. Вообще Гордон был в мрачном, угрюмом расположении духа. Он жаловался, между прочим, на недостаток в ядрах и бомбах. О военном совете 13-го сентября он замечает, что, «как обыкновенно, в нем не было принято ни одного порядочного решения» (II, 601). Головин устроил в подкопе камеру и наполнил ее порохом. Инженер был молодой и неопытный. Сомневаясь в истине его слов, Гордон доказывал, что преждевременный взрыв не принесет никакой пользы и только перебьет Русских же. Но созванный государем военный совет решил взорвать подкоп, и как скоро обрушится стена, занять пролом ближайшими войсками. Предсказания Гордона сбылись буквально. Крепостная стена осталась невредимой, а много Русских погибло. «Эта неудача, - говорит Гордон, - сильно огорчила государя и произвела неописанный ужас в войске, потерявшем после того всякое доверие к иностранцам» (II, 603).  Опять пошла речь о штурме, и опять Гордону пришлось говорить против него. Он нарочно ездил к каланчам, чтобы отсоветовать эту попытку, но так как другие генералы нисколько не разделяли его мнение, он один не мог убедить Петра оставить это предприятие и решился молчать. На другой день Гордон, отобедав с царем, заехал к Лефорту посоветоваться, нельзя ли хоть повременить с приступом, но нашел в его суждениях так мало основательности и ясности, что потерял всякую надежду на его содействие (II, 605). Петр намеревался напасть на город со стороны реки. Гордон не одобрял и этого намерения и подробно изложил свои доводы против него. Возражения его были оставлены без внимания, хотя опровергнуть его никто не сумел. Лефорт и Головин ласкали себя какими-то ни на чем не основанными надеждами и даже дали понять Гордону, что его сомнения и опасения вызваны каким-то нежеланием взять крепость (II, 608). Одним словом, между генералами постоянно было полнейшее разногласие. Правда, они ежедневно сходились друг к другу обедать, но отношения их не могли не [93] быть несколько натянутыми. Ход событий доказывал, однако, на каждом шагу, что взгляды Гордона были основательны. Он был опытнейшим из всех лиц, окружавших Петра; он никогда не ограничивался голословным противоречием и каждый раз подробно объяснял причины своих сомнений, своего пессимизма, и все его предсказания сбывались с точностью. Тем не менее влияние Лефорта на Петра было гораздо сильнее, и Гордон оставался как в тени9).  Штурм 25-го сентября был также совершенно неудачен. Несмотря на неудачу. Петр велел два раза возобновить приступ, и Гордон, хотя убежденный, что гибель множества людей не имеет никакой цели, должен был повиноваться. Он со своим отрядом делал все возможное, но отряд Головина и Лефорта не поддерживали его действий (II, 611). Турки, замечая нерешительность и отсутствие единодушия, действовали тем успешнее. Мина, подведенная Русскими, опять взорвалась, не причинив Туркам особенного вреда, но зато убила и переранила много Русских.  Этим кончилась первая осада Азова. 27-го сентября было решено отступить и возвратиться в Москву. Был Гордон во время отступления в арьергарде, ему стоило большого труда держать войско в порядке, вследствие дурной дисциплины полков. К тому же арьергард был в опасности подвергнуться нападению от Татар, окружавших отступавшее войско густыми толпами. Начались морозы, выпал снег, поднялась жестокая и продолжительная вьюга. Войско страдало ужасно. Люди и лошади гибли в степи от холода и голода. Очевидец Плейер, задержанный около месяца в Черкасске болезнью, рассказывает, что, отправившись по следам отступавшей армии, он не мог видеть без слез и содрогания множества трупов, на пространстве 800 верст разбросанных и пожираемых волками10).  На возвратном пути Гордон имел несколько раз случай беседовать с Петром о разных предметах (II, 626, 628). Иногда [94] происходили и попойки. Однажды и Гордон угощал государя. Простившись с ним в Валуйках, Гордон соединился с царем опять в Туле, где они осматривали железные заводы, и где Гордон сам сковал широкую железную плиту (II, 6350. Приближаясь к Москве, Гордон от встретившего его сына Феодора, недавно возвратившегося из Браунсберга, узнал о кончине своего младшего сына Петра. Царь ласково приветствовал Гордонова сына, который впоследствии также служил в русском войске.  22-го ноября был торжественный въезд в Москву. Желябужский пишет: «Первым пришел генерал Петр Иванович Гордон, а за ним государь и весь царский синклит»11). Вечером этого дня Гордон приехал в Немецкую слободу.  Недолго, от конца ноября до начала марта, Гордон оставался дома. Вскоре Петр принялся ревностно за приготовления к новому походу под Азов. В это время Гордон виделся весьма часто с царем. Тотчас же после возвращения в Москву. Петр позвал Гордона к себе на обед, но Гордон по болезни не мог явиться. Два дня спустя, царь зашел к Гордону и любовался упражнениями его сына Феодора со знаменем и ружьем. 7-го декабря Петр и Гордон ездили верхом и на пути беседовали о разных предметах. 14-го декабря Петр приехал за Гордоном и отправился с ним к Лефорту, к которому явились Головин и другие. Там происходило совещание об избрании генералиссимуса. На это место был назначен князь Черкасский, а на случай его болезни – боярин Шеин. Тут же происходили совещания о назначении адмирала, так как главною заботой в это время было сооружение флота. Адмиралом сделан был Лефорт. Таким образом, другие, менее опытные люди были назначены на главные места, между тем как Гордон остался опять на заднем плане. Мы не знаем, считал ли он себя оскорбленным этими назначениями, но как бы то ни было, он принимал самое деятельное участие в приготовлениях к походу и затем был главным виновником покорения Азова12).  В декабре Гордон был занят составлением проекта для постройки моста через Дон. Он сделал список всем материалам, [95] необходимым для этой цели (II, 640-642). Хотя он некогда говорил Василию Васильевичу Голицыну, что не знает инженерного искусства, но из пространных мемуаров его о технических вопросах видно, что он был весьма опытен и в этом отношении.  С 1696 года дневник Гордона становится короче. Рассказ его о втором Азовском походе гораздо менее подробен, чем рассказ о первом. 8-го марта Гордон отправился в поход. В это время уже кипела работа в Воронеже, где готовился флот. Там гордон опять встретился с Петром, с которым пировал у Плещеева, Апраксина и других и занимался составлением списков разным предметам, нужных для похода (II, 15-20), и совещаниями с генералиссимусом Шеиным. В Воронеже был пир у Лефорта, причем пили за здоровье Английского короля Вильгельма III. Но Гордон отказался пить за здоровье этого похитителя английского престола и вместо того пил за здоровье короля Якова. Довольно подробно Гордон описывает плаванье по Воронежу и Дону до Азова, куда он прибыл 18-го мая (II, 32). Тут при распределении войск, при постройке укреплений и при распоряжениях разного рода он играл весьма важную роль. Когда однажды он составил проект форта, и начались постройки, Петр с большим вниманием следил за успехами этих работ (II, 36 и 37). Гордон старался окончить фортификационные работы по возможности скорее. Об этих работах находим в дневнике много подробностей13).  Осада шла успешно. Турецкий флот оставался в бездействии. Обстреливание города началось 16-го июня с большим успехом. Царь жил на море и с галеры Principium распоряжался осадой Азова. Но городские укрепления остались нетронутыми, и осаждающие не знали, что делать для достижения желаемой цели. Выписанные иностранные инженеры, артиллеристы и минеры еще не приезжали. Брать город приступом после двукратной неудачи минувшего года считали тем менее возможным, что в стенах его не было ни одного пролома, и беспрерывный огонь с Гордоновых батарей, разрушавший дома внутри города. не мог повредить угловому бастиону, на который направлены были все выстрелы. Гордон в это время хворал и даже несколько дней пролежал в постели. Впрочем, в первых числах июля, оправившись, он стал снова руководить осадой. [96]  Уже 22-го июля, однако, когда спросили мнение солдат и стрельцов, каким образом они думают овладеть Азовом, они отозвались, что надобно возвести высокий земляной вал, привалить его к валу неприятельскому и, засыпав ров, сбить Турок с крепостных стен. Как ни странно было это предложение, напоминавшее осаду Херсона великим князем Владимиром в Х столетии, полководцы согласились на общее желание войска. ночью на 23-е июня приступили к гигантской работе, к возведению земляной насыпи под неприятельскими выстрелами. мало ого, искуснейший из Петровых генералов, Гордон, с жаром ухватился за неясную мысль войска, развил ее в обширнейших размерах и составил проект высокому валу, который бы превышал крепостные стены с выходами для вылазок, с раскатами для батарей, так что с него можно было бы через наружные укрепления стрелять по каменному замку (II, 44 и 49). Этот проект Гордона относится к 3-му июля, значит уже десять дней после начала работы. Гордон развил далее мысль, поданную войсками. Эти работы были сопряжены со значительной потерей людей. Гордон в своем дневнике рассказывает об успехе этих работ и замечает, что когда он водил приехавших, наконец, 11-го июля австрийских инженеров по всем укреплением, они дивились огромностью работ (II, 52). Неизвестно, какого мнения они были об этом вале, каждую ночь становившемся все выше и выше. В русском лагере особенно надеялись на эту насыпь, изобретение которой иногда приписывалось Гордону. Так, например, Александр Гордон, сделавшийся впоследствии зятем Патрика и участвовавший в осаде Азова, в своем сочинении о Петре Великом говорит, что мысль о вале принадлежит всецело Гордону14).  Сооружение вала, отважность Запорожцев, сделавших смелое нападение на крепость, искусство иностранных инженеров, особенно метко стрелявших по неприятельским укреплениям, и приготовления к общему штурму побудили Турок сдаться.  Сохранилось предание, что Петр приписывал взятие Азова главным образом доблести и искусству Гордона. Нартов, рассказывая о похоронах Гордона, сообщает следующее изречение Петра в ту [97] минуту, когда он кинул земли в могилу: «Я даю ему только горсть земли, а он дал мне целое государство земли с Азовом». Этот анекдот едва ли может считаться историческим фактом. Действительно, большая доля успеха при взятии Азова принадлежала Гордону, но все же нельзя сказать, чтобы он был завоевателем этой крепости. Если бы даже он и был изобретателем насыпи, а мы знаем, что первая мысль принадлежала не ему, а солдатам, - он все-таки не мог бы быть назван героем Азова. Но косвенно Петр занятием Азова был обязан Гордону, так как в продолжение нескольких лет был учеником его в ратном деле.  По окончании Чигиринского дела Гордон, как сказано выше, заметил, что Чигирин не был завоеван Турками, а был оставлен Русскими. То же самое можно сказать о занятии Азова. Турки уступили Азов в силу капитуляции. Турки вышли оттуда без боя, и Русские заняли город.  Там вскоре устроились пиршества. Был праздник у генералиссимуса Шеина, на котором, как замечает Гордон, не жалели ни пороху, ни напитков; была попойка у Лефорта, и все были «порядочно навеселе». Гордон в то же время был занят сооружением укреплений в Азове, а затем вместе с Петром отправился отыскивать удобное место для гавани.  16-го августа войска отправились в обратный путь. Гордон сообщает многие подробности об этом путешествии. В Туле он опять был встречен сыном Феодором, который в пышной речи поздравил царя с победой. 30-го сентября был торжественный въезд в Москву. Главную роль при этом случае, как кажется, играл Лефорт, ехавший в золотых государевых санях в шесть лошадей. Гордон со своею конюшней, штабом и генеральском значком занимал одно из последних мест в торжественном шествии. Сам Петр шел в скромном мундире морского капитана за великолепными санями адмирала. Стрелецкие полки, стоявшие на стойке и державшие ружья на караул, отдавали честь Зотову поклоном, а Лефорту и Шеину поклонами с залпом из мелкого ружья и из пушек. При входе в триумфальные ворота Виниус с вершины их говорил в трубу приветствие стихами адмиралу, командору и генералиссимусу.  Каково было официальное отношение Гордона к другим лицам видно и из наград за службу в Азове. Шеин получил медаль [98] в 13 червонцев, кубок, кафтан, 150 рублей денег в придачу и 305 дворов; Лефорт – медаль в 7 червонцев, кубок, кафтан и 140 дворов; Гордон и Головин – по медали в 6 червонцев, по кубку, по кафтану и по 100 дворов15).  При раздаче поместий Гордон сначала получил деревню Красное в нынешней Рязанской губернии и деревню Иваново (II, 90). Затем, однако, из-за Красного между Гордоном и Лефортом вышел спор или, по крайней мере, недоразумение – «difference», как говорит Гордон (II, 94), и деревня эта была отдана Лефорту. Несколько дней спустя Гордон получил другую деревню – Красную Слободу (II, 93). Эта перемена относится к марту 1697 года, а еще в феврале Гордон получил жалованную грамоту на имение (II, 388-90), и в ней подробно говорится о заслугах его при покорении Азова. Была ли деревня Красное, доставшаяся сначала Гордону, а потом Лефорту, лучше Красной Слободы, мы не знаем. Из дневника Гордона не видно, был ли он недоволен такою переменою или нет.  Последнее время службы и деятельности.  Возвратившись в Немецкую слободу осенью 1696 года, Гордон жил там спокойно до отправления своего к Азову в третий раз в апреле 1697 года. Образ его жизни и занятия оставались прежние. Военно-административная деятельность его, как кажется, принимала все более и более широкие размеры. Вместе с Шеиным он управлял всей военной частью.  Петр между тем готовился к отъезду за границу. Как известно, незадолго до отъезда случился заговор Цыклера, Соковнина и Пушкина. В самый день обнаружения этого заговора, 23-го февраля, Гордон, также как и другие близкие к Петру люди, провел вечер у Лефорта, но, как пишет наш генерал, заговор помешал веселью. В день казни преступников, о чем Гордон говорит очень подробно (II, 93), Петр должен был ужинать у него, но не мог явиться по случаю похорон своего дяди Мартемьяна Кирилловича Нарышкина.  10-го марта перед отъездом Петра был обед у Петра, на котором [99] участвовали важнейшие сановники и иностранцы. Как известно, Петр, уезжая, вверил управление государством трем лицам – Льву Кирилловичу Нарышкину, князю Борису Алексеевичу Голицыну и Петру Ивановичу Прозоровскому, а Москву «приказал» стольнику Феодору Юрьевичу Ромодановскому. Гордон не говорит о том в своем дневнике, но Корб передает слух, что эта мера была принята по совету Гордона, и именно с той целью, чтобы эти правители-соперники, «враждуя друг с другом, с большим старанием занимались тем, что относится до спокойствия царства»16). Этот рассказ не подтверждается, однако, никакими другими данными.  Во время отсутствия Петра Гордон находился в переписке как с ним, так и с Лефортом (III, 95, 163). Главной обязанностью его тогда было вести военные действия на юге. Уже в январе было решено, что Гордон должен отправиться в Азов17). В этом, впрочем, не имевшем значения походе участвовал и Шеин, а также зять Гордона Стевинс и сыновья Джемс и Феодор. Главной целью похода были постройка кое-каких укреплений в Азове и оборона южных границ от вероятного нападения Турок и Татар.  В дневнике Гордона за это время много говорится о разъездах его по военном делам, о передвижениях войск, фортификационных работах, совещаниях с Шеиным во время похода и с Мазепой на возвратном пути в Харькове. Отношения гордона к московским правителям были чисто официальные. Политического влияния он не имел вовсе. Он был только генералом, который во всех отношениях зависел от центральной власти и действовал лишь по инструкции Его Величества, как он называл московский триумвират.  Отсутствие Гордона в Москве продолжалось от начала апреля до 9-го ноября. Возвратившись туда, он стал еще чаще писать к Петру, отпраздновал в кругу знакомых и родных свою серебряную свадьбу и похоронил своего зятя, полковника Стевинса. Сношения его с правителями были не слишком частые.  В самом начале своей служебной деятельности в России, в 1662 году, Гордон имел случай содействовать подавлению мятежа: тогда московская чернь взволновалась вследствие выпуска легковесной [100] медной монеты, и только нерешимость полковника Крофурда, начальника Гордона, воспрепятствовала ему оказать более существенные услуги правительству. В конце своей карьеры Гордону пришлось оказать русскому правительству подобную же услугу, но на этот раз борьба с мятежниками была гораздо серьезнее: бунт стрельцов обнаружил довольно ясно цели и стремления противников Петра, а Гордону принадлежала важнейшая доля в его подавления.  Гордон имел достаточно случаев узнать характер русского войска и его недостатки. В дневнике его встречается много данных об отсутствии в нем дисциплины, побегах, пьянстве и буйстве русских солдат и стрельцов. Гордон неоднократно и горько жаловался на леность, беспечность и строптивость стрельцов, которые даже в решительные минуты, когда солдаты шли на приступ, не торопились занять оставленные им траншеи. Уже в 1695 году под Азовом пытали и наказывали кнутом многих стрельцов, бежавших из траншей и этим подвергавших величайшей опасности начальников и инженеров (II, 593 и 598). Впрочем, служба стрельцов во время Азовских походов была тяжелой, опасной и необычной. Петр требовал, чтобы они служили не по-прежнему, не возвращаясь домой; поэтому бывшие под Азовом и в Азове в 1695, 1696 и 1697 годах роптали. Осенью 1697 года некоторые полки на возвратном пути в Москву получили приказ отправиться в Великие Луки к польской границе. С ожесточением в душе, со злобою на бояр, которые третий год «таскали» их по службам, отправились они туда и провели там зиму. Во время великого поста 1698 года появились в Москве беглецы оттуда в числе 175 человек. Начались сношения стрельцов с царевной Софией.  В дневнике Гордона впервые о начале бунта говорится 3-го апреля. Он подробно рассказывает, как недовольные стрельцы приходили к Ромодановскому с жалобами, и как по случаю арестования некоторых из них происходили беспорядки. На Ромодановском, как мы знаем, лежала тяжелая ответственность – блюсти порядок в столице. Происшедшие беспорядки сильно напугали вельмож. Ромодановский тотчас же послал за Гордоном и сообщил ему о случившемся, «преувеличивая, как полагает Гордон, все частности» этого события. Гордон не придал, однако, движению особенного значения, указывал на слабость партии недовольных и на отсутствие в ней передового человека; он старался успокоить Ромодановского [101] и уверял его, что не может быть опасности. Впрочем, он отправился в Бутырки, где находился его полк, для того, чтобы на всякий случай быть готовым к действию. Сделав некоторые распоряжения и сообщив о принятым мерах Шеину и Ромодановскому, Гордон лег спать. На другой день рано утром он велел узнать, все ли спокойно в городе. Все было тихо, Гордон старался успокоить вельмож; сановники, говорит он, не только из действительного опасения придавали большое значение этим событиям, но и в тех видах, чтоб их заслуги в деле подавления мятежа казались тем более важными. Впрочем, Гордон оставался в Бутырках и только на самое короткое время приехал к себе домой в Немецкую слободу (III, 181-182). Вскоре, однако, все успокоились, и Гордон мог продолжать свои обычные занятия, совещаться с сановниками и иностранными инженерами о постройке укреплений на юге, переписываться со знакомыми и вести свои частные дела. Так прошло несколько недель.  8-го июня распространился слух, что четыре стрелецких полка, находившиеся в Торопце, склонны к бунту. Тотчас же из Москвы отправили верного человека разузнать о положении дела. 9-го было решено отправить против стрельцов часть Бутырского и других полков и арестовать 140 стрельцов, оставивших свои полки. 10-го и 11-го числа были получены более подробные и тревожные известия о бунте. Опять сильно переругались высшие сановники, тотчас же решившие в совете отправить на встречу приближавшимся стрельцам отряд войска из конницы и пехоты. Опять послали за Гордоном и сообщили ему об этом решении. Гордон должен был выступить с 2,000 войска и сам назначил офицеров, которые должны были сопровождать его. В первом совещании по этому делу Гордон не участвовал, но был во втором, в котором были и подтверждены решения первого.  12-го июля Гордон обедал вместе с императорским послом и датским резидентом у польского посланника, но должен был встать из-за стола и, простившись со всеми, отправился для принятия последних мер к походу18).  Очевидно, он был, в сущности, главным начальником отряда, хотя над ним и стоял генералиссимус Шеин. К Гордону были присланы 27 человек, которых [102] он должен был употребить как нарочных для сообщения известий в столицу (II, 193).  13-го июля Гордон выступил в поход. Шеин отправился 16-го. 17-го июля узнали, что стрельцы спешат занять Воскресенский монастырь. Гордон ускорил с походом, стараясь предупредить стрельцов. Он даже сам в сопровождении некоторых всадников поехал вперед, чтобы узнать о месте пребывания мятежного войска. Ему попались навстречу четыре стрельца с письмом к Шеину от всех полков, причем объявили. что полки еще далеко, верст за 15, и не намерены в сей день занимать монастыря. затем Гордон поспешно двинулся вперед и перед вечером стал близ монастырской слободы Рогожи в выгодной позиции на холмах, под которыми расстилается обширный луг на левом берегу Истры. Тут Гордон узнал, что на другом берегу реки появились стрельцы. Если бы стрельцы хотя за час успели овладеть монастырем, то под защитой его твердынь могли бы разбить войско, остававшееся верным Петру: утомленное дневным походом, оно с трудом могло препятствовать переправе стрелецкого войска. Стрельцы уже подошли к реке и начали переходить ее вброд. Гордон немедленно с немногими всадниками поскакал к переправе, стараясь убеждениями и угрозами отклонить их от этого предприятия. Он говорил с ними спокойно (III, 196). Корб (который, очевидно, со слов Гордона сообщает подробности о бунте) передает речи Гордона так: «О чем вы думаете? Куда идете? Ежели вы идете в Москву то ведь ночь наступает, вам невозможно будет продолжать дорогу, а на этом берегу слишком мало места, чтобы вы могли все поместиться; останьтесь лучше на той стороне реки и ночью подумайте хорошенько, что завтра делать!» Гордон действовал тут чрезвычайно отважно, если принять в соображение, что мятежники страшно ненавидели иностранцев и особенно Лефорта считали главным виновником своих бед, что они намеревались сжечь всю Немецкую слободу и пр., то нельзя не считать весьма опасным положение Гордона, который беседовал с бунтовщиками без необходимой военной защиты. Захватить при этом случае Гордона, убить его было делом нетрудным.  Впрочем, старания Гордона сначала не имели успеха. Стрельцы не слушались, перебирались на луг и, очевидно, хотели занять Московскую дорогу. Тогда Гордон поспешил назад и тотчас распорядился: двум ближайшим полкам велел пройти слободой [103] и стать за ней в дефилеях, а двум другим – расположиться на Московской дороге. после того Гордон снова отправился к мятежникам для переговоров; они по-прежнему были неуступчивы в своих требованиях. Он уговорил их послать еще двух человек к боярину, и, условившись с ними ничего не предпринимать в течение ночи, поехал назад для совещания с Шеиным. Еще раз, однако, Гордон сам осмотрел всю местность, убедился в том, что в стрелецком лагере действительно все тихо, и что в царевом войске все стражи исправны. Гордон не упустил из виду ничего. что могло бы служить ему для обороны и быть обращено во вред и урон врагам. особенно искусно расставил пушки полковник Краге, так что почти вся часть успеха принадлежала артиллерии. После долгого совещания решили – послать Гордона в стан стрельцов, чтобы объявить им, что если они возвратятся в указанные места и выдадут 145 человек беглецов, зачинщиков и руководителей мятежа, государь простит их непослушание, за исключением главных виновников, и прикажет удовлетворить их жалованием и провиантом.  Утром 18-го июля Гордон, взяв с собою шестерых изветчиков стрелецких, отправился в стан мятежников и велел им собраться для выслушивания царской милости. Его окружили 200 человек, и он со всевозможным красноречием убеждал их к покорности, но тщетно. Стрельцы отвечали, что или умрут, или будут в Москве дня на два или на три, а потом пойдут, куда им укажут. Гордон повторил, что к Москве их не пропустят. Они остались непреклонны. Наконец, выступили два старых стрельца и вычислили свои нужды и бедствия; прочие подтвердили их слова и подняли великий шум. Гордон советовал им переговорить с каждым полком отдельно и здраво поразмыслить, что они делают. На это они не соглашались, говоря, что у всех у них одна дума. Тогда Гордон объявил, что он вне стана подождет немного, и прибавил, что если стрельцы теперь не воспользуются милостью Государя, то позднейшие условия будут совсем иные, и тогда уже нельзя будет им ожидать пощады. На все это они не обращали внимания. Тогда Гордон, удалившись на некоторое расстояние из стана, подождал с четверть часа и затем еще раз послал к ним спросить ответа. Так как стрельцы упорствовали, то Гордон с сожалением о них возвратился в царский лагерь и подробно осмотрел местность, чтобы определить, с какой стороны [104]удобнее всего напасть на них19). Затем Гордон20) указал боевой порядок, а потом еще раз сделал попытку возобновить переговоры, отправив к стрельцам князя Кольцова-Масальского и еще другое лицо, но все это было тщетно. Тогда, поместив на удобном месте артиллерию и окружив с левой стороны стрелецкий лагерь конницей, Гордон дал залп из 25 орудий; однако, ядра перелетели чрез головы стрельцов. Завязалось настоящее сражение, продолжавшееся около часа. Почти все бунтовщики после того, как четырьмя залпами была убиты некоторая часть их, были переловлены и заключены в Воскресенский монастырь. В розыске, начавшемся тотчас же после битвы, участвовал и Гордон. «Мы постановили приговор», - пишет он, упоминая в дневнике о казни некоторых из мятежников (II, 200). 24-го июня Гордон написал письмо Петру с донесением о случившемся (III, 200), а 4-го июля уже вернулся в Немецкую слободу, в которой отсутствовал всего 19 дней.  В августе 1698 года Гордон отправился в свои имения и там занимался устройством хозяйства. «Между тем Петр, возвратившись из-за границы, по своему обыкновению тотчас же по приезде отправился в Немецкую слободу к Гордону, но не застал его дома. Узнав о том во время пребывания в одной из своих деревень, Гордон тотчас же 3-го сентября поспешил в Москву, куда и приехал 8-го. В тот же самый вечер Петр, бывший в гостях у полковника Краге, послал за Гордоном. Гордон явился и извинился за поздний приезд; царь милостиво поцеловал его21).  В страшном стрелецком розыске Гордон не играл особенно важной роли. Кое-какие подробности о показаниях истязуемых стрельцов Петр сам рассказывал Гордону, посещая его иногда по вечерам, при чем Гордон угощал царя вином (II, 216). Впрочем, 24-го сентября Гордон присутствовал при пытке Анны Жуковой и полковника Колпакова. При казнях же стрельцов его не [105] было. Увеселения, разные пирушки и попойки продолжались все время. Гордон хворал в ноябре, и Петр не раз заходил спросить о его здоровье.  Продолжал ли Гордон и в 1699 году записывать ежедневно о случившемся – мы не знаем. Напечатанный дневник его прекращается 31-м декабря 1698 года; зато в других источниках мы находим сведения о житье-бытье Гордона в последний год его жизни. Так, например, у Корба упоминается о болезни Гордона в первых числах января 1699 года. 4-го января Петр был у Гордона и беседовал с ним о восточном вопросе: при этом случае Гордон советовал Петру обеспечить флот в Азовском море сооружением гавани, на что Петр будто бы ответил, что самой надежной гаванью для русского флота он считает море. В 1699 же году Гордон получил право раздавать офицерские места, так как генералиссимус Шеин злоупотреблял этим правом и продавал офицерские чины. Петр, узнав об этом на вечере у Лефорта, вышел из себя и прибил Зотова и Ромодановского, принимавших участие в этих злоупотреблениях; самому Шеину не сдобровать бы при этом случае, если бы Лефорт не защитил его. Тут-то Петр и даровал Гордону право повышения чинами, потому что, как пишет Корб, мог положиться на него безусловно22). Упомянутая выше болезнь Гордона не была продолжительною. Уже 6-го января он мог со своим полком присутствовать при торжестве Крещения. 3-го февраля, в самый день казни 137 стрельцов, Петр обедал у Гордона и не без волнения рассказывал ему об упорстве стрельцов, приглашая его присутствовать на следующий день при казнях еще других23).  Весной 1699 года Петр отправился на юг в так называемый Керченский поход. Гордон не участвовал в нем. Корб рассказывает, что царь, прощаясь с Гордоном при этом случае, сказал ему: «Я все предоставляю тебе и твоей ко мне преданности»24).  В марте 1699 года Петр учредил орден св. Андрея Первозванного. Первым кавалером этого ордена был Головин, вторым – Мазепа; Гордон же не был удостоен этой чести; зато Гордон, [106] вероятно, в последнем году своей жизни получил портрет Петра, который виден на его портрете в Императорском эрмитаже25).  Таковы были важнейшие события последнего года жизни Гордона. Пропуская другие, более мелкие, о которых сохранились, однако, известия (у Корба и Устрялова), мы могли бы прямо перейти к описанию его кончины и погребения, но считаем не лишним прежде того сообщить несколько замечаний о семействе Гордона, его отношениях к Русским и иностранцам, переписке его, экономическом его положении и личном характере. Семейство Гордона.   У Гордона было пятеро детей. Старшие сыновья его – Джон и Джемс, служили, как кажется, в начале восьмидесятых годов XVII в. в русском войске прапорщиками, но неизвестно почему лишились своих мест. В одном из свои прошений Гордон говорит об этом факте, прибавляя, что он, не имея средств к воспитанию сыновей, должен был отправить их к своим родителям в Шотландию1). Джон Гордон некоторое время находился в Иезуитской коллегии близ Лондона, но вскоре отправился в Шотландию, где управлял имениями отца (II, 136), который, впрочем, как видно из многих писем его к сыну, был часто крайне недоволен тем, что сын недостаточно часто и подробно давал отчет в своих распоряжениях (III, 232-235, 241). Когда Джон задумал жениться, отец сначала и этим был недоволен, хотя невеста была из знатного и богатого дома (III, 262, 268, 269-270, 279, 296, 337, 347, 351). Впрочем, мало-помалу отношения между отцом и сыном исправились. Джон сообщил отцу о рождении внука (III, 492) в 1694 году, а в августе 1698 года на несколько недель приехал в Россию со своим семейством навестить отца (III, 208)2). [107]  Джемс находился некоторое время в иезуитской коллегии близ Данцига. что для отца было сопряжено с большими расходами (II, 110). Проездом в Англию в 1686 году Гордон взял сына с собою, опасаясь, что он будет заражен в Германии реформаторской ересью (II, 128 и 129). Из Англии он отправил его учиться в Дюнкирхен, но Джемс не успевал в учении, и поэтому отец перевел его в Эдинбург, где Джемс приучался к судебным делам (II, 135. 166). Затем некоторое время он находился в Дуэ (Douai), в университете. Оттуда он удалился без ведома отца, просил затем сестру задобрить отца, и пробыл некоторое время в иезуитской коллегии в Люблине (III, 202, 203). Гордон, «не желая лишить сына совершенно отцовской милости» (II, 203), переписывался с ним о поступлении в русскую службу. Сперва Джемс выразил желание служить в Польше, но затем приехал в Россию. В 1690 году он был подполковником, а в 1693 г. полковником русской службы, участвовал в Азовских походах и в Нарвской битве был взят в плен шведами, а в 1702 году бежал из Швеции и возвратился в Россию. О дальнейшей судьбе его мы не имеем сведений3) (I, 634, 635; II, 216, 217, 320, 323. 324, 327, 331, 332. 423, 495, 574; III, 189, 284-387).  Старшая дочь Гордона Екатерина, родившаяся в 1665 году, как кажется, была любимицей отца. Ежегодно в дневнике отмечал он о праздновании дня ее рождения. В 1692 году она вступила в брак с полковником Стазбургом, немцем, находившимся тогда в Киеве. Стразбург был реформаторского вероисповедания, но принял католическую веру. Когда он скончался в 1692 году, Гордон заметил в письме к сыну Джону: «он был самым совершенным и честным человеком во всем крае» (III, 305). По смерти Старзбурга, (не вследствие взрыва фейерверка, как полагает Поссельт, а от какой-то болезни, II, 690; II, 358-360) Екатерина некоторое время жила в доме отца. У нее был сын и две дочери. В 1698 году она вышла замуж за Александра [108] Гордона и впоследствии переселилась с ним в Шотландию (II, 168, 171)4).  Вторая дочь Патрика Гордона Мэри вышла за полковника Крофурда в 1690 году (II, 320), но уже в 1691 году муж ее скончался. после смерти мужа она родила сына, который умер в 1692 году (II, 372), а 9-го июля 1691 года вступила во второй брак с полковником Стевинсом и жила с ним в Архангельске. Два сына ее от второго брака умерли также в раннем возрасте (II, 372; III, 204), а второй муж скончался в 1698 году (III, 171).  Младший сын Гордона Феодор, как мы уже знаем, воспитывался в Браунсберге (II, 379, 393, 408, 409, 429; III, 317-318) и затем, возвратившись в Россию, вступил также в военную службу5).  Все эти дети, а также и вторая супруга Гордона, пережили его. О том, как отцовское имение в России, то есть деревни его, было распределено между ними, сохранились кое-какие документы, сообщаемые Поссельтом в приложении к третьему тому издания дневника6). Общественное и экономическое положение Гордона.   Тридцать восемь лет Гордон прожил в России. Полюбил ли он ее, свыкся ли с Русскими? На эти вопросы нелегко дать ответ. То обстоятельство, что Гордон почти все время своего пребывания в России мечтал о том, как бы покинуть эту страну и возвратиться в отечество, доказывает, что Россия оставалась для него, некоторым образом, чужбиной. С другой стороны, его отношения к Русским, к высшим кругам русского общества заставляют нас думать, что процесс акклиматизации Гордона в России был не безуспешен.  Ненависть к иностранцам была сильна в России. Мы видели, что патриарх во время Крымских походов приписывает неудачу [109] последних участию в этом деле еретика Гордона. В конце своей жизни Гордон мог убедиться в силе ненависти к иностранцам: в программе стрелецкого бунта стояло, между прочим, истребление иностранцев и уничтожение Немецкой слободы. Соответственно тому и Гордон сам до конца оставался Шотландцем, верный католической религии, и нисколько не обрусел подобно Виниусу и другим.  В дневнике Гордона вопрос о национальностях не затрагивается почти вовсе. Там вообще очень редко высказываются отзывы и субъективные взгляды автора. Но однажды, в эпоху своего пребывания в Польше в молодости, он замечает, что нельзя удивляться национальному отвращению Поляков от иностранцев: «как можно ожидать, - спрашивает он, - чтобы свои и чужие при равных заслугах пользовались равным уважением?» (I, 170). Когда сын Гордона, Джемс, намеревался вступить в польскую службу, отец не советовал ему делать это, потому именно, что Поляки презирают иностранцев (III, 255). Отзывов о Русских мы почти вовсе не встречаем в дневнике. Только во время путешествия в Москву в 1661 году, вступая в первый раз в Россию, он сравнивает Русских с поляками и отдает преимущество последним (I, 285). В письме к Герри Гордону в 1691 году он повторяет свое суждение о Русских, высказанное за тридцать лет пред тем, и замечает, что Русские менее образованы и обходительны, чем другие народы (III, 281). Недобросовестность и продажность дьяков и подьячих, как мы видели, тотчас же после приезда в Россию заставили его желать покинуть страну по возможности скорее: следуемых денег ему не выдавали без взятки (I, 290). Его поражали обманы или, лучше сказать, грабежи (I, 295), прошения с ложными показаниями (I, 297), разные проделки в приказах. в которых чиновники меняли бумаги и пр. (I, 415), и произвольные поступки алчных писцов. Когда ему назначили 30 р. в месяц жалованья. «злой дьяк» в бумаге написал не 30 р., а 25 рублей (I, 359). При составлении списка лошадям, купленным для Азовского похода, подьячий в бумаге показал 41 лошадь, более чем было (II, 533). Мы знаем, однако, что Гордон легко привык ко всему этому. Он угощал русских чиновников, задаривал их, а иногда и прямо прибегал к подкупу и к канцелярским проделкам (I, 305, 308, 414; II, 298).  К попойкам и пирушкам Русских Гордон привык очень скоро, хотя его здоровье страдало от таких удовольствий. Довольно [110] часто на следующий день после пирушки в дневнике замечено: «болен от похмелья». Как кажется, он любил и охотиться с Русскими, и об этом не раз говорится в дневнике (II, 380, 422, 434). Чем дольше Гордон жил в России, тем разнообразнее становились его сношения с русскими сановниками. Чаще всего эти сношения имели официальный характер, например, состояли в переписке по делам посольского приказа (I, 623) или по военным (II, 458). Без сомнения, Гордон во многих случаях писал письма по-русски. С Матвеевым, а также с гетманом Мазепой он переписывался по латыни (III, 312, 344, 276, 289). К князю Василию Васильевичу Голицыну отношения Гордона были официальные только отчасти; скорее в них преобладала интимность. Весьма часто Гордон обедал у него (например, I, 414, 421; II, 3, 3, 13). Однажды подарил Голицыну великолепное седло с драгоценными камнями (II, 39), иногда беседовал с ним о политических событиях в западной Европе (II, 159, 171, 226). Особенно в Малороссии, где было сравнительно меньше иноземцев, чем в Москве, Гордон очень часто принимал у себя Русских (например, I, 418, 458, 464), особенно малороссийских офицеров (I, 21). Духовенство в Киеве, может быть, отличалось большей терпимостью, чем московское. Иногда архимандрит Печерский, в бытность Гордона в Киеве, приглашал его к себе, советовался с ним о постройках и проч. (II, 28, 29). Однажды Гордон угощал у себя детей знатных казаков с их учителями (II, 41). Во время переездов своих по России Гордон всюду был принимаем с почетом и пользовался внимание начальствующих лиц. Так, проездов в Англию в 1666 году, он во Пскове обедал у воеводы Шеина, в Киеве постоянно бывал у воеводы Киевского, в Батурине у гетмана и пр. Мазепа часто посылал ему разные подарки, дичи и т. п. (II, 289, 503). По воцарении Петра, Гордон постоянно был в коротких сношениях с Борисом Александровичем Голицыным (II, 207, 223, 289, 310), с Нарышкиным (II, 292, 307, 312), со Стрешневым (II, 302), с Матвеевым (II, 290, 292), с Леонтьевым (II, 314, 412), с Зотовым, с Шереметьевым, Апраксиным и пр. Когда Гордон стал пользоваться особенным вниманием Петра, Русские со своей стороны начали посещать его (II, 301, 315). К русскому языку, как кажется, Гордон привык [111]совершенно; в дневнике его нередко встречаются русские слова, например: drotikes (дротики, II, 525), tesma (тесьма, II, 491), nowosella (новоселье, II, 506), weczerinka и пр.  Гораздо более интимными, чем к Русским, были отношения Гордона к иноземцам. Всюду он имел знакомых; путешествуя за границей или по России, он во всех более замечательных городах находил друзей, знакомых или родственников. Из дневника его видно, как сильна была в то время английская и шотландская эмиграция. Уже во время пребывания своего в Польше гордон всюду встречал соотечественников. Путешествие в Россию в 1661 году он совершил в большой компании Шотландцев с их женами, а в Кокенгузене встретил немцев, которые звали его на крестины. В Немецкой слободе он очень скоро приобрел весьма обширный круг знакомства. Через женитьбы он вступил в родственные связи с разными семействами; родственники Гордона – Бокговены, Крофурды, Ронэры и пр. были почти все офицерами русской службы, а затем из Шотландии приезжали еще другие его родственники, также вступившие в русскую службу. Всех этих людей связывал общий интерес, одинаковое материальное положение, одни и те же наклонности, надежды и желания. Не только иноземцы-офицеры, но и их семейства состояли в самой тесной связи между собою. Кроме военных, иностранные врачи, находившиеся в то время в Москве, также были в весьма дружеских сношениях с Гордоном. Так, например, он был хорошо знаком с известным доктором Коллинсом, автором сочинения о России, с доктором Уильсоном, находившемся в России, впрочем, только два года1), и пр. Некто доктор Бек обязан был покровительству Гордона получением места в Москве2). В самой тесной дружбе был Гордон с доктором Карбонарии, который после внезапной смерти доктора фон-дер-Гульста сделался царским врачом.  Мы уже видели выше, что Гордон, когда он в первый раз отправился из России в Англию, был, так сказать, представителем интересов английских купцов. Недаром поэтому негоцианты в Москве и в Англии ухаживали за ним. Хорошими знакомыми Гордона были купцы: Меверель в Лондоне, Форбес в Риге, Фрезер в Данциге и пр. С купцом Брейаном (Bryan), игравшим [112] в шестидесятых годах роль английского консула в Москве, Гордон был в весьма близких сношениях, так что, например, жена Брейана хлопотала об ускорении свадьбы Гордона и т. п. Иногда английские купцы в Москве давали Гордону обеды (II, 395), иногда же он принимал их у себя (II, 167 и 307). Как выше было сказано, он через гордона передавали Петру разные подарки. О том, как Гордон с английскими шкиперами веселился в Архангельске, мы также говорили (II, 249-477).  Из числа европейских дипломатов, посещавших Москву в то время, как там жил Гордон, он, без сомнения, лично познакомился с графом Карлейлем, но в дневнике говорится лишь о переписке его с этим английским посланником. Во время посольства Карлейля Гордон еще не был столь важным лицом, как впоследствии. Зато Карлейль посетил Гордона в Англии в 1666 году. О дружеских сношениях с Гебдоном мы уже говорили, рассказывая о поездке Гордона в Англию в 1666 году. Впоследствии Гебдон приехал в Москву в качестве дипломатического агента и тут по случаю спора между Англичанами и Датчанами обратился к Гордону с просьбою требовать удовлетворения от датского резидента (II, 417). Весьма часто виделся также Гордон с голландским резидентом бароном Келлером, с которым иногда обедал у польского резидента. Покровительства барона Келлера Гордон, как мы видели, искал в критическое время своего разжалования в прапорщики (II, 164). Но еще гораздо ближе знаком он был с польскими и австрийскими дипломатами. С ними Гордона соединял общий интерес – католицизм. Уже забота о католической церкви в Москве подавала повод к частым свиданиям Гордона с этими лицами. Чаще всего польский резидент посещал Гордона, сообщал ему разные новости, советовался с ним о делах, был крестным отцом Гордонова внука и сына, приходил иногда без приглашения и особливо интересовался успехами католицизма в России. При польском посольстве всегда были католические священники. Там Гордон присутствовал иногда при богослужении и пр. С императорским послом Игнатием Курцом Гордон также находился в довольно близких сношениях. Пасынок Курца, Плейер, игравший довольно важную роль в качестве дипломатического агента Австрии, также часто бывал у Гордона. Из многих писем Гордона к Курцу видно, что сношения их были почти дружеские. Когда приехал в Москву Гвариент, то и он бывал [113] часто у Гордона, и Гордон у него. Поэтому о Гордоне часто упоминается в дневнике Корба, сопровождающего Гвариента. Наконец, и датский резидент был хорошим знакомым Гордона. Они виделись часто и навещали друг друга без церемоний с женами и с детьми.  Именно тем и отличался кружок иностранцев от русского общества, что почти во всех увеселениях иностранцев участвовали дамы. Семейные праздники чрезвычайно часто упоминаются в дневнике Гордона (II, 37). В Киеве все полковники обедали у Гордона с их женами (II, 211). Устраивались у него иногда и музыкальные вечера (II, 298, 331). Говоря о больших обедах, которые он давал для соотечественников и прочих иностранцев, он иногда замечает: «Все были веселы, но оставались в известных пределах» (II, 342)3).  Дни рождения детей Гордона обыкновенно праздновались более или менее торжественно обедами, балами и пр. Летом предпринимались разные поездки в большой компании. Во время пребывания Гордона в Киеве упоминается о таких увеселениях на каком-то острове на Днепре. Этому острову Гордон по случаю такого пикника дал имя «Якобина» в честь английского короля Якова II (II, 82). О таких же увеселениях, например, о прогулке в Марьиной роще или в Семеновском лемму, упоминается и во время пребывания Гордона и его семейства в Москве.  Самыми близкими друзьями Гордона были следующие лица: итальянский купец Гуаскони, генерал Менезес, с которым Гордон воспитывался в Браунсберге, богатый капиталист Марселис, зажиточный купец Кеннель и пр.  Каждый раз, когда Гордон уезжал из Москвы, он считал долгом побывать с визитами у всех знакомых. Сам он постоянно принимал посещения, о чем обыкновенно и отмечал в дневнике. Такая обходительность требовала больших пожертвований временем и утомляла хозяев. Весьма часто целый день употреблялся на визиты, игру в кегли, крестины, свадьбы, обеды, ужины и пр. О всех таких торжествах Гордон делает заметки в своем дневнике. Число этих церемоний громадно. Так, например, упоминается более чем о ста свадьбах, на которых Гордон присутствовал. [114] Празднества при этом продолжались два дня. Нередко Гордона приглашали в крестные отцы.  То обстоятельство, что Гордон, лишенный возможности жить в своем отечестве, постоянно был окружен соотечественниками и вообще представителями западной Европы, достойно внимания. Имею всюду друзей, знакомых, единоверцев, он всюду был как дома и легче мог сохранять свою национальность и исповедуемую им религию. Англичане и Шотландцы, находившиеся тогда в разных концах Европы, были в постоянной связи между собой, переписывались друг с другом, давали друг другу рекомендательные письма и таким образом взаимно облегчали путешествия и сношения всякого рода в то время, когда вообще средства сообщения были еще мало развиты. Так, например, отправляясь в Англию в 1666 году, Гордон во Пскове остановился у одного знакомого, завтракал у другого, обедал у третьего; в Нейгаузене он познакомился с тамошним пастором и обедал у него, в Риге жил у какого-то толмача, принимал визиты разных Немцев и Англичан, обедал у старого знакомого генерал-лейтенанта Ферзена и пр. В Гамбурге имел рекомендательное письмо к какому-то Англичанину, и вследствие того мог воспользоваться его услугами. В Голландии виделся с одною дамою, которую знал в молодости, и дочь которой была начальницей монастыря в Генте и т. д.  В этом отношении поразителен контраст между представителями западной цивилизации и русскими путешественниками. У русских дипломатов нигде не было за границей ни знакомых, ни корреспондентов. Везде являются они во время путешествия по Европе в каком-то жалком уединении, между тем как Гордон постоянно был в связи со всеми странами. Довольно интересны на этот счет некоторые инструкции, составленные Гордоном для знакомых, отправлявшихся из России на запад. Он дает бесконечно число поручений к разным лицам, посылает деньги или векселя, выписывает разные вещи, которых можно купить лишь в том или другом городе. Уже то обстоятельство, что сыновья Гордона воспитывались за границей, заставляло его сохранять связи со многими лицами, там находившимися.  Переписка Гордона вследствие всего этого имела огромные размеры. И в этом отношении, как во многих других, Гордон обнаруживал большую усидчивость в труде. Сам дневник его, [115] включающий в себя тысячи страниц, доказывает, что он любил писать много, писать быстро и дельно.  Во время пребывания в Польше Гордон вел еще не большую переписку. Зато в России корреспонденция его разрослась чрезвычайно. Например, однажды в 1666 году Гордон в один день написал до 17 писем (I, 406), в другой раз в 1684 году – 14 писем, в третий, тогда же – 16 писем (II, 17, 37, 54). В 1681 году ему случилось однажды в один день написать не менее 25 писем (II, 167). так бывало даже и в походах (III, 101). Количество получаемых Гордоном писем соответствовало числу писанных им. Даже во время поездок с Петром на Переяславское озеро Гордон постоянно занят был своей корреспонденцией. Самым точным и отчетливым образом умел он устраивать дело так, что во время какого-либо путешествия никогда не оставался без известий и на главных станциях получал и отправлял множество писем. так, например, было во время путешествия в Архангельск в 1694 году (II, 453) и Азовского похода в 1695 году (II, 562). В одном письме к сыну Джемсу он советует ему наблюдать за тем, сколько времени письмо бывает в дороге. Он сам знал совершенно точно, что письмо из Москвы в Гамбург бывало в дороге четыре недели, а письмо в Данциг – три недели и пр. (II, 254).  Ведя огромную корреспонденцию, Гордон сверх того весьма часто снимал копии с тех писем, которые отправлял. Благодаря этому обстоятельству, издатель дневника был в состоянии напечатать в приложении к третьему тому 112 писем Гордона к разным лицам. Из писем к купцам Меверелю, Фрезеру и Форбосу видно, что иногда даже в деловые письма с поручениями о деньгах и товарах вносились заметки о семейных, политических и других делах. В письмах к сыновьям, разумеется, говорится главным образом о семейных делах. В письмах к патеру Шмидту подробно сообщается о состоянии католицизма в России и пр.  Письма посылались по почте, но чаще через путешественников, иногда же с нарочными. Настоящая почта учреждена в России вскоре после приезда Гордона. Заведовавшие почтой Иоганн фон Шведен, Марселис и Виниус были хорошими его знакомыми, и едва ли многие его современники пользовались русскою почтою в первое время ее существования, в такой мере, как Гордон. Сами русские совсем иначе смотрели на это учреждение, как видно то, [116] например, из письма Посошкова к Гордону, в котором он предлагал «загородить ту дыру накрепко и отставить ее, дабы вести не разносились». Посошкову казалось обидным, что «в нашем государстве ни сделается, то во все земли разносится». Гордон, напротив того, не только из писем, но и из газет, получаемых им, узнавал подробно о современных событиях во всем мире и был в состоянии сообщать Русскому правительству всевозможные сведения о восточном вопросе, об английской революции, о войнах между Англией, Францией и Голландией и пр. Вообще почта для него была самым необходимым учреждением, и почтовые расходы составляли немалую сумму в его бюджете: по случаю поездки в Англию в 1666 году им было истрачено не менее 74 рублей на корреспонденцию (I, 631), а так как в то время четверть ржи стоила 50 копеек, то этот почтовый его расход в настоящее время, если принять в соображение разницу в цене хлеба, равнялся бы сумме около 1000 рублей.  Целью Гордона было сделать карьеру, нажить себе состояние; он и достиг этой цели, стал в России зажиточным человеком. Когда он удалился из Браунсберга, он имел мешок с книгами и бельем и 7½ талеров (III, 401). В Польше он умел наживать себе деньги отчасти прямо грабежом, отчасти контрибуциями. В Россию он приехал, уже имея 600 червонцев, с четырьмя слугами. Когда он был произведен в полковники, ему назначили оклад в 30 рублей в месяц. «Злой» дьяк вместо 30 написал 25 (I, 359); жалованье в 300 рублей в год могло считаться довольно значительным по тогдашнему времени, так как равнялось 600 четвертей хлеба, что ныне составляло бы до 4000 рублей. Еще до путешествия в Англию он был уже довольно обеспечен, так как мог оплатить из своего кармана значительную часть путевых расходов. Эти расходы доказывают, что Гордон путешествовал зажиточным человеком, нанимал экипажи, одаривал своих знакомых, покупал предметы роскоши, а по возвращении из Англии подарил своему тестю лошадь со сбруей для верховой езды.  Положение Гордона, как и прочих иноземцев в России, было затруднено тем, что оклад выплачивался весьма неправильно, с замедлением. Напрасно ему в Риге в 1661 году рассказывали о точной выдаче срочного жалованья в России, тотчас же [117] по приезду он имел случай убедиться в противном. Весьма часто нужно было просить по нескольку раз, кланяться, подавать челобитные, чтобы получить следующие деньги (I, 417, 456). Иногда на такие просьбы отвечали одними обещаниями, иногда вовсе не было ответа. Однажды, когда Гордон просил выдать ему в счет жалованья 100 рублей, правительство извинялось случившимися незадолго до того пожарами, и нужно было походить несколько недель из-за этой суммы. (II, 231). Часто Гордон по нескольку дней сряду должен был отправляться «в город» за жалованьем и, возвращаясь, замечал в дневнике, что есть «мало надежды получить месячный оклад» (II, 392). Хотя в 1693 году и было решено, что отныне оклад должен выплачиваться правильно ежемесячно (II, 423), постановление это нарушалось. Корб рассказывает, как однажды доктор Карбонарии за столом шутя сказал Петру, что ему придется заложить или продать жену, так как он уже давно не получал следуемого ему оклада4).  Другое затруднение заключалось в том, что жалованье выплачивалось не всего деньгами, а значительной долей – соболями. Гордон вследствие того должен был хлопотать о продаже этого товара. Он имел своих комиссионеров в Москве – купца Мюнтерна, в Хмельнинице – Роберта Гордона и пр., и вел с ними постоянные счеты. Иногда продажа соболей была сопряжена с убытками, иногда Гордон был недоволен неисправным образом действий купцов. Из заметки его, что однажды он выхлопотал обещание казны обменять соболей на деньги, видно. что обыкновенно было выгоднее получать оклад деньгами, чем соболями. И между частными людьми соболи считались чем-то вроде денег. Отправляясь за границу, Гордон взял с собою некоторое количество соболей; однажды, когда ему нужно было заплатить долг в Данциге, он отправил туда соболей вместо векселя (II, 225). В письме к Герри Гордону, желавшему вступить в русскую службу, сказано (в 1691 году), что лишь одна треть жалованья выплачивается деньгами, остальное – натурою, что сопряжено с убытками (III, 231; II, 405, 409-410; III, 216, 233).  При всем том Гордон даже и до воцарения Петра, как кажется, был поставлен хорошо, хотя иногда и жаловался в своих прошениях на бедность. после 1691 года возросли не только [118] доходы, но и расходы его. Придворная жизнь обходилась ему дорого. Впрочем, он надеялся, что благодаря милости Петра, его экономическое положение исправится, и надежда его сбылась: ему прибавили жалованья, да сверх того, он получал разные подарки – серебра, камки, бархату, вина. В последние годы жизни его оклад составлял 952 рубля5).  Значительнейшей наградой, которую дало Гордону русское правительство, были деревни. Из пожалованных ему в 1697 году г. деревень он получал значительное количество съестных припасов и даже, хотя небольшими суммами, оброчные деньги. Ему советовали прикупить еще разные земли, находившиеся в соседстве его деревень, что, по-видимому, и было им исполнено. Кроме того, Гордон был, кажется, весьма зажиточным землевладельцем в Шотландии. Управление этими имениями заставило его два раза ездить в Шотландию (в 1670 и 1686 гг.). В письмах его к сыну Джону встречается много данных о том, как должно управлять этим имением, о садоводстве, о контрактах с фермерами, о способе счетоводства и отчетности. Достаточно обеспеченный в России, Гордон не брал себе доходов с шотландских имений, но считал себя в праве во всех отношениях контролировать сына, которому вверил управление ими. Доходы эти составляли около 1000 талеров, которые по желанию Гордона должны были обращаться в капитал, то есть – отдаваться на проценты.  Из дневника Гордона видно, что иностранцы, жившие в России, постоянно вели между собою денежные дела, иногда доверяли друг другу довольно значительные суммы и занимались разными кредитными операциями. Очень часто говорит Гордон о векселях, о переводе денег, о займах, о торговых сделках. Многие знакомые его находились с ним в таких деловых отношениях, но между Русскими и иностранцами подобных дел, по-видимому, не было.  Все это свидетельствует о зажиточности Гордона, тем не менее, мы не в состоянии определить размер Гордонова богатства. Есть основание думать, что некоторые иностранцы, жившие в России, были гораздо богаче его. Так, например, когда генерал Менезес [119] женился на вдове промышленника Марселиса, он получил с нею в приданное 5000 рублей деньгами, да 2000 рублей в серебряных и прочих ценных предметах (I, 115). Вообще же Гордон не раз в своих письмах жалуется, что в России никак нельзя найти богатых невест, и поэтому велел сосватать своего сына за племянницу богатого купца Кеннеля в Гамбурге (III, 336-337). Во всяком случае, сам Гордон жил гораздо скромнее, чем Лефорт, который в своем погребе имел вина на несколько тысяч рублей и расходовал от 12 до 15,000 талеров в год6).  Домашний быт Гордона также свидетельствовал о его зажиточности. Многие предметы роскоши, как, например, виноградное вино, галстуки, чулки, кружева, гребенки, оружие, серебряную посуду и т. п., он выписывал из-за границы. Пряности, сласти и пр., упомянутые в списке предметов, взятых им в Азовский поход, также были предметами роскоши; все это стоило тогда дорого. Постоянно покупал он и продавал лошадей, а иногда и экипажи. У Гордона была многочисленная прислуга. Когда однажды жена Гордона должна была приехать из Киева в Москву, он отправил за нею четырех человек. между слугами Гордона встречаются Англичане, Русские и пр., некоторые служили вместе со своим семейством. Содержание этих слуг обходилось дешево, Зато гораздо больший расход составляли подарки и награды, которые ему пришлось выдавать весьма часто.  Роялизм, католицизм и образование Гордона. – Личный его характер.   Нельзя сказать, чтобы Гордон сделался в России вполне государственным человеком. Его деятельность ограничивалась одной военной техникой. Только в виде исключения он однажды в 1684 году должен был написать общеполитический мемуар о восточном вопросе. В Киеве он, без сомнения, занимался отчасти и гражданскими административными делами, но обыкновенно служба его ограничивалась только сферою военных дел. Нельзя даже сказать, чтобы он с особенным вниманием следил за ходом политических событий в России. Только в 1689 году по случаю борьбы [120] придворных партий, он не мог не интересоваться этими явлениями. Вообще же он был равнодушен к русской политике в сравнении с напряженным вниманием, с которым следил за политическими событиями в Англии. Расставшись с родней, постоянно живя за границей, он оставался вполне Шотландцем, приверженцем Стюартов и сторонником католицизма.  Мы видели уже, что революция содействовала его рвению покинуть отечество, а реставрация Карла II заставила его желать возвращения в отечество. Затем он три раза ездил в Англию и лично познакомился с королями Карлом II и Яковом II. Во время его пребывании в Англии в 1686 году положение короля уже казалось ему чрезвычайно опасным, он находил, что король был окружен ненадежными людьми и осуждал чрезмерное легковерие Якова (III, 260). Из донесений голландского резидента Келлера видно, что Гордон незадолго до революции 1688 года желал отправиться в Англию, чтобы поддерживать партию короля Якова II, партию папистов1).  В 1688 году он имел подробные сведения о всем происходившем в Англии. Когда на вечере у Ильи Таборта заговорили о том, что Яков II принял строгие меры против нескольких англиканских епископов, Гордон сказал, что находит образ действий короля совершенно правильным (II, 222). В России не любили Якова II. Однажды за обедом у Василия Васильевича Голицына князь заметил, что Россия как-то не ладит с Английским королем, потому что он слишком горд. Гордон дал разговору такой оборот, что Яков только кажется гордым, потому что не отправляет посланника в Россию, и старался объяснить это обстоятельство чрезмерными заботами короля внутренними делами. Когда затем боярин заметил, что Англичане не могут прожить без русских товаров, Гордон не хотел высказать откровенно своего мнения, очевидно, не согласного с мнением Голицына (II, 226). Накануне революции Гордон вместе с соотечественниками праздновал день рождения Якова II. при этом был и голландский резидент, который, уходя домой в конце вечера, заметил: «Счастлив король, подданные которого и в таком отдалении столь радушно празднуют его память» (II, 231). Несколько дней спустя получено было известие, что голландский флот отправился в Англию, чтобы [121] принудить Якова созвать либеральный парламент и не нарушать прав англиканской церкви (II, 232). Гордон узнавал подробности этих событий через газеты и письма купца Фрезера (II, 236). С Шакловитым и с другими сановниками Гордон беседовал о намерениях Голландцев. Все это сильно его тревожило, и он просил купца Мевереля в Лондоне сообщить ему подробно об английском кризисе (II, 267). Вскоре в Москве получена была декларация принца Оранского, и затем до Гордона дошли известия о прибытии самого Вильгельма в Англию с войсками. Полученные Гордоном по этому поводу письма он велел перевести на русский язык и представил правительству. Он замечает, что эти известия сильно обрадовали русских чиновников. С посещавшим его польским резидентом Гордон также беседовал об английских делах. Он замечает, что Голландцы были в восхищении от этих известий. За обедом у Голицына, где были и другие высшие сановники, Гордон по случаю беседы об Англии «высказал сове мнение с некоторым жаром» (II, 239-241). Очень опечалило его «прискорбное» известие о бегстве Якова II во Францию (II, 243).  В продолжение 1689 года известия об Англии в дневнике весьма скудны. Можно сказать, что Гордон в это время ревностно переписывался со своими политическими друзьями в Англии и с большим вниманием следил за ходом событий, в особенности за неудачной попыткой Якова II завладеть вновь короной Великобритании с помощью Людовика XIV. Его письма, относящиеся к 1691 и следующим годам, сохранились и дают нам возможность судить о мере участия, с которым Гордон следил за печальной судьбою Стюартов. 26-го января 1690 года он писал к графу Эбердину: «Я сильно встревожен беспорядками и распрями в нашем бедном отечестве». При этом он выражал желание возвратиться в Шотландию (III, 239). 27-го февраля 1690 года он просил купца Мевереля указать ему, к кому должно обращаться при Английском дворе, так как, пишет он, «мои друзья не участвуют более в государственном управлении, и мои политические убеждения едва ли содействуют приобретению новых покровителей» (III, 240). К графу Мельфорту, самому фанатическому стороннику Якова II, он писал в мае 1690 года о «несчастной революции» и о своем желании действовать каким-либо образом в пользу Якова II. Он изъявил желание идти туда, куда король ему укажет, вербовать офицеров на службу Якову II и отправиться, если нужно, в Польшу [122] или в Гамбург для получения там дальнейших приказаний (III, 248).  Гордон крепко надеялся на реляцию в пользу Стюартов. В письме к сыну Джемсу сказано: «Ты можешь оставаться в России до перемены обстоятельств в Шотландии, потому что, без сомнения, нынешнее правительство не долго продержится» (III, 254). и в письме к герцогу Гордону от 15-го ноября 1690 года выражается искреннее желание Гордона служить изгнанному королю, а далее сожаление, что в России не легко получать точные и верные известия о всех событиях (III, 260). Он советует Якову II хлопотать о том, чтобы Людовик XIV отправил посольство к Петру. В письме к лорду Мельфорту выражается сожаление о неудачной агитации в пользу Якова в Ирландии, и далее – надежда, что принц Оранский не усидит на престоле (III, 261 и 262). С Мельфортом, игравшим роль дипломатического агента Якова II в Риме, Гордон все время был в переписке (II, 322).  Между тем, как Гордон приглашал к себе на вечер соотечественников, с которыми пил за здоровье короля Якова II, ненавистный ему король Вильгельм старался вступить в дипломатические сношения с Россией. Грамота его сначала не была принята, потому что царский титул был в ней написан не совсем правильно; со своей стороны Гордон был очень рад этому случаю (II, 328). Однако голландский резидент убедил, наконец, русское правительство принять грамоту и отвечать на нее (II, 321, 335). Все это не мешало Гордону питать надежду на свержение Вильгельма с престола в ближайшем будущем. К тому же он потерпел убыток по случаю взятия кем-то английских кораблей (II, 350; III, 292), на которых, вероятно, находились какие-то предметы или товары, принадлежащие Гордону.  После английской революции явилось в печати несколько брошюр в пользу Якова. Гордон старался приобрести эти произведения публицистики. Он писал об этом предмете к Джемсу Гордону в Роттердам (III, 272) и говорил в письме к Джону Нендеку о двух таковых же брошюрах (III, 311). Из письма к герцогу Гордону от 22-го мая 1691 года видно, в какой степени все приверженцы Стюартов состояли в связи между собою, и как сильно надеялись они на помощь Людовика XIV. Гордон ожидал, что Вильгельм III скоро надоест Англичанам, и что мало помалу [123] в английском народе пробудится сознание «о постыдном рабстве» (III, 280). Гордон просил сообщать ему подробные списки всех лиц, которые оставались верными Стюартам. Из этого письма видно, что и сын Гордона Джемс был горячим роялистом (III, 232). Даже в письмах к людям, почти вовсе ему незнакомым, Гордон с горячностью говорил о печальной, по его мнению, судьбе Англии (III, 288). Из письма Гордона к герцогу Гордону от 12-го ноября 1692 года видно, что роялисты подвергались разным опасностям и оскорблениям. Они считали себя как бы мучениками, страдавшими за веру и правду (III, 303); там боролись, как видно из письма Гордона к архиепископу Глесгаускому, с разными затруднениями (III, 359), но не теряли надежды на реставрацию Стюартов.  Гордон все время следил за войсками партии роялистов, а также за состоянием войск в самой Англии, за прениями в английском парламенте и пр. (II, 335, 392, 396). О короле Вильгельме он говорил не иначе, как, называя его принцем Оранским; зато Якова II и его супругу он постоянно называл королем и королевой (II, 377). В октябре 1692 года он пригласил к себе «столько соотечественников, сколько мог собрать» и вместе с ними пил за здоровье короля Якова II (II, 385). В Москве, кажется, все или почти все Англичане и Шотландцы были приверженцами Стюартов, иначе английские купцы, желавшие поднести Петру разные подарки, не избрали бы Гордона в 1694 году своим представителем для передачи этих предметов (II, 427 и 437). Только однажды в 1695 году Вильгельм в дневнике Гордона назван королем (II, 524). Зато в Воронеже, когда по случаю празднества у Лефорта пили за здоровье короля Вильгельма, Гордон решительно отказался участвовать в этом тосте и пил за здоровье короля Якова II (III, 22). И в этом году, как и прежде, 14-го октября, он праздновал день рождения Якова II, пригласив к себе соотечественников (III, 76).  Вообще на этот счет Гордон мог казаться близоруким, ограниченным политиком. Как все эмигранты, он не имел правильной мерки для справедливой оценки событий в Англии. Притом его политические убеждения состояли в самой тесной связи [124] с религиозными: Гордон был не только ревностным роялистом, он был еще более ревностным католиком.  Бывали случаи, что иностранцы, приезжавшие в Россию, принимали православную веру. В некоторых случаях иностранцы находили выгодным для себя в материальном отношении переменить религию2).  Напротив того, Гордон не только не думал о перемене веры, но даже был, как кажется, главным орудием католической пропаганды в России. Положение католиков было в России чрезвычайно невыгодным. Тщетно иезуиты, и вообще католики хлопотали о тех самых правах для католической церкви в Москве, которыми пользовались лютеранское и реформаторское вероисповедания. В борьбе за эти права Гордон играл весьма важную роль. Ненависть его к Кромвелю и Вильгельму III объясняется не только его политическими убеждениями, но и религиозными. Он смотрел на события в Англии с точки зрения иезуитского ордена, и в России он состоял в самой тесной связи с этой церковью.  В то время, когда Гордон приехал в Россию, там не было еще католических церквей. Его венчал голландский патер (I, 356, 357), как впоследствии и дочь его Мэри (I, 320). В 1684 году, когда в январе и феврале Гордон находился несколько недель в Москве, здесь жил, проездом в Персию, какой-то архиепископ, приехавший из Рима и Вены. Гордон присутствовал при его богослужении и слушал его проповедь. После того знатнейшие католики обедали у Гордона (II, 13). 31-го января Гордон беседовал с князем Голицыным о печальном положении католицизма в России и жаловался на то, что католики не имеют права публичного богослужения, наравне с другими исповеданиями. Голицын [125] советовал Гордону подать прошение царям и обещал, что желание католиков будет исполнено (II, 13).  Действительно, в том же 1684 году было подано такое прошение. Московские католики, военные люди и купцы просили права содержать священнослужителей и строить церкви. Просьба эта была поддержана австрийскими уполномоченными Щировским и Блюмбергом от имени императора3). Гордона в то время не было в Москве, 6-го марта он выехал в Киев. Во всяком случае, это долго оставалось проектом. 1-го августа Гордон из Киева написал письмо лорду Грему о содержании католических священников; отсюда видно, что католики получили тогда благоприятный ответ от правительства (II, 37). Гордон составил список католиков, обязанных платить ежегодно известную сумму на содержание священников и на разные нужды церкви. Каждому католику приходилось по этому расчету вносить 47 ½ рублей в год (II, 167). Сумма значительная, но, как видно, католики для достижения своих целей были готовы приносить большие жертвы. Настоящего разрешения строить католическую церковь, впрочем, пока не последовало. Очевидно патриарх не одобрял такой терпимости, и потому продолжались переговоры между Австрией и Россией, в которых еще в 1686 году принимал участие боярин Шереметьев, бывший тогда в Вене4).  Католикам скорее хотели дозволить отправление богослужения в частных домах, чем постройку особой церкви. Между тем Гордон хлопотал далее. Из Киева он отправил в Москву несколько денег для покупки строительных материалов. Со своим старым знакомым, патером Шмидтом, находившимся тогда за границей, он переписывался также об этом предмете и узнал от него, что можно ожидать приезда австрийского дипломата Курца с письмами от императора к царям.  В 1685 году осенью Гордон пишет о кратковременном пребывании каких-то католических священников в Киеве. Католики-офицеры исповедовались у них, приобщались Св. Тайн, слушали проповедь и пр. (II, 113). В начале 1686 года Гордон опять был в Москве, где между тем дело католиков подвинулось вперед. Туда приехал Курц, который распорядился о покупке дома для иезуитов в Москве. Этот дом был куплен на имя старого [126] приятеля Гордона Гуаскони, который под видом купца был ни кем иным, как агентом иезуитского ордена5). В начале 1686 года в Москве находился какой-то католический священник, которого, как кажется, правительство хотело удалить. Гордон через князя Голицына выхлопотал ему отсрочку на восемь дней (II, 118). Но дело это затянулось. 10-го января Мезенес и Гордон ужинали у Голицына и просили его «о католическом священнике». Голицын обещал донести о том царям. На другой день Гордон обедал у Голицына, но «не получил ответа насчет католического священника». Ему сказали, что нужно иметь терпение (II, 118).  После возвращения его из первого Крымского похода, в дневнике опять появляются известия относительно католической церкви. Может быть, место для постройки, которое получил Гордон (II, 206-208), было назначено для ее сооружения. В свите польского посланника, находившегося тогда в Москве, был иезуит, с которым Гордон находился в сношениях (II, 207). С купцом Гуаскони он в феврале 1688 года беседовал «о церковных делах» (II, 210). В июле месяце 1688 года в Москве находился патер Шмидт, который, между прочим, крестил дочь Гордона (II, 220). Он, впрочем, недолго оставался в Москве, так как уже в октябре этого года упомянуто о письме Гордона к Шмидту (II, 230). Зато в ноябре было получено известие, что какой-то «доктор медицины и еще другой священник для занятия места Шмидта» уже находятся в дороге ( II, 236). Это был ни кто иной, как патер Авриль, который исполнял должность священника по случаю похорон казненного Барабантца де-Рулья (II, 224) и вместе с другими священниками и польским посланником обедал у Гордона (II, 244). Все эти приезды католических священников, случаи отправления богослужения и пр. были, однако, исключениями, и положение католической церкви в России все еще нисколько не соответствовало желаниям Гордона и его товарищей по вере. В то же время (как узнаем мы их донесений голландского резидента Келлера) Гордон интриговал против протестантов в Москве: было подано «на верх» какое-то челобитье, в котором протестанты обвинялись в том, что их учение заключает в себе поношение Богородицы6).  Будучи в Киеве, Гордон в 1684 году ходатайствовал о разрешении [127] ему приглашать из Польши в большие праздники два или три раза в год католических священников для отправления богослужения (II, 87). Теперь, после государственного переворота 1689 года, когда Гордон мог рассчитывать на личное к нему расположение Петра, он тотчас же принялся за дело и 18-го декабря 1689 года подал прошение о дозволении содержать в Москве католических священников (II, 232). В следующие дни он искал случаев поговорить с Петром об этом предмете. Он в то время часто бывал в городе и имел разговоры «насчет католических священников» (II, 293). В это время иезуиты постоянно делали попытки утвердиться в Москве, и русское правительство постоянно заботилось о их удалении. Так например, в 1689 году какие-то иезуиты должны были уехать из Москвы и всевозможными средствами старались отсрочить отъезд, прося, между прочим, времени для продажи дома, купленного в Немецкой слободе для императора Леопольда. Правительство не желало оскорбить императора, но все-таки настаивало на своем7).  Такой же случай был и в 1690 году с иезуитом Терпиловским, с которым Гордон был в весьма близких сношениях. В марте 1690 года Гордон подал прошение о том, чтобы патеру Терпиловкому было дозволено оставаться в Москве до приезда другого священника (II, 299). На другой день Гордон беседовал об этом предмете с Петром, который дозволил пригласить священника, но не из иезуитов. После того Гордон советовался с польским посланником о приглашении священника. Вероятно, об этом же предмете писал он и к патеру Шмидту. Между тем умерла дочь Гордона Иоанна, при ее похоронах служил Терпиловский. Царю очень не нравился Терпиловский, и поэтому он приказал спешить с приглашением другого священника. Между тем Гордон бывал при богослужении, которое на Страстной неделе происходило с музыкой (II, 301). 7-го мая Терпиловскому было приказано выехать (II, 303), а 31-го это приказание возобновлено (II, 305). Но он все-таки оставался; 28-го июня происходило обыкновенное католическое богослужение (II, 308); 2-го июля Терпиловскому снова приказано было уехать. Наконец, 12-го июля его отправили насильно (II, 310).  Можно думать, что Гордон был сильно огорчен этим образом действий русского правительства. Он все еще надеялся на заступничество императора. Не без удовольствия рассказывал он в своем [128] дневнике, что польский посланник получил от императорского посланника письмо для передачи думному дьяку Украинцеву, в котором было сказано, что изгнание иезуитов из России крайне неприятно императору, и что можно ожидать совершенного прекращения дипломатических сношений императора в России, если иезуитам не будет дозволено возвратиться (II, 328). О пребывании Терпиловского в Москве Гордон писал к патеру Шмидту и горевал о том, что ему, как иезуиту, не дозволяют остаться в России, а также и о том, что когда нет священника, католики собираются для богослужения и без такового (III, 245). Так было и после высылки Терпиловского, и в мае 1691 года (II, 341). Гордон старался пригласить школьного учителя и на счет этого обращался также к патеру Шмидту и к сыну Джемсу, находившемуся тогда за границей. Без сомнения, рассчитывали при этом опять на иезуитов. Гордон советовал, чтобы приглашенный учитель совершил путешествие в Москву вместе с его сыном Джемсом: «иначе подумают (или догадаются), что он иезуит». (III, 253). В декабре 1690 года Гордон в письме к Шмидту горько жалуется на то, что по недостатку священника многие изменяют католической вере. Он даже желал сына своего Феодора посвятить духовному званию, и это обстоятельство было причиной отправления этого юноши в иезуитскую коллегию в Браунсберг (III, 264-265). В письме к Шмидту Гордон называл католическую общину осиротелой.  Еще в 1685 году посланник Курц был в Москве, а вместе с ним и иезуиты. Теперь, в 1691 году, Курц приехал во второй раз в сопровождении священника. Оба они часто обедали у Гордона. В июне какой-то доминиканский монах крестил сына Гордона Петра (II, 342). Католики просили этого монаха остаться в Москве (II, 350), на что и последовало разрешение правительства (II, 250), но доминиканец мог оставаться лишь временно, до приезда другого священника. Поэтому в конце 1691 года в католической общине выбрали другого священника (II, 358). Вообще, не упуская никакого случая для сношения с иезуитами, Гордон 10-го марта 1692 года написал через Избрандта письмо к иезуитам в Китае, в котором рекомендовал им Избрандта и заметил: «мы, католики, благодаря милости царя, пользуемся здесь правом свободного богослужения» (III, 314). Летом того же года он писал к Шмидту: «Наша община находится в посредственном положении; молельня наша увеличена и прилично украшена» (III, 318). В ноябре [129] того же года в Москву приехал Плейер, также служивший орудием католической пропаганды в Москве. Он долго оставался в России и занимался изучением русского языка. С ним приехали и многие священники (II, 328). Тотчас же после их прибытия, Гордон встретил их и был очень доволен, когда им было повеление остаться в России (II, 328). И у Гордона, и у Менезеса8) приезжие были приняты весьма радушно.  В письме к Курцу Гордон горько сожалел о том, что они плохо знали по-немецки. Из этого письма видно, что Гордон крепко надеялся на дальнейшее покровительство императора Леопольда: «ради славы Божией, ради распространения католической религии и ради душевного блага католиков» (III, 326). В этом же письме Гордон в духе иезуитском говорит, что сохранение и дальнейшее распространение католической религии в России главным образом должно происходить через вовлечение в нее юношества. Священники содержались на счет императора, и в письмах к Шмидту и Курцу Гордон жалуется на задержание высылки им денег, так что ему с другими католиками приходилось иногда ссужать священников из своих собственных средств (III, 346, 347, 355).  Не имея в Немецкой слободе настоящей церкви, католики совершали богослужение только в молельне. Каково же было волнение Гордона, когда вдруг Тихон Никитич Стрешнев пригласил его к себе и сообщил, что правительство намерено уступить доктору фон-дер-Гульсту именно то место в Немецкой слободе, на котором была устроена молельня. Гордон возразил, что продать дом и место невозможно, потому что все это куплено на деньги императора для католического богослужения, что это место священное, и что грех строить на этом месте другое здание (II, 402). Как кажется, впрочем, Гордон сильно перепугался и на другой день отправился к разным вельможам хлопотать об отклонении удара, грозившего католической общине (II, 402). В начале 1694 года Гордон стал хлопотать о постройке уже каменной церкви для католиков. Он собирал деньги для этой цели, подарил церкви чашу и пр. (II, 436, 443, 444, 445, 508). Из другого [130] источника мы знаем, что главным деятелем в этом случае был Гуаскони. Под предлогом сооружения для семейства Гордона особенной надгробной часовни было куплено место, на котором хотели построить церковь. Рабочим было вменено в обязанность молчать. Но у Русских появилось вовремя подозрение, и работы были приостановлены по приказанию правительства. По наведению справок оказалось следующее9): однажды в 1694 году Гордон вместе с царем в карете отправился на свадьбу какого-то иностранца. Проезжая мимо молельни, Гордон просил дозволения построить каменную церковь, и Петр, как пишет Гордон, изъявил согласие (II, 494). Такое устное изъявление согласия не было, однако, формальным разрешением, и потому католики сочли нужным приступить к делу с некоторой осторожностью. Нам кажется, постройка этой мнимой часовни происходила в первой половине 1695 года. Во время осады Азова, 17-го июля, Гордон пишет в дневнике: «Я отправился с его величеством (…..) и не даром просил насчет моего места погребения, так как оказались затруднения строить это здание и покрыть крышей. Его величество обещал распорядиться». Вскоре после того Гордон написал письмо в Москву к Стрешневу о том же предмете и присоединил некую бумагу царя (II, 577 и 583). Дальнейший ход этого дела неизвестен. Но как бы то ни было, мало-помалу сооружена была таким образом каменная католическая церковь в Москве10), которая описывается некоторыми путешественниками, посещавшими Москву, и в которой впоследствии Гордон действительно был похоронен.  Не без удивления можно видеть из дневника Гордона, что в Азовском походе при войске находились, между прочим, католические священники. По случаю похорон подполковника Крофурда сказано: «Наш патер провожал покойного, но не в ризе и не впереди; он три раза бросил земли на гроб, говоря memento mori, а затем сказал прекрасную речь» (II, 525, ср. 529). Можно было подумать, что эти священники состояли в войске тайно, под видом светских людей, и что при погребении Крофурда нарочно не соблюдалось внешних форм обряда; впрочем, при описании погребения [131] другого католика прямо говорится о «церемонии», при которой присутствовал сам Петр.  В семейном кругу своем Гордон усиленно хлопотал об упрочении и распространении католической веры. Он сильно опасался, что сын его Джемс будет заражен реформаторской ересью (II, 128), и с радостью сообщил Шмидту. что его зять Стразбург принял католическую веру, выражал надежду, что и другой зять последует его примеру (III, 256). Нам кажется однако, Крофурд остался верен реформаторскому исповеданию, и Стевинс, кажется, был лютеранином. По случаю его погребения упомянуто о «пасторе», который получил 5 рублей (III, 172).  В последние годы жизни Гордон постоянно был окружен духовными лицами и имел случай отправлять католическое богослужение без препятствий. Очень часто говорится в дневнике о религиозных обрядах, о приобщении Св. Тайн и пр. В католической церкви в это время являлись знатные гости, например, императорский посол Гвариент, а далее архиепископ Анкирский, который совершил обряд конфирмации. И Гордон был конфирмован, при чем получил имя «Леопольд». Крестным отцом при этом случае был Гвариент11) (III, 203). В 1689 году Гордон участвовал в конференции о католической церкви в Москве, о которой сообщает некоторые подробности Корб12).  Образованием своим Гордон в значительной мере был обязан иезуитам. Он хорошо знал по латыни и был знаком с латинскими классиками. Он часто цитирует их в своем дневнике и в своих письмах (I, 224, 234, 263; III, 126, 308, 326). По латыни он писал плавно и правильно. Оставляя польскую службу, он сам, как бы от имени Любомирского, написал для себя на латинском языке свидетельство о своей службе (I, 277). Все его письма к дьяку Алмазу Иванову, к гетману Мазепе, к Матвееву, к Курцу были писаны на латинском языке. С игуменом Печерского монастыря он говорит по латыни (II, 22), когда умер его сын в Киеве, он сочинил латинскую надгробную надпись в стихах (II, 50). от сына Феодора, учившегося в Браунсберге, он требовал тщательного изучения латинского языка, арифметики и русского языка (II, 429). [132]  В дневнике и письмах Гордона часто говорится о книгах. Еще, будучи юношей и плывя по Висле, он занимался чтением книг охотнее, нежели чем-нибудь иным (III, 408). Попавшись в польский плен, он особенно сожалел о потере своей книги Фомы Кемпийского (I, 131). Занимаясь в Польше грабежом, он старался приобрести и книги, из которых лучшие выбирал для себя (I,1880). В дневнике говорится о Гордоновых книгах, находившихся в Смоленске и отправленных в 1665 году в Москву (I, 359). Голландскому резиденту он из Киева посылает книгу «Описание Дуная» (II, 79). Когда кто-нибудь из знакомых Гордона отправлялся за границу, Гордон обыкновенно давал ему поручение купить для него книг. несколько раз говорится о выписке книг через купца Мюнтера в Москве, через купца Фрезера в Риге и пр. (II, 413, 416). Сочинение Вобана о фортификации он посылает своему сыну в Тамбов (II, 441). Очевидно, книги, которые он давал Петру, были именно такого содержания (II, 477 и 494). К купцу Меверелю и к другим лицам он писал иногда о доставке ему новых книг по артиллерии и пр. (II, 172; III, 87, 264, 272). Иногда книги, желаемые Гордоном, описываются подробно, как, например, книга о древнем оружии, изданная в Нюрберге и стоившая 9 талеров, новейшее издание которой Гордон заказал через купца Форбеса в Данциге в двух экземплярах (III, 266). Впрочем, Гордон читал не только сочинения, относящиеся к его специальности. Рассказывая, например, о жестокости Иоанна IV в Новгороде, он ссылается на какого-то писателя, может быть, на Петрея (I, 288). Через некоего Ллойда, отправившегося за границу, он заказывает книгу о церемониях (II, 430). Другой раз он находит, что «и известный автор» сильно ошибается, говоря, что река Трубная имеет глубину 100 саженей (II, 483). В других местах говорится о турецких книгах (III, 24), о разных французских, латинских и немецких книгах, о каком-то календаре (III, 163, 175, 226). Однажды сообщается в письме к Меверелю список книг исторического, религиозного и беллетристического содержания, которые выписываются отчасти для Гордона самого, отчасти для его знакомых в немецкой слободе. К тому же он желает получить карту Англии, Шотландии и Ирландии. Далее он просит Фрезера доставить ему геральдику и генеалогию Венгрии (III, 311. 339). Из подробного описания некоторых из этих изданий видно, что Гордон со вниманием следил за современной литературой, хотя книжная [133] торговля была тогда еще весьма мало развита, да и сама жизнь в России не представляла благоприятных условий для занятий западно-европейской литературой. разумеется, нельзя полагать, чтобы Гордон особенно много занимался чтением. Но, без сомнения, его можно было считать одним из самых образованных и начитанных людей в Немецкой слободе.  Что касается до знания языков, то шотландская орфография у Гордона чрезвычайно проста и произвольна. Можно полагать, что многолетнее пребывание в России, вследствие которого в языке Гордона появилось много русских слов, было причиной, что он забыл шотландскую орфографию. Сначала в 1658 году (III, 401) он не знал немецкого языка, но впоследствии научился ему настолько, что написал немецкое письмо к сыну Феодору в Браунберг (III, 340). В Польше он научился по-польски (I, 68). Без сомнения, Гордон довольно говорил по-русски, иначе он не мог бы находиться в столь близких сношениях с русскими вельможами и сановниками, не владевшими другими языками, не мог бы произносить речи на русском языке и пр. своему сыну Феодору он неоднократно советовал заняться серьезно изучением русского языка (III, 340, 345). В Браунберге даже был какой-то монах, обучавший ему сына Гордона (II, 438).  Хотя Гордон когда-то просил не называть его инженером, но на деле он довольно часто выказывал обстоятельное знание этого искусства. купца Мевереля он просил сообщать ему о новых изобретениях в области механики и пр., опубликованных Королевским обществом в Англии, и присылать модели или, по крайней мере, подробное описание новых снарядов (III, 278). О разных инструментах для черчения и для баллистики, о циркулярах и квадрантах и пр. не раз говорится в письмах Гордона (например, III, 347). Внимание Гордона к этим предметам отразилось и на Петре. Без сомнения он многим был обязан образованию, начитанности и опытности Гордона по этой части. Далее из писем Гордона к сыну Джемсу видно, что он был знатоком в области садоводства (III, 230, 163), а из записки по поводу затмения луны видно, что он имел некоторые астрономические познания (II, 216). В области изящной литературы и искусств Гордон вообще едва ли был знатоком. У него, впрочем, бывали музыкальные вечера; в бытность в Англии он видел «Гамлета», но не делает никаких [134] замечаний об этой драме.  Политические способности Гордона были, как кажется, не особенные. Его записка о восточном вопросе, составленная для Голицына в 1684 году, не обнаруживает проницательности или дальновидности. Но ум и знания Гордона, не представляя ничего чрезвычайного, были достаточны и доставляли ему возможность исполнять свой долг, как следует, и быть полезным России.  Таков же был и нравственный характер Гордона. Не должно судить о качествах, убеждениях и миросозерцании его, не приняв предварительно во внимание, что он был семейным человеком, притом воспитанником иезуитского ордена, и что политический и общественный строй России в XVII веке не представлял особенно благоприятных условий для развития высокой нравственности. Храбрость Гордона не подлежали ни малейшему сомнению. Рассказывая о разных подвигов своих, о страшных опасностях, которым он подвергался, он никогда не обнаруживает хотя бы малейшего самолюбия. Всюду он оказывался бесстрашным рубакой. Больше всего он, однако, отличился самоотвержением, отчаянным мужеством в Чигирине.  Боевое мужество Гордона превосходило его гражданское мужество. Но иногда он высказывал свое мнение смело и даже горячо, как, например, по поводу английской революции; ходатайствуя о скором увольнении, он действовал смело и подвергал себя большой опасности. Зато под Азовом он боялся выказать свое мнение, ибо знал хорошо, что оно может сильно не понравиться Петру (II, 396, 404). Не всегда Гордон действовал открыто. Корб замечает: «искусный мастер притворяться и скрывать настоящие свои мысли, Гордон, по правилам Аристотеля, говорил московскому властителю только то, что, по понятию его, должно было нравиться Петру». Тут действительно заметно, что Гордон был воспитанником иезуитов. (……) [135] (…..)  В письмах к сыну Джемсу он наставляет его, как должно поступать при приезде в Россию. Сын должен выдавать себя за капитана, а своего спутника (иезуита) за прапорщика. Он сочиняет для сына целую историю, которую тот должен рассказать на русской границе, заключая свой совет словами: «Так как это ложь обстоятельна и сложна, то и грех не столь большой» (III, 250). (…..)  В другом письме он пишет: «Если ты поступил уже в польскую службу и не можешь отделаться от нее, то все-таки на некоторое время мог бы приехать сюда, обещая при этом, что ты скоро вернешься в Польшу. Ты знаешь, что я хочу сказать» (III, 257). Другими словами, Гордон советовал сыну обещать то, чего исполнить он не хотел. Религиозность Гордона была искренняя и глубокая и, разумеется, со строгим соблюдением обрядов и внешних форм, что, впрочем, объясняется воспитанием Гордона и условиями тогдашнего бытия вообще.  Лучшей меркой для оценки характера Гордона может служить то уважение, которым он пользовался как в Немецкой слободе, так и в кругах Русских. Всем знавшим его внушали доверие к нему его добросовестность, его солидность, точность при исполнении всех служебных обязанностей, готовность заботиться об интересах других лиц, любовь к порядку, отчетливость и аккуратность. Есть основание думать, что он большей частью неохотно участвовал в попойках, которые характеризовали нравы тогдашнего общества. Недаром Гордона особенно часто избирали в посредники при спорах между разными лицами, в опекуны при управлении [136] имением сирот и вдов (II, 211, 410). В молодости, во время пребывания в Польше, Гордон позволял себе поступки, несогласные с нынешними понятиями о военной честности и о праве воина. Находясь в военной службе Швеции и Польши, он занимался прямо грабежом. Тогда частное имущество не было еще охраняемо от опасности сделаться добычей каждого воина. Наивность, с которой Гордон рассказывает о подобных случаях, доказывает, что тогдашние понятия о военной чести удобно согласовывались с подобными поступками. Однажды Гордон при продаже скота, взятого у польских крестьян, выручил 100 талеров (I). Особенно часто он брал лошадей без денег (I, 125). Иногда он брал от польских шляхтичей деньги за обещание не грабить их или защитить их от грабежа товарищей. Систематически устроено был следующее предприятие: товарищи Гордона грабили скот – он же возвращал скот собственникам и получал за каждую штуку по одному талеру (I, 129, 138). Воины, говорит Гордон, не получали ни гроша от правительства и потому должны были промышлять таким образом, чтобы не умереть с голоду (I, 140). Но дело в том, что Гордон не довольствовался спасением от голодной смерти, он составил себе грабежом даже небольшое состояние. По нравственным понятиям того времени возможно было, однако, после таких поступков утверждать, как утверждал Гордон в письме к своему сыну Джону, - что он во всю жизнь гораздо более искал славы и чести, чем денежных выгод, и постоянно предпочитал умеренную выгоду в соединении с чистой совестью большим выгодам, приобретенным нечестным образом. «Будь уверен, что в моем состоянии нет ни одного гроша, нажитого непозволительным путем», - заключает Гордон (III, 233).  Как бы то ни было, в России Гордон слыл вполне честным человеком. В качестве полкового командира он постоянно имел в руках весьма значительные суммы; нет ни малейших оснований думать, что он когда-нибудь употребил во зло доверие, которым пользовался сперва от шведского, а потом от московского правительства. Иностранцы, как например, Корб, Русский, как например, Нартов, в один голос хвалили Гордона. Болезнь и кончина.   Здоровье Гордона не могло не быть потрясено многими ранами, утомительными походами и еще более утомительной придворной [137] жизнью при Петре. Он получил несколько ран на польско-шведских походах в пятидесятых годах и во время осады Чигирина в 1678 году. В 1655 году он был два раза ранен ружейными пулями в бок (I, 18, 24); затем несколько раз был ранен в ногу, в голову (I, 29, 136), в левое плечо и пр. (I, 142, 143, 159, 235). В Чигирине он был ранен в лицо, в руки и ноги саблями и ручными гранатами (I, 493, 495, 499, 503, 524). Кроме того, не раз он был ранен по случаю фейерверков и маневров Петра I (II, 305, 318). Однако все эти раны едва ли были особенно опасны и, по-видимому, не имели губительного влияния на его здоровье. Тем не менее. судя по дневнику, Гордон бывал болен очень часто и иногда даже весьма опасно. В 1653 году он страдал от какой-то горячки (III, 416), в 1655 году хворал лихорадкой в Гамбурге (I, 6), во время шведско-польской войны заболел чумой (I, 192), но скоро выздоровел, а, кроме того, часто страдал разными горячками (I, 134, 215, 284, 307).  Притом Гордон, как кажется, был в некоторой степени ипохондриком. Описанию своих болезней, особенно в позднейшее время, он посвящает в дневнике много места (II, 16, 59). Он любил лечиться и советоваться с докторами. Из довольно подробного описания болезней Гордона и из лекарств, которыми он пользовался, видно, что он страдал от хронического катара желудка. Есть основание думать, что он сделался и жертвой этой болезни. Уже в 1698 году припадки ее становились особенно серьезными (III, 125, 188-189, 206. 218-219, 220-225). 31-го декабря 1698 года он заключает свой дневник следующими словами: «В последнем году я чувствовал видимое убавление сил моих: да будет Твоя воля, о Боже» (III, 228). Напротив того, о состоянии здоровья Гордона в продолжение 1699 года мы не имеем никаких сведений. Мы знаем только, что он скончался 19-го ноября этого года. Корб пишет: «Его царское величество пять раз посещал Гордона во время последней его болезни, а в последнюю ночь был у умирающего два раза. Государь собственной рукою закрыл глаза Гордону, когда тот испустил дух»1).  За несколько месяцев до того скончался Лефорт. Его погребение было чрезвычайно великолепно. О погребении Гордона Корб говорит, что оно совершилось по тому же пышному церемониалу. «Солдаты [138] трех гвардейских полков, - рассказывает Корб, - имея среди себя царя, занимавшего свое обычное место в своем полку, проводили гроб Гордона; похороны сопровождались выстрелами из двадцати четырех пушек большого размера, так что приходилось сомневаться, было ли это заявление печали или радости. По приказанию царя совершено было священнослужение, и императорский миссионер, Иоанн Берула, произнес надгробную речь; накануне царевич Алексей с Натальей, любимой сострой Государя, слушали церковную службу в католическом храме». Все это подтверждается и донесением Плейера к цесарю2).  Прах Гордона покоится в той самой католической церкви, которая была построена в 1695 году, как мы видели, под видом надгробной часовни для Гордона и его семейства. В середине этой церкви по лестнице можно спуститься в свод, в котором на надгробном камне находится латинская надпись3).  Нартов, рассказывая о кончине Гордона, замечает, что Петр закрыл ему очи своею рукой и потом поцеовал его в лоб, а при великолепном погребении сказал: «Я и государство лишились усердного, верного и храброго генерала. Когда бы не Гордон, в Москве было бы великое бедствие». Может быть, последнее замечание относится к заслугам Гордона в борьбе с мятежными стрельцами. Нартов заключает свой рассказ следующим замечанием: «Сей чужестранец, по сказанию тех, кои его лично знали, любим был не только Петром Великим, но и подданными его, смерть его была сожалением всеобщим»4).  Корб приводит мнение современников о Гордоне следующим образом: «Военные свои обязанности Гордон всегда исполнял с благоразумием, и сами Москвитяне не откажут памяти усопшего в уважении, которым обязаны были ему при жизни за его достоинства. Осторожность была отличительной особенностью Гордона. Ревнуя к пользе государя и его безопасности, Гордон во всех своих поступках руководствовался такою благоразумной верностью, что никогда никто не мог упрекнуть его в неосмотрительной отважности. Однако же, советы Гордона нравились москвитянам более, чем его личность: Московия [139] пользовалась производительностью ума Гордона только тогда, когда предстояло решить трудное дело. Гордон всегда отличался благоразумием, зрелым умом и предусмотрительностью в советах. Без притязаний на громкую известность, он своею скромностью и любезностью в частной жизни приобрел особенное расположение Москвитян, людей вообще недоброжелательных к иностранцам и по своей природной наклонности питающих ненависть к их славе. Расположение Москвитян было так велико, что во время внутренних смут дом этого чело был для самих даже туземцев безопасным и спокойным убежищем. Величаемый часто от государя «батюшкой», почитаемый боярами, чествуемый думными, любезный благородным, любимый простым народом Гордон пользовался таким всеобщим уважением, что едва ли иноземец мог когда-либо рассчитывать на подобный успех»5).  Важнейшая часть жизни и деятельности Гордона относится в той эпохе русской истории, когда совершился поворот России на запад, когда Петр готовился к превращению России в европейское государство. В этой реформе и Гордон имел свою долю участия, так как был наставником Петра, так сказать, главою Немецкой слободы и представителем западно-европейской цивилизации. Никита Демидович Антуфьев, более известный как Никита Демидов (26 марта (5 апреля) 1656, Тула — 17 ноября (28 ноября)1725, Тула) — русский промышленник, основатель династии Демидовых. Происхождение Никита Демидович происходил из мастеров-оружейников, владел в Туле оружейной фабрикой и «вододействующим» чугуноплавильным заводом. Его отец, Демид Григорьевич Антуфьев (или Антюфеев), происходил из государственных крестьян и приехал в Тулу из села Павшино, чтобы заняться в городе кузнечным ремеслом. В 1664, когда его сыну было восемь лет, Демид умер. Согласно другой версии, Никита Демидов — простой крестьянин, бежавший в тульскую оружейную слободу, спасаясь от рекрутского набора. По третьей, он бежал в Тулу из Москвы, где служил на Пушечном дворе. Но так или иначе, уже в 1690-е Никита Демидов весьма успешно торговал железом и был владельцем железоделательного завода, что уже тогда делало его положение совершенно исключительным, поскольку другие немногочисленные заводы того времени принадлежали сплошь иностранцам и членам правящей элиты. Деятельность Никита Демидов встретился с царём Петром I, и эта встреча изменила его жизнь. По поводу этой встречи существует несколько легенд. По одной из них Никита стал известен царю тем, что починил сподвижнику Петра, барону Шафирову, его немецкийпистолет, да еще и изготовил точную его копию. По другой — Никита Демидов был единственным из тульских оружейников, взявшимся в 1696 выполнить заказ царя на изготовление 300 ружей по западному образцу. В третьей - также в наличии история с пистолетом, починив который Демидов подрядился построить оружейный завод на субсидии из казны.[1] Пётр сделал его поставщиком оружия для войска во время Северной войны. Так как поставляемые Никитой Демидовым ружья были значительно дешевле заграничных и одинакового с ними качества, то царь в 1701 г. приказал отмежевать в его собственность лежавшие около Тулы стрелецкие земли, а для добычи угля дать ему участок в Щегловской засеке. Также он выдал Демидову специальную грамоту, позволявшую расширить производство за счет покупки новой земли и крепостных для работы на заводах. Петр I, оценив предпринимательские способности Демидыча (так любил его называть царь), решил, что тот должен увеличить эффективность казенного производства. В 1702 году Демидову были отданы казенные Верхотурские железные заводы, устроенные на реке Невье на Урале еще при Алексее Михайловиче, с обязательством уплатить казне за устройство заводов железом в течение 5 лет и с правом покупать для заводов крепостных людей. В грамоте от того же года Никита Демидов наименован Демидовым вместо прежнего прозвища Антуфьев. В 1703 году Пётр приказал приписать к заводам Демидова две волости в Верхотурском уезде. С 1716 по 1725 год Демидов построил ещё пять предприятий — молотовые заводы Шуралинский (1716) и Быньговский (1718), перерабатывающие чугунНевьянского завода, а также Верхнетагильский (1720), Нижнелайский (1723) и Нижнетагильский заводы. Но Никита Демидов столкнулся и с противодействием чиновников и местных властей. Несмотря на покровительство со стороны Петра, верхотурские воеводы постоянно притесняли его, и царю нередко приходилось защищать своего любимца, требуя, чтобы промышленнику не мешали, а помогали. Производительность уральских заводов оказалась очень высокой, а их продукция вскоре существенно превзошла общий объём производства всех заводов Европейской России. Уже в 1720 году Урал (преимущественно «демидовский») давал, по меньшей мере, две трети металла России. Такого результата вряд ли ожидал и сам Пётр. Это не могло не добавить уважения царя к «славному кузнецу Никите Демидову», скоро развернувшемуся в своём «медвежьем углу». Нуждаясь в рабочих руках, Демидов, вопреки строгим запрещениям Берг-коллегии, переманивал к себе мастеров с казённых заводов, приглашал шведских пленных, знавших чугунолитейное дело, укрывал беглых. Производительность труда его рабочих была очень высокой. «Демидов, у которого нет и четвертой части приписных крестьян против казенных заводов, несмотря на то, отпускает железа вдвое более против казенных заводов» — писал Василий Татищев. С 1702 по 1706 г. на демидовских заводах было изготовлено 114 артиллерийских орудий, с 1702 по 1718 — 908,7 тысяч штук артиллерийских снарядов. При этом Демидов выставлял цену вдвое меньшую, чем другие поставщики. С 1718 года он стал единственным поставщиком железа, якорей и пушек для русского флота, в результате чего обрел в лице главы Адмиралтейства Фёдора Апраксина влиятельного покровителя. В 1709 году по указу Петра I Никита основал в городе Невьянск цифирную школу, ныне Нижнетагильский горно-металлургический колледж имени Е. А. и М. Е. Черепановых. К концу царствования Петра I внутренний рынок получил достаточно металла, и страна стала экспортировать железо, год от года все больше. С 1716 г. была начата отправка железа на экспорт. Между заводами были проложены дороги для транспортировки заводской продукции, расчищен судоходный путь по р. Чусовой, построены сплавные суда, пристани, склады. Управляющий уральскими казёнными заводами инженер Вильгельм де Геннин, посетивший демидовские заводы в 1722 г., нашел их «весьма в добром состоянии» и отметил, что заводов «таковых великих и прибыточных во всей России и в Швеции едва найдутся ли». Никита Демидов проявил себя талантливейшим организатором, энергичным предпринимателем, обладал феноменальной памятью, лично вникал во все детали заводского хозяйства. Он был патриотом, проявлял «ревность к отечеству», поставляя продукцию в казну по более низкой цене, оказывал помощь деньгами и железом в строительстве Петербурга. В 1726 году Никита Демидович был возведен в потомственные дворяне и получил фамилию Демидов. В это время из двадцати двух металлургических заводов России Демидовым принадлежали восемь. По некоторым сведениям, годовой доход Никиты Демидова в это время составлял более 100 тысяч рублей. Конфликт с властью Никита Демидов обладал огромным авторитетом, пользовался благосклонностью царя и имел влиятельных покровителей. Его заводы на Урале образовали фактическую монополию. Используя своё влияние, Демидов отстаивал свои интересы перед губернаторами и коллегиями. Когда в 1722 году новый руководитель уральской промышленности В. Н. Татищев начал проводить политику развития казенных предприятий на Урале для дальнейшей передачи их в частные руки. Демидов, увидев в этом угрозу своей монополии, оклеветал его перед царем, и над Татищевым назначили следствие. Но в ходе следствия выявилась истинная подоплека действий Демидова. «Ему не очень мило, — писал царю де Геннин, ведший следствие, — что вашего величества заводы станут здесь цвесть, для того, что он мог больше своего железа продавать и цену положить, как хотел, и работники б вольные все к нему на заводы шли, а не на ваши…» В результате вмешательства царя, суд наложил на Никиту Демидова огромный штраф, и на Урале начала развиваться казённая промышленность. Демидовская монополия оказалась нарушенной, на Урале впервые появились другие промышленники (пока в основном в медеплавильной промышленности). 17 ноября 1725 года Никита Демидов умер. Семья У Никиты Демидовича было три сына: Акинфий (1678—1745), Григорий (убит в 1728 году своим сыном Иваном, за что тот был казнён) Никита (умер в 1758 году). За заслуги в развитии промышленности Императрица Всероссийская Екатерина I в 1726 году возвела братьев в потомственное дворянство. ……………………………………………………………………………………………………………………………………. НикитаДемидович Демидов (Антюфеев) Никита Демидович Демидов (Антюфеев) - личность, оставившая заметный след в индустриальной истории Тулы, одна из крупнейших фигур в истории отечественного промышленного предпринимательства 18 века. Тем более огорчительно, что о первой половине его жизни, приходящейся на предшествующее, 17 столетие почти ничего не известно. Согласно тексту надписи на надгробии, "Никита Демидович прозванием Демидов родился в граде Туле в лето от рождества Христова 1656 года марта в 26 день". В переводе на новый стиль эта дата соответствует 5 апреля. Наиболее раннее из выявленных на сегодняшний день упоминаний о нем находится в "смотренных списках" тульских ствольных заварщиков (одна из специальностей казенных оружейников) и относится в 1676 году. Будущий заводчик отмечен здесь вместе со своим отцом, Демидом Клементьевичем. Обратим внимание на то, что в литературе можно встретить и другое отчество последнего (Григорьевич), но приведенное свидетельство, на наш взгляд, места для каких-либо споров на этот счет практически не оставляет. В списке 1676 года при имени отца Никиты указано его прозвание - Антюфеев. Именно Антюфеев - а не Антуфьев или Антюфьев, как нередко значится в работах историков прошлого и нынешнего веков. Тульские документы упоминают Антюфеевых по крайней мере со второй четверти 17 века. Большинство членов рода уже в этом столетии так или иначе связаны с Тульской оружейной слободой, некоторые живут в ней. Но в отличии от предков двух других известных впоследствии промышленных династий Тулы - Баташевых и Мосоловых - сколько-нибудь заметного места в ней на протяжении большей части столетия (исключая последнее десятилетие) Антюфеевы не занимают. Событийная история первой половины жизни Никиты Демидова состоит исключительно из легенд и преданий. Некоторые детали их выглядят вполне правдоподобными, другие сомнительны. Отнюдь не исключено, что Демид Клементьевич, как гласит предание, пришел в Тулу из села Новое Павшино (совр. Дубенского района Тульской обл.), что первоначально он не имел в Туле собственного дела и даже сын его в молодые годы работал по найму подмастерьем у одного из более состоятельных кузнецов. Примерно к началу 90-х гг. 17 в. ситуация изменяется. В 1692 году Никиту Антюфеева встречаем в составе возглавляемой слободским старостой группы кузнецов, направленных "обществом" в Москву защищать права оружейников в одном из земельных споров. Включение 36-летнего Никиты в эту группу - признак роста его авторитета в слободе, и, можно предполагать, укрепившегося материального положения. Согласно преданию, переломную роль в биографии Демидова сыграла встреча кузнеца с Петром I, несколько раз проездом посетившим Тулу в 1695-1696 гг. И хотя не только эта встреча, но и сами приезды царя в оружейную столицу России документальных подтверждений пока не имеют, нет и серьезных оснований отвергать возможность этих событий, память о которых сохранила изустная история рода. Традиция утверждает, что с безукоризненным качеством исполнив несколько непростых поручений государя, Никита получил разрешение построить в Туле, на реке Тулице недалеко от ее впадения в Упу, вододействующий доменный и передельный завод, ставший первым предприятием в длинном списке основанных Демидовыми металлургических мануфактур. К этому времени жизнь Никиты Антюфеева как раз подошла к своей середине. Впереди была совсем не похожая на первую вторая ее половина - жизнь Никиты Демидова, удивительная, беспрецедентная по высоте взлета, по масштабу задуманного и совершенного. Биография Никиты Демидовича не только в "антюфеевский", но и в "демидовский" период его биографии, была тесно связана с Центральной Россией, прежде всего - Тулой. На Урале, где в 1702 г. у Демидова появился переданный государством Невьянский завод, его успешно заменял старший сын Акинфий, умелый, энергичный, преданный помощник, гордость и надежда отца. Это позволяло Никите подолгу жить вблизи столицы, в том числе и Туле, при первом его заводе. Двор (городская усадьба) Демидова находилась в казенной Оружейной слободе, в приходе Николо-Зарецкой церкви. В Туле, у себя на заводе, Никита Демидов и умер - случилось это в 1725 году 17 (н.с. - 28) ноября в 9 часов 20 минут пополудни. Похоронили его на кладбище приходской церкви. Жену Никиты Демидова звали Евдокией (Авдотьей) Федотовной. Вдова надолго пережила его: во всяком случае еще в 1744 г. она была жива. Известны четверо детей Никиты: трое сыновей и дочь. Хотя и в разной мере, все сыновья - Акинфий, Григорий и Никита - оставили заметный след в истории отечественной металлопромышленности. Металлургом был и его зять, Лукьян Маркович Красильников, металлозаводчик и основатель промышленной династии, впрочем, далеко не столь значительной, как демидовская. Васи́лий Луки́ч Долгору́ков (Долгору́кий) (ок. 1670 — 8 (19) ноября 1739, Новгород) — князь, российский дипломат — посол, посланник, полномочный министр в Польше, Дании, Франции, Швеции; член Верховного тайного совета(1727—1730); за участие в т. н. «заговоре верховников» сослан в Соловецкий монастырь (1730), а в дальнейшем обезглавлен (1739).

Биография

Сын воеводы Луки Фёдоровича Долгорукова. В 1687 году состоял в посольстве своего дяди Якова Фёдоровича Долгорукого в Париже, где и оставался для окончания своего образования до 1700 году.

Вызванный в Россию, был назначен состоять при другом своём дяде, князе Григории Фёдоровиче, русском посланнике в Польше, и в течение 1706—1707 годов замещал его.

В 1707—1720 годах — посол в Дании. В 1709 году, после Полтавского сражения, несмотря на противодействие Англии и Голландии, Долгоруков восстановил союз России с Данией.

В 1721—1722 годах был посланником в Париже.

По возвращении из Франции (1723) Долгоруков был сделан сенатором, а в 1724 году назначен полномочным министром в Варшаву, с поручением «защищать интересы православных» и добиваться признания за Петром императорского титула (в чём не достиг успеха).

После смерти Петра I отправлен послом в Швецию (1726), для противодействия там влиянию Англии и присоединению Швеции к Ганноверскому союзу, но эта миссия не имела успеха.

В царствование Петра II Василий Лукич вернулся в Россию (1727), где вошёл в состав Верховного тайного совета и стал руководителем всех честолюбивых планов фамилии Долгоруких. Во время предсмертной болезни Петра II он явился самым энергичным участником составления подложного духовного завещания. Когда этот замысел потерпел неудачу, Долгоруков, тотчас после смерти Петра II, на заседании Верховного тайного совета поддержал предложение князя Д. М. Голицына об избрании в императрицы курляндской герцогини Анны Иоанновны, участвовал в составлении «ограничительных пунктов». С этим документом Долгоруков лично отправился в Митаву, где уговорил Анну Иоанновну подписать эти «пункты». Однако после приезда императрицы в Москву Долгорукому в числе прочих «верховников» пришлось присутствовать при публичном уничтожении этого акта.

9 (20) апреля 1730 Василий Лукич назначается Сибирским губернатором, но по дороге, 28 апреля, его нагнал офицер и предъявил указ императрицы о лишении его чинов и ссылке в деревню. 23 июня по новому указу был заточён в Соловецкий монастырь. В 1739 году, после признания князя Ивана Алексеевича Долгорукова относительно подложной духовной Петра II, он был привезён в Новгород, подвергнут допросам и пытке, и 8 (19) ноября того же года — обезглавлен.

Цитаты

В своих воспоминаниях герцог Лирийский писал о нём:

«Он очень хорошо говорил на многих языках и с ним приятно было провести время в разговорах, но вместе с сим он очень любил взятки, не имел ни чести, ни совести и способен был на всё по корыстолюбию».

…………………………………………………………………………………………………………………………………….

Долгоруков, Долгорукий, Василий Лукич (около 1670-8.11.1739), князь, дипломат. Сын князя Л.Ф. Долгорукова. В 1687 в свите своего дяди князя Я.Ф. Долгорукова и князя Я.Е. Мышецкого отправлен во Францию. Присутствовал на приеме у французского короля Людовика XIV; получил от короля портрет, осыпанный драгоценными камнями. До 1700 жил в Париже, обучался иностранным языкам и различным наукам. С 1700 находился в Речи Посполитой при русском после князе Г.Ф. Долгорукове. Выполнял тайное поручение Петра I, добивался скорейшей посылки вспомогательного войска для отвлечения шведского короля Карла XII от Нарвы, а также организовал встречу в Биржах Петра I с курфюрстом Саксонским и королем Польским Августом II (1707). В 1706-1707 посол при дворе Августа II, стремился к сохранению Северного союза. 15.4.1706 вручил королю в Кракове послания Петра I и А.Д. Меншикова. Сообщил Меншикову (6.9.1706) о военных успехах Швеции в Саксонии и о положении Августа II, высказывал соображения о скорейшем прекращении войны. После вынужденного выхода Августа II из Северного союза В.Л. Долгоруков пытался удержать польских сановников от перехода на сторону шведского короля Карла XII. В 1707-1720 чрезвычайный посол в Дании. Способствовал разрыву датско-шведского союза, заключению Копенгагенского союзного договора 1709, вступлению Дании в Северную войну. Добивался от русского правительства денежных средств для подкупа датских министров. В 1720-1723 посланник во Франции. Выполнил поручение Петра I о привлечении Франции к посредничеству при заключении Ништадтского мира 1721 между Россией и Швецией. Присутствовал на коронации в Реймсе Людовика XV (14.10.1721). В 1723 вместе с графом Г.И. Головкиным торжественно встречен в Санкт-Петербурге. В 1724 отправлен полномочным министром в Варшаву в помощь послу князю С.Г. Долгорукову с заданием защитить на сейме права православных в Речи Посполи-той и получить признание за Петром I императорского титула; не добившись на сейме решения этих вопросов, в 1724 вернулся в Россию. В мае 1725 вновь отправлен чрезвычайным министром в Речь Посполиту на новый сейм для определения претендента на курляндский престол. В 1726 ездил в Митаву, где безуспешно добивался избрания Меншикова герцогом Курляндским. В 1725-1727 посол в Швеции с целью противодействия ее союзу с Ганновером. В 1728 назначен членом Верховного тайного совета. Во время болезни императора Петра II (январь 1730) был участником составления подложной духовной в пользу невесты Петра княжны Е.А. Долгоруковой, однако на заседании Верховного тайного совета (19.1.1730) поддержал князя Д.М. Голицына, высказавшегося в пользу претендентки на русский престол герцогини Курляндской Анны Ивановны, вместе с другими «верховниками» составил «кондиции». Сопровождал Анну Ивановну в поездке из Митавы в Москву. После расторжения договора Анны Ивановны с «верховниками» назначен губернатором в Сибирь. 14.4.1730 по пути в Тобольск в соответствии с манифестом императрицы лишен всех чинов и наград и сослан в свою пензенскую вотчину село Знаменское Керенского уезда, в июне 1730 отправлен в Архангельск, в июле перемещен в тюрьму Соловецкого монастыря (с конфискацией имущества). В 1739 переведен в Шлиссельбург, где приговорен к смертной казни. Обезглавлен.

Использованы материалы книги: Сухарева О.В. Кто был кто в России от Петра I до Павла I, Москва, 2005

…………………………………………………………………………………………………………………………………….

Долгоруков, князь Василий Лукич

(Долгорукий) — сын стольника и киевского воеводы, кн. Луки Феод. Долгорукого. Год рождения его неизвестен, но можно предположить, что он родился приблизительно около 1670 г., так как начало его службы относится к 1687 г. В этом году кн. Вас. Лук. находился в свите своего дяди, ближнего стольника, кн. Як. Фед. Долгорукого, и кн. Як. Еф. Мышецкого, — отправленных посланниками во Францию. Они выехали из Москвы 26 февр. 1687 г. и лишь 2 августа, целый месяц спустя по приезде во Францию, получили аудиенцию у французского короля Людовика ХІV, вследствие того, что затянулись переговоры о церемониале их приема. В Версале, по окончании аудиенции, король допустил послов к руке, и они поднесли ему от себя дары; кн. Вас. Лук. поднес сорок соболей, шесть лисиц черных и десять косяков "камок лауданов". Целью посольства было извещение французского короля о мире, заключенном между Россией и Польшей для оказания помощи немецкому императору в войне его с Турцией, но так как Франция находилась в союзе с Турциею и в неприязненных отношениях с Германией, то посольство осталось безуспешным. 31 августа 1687 г., незадолго до отъезда послов из Франции, король прислал кн. Як. Феод. Долгорукому, кн. Мышецкому и кн. В. Л. Долгорукому свои портреты, осыпанные драгоценными каменьями. Из Франции посольство отправилось в Испанию, а кн. Вас. Лук. остался в Париже для усовершенствования себя в языках и науках и пробыл там тринадцать лет, до 1700 года.

С 1700 г. начинается многотрудное служение кн. Д. на дипломатическом поприще; служение это продолжается двадцать семь лет, отличаясь особой деятельностью во время Великой Северной войны. Сложные "конъюнктуры" того времени, в которые должна была вступать неопытная еще русская дипломатия, и запутанные международные отношения, в которые Петр В. невольно втягивался, ведя войну со Швецией — разрешались кн. Д. весьма искусно и удачно в интересах "Его Царского Величества".

С 1700 по 1706 год кн. В. Л. находился в Польше, при русском после, своем родном дяде, кн. Гр. Феод. Долгоруком. Петр В. дал им обоим тайное поручение стараться о скорейшей высылке вспомогательного войска в Пернау, для отвлечения шведского короля Карла XII от Нарвы, и просить польского короля Августа о назначении места свидания. Август дал ответ только в конце января 1701 г., и в следующем месяце Петр В. выехал к нему на польскую границу в город Биржи, в сопровождении генерал-адмирала Головина, Головкина, Нарышкина, обоих кн. Долгоруких и думного дьяка Зотова. В 1706—1707 гг. кн. В. Л. заменил при польском дворе своего дядю, кн. Гр. Феод. Долгорукого, и должен был заботиться о поддержании союза, заключенного между Россией и Польшей против Швеции. Отправляя кн. Вас. Лукича к польскому королю Августу, царь Петр дал ему 12 марта 1706 г. в Минске "пункты", что говорить на аудиенции у короля о продолжении союза, причине выхода русского войска из Гродно, "учинении управы на Паткуля" и замене саксонских войск датскими. Кн. Д. прибыл в Краков 14 апреля и на следующий день получил аудиенцию у короля, которому вручил "листы" от царя и от кн. Меншикова. Король обещал не заключать отдельного союза со Швецией, выразил уверенность, что и царь не прекратит войну с неприятелем, упомянул о своем согласии обменить саксонское войско на датское, обещал прислать Паткуля к царю, но прибавил, что нельзя отпустить его одного, чтобы он дорогой не бежал. Затем король высказал неудовольствие на то, что царь поступает часто не посоветовавшись с ним, что он напрасно не сообщил ему заранее о выводе войска из Гродно и что совершенно лишнее уводить войско так далеко, потому что лучше воевать в чужом государстве, нежели оберегать свои окраины. По окончании аудиенции, приехал к кн. Долгорукому польский подканцлер и тоже выговаривал ему, что многие дела делаются со стороны царя, "противные королю и Речи Посполитой"; он прибавил, что король находится в сомнении, а Речь Посполитая в отчаянии, вследствие того, что русские войска уведены далеко: королю не справиться со шведами без посторонней помощи, а если он уступит натиску неприятеля и покинет Польшу, то шведский король посадит на польский престол Станислава Лещинского, соберет польские войска и пойдет против России. Кн. Д. уверял, что царь не оставит без помощи польского короля и что войска его не выйдут из Польши до окончания войны. Летом 1706 г. распространился слух, будто Петр В., не сообщив о том польскому королю, заключил через посредство французского двора перемирие на три года со шведским королем. Вследствие этого царь послал польскому королю Августу письменное уверение в своем расположении, а кн. Долгорукому — наставление, по которому он должен был сообщить королю: 1) о ненарушимости союза; 2) о замедлении в посылке войска вследствие того, что войско утомилось в Гродне и должно было отдохнуть; 3) что к папе будет отправлено надежное лицо и получит предписание сноситься с посланником польского короля; 4) просить короля вести более частую корреспонденцию. 6 сент. 1706 г. кн. Д. писал кн. Меншикову о ходе военных действий и об отчаянии Августа, вследствие вступления шведского короля в Саксонию. Польские министры говорили кн. Долгорукому, что желательна была бы присылка к королю от царя нарочного посланника, или письма "с болезненным комплиментом" и с обнадеживаньем, что он не оставить его на произвол судьбы. Затем кн. Д. сообщает тот способ, который придумали для скорейшего прекращения войны: вступление русских войск в Венгрию, с согласия цесаря немецкого, для усмирения бунта, и соединение датского и русского флота против Швеции. Если царь согласится на это, то епископ Куявский намерен ехать в Вену вести о том переговоры и просить царя прислать своего министра к цесарю тоже для переговоров, причем все это надлежит соблюсти в тайне.

В октябре 1706 г. польский король Август, видя опустошение, причиняемое шведами его наследственному государству — Саксонии, решился пожертвовать Польшею и вступил в переговоры с Карлом XII. 13 октября 1706 г. в замке Альтранштадте, недалеко от Лейпцига, тайно подписан был договор уполномоченными с обеих сторон: Август отказывался от польского престола, должен был признать польским королем Станислава Лещинского, заплатить шведам огромную контрибуцию, прервать союз с русским царем, выдать Паткуля и русских солдат, находившихся в Саксонии, и содержать за счет Саксонии шведское войско в продолжение зимы. Только месяц спустя кн. Д. узнал о переговорах Августа с Карлом и немедленно имел с польским королем объяснение. На другой день Август уехал из Варшавы для личного свидания со шведским королем и поручил польским министрам сказать кн. Д-му, что он будет сохранять союз с царем до конца войны и, как только неприятель выйдет из Саксонии, возвратится в Польшу с 25-тысячным войском; он просил, сохраняя это в тайне, объявить о нарушении союза. Тогда кн. Д. поехал в Краков, чтобы, несмотря на отречение Августа, удержать вельмож его партии при русском союзе.

С сентября 1707 по 1720 г. кн. Д. был послом в Дании, где дипломатическая миссия его была трудна. Прежде всего, ему нужно было разорвать союз датского короля Фридриха IV с Карлом XII, а затем укрепить союз и дружбу России с Данией. Дело подвигалось медленно до конца июня 1709 г., т. е. до Полтавской победы, известие о которой было словесно передано кн. Д. датскому королю и вызвало между ними следующий разговор: датский король выразил желание возобновить союз с Россией и вступить в войну со Швецией, причем добавил, что английская королева держит сторону Швеции. Кн. Д. возразил, что Англия, вследствие войны с Францией, не может взять на себя защиту Швеции, а если бы война кончилась, то все равно английский парламент не согласился бы наложить новые подати и нанести разорение Англии в угоду шведскому королю. Вскоре после того кн. Д. писал гр. Г. И. Головкину: "Король намерен вступить в войну, но не заключает союза с царским величеством, чтоб побольше выпросить денежных субсидий. Мое мнение: хотя союз с датским королем царскому величеству нужен как теперь, так еще больше на будущее время, однако надобно стараться ввести датского короля в этот союз как можно безубыточнее. Я хотя имею указ обещать им 500000 рублей на первый год, однако до сих пор не объявил еще им больше 300000 рублей и вместо 20000 пехоты объявил только 10000, потому что вижу их склонность к вступлению в войну и думаю, что и тем будут довольны, а если б прежде моей последней конференции я знал о Полтавской победе, то и этого бы не объявил". В ответ на это письмо кн. Д. получил указ заключить оборонительный и наступательный союз без каких бы то ни было субсидий. Датский король выставлял на вид, что ему не на что вооружить флот, а министры уверяли кн. Д., что царю Петру не удастся удержать порт на Балтийском море без помощи датского короля, так как многие другие государства будут мешать упрочению на море русского владычества. Дело о заключении союза опять затянулось, и кн. Д. согласился хлопотать, чтобы царь дал субсидии и определил, какие из шведских земель должны принадлежать России, какие Дании. Вслед за этим указом секретарь французского посольства в Копенгагене дал знать кн. Д., что его король желает вступить в союз с царем. В своих донесениях в Петербург кн. Д. высказывал мнение, что хотя помощь Франции в данное время не особенно нужна, но не следует совершенно ее отклонять, так как в будущем Франция может оказать большую пользу. Французский секретарь говорил кн. Д., что государь его готов прекратить все прежние несогласия с Россией и стараться об упрочении русских на Балтийском море, так как желательно ослабить на этом море английскую и в особенности голландскую торговлю. Несмотря на сильное противодействие английского и голландского посланников в Копенгагене, кн. Д-му удалось без субсидий со стороны России заключить 11 окт. 1709 г. союзный договор с Данией, так как их величества, царь всероссийский и король датский и норвежский, "зело рассудили вредительные последства, которые бы ярость и злобонасильственные поступки короля шведского по времени произвести могли к великому предосуждению единой и другой областям". По заключении договора кн. Д. давал обед иностранным министрам; шла, конечно, речь о войне, начинаемой Данией, и голландский и английский посланники высказывали, как эта война им неприятна. "Ныне уже дело при здешнем дворе все по желанию его царского величества совершилось, — писал кн. Д. 5-го ноября, — король Датский войну всчал против короля Шведского; войска датские, конные и пешие, вступили в Шону, а как транспорт и десант чинены, я всему тому очевидным свидетелем сподобился быть: дана мне была, по моему прошению, фрегата королевская". Вслед за тем пошли слухи, что англичане и голландцы хлопочут о примирении Дании со Швециею. Кн. Д. писал гр. Головкину, что надо "скупить" датских министров, так как король ничего без них не делает и они имеют большую силу в приговорах. Действия датчан в Шонии были удачны, и составлен был план относительно высадки весной 1710 г. русских и датчан у Стокгольма. Петр одобрил план, но датские министры объявили кн. Д., что король только в том случае в состоянии вооружить свой флот, если царь поможет деньгами.

Когда распространились слухи о прекращении войны за Испанское наследство, что давало Англии и Голландии возможность вмешаться в северные дела, кн. Д. снова обратился к гр. Головкину с просьбой о раздаче драгоценных вещей тысяч на двадцать датским министрам и их женам, но не враз, а понемногу, "чтоб всегда смотрели из рук". После первых успехов в Шонии датские войска, несмотря на увещания кн. Д., впали в бездействие. Шведы собрались с силами и в феврале 1710 г. разгромили датское войско, которое потеряло 6000 человек. Надо было помочь Дании и войском, и деньгами, но это было весьма затруднительно, потому что датские министры, по заявлению кн. Д. самому королю и по донесению его гр. Головкину, нерадивы, ненавидят друг друга и хлопочут только о своих собственных интересах. В июле 1710 г. датский флот был, наконец, сооружен и стоял у Борнгольма, но затем, совершенно неожиданно для короля и для кн. Д., вернулся к Копенгагену; адмиралы оправдывались недостатком провианта. Когда датские транспортные суда отправились к Данцигу для перевозки русских вспомогательных войск, произошло несчастье: с 4-го на 5-е сентября 1710 г. страшная буря разбила эту эскадру, и кн. Д-му объявили, что нечего и думать о перевозке русских войск настоящей осенью. Конференции после того были "крикливые", по выражению кн. Д.

После Полтавской победы Петр помог Августу снова овладеть польским престолом, а Карл XII остался в Турции, откуда возвратился в Швецию лишь в конце 1714 г. Во время отсутствия Карла XII Швеция утратила Померанию и Финляндию. В 1710 г. морские державы, при посредничестве императора немецкого, на конгрессе в Гаге положили считать Померанию страною нейтральною, для отстранения Северной войны от земли Немецкой. Карл XII с негодованием отверг это посредничество, вследствие чего датский и польский короли наперерыв старались овладеть Померанией. Когда в 1713 г. остров Рюген взяли союзные войска, под начальством саксонского фельдмаршала Флеминга, кн. Д. требовал у датских министров, чтобы немедленно была начата осада Стральзунда, который не мог держаться без Рюгена, но его представлений не послушали. Точно также не обратили внимания на его предостережения относительно странного поведения голштинского министра Герца, явившегося к датскому двору в качестве посредника между Россией и Данией с одной стороны и Голштинией и Швецией с другой. Лишь тогда увидели, насколько прав был кн. Д., когда Штетин отдался под покровительство прусского короля Фридриха Вильгельма и голштинского герцога Карла Фридриха и была решена "секвестрация" не только Штетина, но также Рюгена, Стральзунда и Висмара. Оказалось, что Герц предлагал отдельный мир между Даниею и Швециею, и король датский сказал кн. Д-му: "Вы пророк, — что вы предсказывали о Герце, то и случилось: он предлагал такие дела, от которых был бы страшный вред северному союзу".

Весной 1714 г. план военных действий против Швеции значительно изменился вследствие того, что ганноверский курфюрст Георг предложил союзникам войти в соглащение с ним и с прусским королем и поделить шведские земли, находящиеся в пределах Немецкой империи. Вскоре это предложение получило еще более важное значение, так как курфюрст ганноверский, по смерти английской королевы Анны, вступил на английский престол. Осенью 1714 г. Карл XII возвратился в Швецию, а союзники все еще не шли дальше переговоров. Тщетно кн. Д. доказывал датским министрам все выгоды союза с английским и прусским королями и ту опасность, которая грозит в случае, если он не будет принят. "С одними своими датскими войсками, — говорил он, — вы не отвратите шведов от нападения на голштинские рубежи, особенно если у Карла XII будут союзники и если он высадит из Шонии войска в Зеландию. Если вы не примете предложения короля английского, то Карл XII уступит ему Бремен, прусскому королю отдаст Штетин и тем привлечет их на свою сторону против северного союза". В феврале 1715 г. "английское дело" было наконец решено в Дании, которая согласилась уступить королю Георгу Бремен и Верден, но в марте министры объявили кн. Д., что король прусский не хочет вступить в союз и воевать со шведами из-за Штетина, а потому крайне необходимо, чтобы русские войска как можно скорее вошли в Померанию для одновременного действия против Висмара и Стральзунда. Кн. Д. несколько иначе смотрел на это дело: по его мнению, надо было соединить датский флот с русским, чтобы окончательно очистить Балтийское море от шведских кораблей; дать полную безопасность торговым судам; оградить Померанию и датские владения от высадки шведских войск. Датчане твердили, что до прибытия английского флота нельзя думать о соединении русского и датского флотов, но кн. Д. писал царю, что сомневается в согласии англичан и полагает, что "флот английский в явные действия против Швеции не вступит". В половине мая 1715 г. был составлен союзный договор с Пруссией, а в июле датский и прусский короли осадили Стральзунд, защищаемый самим Карлом XII. Русские посланники при датском и прусском королях — кн. Д. и гр. Александр Гаврилович Головкин — находились в лагере осаждающих и вступили с обоими королями в переговоры относительно тех условий, на которых русские войска будут содержаться в течение зимы. Прусский король, имея в виду саксонские войска, обещанные ему Августом, только в том случае соглашался на принятие русских войск, если они будут находиться в его полном распоряжении. Тогда кн. Д. и гр. Головкин заключили отдельный договор с датским королем, который обещал дать содержание и зимние квартиры 15 батальонам русской пехоты и тысяче человек конницы. Узнав об этом договоре, и прусский король предложил то же самое. Ho все эти переговоры ни к чему не послужили, так как русские войска остались в Польше, а 12 декабря Стральзунд сдался, и таким образом померанская кампания 1715 г. кончилась без участия русских войск, что было чрезвычайно неприятно Петру. Желая скорейшего прекращения войны, Петр считал лучшим средством высадку на шведский берег и хотел предпринять в 1716 г. более решительный способ действий. Вследствие донесения кн. Д., что датский король хочет взять Висмар, а затем перенести войну в Шонию, царь предлагал двадцать батальонов и тысячу драгун на королевском пропитании и кроме того еще отряд войска на собственном иждивении; русский флот должен был соединиться с датским. Но совещания по этому поводу между кн. Д. и датскими министрами были безуспешны. Недовольный медлительностью датского короля, Петр в письме своем кн. Д-му от 21 марта 1716 г. высказывал удивление, что не делается никаких приготовлений к "десанту" в Шонию, и велел выставить на вид перед датским королем, что для общей пользы и для вспоможения ему посланы лучшие русские войска и тратятся большие деньги на их содержание, и что если в эту кампанию не будет сделано высадки в Шонию, то пусть король датский не надеется на помощь России на будущее время, так как надо принудить неприятеля к миру силою оружия. В октябре 1716 г. Петр был в Дании, по отъезде его кн. Д. явился к королю "с комплиментом от царского величества, благодарил, от имени царя, за удовольствия, испытанные последним в бытность его в Копенгагене, уверял в постоянной дружбе своего государя к Дании". Вскоре после этого в Копенгагене возникла сильная тревога, вследствие стремления Ганноверского и Саксонского дворов склонить датского короля к удалению из Мекленбурга русских войск, находившихся там для помощи Дании. В начале февраля 1717 г. кн. Д. доносил Петру, что ни король датский, ни министры ничего не говорят о будущей кампании, и что по-видимому Ганноверский двор не желает соглашения между Россией и Данией, думая этим способом заставить Данию дорожить дружбой с королем английским. В июне 1717 г., узнав от кн. Д., что Петр велел русским войскам выйти из Мекленбурга, датский король сказал ему: "Теперь уже все несогласия между царским величеством и королем английским кончились". В сентябре царь писал кн. Д., что датский посланник при русском дворе, Вестфален, тайно сообщил ему о намерении датского короля восстановить с Россией доброе согласие, так как выяснились английские интриги. Петр со своей стороны был очень рад возобновлению дружеских отношений с Данией и велел кн. Д. довести до сведения датского короля, чтобы он не торопился с отдачей прусскому королю Стральзунда, не снесясь предварительно с Петром. Свое письмо к кн. Д. Петр закончил так: "Если же усмотрите, что король датский в своем намерении к восстановлению доброго согласия с нами не очень ревностно и истинно поступает и это восстановление, по вашему мнению, не состоится, то удержитесь от этого сообщения, чтоб они не принесли и тем бы дружбе нашей с королем Прусским не повредили; во всяком случае вы должны так скрытно и осторожно поступать, чтоб отнюдь Прусский двор об этом не сведал". На это кн. Д. ответил следующее: "Датский король желает согласиться с вашим величеством насчет действий против неприятеля, но так, чтоб самое важное сделано было войсками русскими и чтоб в это соглашение был включен король английский, от тесной дружбы с которым датский король никак отказаться не хочет. Король датский желает притом, чтоб предложение о соглашении последовало с вашей стороны, надеясь в таком случае вытребовать для себя лучшие условия и показать, что ваше величество к нему обратились. Не знаю наверное, но думаю, что если датский король предложения с вашей стороны не дождется, то сам будет заискивать". В половине ноября кн. Д. вместе с прусским посланником был приглашен на конференцию о мероприятиях для скорейшего окончания Северной войны: датские министры заявили, что король намерен из Норвегии вторгнуться с войском в Швецию, русские войска в это время должны вступить туда из Финляндии, а король английский пришлет на помощь свой флот, если мекленбургский герцог примирится с дворянством.

В 1718 г. Карл XII, по совету своего любимого министра Герца (бывшего в 1713 г. министром голштинским), предложил Петру мир, и 10 мая этого года на Аландских островах начались переговоры между Герцом со стороны Швеции и Брюсом и Остерманом со стороны России. Карл уступал России Лифляндию, Эстляндию, Ингрию, Карелию и часть Финляндии с Выборгом. Петр обещал свергнуть Августа с польского престола, возвести вместо него Станислава, послать на помощь Швеции корпус для войны с Даниею и Ганновером и содействовать ей к покорению Норвегии. В конце 1718 г. Карл был убит в окопах на границе Норвегии, при осаде Фридрихсгама, а в начале 1719 г. кн. Д. писал к своему двору: "По смерти короля шведского здешний двор очень стал горд, надеется, без всяких действий, полезный мир получить и для того, кроме короля английского, всех союзников презирает". В конце лета 1719 г. Аландский конгресс был прерван, а Швеция сблизилась с Англией; вследствие этого Петр послал кн. Д. указ, чтобы он предложил датскому королю войти в соглашение с Россиею насчет действий против общего неприятеля. В ноябре между Даниею и Швециею было заключено перемирие, и кн. Д. подал мемориал, в котором говорил, что это перемирие нарушает обязательства, существующие между Россиею и Даниею. В 1720 г. кн. Д. снова предложил датскому королю помощь для заключения более выгодного мира со Швецией, но король колебался и в то же время опасался в этом деле давления со стороны Англии, что действительно и произошло: мирный договор между Швециею и Даниею был подписан в конце июня 1720 г., причем Дания возвращала Швеции за известное вознаграждение все свои завоевания в Померании и Норвегии. Что касается России, то она заключила со Швецией Ништадтский мир лишь 30 августа 1721 г., ровно год спустя после того, как кн. Д. был назначен посланником во Францию. В бытность свою чрезвычайным послом в Дании кн. Д. получил датский орден Слона и чин русского тайного советника. 29-го ноября 1720 года кн. Д. имел отпускную аудиенцию у короля Фридриха IV, который осыпал его похвалами в своей грамоте к царю от 10 декабря того же года.

Отправляя кн. Д. в Париж, царь в письме своем к регенту называл кн. Д. "любезноверным" и рекомендовал его, как "в разных посольствах и важнейщих негоциациях употребленного и искусного министра", причем просил регента иметь к кн. Д. "откровенную конфиденцию и во всем том совершенную веру подавать, что он от времени до времени доносить и представлять будет" от имени царя. Главнейшие поручения, возложенные Петром на кн. Д., были: хлопоты о посредничестве Франции при примирении России со Щвецией, признание за Петром Великим титула императора и переговоры о брачном союзе между королем Людовиком ХV и цесаревной Елизаветой Петровной. Увенчалось успехом только первое поручение, а потому, по заключении Ништадтского мира, Петр велел кн. Д. благодарить герцога Орлеанского и кардинала Дюбуа за помощь, оказанную Францией при мирных переговорах. После того кн. Д. писал к своему двору, что английский король сердится на Дюбуа, зачем его не включили в мирный договор между Россиею и Швециею, и Дюбуа, боясь негодования английского короля, хочет помирить Георга с Петром. Что касается императорского титула, то кардинал Дюбуа обещал признать таковой за Петром немедленно после заключения союза между Францией и Россией, переговоры о коем поручено было вести посланному в Петербург французскому министру Кампредону. Третье поручение — сватовство цесаревны Елизаветы Петровны с королем Людовиком — не удалось. Кн. Д-му предлагали брак между цесаревной Елизаветой Петровной и герцогом Бурбонским или герцогом Шартрским — сыном регента, но с условием, чтобы царь способствовал возведению своего будущего зятя на польский престол после смерти Августа; но эти планы весьма не нравились Петру. По приглашению регента кн. Д. присутствовал 14 октября 1721 г. в Реймсе при короновании Людовика XV, а год спустя имел у короля отпускную аудиенцию, будучи в 1722 г. отозван из Франции. На его место назначен камер-юнкер кн. Александр Борисович Куракин с предписанием узнать у кн. Д., "яко и сведущего о состоянии французского двора, как ему при оном поступать и интересы Его Императорского Величества предостерегать надлежит". 27 янв. 1723 г. кн. Д. явился к царю в село Преображенское с грамотами от Людовика ХV и от регента, которые отдали полную справедливость его ревностному и искусному ведению дел. Царь велел кн. Д. и гр. Головкину, которого отозвал из Берлина, одновременно приехать в Петербург и устроил им торжественную встречу. По словам Бантыш-Каменского, царь в назначенный день выехал к ним навстречу за несколько верст от города в богатой карете, запряженной в шесть лошадей, и в сопровождении отряда гвардии. Он посадил кн. Д. и гр. Головкина на первые места и велел ехать ко дворцу по главным улицам, чтобы народ видел тот почет, с каким он встретил министров, много лет служивших на пользу России в чужеземных государствах. Придворным, созванным к этому времени во дворец, царь сказал: "Я отдаю справедливое уважение достоинствам, приобретенным сими знатными россиянами у других народов". Вслед за тем кн. Д. и гр. Головкин были назначены сенаторами.

В 1724 г. кн. Д. был отправлен полномочным министром в Варшаву на открывшийся в то время сейм, в помощь к находившемуся уже там русскому послу, кн. Сергею Григорьевичу Долгорукому, с поручением защищать на сейме интересы православных в русских областях Речи Посполитой и домогаться признания за Петром императорского титула. Вопросы, которыми должен был заняться сейм, касались увеличения войска, престолонаследия в Курляндии и подтверждения прежних договоров с немецким цесарем. "Не видя ничего надежного, — писал кн. Д. Петру, — что бы можно на этом сейме к пользе вашего величества сделать, намерен я, в случае, если все будет делаться по желанию королевскому, разорвать сейм, ибо это наилучший способ к пользе вашего императорского величества". Сейм состоялся, но, вследствие споров и несогласия между членами сейма, не успели обсудить на нем всех намеченных вопросов. Требования кн. Д., представленные им после сейма на конференции польским министрам и сенаторам, остались без последствий: признание императорского титула отложили до следующего сейма, а относительно диссидентов (православных в великом княжестве Литовском) ответили, что им нечего опасаться, пока они сами живут спокойно.

Посольством кн. Д. на польский сейм 1724 г. заканчиваются его продолжительные службы по дипломатической части первому русскому императору, который, как мы видели выше, очень ценил эти службы и по достоинству награждал зa них кн. Д. Эти же службы продолжал кн. В. Л. и при преемнице Петра, Екатерине I.

В мае 1725 г., по поводу нового сейма, кн. Д. был опять назначен чрезвычайным министром в Польшу. К концу этого года заботы о диссидентах отошли на второй план, а на первый план выдвинулось так называемое "курляндское дело", в котором были заинтересованы соседние с Курляндией державы: Россия, Пруссия и Польша. В ожидании смерти престарелого и бездетного курляндского герцога Фердинанда, польский и прусский короли предлагали своих кандидатов, причем Польша желала даже присоединить Курляндию к своему государству, как выморочный лен, и самые влиятельные польские вельможи говорили кн. Д.: "Курляндия бесспорно принадлежит Речи Посполитой... Речь Посполитая в своих владениях хочет быть спокойна и для того не пожалеет не только денег, но и крови". Так как претендент на курляндский престол должен был в то же время быть женихом вдовствующей курляндской герцогини Анны Иоанновны, вдовы умершего герцога Фридриха Вильгельма, то нельзя было обойтись без вмешательства России, и сын польского короля Августа — Мориц Саксонский, желавший занять курляндский престол, объявил кн. Д., что не начнет дела без соизволения на то императрицы Екатерены I. Пока кн. Д. доводил об этом до сведения императрицы, Мориц съездил в Митаву, представился там герцогине Анне Иоанновне и понравился как ей, так и курляндскому дворянству. В Петербурге кандидатуру Морица считали нежелательной и предпочитали ему двоюродного брата герцога голштинского, второго сына умершего епископа Любского. Рядом с ним явился еще кандидат — светлейший кн. Меншиков, который даже при Петре В., в 1711 г., хотел предложить польскому королю 200000 p., если бы он помог ему занять курляндский престол. 2 апреля 1726 г. кн. Меншиков писал кн. Д. в Варшаву и просил его; как "истинного своего друга", оказать ему содействие, а во второй половине июня императрица велела кн. Меншикову ехать в Курляндию под предлогом осмотра войск для принятия предосторожностей против английской и датской эскадр. В Польшу послом был назначен на место кн. Д. бывший в Стокгольме М. П. Бестужев-Рюмин, а кн. Д-му велено было ехать внесте с кн. Меншиковым в Митаву 26 июня 1726 г. и объявить членам правительства и сеймовому маршалу, что если не будет поступлено по желанию императрицы Екатерины I, то она лишит их своего покровительства. Маршал отвечал, что выбор сейма, павший на Морица, не может быть изменен, что кн. Меншикова избрать нельзя, потому что он не немецкого происхождения и не лютеранин, а герцогу голштинскому только 13 лет и до его совершеннолетия никакой пользы от него Курляндии не будет. Вскоре прибыл в Митаву кн. Меншиков, призвал сеймового маршала, канцлера и некоторых депутатов и грозил им, в случае отказа, произвести новые выборы, ввести в Курляндию 20000 русского войска. В Петербурге были испуганы действиями кн. Меншикова в Курляндии, и, под влиянием его недругов, Екатерина І писала Меншикову: "Пока вы там будете, надобно вам рассуждать и советоваться с кн. Васильем Лукичем, который состояние этого дела в Польше лучше знает, и поступайте с общего с ним согласия, как полезнее будет нашим интересам, чтоб безвременно с Речью Посполитою в ссору не вступить".

В дальнейших мероприятиях относительно замещения курляндского престола кн. Д. не принимал уже участия, так как был назначен послом в Швецию, для противодействия ее союзу с Ганновером, а следовательно и с Англией. В заседании Верховного Тайного Совета 6 августа 1726 г. решили послать в Швецию вексель в 20000 р. для раздачи "шляхетству и другим мелким персонам, которые скудны, а силу имеют", а знатным лицам обещать богатые подарки, если они сделают по желанию русского двора. Кн. Д-му определено давать пo 100 p. на день, на ливрею и экипаж отпустить 11000 p., отпустить обои на одну комнату и серебряный сервиз. Императрица обещала послать ему свой портрет и разных вин, а также балдахин, который был в Академии, когда императрица недавно там присутствовала — "рассуждать изволила, что не надобно робко с Швециею поступать".

Кн. Д. нашел в Стокгольме две партии: одна тянула Швецию в ганноверский союз, другая, "доброжелательная" в глазах русского посланника, не хотела этого союза. Положение кн. Д. в Швеции оказалось весьма затруднительным, так как английская или ганноверская партия, с графом Горном во главе, имела большое преимущество перед русской партией: в ней было много способных и энергичных людей, сам король держал сторону Англии, и английское правительство щедро раздавало деньги всем, кто мог быть ему полезен. Две недели спустя после аудиенции у короля кн. Д. дал обед, а затем бал и маскарад на 500 человек, но эти празднества не улучшили положение дела, и когда кн. Д. потребовал конференции, то для переговоров с ним назначили людей противной партии. "Я никак не думал встретить здесь такие затруднения, — писал кн. Д. в январе 1727 г., — главное затруднение состоит в том, что все важные дела решаются в секретной комиссии, а с членами ее говорить никак нельзя, потому что им под присягою запрещено сноситься с иностранными министрами; король в рассуждение о важных делах не входит, а с вельможами, которые хотят приступить к ганноверскому союзу, говорить нечего: легче турецкого муфтия в христианскую веру обратить, чем их отвлечь от ганноверского союза; всякое дело и слово надобно закоулками проводить до того места, где оно надобно". В конце концов король и сенат согласились на ганноверский союз, и кн. Д. писал в Петербург: "По таким здешнего двора гордым поступкам, видится, неприлично мне здесь быть в характере, в каком я сюда прислан". Несколько позднее кн. Д. объяснил главную причину, почему в Швеции решились порвать с Россией и с таким презрением относились к его представлениям: оказалось, что шведский министр, Цедеркрейц, находившийся при русском дворе, сообщал в своих реляциях, что между главными царедворцами существуют несогласия, вследствие чего не может быть ни малейшей опасности с русской стороны короне шведской.

Кн. Д. был отозван из Швеции через шесть недель после кончины Екатерины І, а при юном императоре Петре II ему суждено было занять выдающееся положение во внутренних делах русского государства, и это положение, вследствие происшедших событий, привело кн. Вас. Лук. к гибели, помимо его воли и намерений.

3 февр. 1728 г., накануне торжественного въезда Петра II в Москву, кн. Вас. Лук. Д. и его двоюродный брат, кн. Алексей Григорьевич Долгорукий, были назначены членами Верховного Тайного Совета. Близкое знакомство с государственными порядками Франции, ІІольши, Дании и Швеции оставило глубокий след в политических воззрениях кн. Вас. Лук., выяснив ему политическое значение аристократии. Свою фамилию считал он самою аристократическою в России и связывал с ее преобладанием мысль о благоденствии страны, а потому весьма понятно, что во время опасной болезни Петра II в январе 1730 г. кн. Вас. Лук. явился деятельным участником в составлении задуманной кн. Алексеем Григорьевичем подложной духовной в пользу дочери своей, государыни-невесты. В этом замысле кн. Долгоруких поддерживал датский посланник Вестфален, сильно озабоченный предстоящим вопросом о русском престолонаследии. "Слух носится, — писал Вестфален кн. В. Л. Д-му, — что его величество весьма болен, и ежели наследство российской империи будет цесаревне Елизавете или голштинскому принцу, то датскому королевскому двору с Россиею дружбы иметь не можно, а понеже его величества обрученная невеста фамилии вашей, то и можно удержать престол за ней, так как после кончины Петра Великого две знатные персоны, а именно — Меншиков и Толстой, государыню императрицу (Екатерину І) удержали, что и по вашей знатной фамилии учинить можно и что вы больше силы и славы имеете".

В ночном заседании Верховного Тайного Совета 19 января 1730 г., происходившем тотчас после кончины Петра II, замысел этот потерпел неудачу. Кн. Вас. Лук., как опытный дипломат, даже не намекнул на него, а первый поддержал кн. Д. М. Голицына, высказавшись в пользу курляндской герцогини Анны Иоанновны, которая и была избрана в императрицы. Быть может, кн. Вас. Лук. рассчитывал еще более возвыситься при Анне Иоанновне, которая весьма благоволила к нему в бытность его в Курляндии. Потом говорили даже, что кн. Вас. Лук. (в это время вдовец) намерен был жениться на Анне Иоанновне и провозгласить себя правителем государства. Что бы ни руководило кн. Вас. Лук. при подаче голоса за Анну Иоанновну, но он вместе с прочими верховниками участвовал 19-го января утром в составлении "пунктов", ограничивавших самодержавную власть вновь избранной императрицы. В окончательной редакции "пункты" эти были названы "кондициями" и 19-го января вечером отправлены в Митаву с тремя депутатами: кн. В. Л. Д-м, кн. Мих. Мих. младшим Голицыным и генералом Леонтьевым. 30-го января Верховным Тайным Советом было получено письмо от кн. Д. с уведомлением о прибытии депутации в Митаву 25-го января и о том, что Анна Иоанновна, выслушав кондиции, собственноручно подписала под ними: "По сему обещаюсь все без всякого изъятия содержать. Анна". 29 января Анна Иоанновна выехала из Митавы в сопровождении кн. В. Л. Д. и кн. М. М. Голицына; с дороги кн. Д. неоднократно писал Верх. Тайн. Совету, и, сообразно с его письмами, делались приготовления к похоронам Петра II и ко "входу" Анны Иоанновны в Москву. 15-го февраля последовал торжественный въезд Анны Иоанновны в Москву, а с 20-го февраля начали приводить к присяге по форме, составленной Верх. Тайн. Советом: присягали на верность не только императрице Анне Иоанновне, но и государству. Проекты государственных преобразований, поданные шляхетством в промежуток времени между избранием Анны Иоанновны в императрицы и приездом ее в Москву, были весьма неприятны для членов Верх. Тайн. Совета, и они готовы были сделать многие уступки, лишь бы сохранить за собою первенствующее значение. По мере того, как среди шляхетства росло недовольство Верх. Тайн. Советом и фамилией кн. Долгоруких, неумеренно пользовавшихся своим "фавором" в царствование Петра II, — увеличивалась и усиливалась партия сторонников самодержавия Анны Иоанновны, с Остерманом и Феофаном Прокоповичем во главе. Люди, действовавшие по мысли Феофана Прокоповича, били на чувство преданности к царской особе и возбуждали сострадание к печальному положению государыни, которая находится в неволе: кн. Вас. Лук. поместился во дворце, и никому нельзя было приблизиться к императрице без его позволения; даже сестры ее могли разговаривать с нею только в его присутствии. "Смотрите, — говорили, — она никуда не показывается, народ не видит ее, не встречает радостными криками; кн. Василий Лукич стережет ее, как дракон; неизвестно, жива ли она, и если жива, то насилу дышет". До Остермана дошел слух, что кн. Д. задумал произвести 25 февраля государственный переворот посредством ареста самых влиятельных сторонников самодержавия Анны Иоанновны. Это побудило Остермана принять решительные меры, и 25 февраля вместо предполагаемого ареста последовало провозглашение Анны Иоанновны самодержицей. Узнав, что "кондиции", подписанные в Митаве, были составлены не по желанию целого народа, Анна Иоанновна сказала кн. В. Л-чу: "Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул" и в тот же день собственноручно разорвала эти "кондиции".

После этого события являлась неизбежной опала кн. Долгоруких, в особенности кн. Василия Лукича, как одного из главных участников ограничения самодержавной власти Анны Иоанновны. 28 апреля должна была совершиться коронация императрицы, и к этому времени решили удалить из Москвы кн. Долгоруких, со стороны которых опасались разных новых мероприятий не в пользу самодержавия Анны Иоанновны. 8-го и 9-го апреля последовали указы, рассылавшие некоторых Долгоруких губернаторами и воеводами в отдаленные провинции, а других — в дальние их вотчины. Кн. B. Л. был назначен губернатором в Сибирь. В подорожной, выданной ему 9 апреля, находится следующий маршрут: из Москвы на Переяславль-Залесский до Ярославля сухим путем, а далее Волгой до Казани. Так как имения кн. Долгоруких не были еще конфискованы, а вся дорога кн. Вас. Лук. от Москвы до Переяславля-Залесского лежала через его вотчины, то он мог, под благовидным предлогом пребывания в своих деревнях, очень долго следовать к месту назначения и в день коронации находиться вблизи от Москвы. Это обстоятельство побудило правительство Анны Иоанновны изменить маршрут кн. Вас. Лук. Через несколько дней после первой ему была выдана вторая подорожная, в которой путь его был изображен следующим образом: Москва, Владимир, Муром, Нижний-Новгород, Козмодемьянск, Вятка и наконец Тобольск.

14 апреля последовал манифест о "преступлениях" кн. Долгоруких, в котором между прочим было сказано: "За многие его, кн. Василия Долгорукова, как Ея Императорскому Величеству самой, так и государству бессовестные противные поступки, лиша всех его чинов и кавалерии сняв, послать в дальнюю его деревню с офицером и солдаты и быть тому офицеру и солдатам при нем, князь Василие, неотлучно". Вследствие этого кн. Вас. Лук. был взят под караул и, лишенный чинов и "кавалерий", сослан на житье в свою Пензенскую вотчину Керенского уезда село Знаменское. Первое время по приезде туда он содержался весьма строго: ему не дозволено было выходить из дома даже для посещения церкви. Через месяц Сенат несколько улучшил его положение, что мы видим из сенатского постановления 25 мая: "Ежели он, Долгорукой, — сказано в этом постановлении, — пожелает в деревне своей ходить в церковь или выходить на двор для прогулки и для смотрения в той деревне конюшенного двора и в полях и в гумнах хлеба, также и бороду брить, — в том ему не запрещать, и приказчиков и старост той деревни, также кои будут приезжать и из других деревень для разговору о деревенских и домашних его нуждах, — к нему допускать, и при тех всех случаях быть ему, Медведеву (подпоручику преображенского полка, приставленному к кн. Д-му), самому и поступать, как о том в инструкции написано". Недолго однако пришлось кн. Д-му пользоваться этим облегчением: 12-го июня Сенат постановил отправить его в Архангельск, а 23-го Медведев выехал с ним из с. Знаменского и вез его до Вологды через Темников, Касимов, Владимир и Ярославль. Почти месяц находился кн. Вас. Лук. в дороге до Архангельска, а 4-го августа был доставлен в Соловецкий монастырь.

По приезде в Архангельск, кн. Д. написал духовное завещание, в котором обращался к своей сестре, Анне Лукиничне, к Анне Яковлевне Шереметевой (дочери кн. Як. Фед. Долгорукого), и к родному племяннику своему, кн. Якову Александровичу Долгорукому (сыну кн. Александра Лукича Долгорукого), с просьбой о поминовении своей души и души его умершей жены, девическая фамилия которой осталась неизвестной. Кроме того кн. Вас. Лук. просил кн. Якова Александровича на целый год освободить крестьян всех деревень, которые он получит по наследству после его смерти, от всяких податей и работ и сказать, чтоб они молились за кн. Вас. Лук. и за его жену. Но распоряжения эти не могли быть исполнены, потому что указом 15 июля 1730 г. все имения кн. Долгоруких были конфискованы. Кн. Вас. Лук. был помещен в Соловецком монастыре в тюрьме, называвшейся Антоновскою; ему дозволялось выходить из его мрачного и тесного жилища только в церковь, разговаривать он мог лишь со своею прислугою, пища приносилась из монашеской трапезы. Через пять лет участь кн. Вас. Лук. была несколько смягчена: Соловецкий настоятель получил из Архангелогородской губернской канцелярии указ о выдаче кормовых денег на содержание его и трех человек его прислуги. Так продолжалось до 1739 г., когда стали вновь рассматривать "преступления" кн. Долгоруких. Все кн. Долгорукие, томившиеся в ссылке и бывшие на свободе, в начале 1739 г. были привезены в Шлиссельбург, где была образована особая для разбора их дела судная комиссия, приговорившая их к суровым наказаниям. Четверым из них был объявлен смертный приговор и в числе их — князю Василию Лукичу. Казнь совершена в Новгороде 8 ноября 1739 г.: Вас. Лук. был обезглавлен.

Испанский посланник при русском дворе с 1728 по 1731 г., герцог де Лирия, оставивший потомству любопытные характеристики тогдашних русских государственных деятелей, в следующих словах характеризует князя Д.: "Князь Вас. Лук. Долгорукой, министр Верховного Совета, был умен и недурен собою. Он был посланником в Швеции, Дании, Польше и во Франции и всюду заслужил имя искусного и хорошего министра. Он очень хорошо говорил на многих языках, и с ним можно было ужиться; но вместе с сим он очень любил взятки, не имел ни чести, ни совести и способен был на все по корыстолюбию. Наконец, он понес достойную казнь за свои интриги: царица сослала его на один жалкий остров Белого моря". В этой характеристике нельзя не видеть типических черт того "суетного и опасного века", — по выражению современников, — в который жил и действовал кн. Д.

Голиков: Деяния Петра В., т. II — IX, XIII, XIV. — Письма Петра Великого, изд. 1900 г., т. IV. — Записки дюка Лирийского и Бервикского (1727—1730). Перев. Д. Языкова. СПб. 1845 г. — Сказания о роде кн. Долгоруковых. СПб. 1840 г., 103—106. — Русск. Вестн. 1859 г., т. XIX, 65—67. — "Завещание кн. Вас. Лук. Долгорукого", сообщ. Щебальским. — Чт. М. О. И. Д. Р. 1880 г., III, стр. 19—32. — "Последние дни кн. Вас. Лук. Долгорукого в Соловецком монастыре", епископа Архангельского Макария. — Бантыш-Каменский: Словарь достопамятных людей русской земли. М. 1836 г., ІI, 257—272. — Библ. для чт. 1835 г., Чт. IX. "Русское посольство во Францию и Испанию: 1687 г." Д. Языкова, 45—82. — Соловьев: История России, т. XV — XX. — Корсаков, Д. А.: "Воцарение Императрицы Анны Иоанновны". Казань. 1880 г. Его же: "Из жизни русских деятелей XVIII в.", Казань, 1891 г., 195—218.

В. Корсакова.

Ники́та Моисе́евич Зо́тов (ок. 1644—1718) — учитель Петра Великого.

Биография

Родился в семье дьяка Моисея Васильевича Зотова. В 1677 году, дьяк Зотов был рекомендован царю Фёдору Алексеевичубоярином Соковниным; учительские способности его были испытаны Симеоном Полоцким, и ему было поручено учение пятилетнего царевича Петра. Главный предмет преподавания, кроме грамоты, заключался в чтении и учении Часослова,Псалтыря и Евангелия; обыкновенный курс учения царевича дополнялся под руководством Зотова так называемыми «Потешными книгами с кунштами» (картинами).

В августе 1680 года Зотов был отправлен в Крым вместе с стольником Тяпкиным, для окончания мирных переговоров с ханомМурадом Гиреем, и принял участие в заключении Бахчисарайского мира.

В 1690-х Зотов занимал место думного дьяка. В 1703 году заведовал Ближней походной канцелярией, был печатником. Как старый, опытный «излагатель» царской воли, в указах назывался «ближним советником и ближней канцелярии генерал-президентом». Весьма видную роль он играл в дружеской компании приближенных лиц государя —Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор. В этой компании, где Пётр назывался «святейшим протодиаконом», Зотов носил титул «архиепископа прешпурского, всея Яузы и всего Кокуя патриарха», а также «святейшего и всешутейшего Ианикиты» (с 1 января 1692 года). В 1710 году ему был дан титул графа; см. также Зотовы.

В 1714 году семидесятилетний старик Зотов, наполовину выживший из ума, вздумал жениться на вдове капитана Стремоухова — Анне Еремеевне Стремоуховой, урожденной Пашковой. Пётр сначала был против этого брака, но потом уступил желанию Зотова и в начале 1715 года отпраздновал свадьбу шутовского патриарха с приличным его званию торжеством. После смерти Зотова его пост «патриарха» унаследовал Бутурлин, которого царь заставил жениться на зотовской же вдове.^[1]

В Москве сохранились палаты Никиты Зотова — Кремлёвская набережная, д. 1/9.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Зотов, граф Никита Моисеевич

— отец Зотовых — Василия, Ивана и Конона, дядька и учитель Петра Великого в 1677—1680 гг. На эту ответственную должность решено было сыскать человека кроткого, смиренного и сведущего в божественном писании. Боярин Федор Прокофьевич Соковнин, в присутствии которого царь Феодор Алексеевич поднял вопрос о приискании учителя для пятилетнего царевича Петра, указал на дьяка Челобитного приказа, Никиту Моисеева Зотова, "исполненного всяких добродетелей и искусного в грамоте и письме". Государь велел привезти его во дворец, что Соковнин и исполнил, не объяснив Зотову причины поездки. Когда Феодор Алексеевич потребовал его к себе, З. оробел. Милостивый прием, оказанный царем, ободрил смутившегося дьяка, и испытание его Симеоном Полоцким в чтении и письме сошло благополучно. Вслед за тем Соковнин отвел З. к вдовствующей царице Наталье Кирилловне, которая, держа за руку маленького Петра, обратилась к З. со следующими словами: "Прими его и прилежи к научению божественной мудрости и страху Божию и благочинному житию и писанию". Тут только З. понял, в чем дело, и упал к ногам Наталии Кирилловны, говоря, что он недостоин быть "хранителем такого сокровища". На другой день, 12 марта 1677 г., по приказанию Натальи Кирилловны, явился З. уже в качестве учителя. Патриарх отслужил в присутствии царя молебен, окропил царевича Петра освященною водою, благословил его и вручил Зотову. При этом З. был осыпан подарками: патриарх пожаловал ему сто рублей, от царя Феодора он получил двор, от Натальи Кирилловны две пары богатого одеяния.

Обучение чтению шло рука об руку с изучением часослова, псалтири, Деяний и Евангелия. В свободное от уроков время, а иногда и за уроком, в виде отдохновения, З. рассказывал царевичу истории — деяния русских князей и царей, останавливая его внимание на сражениях, осаде городов, завоеваниях и т. д. Чтобы рассказываемое лучше усваивалось, З. обратился к Наталье Кирилловне с просьбой поручить художникам написать красками: грады, палаты, здания, дела военные, великие корабли и вообще "истории лицевыя с прописьми", т. е. с текстом, и распределил все это по разным покоям царевича. Были у царевича и книги с кунштами, т. е. рисунками, называемые в то время потешными, иначе говоря предназначенными для забавы детей. В заслугу З. надо поставить более широкое применение наглядного обучения, так как и раньше существовали так называемые фряжские и немецкие потешные листы и куншты, привозимые с Запада.

В 1679 г. царевич Петр пожаловался Феодору Алексеевичу на боярина Языкова (сравнив его с Годуновым) за то, что он намеревался выселять царевича с матерью из дворца Феодора Алексеевича, под предлогом тесноты помещения. Полагая, что Петр пожаловался по научению Зотова, Языков употребил все свое влияние, чтобы удалить его от царевича. В 1680 г. представился к тому случай: З. был послан, в качестве дьяка, со стольником Вас. Мих. Тяпкиным к крымскому хану Мурат-Гирею для заключения перемирия. В январе 1681 г. было заключено перемирие на 20 лет с крымским ханом, причем и турецкий султан обещался не воевать земли Московского государства. Был ли З. по возвращении из Крыма учителем царевича Петра — неизвестно.

С 1683 г. по 1698 г. встречаются указания на те подарки деньгами и вещами, которые получал З. от юного царя Петра. К праздникам Рождества Христова и к Пасхе, а часто и в обыденное время, Петр жаловал ему разные суммы, начиная от 12 руб. и кончая 100 руб., и дарил то лисий или песцовый мех на кафтан, то сукна кармазину, или камки китайской, то плетеную золотую нашивку и галун. В эти же годы З. находился в числе лиц, сопровождавших Петра, или обоих царей, в их загородных и богомольных походах.

В 1683—92 гг. Зотов был думным дьяком. За участие в Азовском походе 1695—96 гг. (он был у посольских дел) он получил в 1696 г.: кубок с кровлею, кафтан золотный на соболях, ценою 200 руб., золотой в 4 золотых да в вотчину 40 дворов. В 1698 г. З. был в комиссии для расследования стрелецкого бунта. В 1699—1701 гг. мы видим его уже думным дворянином и печатником. В 1701 г., при учреждении Ближней канцелярии, З. был поставлен во главе ее, но не пользовался в делах таким значением, какое имел молодой кабинет-секретарь Макаров. В 1702—1703 гг. З. находился в числе тех пяти лиц, которым Петр поручил наблюдать за укреплением новых "болварков" только что взятой шведской крепости Нотебурга и за возведением земляных бастионов Петропавловской крепости. Так как последние были названы в честь своих строителей, то один из бастионов был известен под именем бастиона Зотова.

Мы не можем указать на что-либо выдающееся в служебной деятельности З. В письмах своих к Петру (1706 г.) он сообщал об отправлении из С.-Петербурга артиллерии и провианта, но неизвестна степень его личного участия в заботах о снабжении войска оружием и съестными припасами. В том же 1706 г. З. пересылал Петру в особой сумке, за своею печатью, все письма, получавшиеся на имя царя из разных городов.

Не будучи ревностным помощником царя в государственном управлении, З. занимал совершенно особое положение при Петре, которого он должен был в детстве, как выразилась Наталья Кирилловна, учить "божественной мудрости, страху Божию и благочинному житию". Не имея данных, мы не можем утверждать, что З. заронил в нежную душу ребенка нежелательные семена. Но как объяснить, что юный царь Петр, создав в 1690-х годах "сумасброднейший, всешутейший и всепьяннейший собор", сделал главой его именно своего бывшего дядьку и учителя с прозвищем "князь-папа"? Быть может, наблюдательный царевич подметил в "смиренном" дьяке те черты, которые так ярко выступили в "князь-папе"? Не вдаваясь в дальнейшие предположения, остановимся на том, что достоверно известно.

Петр составлял и собственноручно писал "чины", т. е. обряды избрания и поставления новых членов "всепьяннейшего собора"; он сам сочинил устав, в который постоянно добавлял и видоизменял его; вообще "собор", как собрание близких людей, готовых шумно отпраздновать победу, заключение мира, спуск корабля, чьи-нибудь именины, свадьбу и т. д. — представлял для Петра развлечение и возможность отдохнуть от государственных дел и забот. На этих пирах первенствовал З. "Всешутейший отец Иоаникит, Пресбургский, Кокуйский и Всеяузский патриарх"; Петр был дьяконом или протодиаконом; многие члены "собора" носили названия "владык" того или другого города. На святках соборяне ездили Христа славить; сам царь ездил по всем боярам, З. посещал купцов. Сохранились известия о нескольких выдающихся пиршествах, в которых принимал участие "всесвятейший патриарх" Никита Моисеевич. 12-го февраля 1699 г., при торжественном открытии нового дворца Лефорта, шутовское шествие из дома полковника Лимы к дворцу Лефорта открывал З., украшенный изображениями Бахуса, Купидона и Венеры. За ним следовала вся компания: одни несли чаши, наполненные хмельными напитками, другие несли сосуды с курящимися табачными листьями. 1-го февраля 1702 г. в этом дворце (по смерти Лефорта сделавшемся достоянием Петра, так как он был построен на казенные средства) справлялась свадьба царского шута Шанского. На современной гравюре изображено десять столов, уставленных в четыре линии покоем; за отдельным столом на возвышении, в глубине залы, сидели на главном месте кн. Феод. Юр. Ромодановский и Ив. Ив. Бутурлин; с левой стороны от них, в патриаршеском одеянии, сидел З. На этой свадьбе присутствовали все члены "собора", и были выполнены до мельчайших подробностей старинные обряды. В переписке Петра с Бор. Петр. Шереметевым, гр. Г. И. Головкиным, кн. Меншиковым, Шафировым и другими близкими людьми постоянно упоминается З., называемый то "всесвятейшим", то "всешутейшим". Передаются поклоны ему, испрашивается благословение, или сообщается Петру, что "за благословением всешутейшего всем собором добре управляемся". Когда Петр ездил в Архангельск — он брал с собой З.; находясь в Нарве в 1706 г. и в Жолкве в 1707 г. — выписывал его туда к празднику Пасхи. Такая диковинка или, по выражению Петра "раретейт", как живые стерляди, привезенные в Санкт-питербурх (в Волги от Твери, сквозь Ладожское озеро, в прорезном стругу), побудила Петра звать на обед З.: "от святейшия руки закланныя — писал Петр Меншикову, — едим сейчас и про ваше здоровье при рюмке ренскова". В отсутствие Петра в 1706 г. многие члены "собора" кушали у "святейшего" и "гораздо служили", потом сидели перед царским двором и веселились, зашли в дом Петра и, в конце концов, Шафиров (он-то и писал об этом Петру) вместе с З. отправился в царский погреб; там З. "откушивал венгерского из четырех бочек, и из одной зело улюбил, и только одну сулейку про себя уцедил и кушал". Остальных гостей Шафиров потчевал рейнским вином, которое "поплоше".

Чтобы дать понятие о переписке З. с Петром, приведем целиком небольшое, но весьма характерное письмо З. от 23-го февраля 1699 г., без соблюдения особенностей тогдашнего правописания. "Нашего смирения сослужителю, геру протодиакону Р. А. [т. е. Piter Алексеевичу] со всею компаниею о Господи здравствовати! Благодарствую вашей любви за возвещение путешествия вашего (за границей) при добром здравии (о чем уведомлен от азовского владыки), и впредь о сем нам ведомо чините. Зело удивляемся вашей дерзости, что изгнанную нашу рабыню, т. е. масленицу, за товарища приняли, не взяв у нас о том свободы; только ведайте: есть при ней иные товарищи: Ивашка и Еремка, и вы от них опаситесь, чтоб они вас от дела не отволокли; а мы их дружбу знаем больше вашего. Сего числа поехали к вам иподиаконы Готовцев и Бехтеев, с которыми наказано от нас подати вам словесно мир и благословение, а масленицу и товарищев ее отлучити: понеже при трудех такие товарищи непотребны; а к сим посланным нашим иподиаконам будьте благоприятны. При сем мир Божий да будет с вами, а нашего смирения благословение с вами есть и будет. Smirennii Anikit власною рукою".

В некоторых письмах встречается соединение цинизма с кощунством, но это не является исключительной принадлежностью писаний З., так, например, Петр Ив. Бутурлин превзошел его в этом отношении.

В 1709 г., после Полтавской победы, Петр пожаловал З. "персону", т. е. свой портрет, а 8-го июля 1710 г. возвел его в графское Российского царства достоинство, при следующем рескрипте: "по прошению и за службу Миките Моисеевичу Зотову дается надание граф, также ближнего советника чин и ближней канцелярии генерал-президент". Внизу рукою З. приписано: "благодарствен за вашу Государскую премногую милость; вышеписанною Царского Величества милостию, написанною Его Государскою Собственною рукою, я, Микита Зотов, пожалован в Санкт-питербурхе, при получении ведомости о взятии города Риги, июля в 8 день 1710 года".

В 1711 г., марта 27-го состоялся сенатский указ "О бытии в Канцелярии Правит. Сената секретного, приказного и прочих по губерниям столов". Велено сохранять в Сенатской канцелярии письма или "нужнейшие ведения", которые будут присылать в Сенат "указом царского величества их милость верховные господа, яко светлейший князь (т. е. кн. A. Д. Меншиков), тако адмирал граф Апраксин, генерал-фельдмаршал Шереметев, государственный канцлер граф Головкин, генерал-президент Ближней Канцелярии граф Зотов, государственный подканцлер барон Шафиров и господин Кузма Патрекеев". Далее в том же сенатском указе все эти лица названы "принципалами".

Принадлежность З. к "верховным господам" и "принципалам" не избавляла его от шуток Петра, граничивших с издевательством. Приведем для примера назначение к З. чтеца. В июне 1712 г. явился в С.-Петербург на царский смотр, в числе других недорослей, Иван Карамышев. "И с оного смотру — как сказано в "Сенатских докладах и приговорах" — по его царского величества именному указу, велено ему быть при тайном советнике и Ближней канцелярии генерал-президенте Никите Моисеевиче Зотове за укоснением языка его (т. е. вследствие косноязычия) в четцах". Карамышев пробыл в доме З. в течение месяца, а когда З. поехал в Померанию, он отпросился домой, где и занемог, по собственным его словам "животною и ножною болезнию". Лишь в августе 1715 г. приехал Карамышев снова в С.-Петербург, вследствие угрозы фискала Посникова; по возвращении З. из Ревеля, Карамышев явился к нему 11 сентября того же года, а 28-го сентября, в бытность Петра в доме З., получил от государя повеление "быть при нем, графе Никите Моисеевиче, по прежнему". Надо обладать особенною изобретательностью, чтобы назначить чтецом косноязычного недоросля, и через три года подтвердить свое приказание.

В конце 1713 г. З. отпросился у царя в Москву, намереваясь якобы поступить в монастырь. Петр посоветовал ему, вместо того, приискать там жену, и З. писал по этому поводу царю, между прочим, следующее: "а в приезде, государь, нашем (т. е. его и жены) в Петербург, какую изволишь для увеселения вашего государского публику учинить, то радостною охотою вас, государя, тешить готов".

У З. были от первого брака (имя, отчество и фамилия первой жены неизвестны) три сына: Василий, Конон и Иван. Конон Никитич, услыхав в конце 1714 г. о тех приготовлениях, которые делались для шутовской свадьбы его отца, был опечален и удручен: с одной стороны, он опасался лишиться наследства, с другой — его возмущало, что старик-отец подвергается такому посмеянию. В подкрепление своей просьбы об отмене свадьбы Конон Никитич приводил в письме к царю слова своего отца: "я бы и рад отречься моей женитьбы; но не смею царское величество прогневать, столько-де стариков собрано для меня, и платья наделано". Просьба Конона Никитича запоздала: он написал Петру 14 января 1715 г., а 16 января должна была состояться свадьба (Никита Моисеевич женился на вдове Анне Еремеевне Стремоуховой, урожденной Пашковой). Еще 25-го сентября 1714 г., по приказу Правит. Сената, велено прожиточное поместье ее и вотчину, которыми она владела до именного царского указа о движимых и недвижимых имениях 1714 г., "справить ныне или после женитьбы за женихом ее, царского величества тайным советником и ближней канцелярии генералом-президентом графом Магнусом Наклевании Никитою Моисеевичем Зотовым". Когда Петр дал Зотову это прозвище — неизвестно. Месяц спустя, в сенатском приговоре о ведении в Ближней канцелярии приходных и расходных книг разных губерний сказано: "объявить в Ближней канцелярии генералу-президенту графу магнусу на клевании Никите Моисеевичю Зотову с товарыщи". В первом случае можно было допустить, что З. в шутку назван Магнусом Наклевании, в связи о предполагавшейся "потешной" свадьбой его, но повторение этого прозвища в сенатском приговоре ясно доказывает, что Петр закрепил за ним приставку, как бы намекавшую на великую способность клевать носом, т. е. на чрезмерную выпивку.

12-го декабря 1714 г. Петр приказал всем лицам, назначенным присутствовать на свадьбе З., явиться в дом секретаря Волкова на Васильевском острове в костюмах; но, чтобы народ не видал костюмов, покрыться епанчами, а главные уборы привезти с собою. Жених должен был быть в кардинальском одеянии; князь-кесарь (кн. Юрий Феод. Ромодановский) в Царе-Давыдовском. Роспись, кому в каком платье быть и с какими играми, была составлена самим царем. Для большего разнообразия одинаково были одеты лишь 3—4 человека; в редких случаях 5 человек. Тут были: лютеранские пасторы, арцибискупы (т. е. католические епископы), бернардинские монахи, рыцари, гамбургские бургомистры, рудокопы, китоловы, рыбаки, немецкие пастухи, скороходы, матросы; из народностей: китайцы, американцы, японцы, армяне, лопари, турки, поляки, венецианцы и т. д. Несколько человек было просто в шубах, охабнях и коротких шубах навыворот. Все три сына Никиты Моисеевича были в асессорском платье и держали в руках соловьев. Женские наряды гораздо менее интересны, и мы не станем на них останавливаться. "Игры" состояли не только из барабанов, дудочек, медных тарелок, флейт и свирелей; тут были и трещотки, сковороды, разные рожки, собачьи свистки, волынки, ложки с колокольчиками, "варганы", пузыри с горохом и т. д.

Приглашение гостей было предоставлено четверым заикам и совершалось по особому объявлению, составленному самим Петром. Начиналось оно так: "Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, тово, кто фамилиею своею гораздо старее чорта (то есть Обер-Корсицкого Маразина"). Далее, между прочим, читаем: "Тово бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал; не знаю о том, может ли он и то сыскать, куда он устремляется, и куды гости призываются, и торжество приготовляется; тово человека, кто в Алепе родился; тово кто кушать приуготовить умеет; тово, кто не по силе борца сыскал".

16 января 1715 г., после трех пушечных выстрелов, мужчины съехались в дом гр. Головкина, а женщины, с императрицей и другими царственными особами во главе — в дом князь-игуменьи Ржевской. Оттуда шествие направилось в церковь. Знатные особы ехали в линеях, запряженных шестериком. Обрученная чета шла пешком, поддерживаемая четырьмя старцами; впереди выступали, в качестве скороходов, четыре мужика, до такой степени тучных и неповоротливых, что, в сущности, сами они нуждались в вожатых. Царь находился среди поезжан в матросском платье. Треск, свист и грохот упомянутых нами выше орудий сливался с колокольным звоном, и получился невообразимый шум. Для венчания З. был выписан из Москвы священник Архангельского Собора, имевший более 90 лет от роду. Из церкви, тем же порядком, шествие направилось в дом новообвенчавшегося князь-папы, или, как его тогда называли, князь-патриарха. Молодые (по свидетельству кн. П. В. Долгорукого, Никите Моисеевичу было лет восемьдесят) усердно потчевали гостей разными напитками. На улицах выставили для народа бадьи с вином и пивом и разные яства; многие кричали: "Патриарх женился! Патриарх женился!" Другие, держа в руках ковш вина или пива, восклицали: "да здравствует патриарх с патриаршею". На другой день возили молодых по городу, в предшествии всех участников свадебного торжества.

Вот что говорит относительно этой свадьбы С. М. Соловьев: "Свадьба Зотова заслужила особенное внимание: одни вооружаются против неприличия этого торжества, другие стараются оправдать его, и вообще хотят видеть здесь насмешку над патриаршеством, желание унизить сан, который хотелось уничтожить. Но мы знаем, что это была просто игра в короли, папы и патриархи, игра, понятная при тогдашнем состоянии юного общества. Зотов назывался Кокуйским патриархом еще тогда, когда настоящий патриарх был в Москве, когда, по всем вероятностям, не западала еще мысль об уничтожении патриаршества; теперь этот Кокуйский, шутовской патриарх вздумал жениться и свадьбу его отпраздновали, приличным его званию образом. Если предположить, что Петр хотел насмеяться над патриаршеством, то надобно предположить, что он хотел насмеяться и над своею собственною царскою властию, потому что у него был и шутовской Пресбургский король, впоследствии кесарь; со смертию старика Зотова шутовское патриаршество упразднилось, но остался князь-папа в соответствие князю-кесарю".

З. умер в 1717 г., и в конце этого года, перед избранием нового князь-папы, Петр обратился от лица собора со следующей просьбой к князю-кесарю Ив. Феод. Ромодановскому, возведенному в это звание по смерти отца: "Великий Государь Князь Цесарь Иван Феодорович! Известно вашему величеству, что отец ваш и богомолец в. князь-папа, всешутейший Аникита от жития сего отъиде, и наш сумазброднейший собор остави безглавен; того ради, просим в. в. призрети на вдовствующий престол избранием Бахусо-подражательного отца". В князь-папы был избран Петр Ив. Бутурлин, за которого и вышла потом замуж вдова Никиты Моисеевича Зотова, Анна Еремеевна.

У З. были земельные владения: в Бежецком Верху деревня Софонова; в Коломенском у. село Карпово; в Московском у. село Доношево; в Ингермандандии за ним и за его сыновьями значилось 130 дворов. Кроме того, у него были дома: на острове Котлине и в С.-Петербурге на месте теперешнего Гагаринского буяна, при слиянии Невки с Невою, на Петроградской стороне.

Хотя в дипломе, выданном в 1713 г., было написано, что графское достоинство переходит и к потомкам Зотова, но по кончине гр. Никиты Моисеевича сыновьям и внукам его запрещено было именоваться графами. Император Александр I, указом от 21 июня 1803 г., восстановил в графском достоинстве Николая Ивановича Зотова, приходившегося Никите Моисеевичу праправнуком. Произошло это по просьбе князей Куракиных, когда Ник. Ив. Зотов посватался к княжне Елене Алексеевне Куракиной.

С. Г. Г. и Д., IV. — А. А. Э., ІV. — Доп. к Акт. Ист., т. т. VIII, IX, XII. — Дв. разр., IV. — П. С. З., II—V. — Есипов, "Сборник выписок из архивных бумаг о Петре Великом". М., 1872 г., т. І. — Письма и бумаги императора Петра Великого, изд. особой комиссией по Высочайшему повелению. СПб. 1887—1912 гг., т. т. I—VI. — Кн. П. В. Долгоруков, "Рос. Род. кн.", II. — "Mémoires du prince P. Dolgoroukow". Genève, 1867, т. І. — Записки Желябужского и Крекшина в изд. Сахарова "Записки русских людей". М., 1841 г. — "Архив кн. Куракина", т. т. І и ІІІ. — Голиков, "Деяния Петра Вел.", т. т. І—VI, XIII—XV. — Петров, "История С.-Петербурга". СПб., 1883 г. — Пыляев, "Старый С.-Петербург". 1887 г. — Соловьев, "История России", т. т. XIV—XVI. — Забелин, "Опыты изучения русских древностей и истории". М. 1872 г., ч. I. — Детские годы Петра Великого. — "Рус. Ст." 1872 г., т. V ("Шутки и потехи Петра Великого; Петр Великий, как юморист"). — "Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правит. Сенате в царствование Петра Великого". Изд. Имп. Акад. Наук, т. т. II—V.

В. Корсакова.

Князь Борис Иванович Куракин (20 июля (2 августа) 1676, Москва — 17 октября (28 октября) 1727, Париж) — первый постоянный посолРоссии за рубежом, один из видных представителей российской дипломатии, сподвижник и свояк Петра Великого (Пётр Первый и Куракин были женаты на родных сёстрах — Лопухиных). Крестник царя Фёдора Алексеевича.

Биография

Основной источник биографии Бориса Куракина - "Жизнь князя Бориса Куракина им самим описанная", которую он начал писать будучи на лечении в Карлсбаде. В самом начале его биографии он пишет дату, когда начал писать - 25 сентября 1705 г.

Он родился 20 июля 1676 г. в семье князя Ивана Григорьевича, отпрыска рода Гедиминовичей, и Феодосии Алексеевны, урождённой княжны Одоевской (ум. 1677).

С раннего детства Куракин рос болезненным мальчиком, часто болел лихорадкой. В 3 года ему делали две операции: доктор Симон вырезал ему паховую грыжу, а позднее нарост на плюсне левой ноги.

В 1700 году ему было «отказано по грамоте из Приказа Казанского дворца» до 17 тыс. десятин «дикопорозжей земли» по рекам Хопер и Сердоба в Пензенской губернии, где появилось село Борисоглебское-Куракино. В том же году Борис Иванович купил земли «за рекой Сурою, на речке Юловке, в иных урочищах», где поставил село Павло-Куракино, в настоящее время расположенное на территории Городищенского района Пензенской области.

В 1682 г. его отец был отправлен на воеводство в Смоленск. Когда семья выезжала из Москвы, у Креста по Троицкой дороге Борис упал с лошади и с трудом выжил. В Смоленске его отец умер от каменной болезни (болезни почек). Он был погребен в Москве в Чудове монастыре. После его смерти Бориса, его брата Михаила и сестру Марию (от второго брака Ивана Григорьевича с Марией Петровной Урусовой, ум. 1684) воспитывала их мачеха княгиня Ульяна Ивановна Одоевская.

С 1683 года входил в ближайшее окружении Петра I, был его спальником, принимал участие в военных потеках близ слободы Семёновская. Участвовал в Азовских походах.

В 1697 году он был послан в Италию для изучения морского дела, фортификации и математики; c 1705 по 1706 год был за границей на лечении. Его дипломатическая карьера началась в 1707 году, когда он был послан в Рим настаивать на непризнании папой Станислава Лещинского королём Польши.

В 1709 год у Куракин был назначен командиром Семёновского полка и руководил им при Полтавском сражении.

С 1708 года по 1712 годы он был представителем России в Лондоне, в Ганновере и в Гааге, а в 1713 году участвовал в Утрехтском конгрессе в качестве полномочного представителя России; в 1715 году подписал Грейфсвальдский союзный договор с Ганновером, с 1716 года состоял послом в Париже. В 1722 году Пётр Великий, отправляясь в персидский поход, поручил ему руководительство всеми послами России, аккредитованными при европейских дворах. В 1724 году он послан послом в Париж, где и умер в 1727 году. Многие из его потомков также сделали блестящую карьеру в дипломатии.

В 1717 году награждён орденом Святого Андрея Первозванного. 30 августа 1725 года награжден орденом Св. Александра Невского.

Будучи одним из образованнейших людей своего времени Куракин в своих трудах часто прибегает к голландскому, французскому и итальянским языкам. Его перу принадлежат дневник и путевые записки, автобиография, доведённая до 1709 года, история русско-шведской войны, политические записки, обширная деловая и семейная переписка. Он задумал писать полную историю России, в которой предполагал, главным образом, остановиться на царствовании Петра, но успел лишь составить подробное оглавление этого труда и «Историю о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях 1682—1694 гг.».

Браки и дети

Был женат дважды и имел пятерых детей.

1. жена с 1691 года Ксения Фёдоровна Лопухина (1677—февраль 1698), родная сестра Евдокии Лопухиной, первой жены Петра I.

   • Татьяна (1 (14) января 1696 — 1758) — вторая супруга генерал-фельдмаршала князя М. М. Голицына;

   • Александр (31 июля (13 августа) 1697—1749) — обер-шталмейстер, женат на Александре Ивановне Паниной (1711—1786);

2. жена с ноября 1699 года княгиня Мария Фёдоровна Урусова (ум.1731)^[3] (дочь кн. Фёдора Семёновича Урусова и княгини Феклы Семеновны Грушецкой (родная сестра царицы Агафьи Грушецкой, из дворянского рода Грушецких)).

   • Сергей, родившийся в 1700 г. Он умер спустя полтора года;

   • Екатерина (25 октября (7 ноября) 1703 — 1772) — с 1730 года вторая супруга генерал-фельдмаршала графа А. Б. Бутурлина;

   • Василий.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Куракин Борис Иванович [20 (30) VI 1676, Москва – 17 (28) X 1727, Париж]. Принадлежал к старинному роду Гедиминовичей. Дипломат, т. советник, кавалер ордена св. Андрея Первозванного. С 1683 – спальник при Петре I. С детства служил в потешном полку. В 1691 женился на Е. Ф. Лопухиной, став, т. о., свойственником Петра. Часто помещаемый волей обстоятельств в ближайшее окружение Петра, К. никогда не пользовался его личным расположением: К. не выносил атмосферы петровского двора, был постоянно мрачен, страдал от множества болезней, не имел склонности к военной службе. В 1695–1696 К. ходил в Азовские походы; под Азовом, по его собственным уверениям, получил «гипохондрию и меланхолию». В 1697 с группой дворян был отправлен в Венецию для изучения математики и навигации. Здесь он восстановил здоровье и достиг успеха в науках. К. участвовал во всех крупных сухопутных сражениях Сев. войны. В 1704–1706 лечился в Карлсбаде и Амстердаме. В 1707 К. выполнил свое первое дипломатическое поручение в Италии, в Ватикане, после чего продолжил лечение в Европе. В 1709, вернувшись в Россию, подполковником Семеновского полка участвовал в Полтавской баталии. То ли по наговору, то ли из-за неловких маневров на поле боя К. оказался в крайней немилости у Петра, и его карьера в России стала невозможной. Петр понял настоящее назначение К. и отправил его в Европу, теперь уже навсегда (К. посетил Россию лишь в 1711). С 1709 К. – посол в Ганновере, с 1710 – в Лондоне, с 1711 и до конца жизни он представлял Россию в главном европ. дипломатическом центре того времени – Гааге, при Генеральных Штатах, и одновременно держал резиденцию в Лондоне. С 1722 постоянно курировал посольство в Париже и часто жил здесь. В 1722 в период Перс. похода руководил всеми рус. дипломатическими представительствами в Европе. Выполняя поручения при крупных европ. дворах, К. участвовал во всех значительных политических конгрессах, сопровождал Петра в его выездах за границу, закупал для России корабли, машины, привлекал мастеров, ведал обучением рус. недорослей за границей и т. п. К. хорошо владел европ. языками и стал одним из первых культурных посредников между Россией и Европой. Сознание исторического значения своего знатного рода и себя как о представителя, обостренное недооценкой старой аристократии со стороны Петра, было для К. существенным стимулом в работе над двумя его важнейшими произведениями – автобиографическими записками и трудом о славяно-русской истории (незавершенным). Свое жизнеописание, опиравшееся на европ. традицию автобиографий, К. начал составлять в 1705 и довел до 1710. Оно представляет собой летописец, в котором погодные краткие записи о политических событиях, перечни походов и поездок Петра, известия о новых учреждениях и т. п. перемешаны с перечислением семейных событий – браков, рождений, смертей, пожаров. Подробности своей карьеры К. часто скрывает: он делает намеки на «внутренние секреты», для описания своих «афронтов» пользуется ит. языком. Об успехах своих К. почти не упоминает. Главные автобиографические темы К. – душевная тоска, болезни и лечение их. Здесь он позволяет себе развернутые описания с подробностями, часто натуралистическими. Такое построение автобиографии нельзя объяснить только ипохондрией К. Болезни – самое существенное для автора проявление его личности; обеспечивая ему возможность выключаться из потока событий, они в конечном счете становятся для К. формой борьбы за личную независимость. К 1723 К. задумал «Гисторию о Славяно-российской империи». От грандиозного замысла остались лишь пространные планы, список исторических лиц, которых предполагалось упомянуть в сочинении, и довольно обширный фрагмент под загл. «Гистория о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях. 1682–1694», имеющий высокую ценность как источник сведений о стрелецких волнениях и первых годах петровского царствования. Образ Петра еще не вполне определился во фрагменте. Но, по-видимому, К. не предполагал давать его царствованию однозначную оценку. Главный акцент сделан в «Гистории» на характерах политических деятелей эпохи. Под характером К. понимал сочетание умственных дарований, склонностей и страстей, часто противоречивое и всегда зависящее от родовитости описываемого персонажа. Характеры во многом определяют ход истории. Так, особенно несчастливым и чреватым тяжкими последствиями К. считал регентство Натальи Кирилловны, которая при большой доброте и доброжелательности была ума «легкого» и к правлению «не капабель». Принадлежа к «низкому и убогому шляхетству», она окружила себя вороватыми и ничтожными родственниками и оттеснила от власти «великие фамилии». Лаконичные портреты Лефорта, «дебошана французского», кн. Б. Голицына, Меншикова, Ромодановского и др. ориентированы на рим. историографическую традицию, вероятно на Тацита. К «римским гисториям» К. отсылает сам, говоря о непомерном преуспеянии Меншикова. В конце фрагмента хронологическая последовательность отсутствует; портреты современников беспорядочно сочетаются с описаниями диких забав, потех и увеселений петровской юности. К. оставил также множество дневниковых и путевых записей, большая часть которых носит сугубо деловой, дипломатический характер. В раннем дневнике и путевых заметках 1705–1710 К. предстает как типичный путешественник начала петровской эпохи, который, не углубляясь во внутренние особенности европ. жизни, обращает внимание на величину зданий, на роды казней, посещает анатомический театр, дивится многообразию вин, созерцает «скляницы» с младенцами «в спиритусах». Литературный элемент можно обнаружить в дипломатических бумагах, письмах К. Все эти документы могут служить для исследования эволюции языка петровской эпохи, с годами все более раскрывавшегося для иностранных влияний. К. безосновательно приписывался «Журнал путешествия по Германии, Голландии и Италии 1697–1699 гг.» (Рус. старина. 1879. Т. 25–26; Вестн. Европы. 1891. № 9). Издание «Архива кн. Ф. А. Куракина», в котором сосредоточены материалы Б. И. Куракина, не было завершено. Оставшиеся неопубликованными бумаги К. находятся в ГИМ, ф. 3; СПбФ ИРИ РАН, ф. 115; РГАДА (материалы по иностранным сношениям) и др. хранилищах. Лит.: Терновский Ф. А. Семейная хроника и воспоминания кн. Б. И. Куракина // Киевская старина. 1884. № 9, 11, 12; Семевский М. И. Село Надеждино и арх. кн. Ф. А. Куракина в 1888–1890 гг. // Рус. старина. 1890. № 10; Арх. кн. Ф. А. Куракина. СПб., 1890–1902. Т. 1–10; Брикнер А. Г. Арх. кн. Куракина // Вестн. Европы. 1891. № 9;Шмурло Е. Ф. Новый свидетель эпохи преобразований // Журн. М-ва нар. просв. 1891. № 1; <STRONG>Кедров С. Русь Петра Великого за границею // Рус. арх. 1903. № 5, 11; 1904. № 6; 1905. № 3; 1906. № 4; 1907. № 6, 7; 1912. № 5; Юдинцева А. А. Рус. дипломатия в период Сев. войны (деятельность Б. Куракина): Автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 1949; Никифоров Л. А. Рус.-англ. отношения при Петре I. М., 1950; Borghese D. Un ambasciatore di Pietro il Grande in incognito presso la Santa Sede: (Boris Ivanovič Kurakin). Roma, 1961; Николаева M. В. К вопросу о формировании стиля рус. повествовательной лит. первой пол. XVIII в. // Учен. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена. 1963. Т. 114; Прокофьев Н. И. О традициях и новаторстве путевых зап. петровского времени // XVIII век. Л., 1974. Сб. 9; Травников С. Н. Путевые записки петровского времени. М., 1987.

М. Б. Плюханова

………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Куракин, князь Борис Иванович

— действительный тайный советник, генерал-майор, лейб-гвардии Семеновского полка подполковник, дипломат времени Петра Великого, род. 20 июня 1676 г., в Москве, ум. 17 октября 1727 г. в Париже, погребен в Чудовом монастыре в Москве. Сын князя Ивана Григорьевича Куракина и первой супруги его, рожденной княжны Одоевской; восприемниками его был сам царь Федор Алексеевич и царевна Екатерина Алексеевна. На седьмом году потерял отца, матери же лишился еще ранее; в 1673 году назначен был в спальники к царю Петру Алексеевичу и начал учиться грамоте; ученье это покончилось через два года; причиной этого было отчасти то, что и курс первоначального обучения был тогда не велик, отчасти и слабость здоровья молодого князя; в записках о своей жизни он многократно и постоянно говорит о своих болезнях; мы скажем о них здесь несколько слов, как потому, что болезненность кн. Б. И. Куракина является довольно немаловажным обстоятельством ввиду его постоянных переездов и путешествий, так и потому, что иные сообщения его драгоценны в бытовом отношении.

Уже трех и четырех лет он подвергался каким-то двум операциям; по шестому году упал с лошади и сильно расшибся, по девятому — упал с лесов и два часа лежал без памяти; с девяти лет хворал постоянно лихорадкой — "по вся годы лежал огневою и лихорадкою много времени" — и от болезни приходил в такое положение, что временами казалось окружающим будто он какой-то слабоумный. На пятнадцатом году, пишет кн. Б. И. Куракин, "пришла ко мне болезнь в осень самую, месяца ноября или октября, чечуйная, которую лечил Евдоким поляк, сажаючи на кадку паров, которая болезнь мне была весьма трудна". Лечения все помотали очень мало — и не удивительно; удивительно, как они не всегда убивали. На 19-м году, возвращаясь из Азова, кн. Б. И. Куракин подвергся особенно сильному приступу лихорадки — и вот что он с собой сделал: "до Стараги Оскола довезли больного и тут лежал. И по трех днях метали кровь из правой руки, ничем же получил свободу, и отчаян был к смерти. Токмо в седьмой день, в самом безпамятстве, людям своим велел принесть воды самой холодной, со льдом, ушат, а сам лег на постелю и велел себя поливать в таком самом жару, аж покамест пришел в безпамятство и уснул. И заснув, пробудился от великого холоду и озяб; и потом велел себя положить к печи и окутать. И пришел в великий пот и спал чуть не целыя сутки. И по том сну пробудясь пришел в великую тощету и слабость; а жару и ознобу или какой лихорадки и огневой больше не послышал в себе, только в великой слабости был, так что не мог ходить дня с четыре; и потом имел великий апетит до яденья". В следующем году кн. Б. И. Куракин "получил себе великую болезнь месяца ноября: имел гипохондрию и меланхолию. Так был в доме своем, что никогда радостен не был, а всегда плакал, а причины нимало не знал, для чего так: чуть жив ходил и до еды апетиту нимало не имел"; но какой-то грек Спиридон дал ему три раза в квасе какие-то "кислыя капля" и он "от той меленхолии получил свободу, так что уж к тому не помянулася". В 1701 г. ездил в Карлсбад лечиться; лечился затем и во время пребывания в Италии и в Париже...

Состоя при ц. Петре кн. Б. И. Куракин принимал участие и в его потехах, и в его первых серьезных предприятиях. В 1691, 1692 и 1693 гг. он был в потехах под Семеновским; в 1694 г. — под Кожуховым; в этой обстановке приобрел кн. Б. И. Куракин пристрастие к вину, от которого не мог уже никогда отделаться, несмотря на то, что оно причиняло особый вред его и без того слабому здоровью; в 1691 г. кн. Б. И. Куракин женился на Ксении Федоровне Лопухиной, родной сестре Евдокии Федоровны, супруги царя Петра. В 1694 же году пошел он в первый азовский поход прапорщиком Семеновского полка; в следующем походе он был поручиком первой роты полка. По возвращении в Москву после взятия Азова Петр решил отправить русских молодых людей за границу для обучения разным наукам; выбраны были спальники, из обеих комнат, т. е. из штатов царя Петра и его покойного брата, царя Иоанна; одна партия послана была в Голландию, другая — в Италию, "для наук навтичных"; во вторую попал кн. Б. И. Куракин. Выехал он из Москвы в начале марта 1696 г., с особой грамотой, в которой он именован "дворянином Борисом Ивановым" через Смоленск, Могилев, Варшаву, Ченстохов и Вену проехал он в Венецию, куда прибыл в июне; он считает, что "подъем" этот стоил ему до 2000 руб. В Венеции он "учился наук математических; выучился аретьметики, геометрии теорики (т. е. теоретической) 5 книг Евклидеса, геометрии практики, тригонометрии планы (т. е. на плоскости?), астрономии часть до навтики (относящаяся?), навтики, механики, фортификации офеньсивы и дифенсивы. И во свидетельство всех тех моих наук от мастера и за венецкого князя рукою и печатью свидетельствованный лист. И также некоторую часть в разговоре и читать и писать итальянского языку научась, доволен". В Москву он возвратился в феврале 1698 г., через несколько дней после его приезда умерла его жена. Похоронив ее, кн. Б. И. Куракин поехал "в Воронеж, для свидетельства своих наук"; свидетельство это окончилось для него очень благоприятно: "при том свидетельстве некоторое счастье я себе видел от Его Величества, и от всех не так стал быть прием, как преж того, и чем выше я явил"; из Воронежа он послан был под Азов, оттуда в следующем году ходил на корабле, сопровождавшем посла нашего Украинцева, который впервые ехал в Константинополь на русском корабле; осенью того же 1699 г. кн. Куракин вторично женился на княжне Марии Федоровне Урусовой. В 1700 г. был в несчастном для нас сражении под Нарвой. В 1702 г. кн. Б. И. Куракин был в походе, закончившемся взятием Шлиссельбурга, и в следующем году был в отряде, который, под начальством самого Петра, взял Нотербург, был и при том, как "по взятии того города начали делать Санкт-Петербург и того же лета к осени сделали и сделав, тут оставя гарнизон, сами все пошли к Москве".

Молодой государь оказывал большое внимание и расположение кн. Б. И. Куракину — "той зимы между всеми видел себе некоторое счастье великое, а наипаче де суо маеста" — записал князь в своей автобиографии; в это время он был произведен в майоры Семеновского полка.

Осенью 1709 г. кн. Куракин был снова под Нарвой и участвовал во взятии крепости штурмом; расхворавшись особенно сильно в следующую зиму. кн. Б. И. Куракин получил отпуск и в 1705 г. уехал в Карлсбад лечиться. Возвратился он в Москву осенью 1706 г.; в начале 1707 г. приехал к Петру, стоявшему в Жолкве, был отлично принят государем и вскоре произведен в подполковники; 18 января 1707 г. послан был с дипломатическим поручением в Рим, к папе Клименту XI — Петр желал, чтобы папа не признавал короля Станислава Лещинского. С апреля по октябрь провел Куракин в Риме, переговариваясь с папским правительством. Он успел получить ответ только уклончивый; папа не признавал Лещинского, но отказался высказать это в выражениях столь категорических и определенных, как того желал Петр; вообще же приемом папы Куракин был очень доволен. На обратном пути Куракин посетил Венецию, Вену, Гамбург и Голландию, исполняя разные поручения Петра, как например, добиваясь у разных владетелей запрещения вербовать из их подданных в шведскую армию; возвращаясь из Голландии виделся и вел переговоры с князем Ракоци; осенью 1708 г. приехал кн. Куракин в Киев, а затем, как раз перед получением известия об измене Мазепы, прибыл к государю, в деревню Погребки. Немедленно Петр отправил Меншикова взять город Батурин, резиденцию гетмана, а Куракина послал в Киев, чтобы он привез с собой высших представителей духовенства в Глухов для избрания нового гетмана. Предприятие было не безопасное — во многих селах происходили брожения и даже открытые бунты; несколько чиновных лиц были убиты; верность самих архиереев и их готовность исполнить волю царя не были несомненны; князь Куракин ехал тайно, всего сам-четверть; он прибыл в Киев благополучно и на другой же день двинулся с епископами обратно; на обратном пути грозила им другая опасность — шведская армия приблизилась и рассыпала разъезды. Кн. Куракин, однако, благополучно исполнил возложенное на него поручение. Вслед за тем он принимал участие в Полтавской битве, командуя Семеновским полком. За эту победу он не получил никакой награды, о чем с горестью говорит в своей автобиографии.

К этому именно времени относится непродолжительный период охлаждения государя к Б. И. Куракину; Петр даже как бы совершенно лишил его прежнего расположения, ни о чем с ним не разговаривал, хотя прежде явно отличал его. Это очень огорчало князя; он совершенно не мог указать причины такой перемены и приписывал ее тайным проискам и наговорам своих недоброжелателей. Возможно, что Петр остался недоволен желанием кн. Б. И. Куракина посвятить себя по преимуществу дипломатической деятельности, предположив тут просто желание уклониться от тягостей службы военной. По-видимому, грустное настроение обращало кн. Б. И. Куракина по преимуществу к воспоминаниям о прежней своей деятельности и о прежнем расположении царя — в это именно время кн. Куракин написал свою автобиографию.

Но вскоре положение кн. Куракина переменилось; государь вполне вернул свое благоволение своему давнему сподвижнику и с этого времени до конца жизни кн. Б. И. Куракин служил России и, пользуясь полным доверием царя, работал на поприще дипломатических сношений и только раз — в 1711 г. — на короткое время возвращался в отечество.

23 октября 1709 г. кн. Б. И. Куракину поручено было ехать ко двору курфюрста Брауншвейг-Люнебургского. Он должен был явиться туда "инкогнито" и начать сначала частные сношения с высшими правительственными деятелями, а когда убедится, что предложения России будут встречены хорошо — тогда объявить о своем характере уполномоченного; он вел тут дело о браке царевича Алексея. Заметим здесь, кстати, что в архиве Куракина почти нет никаких документов о сношениях его с царевичем Алексеем, которые кн. Б. И. Куракин, вероятно, вел как по служебному своему положению, так и по своему родству с царевичем: кн. Б. И. Куракин по жене был дядей царевича; является даже предположение, не уничтожил ли кн. Куракин впоследствии, когда царевич подпал гневу отца, всякие следы переписки с опальным царским сыном. 11 ноября 1709 г. кн. Куракин прибыл в Ганновер и к весне 1710 успел достигнуть соглашения, которое ратифицировано было 3 июля 1710 г. Курфюрст Ганноверский обещал дружественный нейтралитет, и обязался не нападать на союзников Петра, — на Данию и на владения короля саксонского и польского. 24 октября 1710 г. кн. Б. И. Куракин прибыл в Лондон и 6 ноября имел аудиенцию у королевы, домогаясь, чтобы Англия исполняла свои обязательства по сохранению нейтралитета в германской империи; 11 января 1711 г. кн. Б. И. Куракину дано звание полномочного министра при английском дворе; из Лондона он был вызван в Россию лично докладывать государю и 17 октября того же года, сохранив свое место в Англии, сделан министром при Голландских штатах и в этой новой должности действовал сообща с А. А. Матвеевым, который был тогда нашим представителем в Голландии; вскоре, за отъездом Матвеева, он остался один представителем при обоих правительствах.

Кн. Б. И. Куракин был охранителем интересов России и во время переговоров, предшествовавших заключению Утрехтского мира; официально Россия в них участия не принимала, но на деле кн. Куракину пришлось много поработать, чтобы отвратить разные соглашения, задевавшие интересы России. 14 сентября 1712 г. кн. Куракин получил чин генерал-майора; в 1713 г. он получил сверх того чин тайного советника; 30 апреля 1714 г. назначен был полномочным представителем России на Брауншвейгском конгрессе, где обсуждался вопрос о мире между Россий и Швецией, хотя, как известно, без результатов. 11 февраля 1715 г. кн. Б. И. Куракину дана была грамота на заключение "новаго подтвердительного ближайшаго союза" с королем датским и на заключение союза с королем английским бывшим курфюрстом ганноверским — в последнем случае, однако, Куракин потерпел полную неудачу: бывший союзник Петра, став королем английским, бесцеремонно принял сторону Швеции. Куракин все это время беспрерывно разъезжал между Гаагой и Лондоном, смотря по тому, где требовали его присутствия дела. Ему приходилось исполнять множество поручений государя — по заказу кораблей, по приглашению на русскую службу иноземцев и т. п.; впоследствии, при основании в Петербурге Академии Наук, через кн. Б. И. Куракина ведены были переговоры о приглашении в Петербург разных ученых; между прочим, он, после многих хлопот, заключил условие и с известным Делилем.—18 марта 1717 г. приехал в Гаагу Петр, совершавший свое путешествие с государыней; он остановился у кн. Б. И. Куракина, был с ним очень милостив и собственноручно вручил ему знаки ордена св. Андрея. Куракин сопровождал государя в Париж, и затем, вместе с Головниным и Шафировым он заключил 15 августа 3717 г. договор между Россией, Францией и Пруссией о дружбе, союзе, торговле и о восстановлении мира в Европе; он вел переговоры о восстановлении мира и непосредственно со шведскими уполномоченными — министром Герцем, ген. Понятовским и уполномоченным шведским в Голландии Прессом. Когда в 1722 г. Петр двинулся сам в поход в Персию, Куракину было оказано особое доверие: ему поручено было непосредственное руководительство действиями русских представителей за границей, к нему они должны были направлять свои донесения и от него получать инструкции. В 1722 же году сын кн. Б. И. Куракина, кн. А. Б. Куракин, был назначен состоять при посольстве в Париже и кн. Б. И. Куракину поручено было, отправившись в столицу Франции, как бы для сопровождения сыва, попытаться заключить там заем, с тем, "чтобы иногда товарами уплачивать"; заем, однако, не удался. В 1723 г. кн. Б. И. Куракин снова был послан в Париж и стал работать для заключения с Францией более тесного союза. В то же время он начал переговоры о женитьбе короля Людовика XV на русской великой княжне Елизавете Петровне. Оба предприятия не удались; заключению союза помешало то, что Франция, отыскивая союзников против Австрии и Испании, сблизилась с Англией, и соглашалась на союз с Россией только с тем непременным условием, чтобы Россия заключила союз и с Англией, на что не могли согласиться ни Петр, ни его преемники ввиду явно враждебного образа действий, который приняла относительно России сама Англия в Швеции.

Нельзя сказать, чтобы дипломатическая деятельность князя Б. И. Куракина увенчивалась крупными успехами; но положение его, как и других русских представителей тогда за границей, было столь трудно, что заслуживает признательности, если они успевали избегнуть больших неудач. Им приходилось отстаивать интересы России перед правительствами, которые нимало не были расположены признавать их законность, которые искали в каждом данном случае разрешать или сводить только свои счеты; к тому же и исход борьбы не был несомненен, — Швеция еще так незадолго играла в Европе одну из первых ролей и славилась как военная держава. Русским представителям были предложены, например, такие условия, что державы согласны принять на себя посредничество между Россией и Швецией, но с тем условием, что если которая-нибудь сторона не примет предложенных условий, то ее принудить к их принятию. Конечно, такие условия были отклонены, но самое предложение их рисует обстановку, в которой русским дипломатам приходилось действовать. Нельзя отказать кн. Б. И. Куракину и в верном взгляде его на отношения европейских держав к России вообще. Он совершенно верно заметил, что и Франция и Англия, соперничая между собой, в то же время "великою ненавистью дышут на настоящие успехи его царского величества"; он видел, что на предстоящем съезде о мире они желали бы "выстеречь" интересы шведов; он понимал, что долго еще будут помехой в наших политических сношениях с другими державами их исторически сложившиеся отношения к Швеции, Польше и Турции, ибо не легко другим державам сообразовать свои традиционные отношения к этим государствам с тем, какие были к этим державам у России.

Князь Куракин сохранил свое отличное служебное положение и после смерти, Петра Великого; 14 ноября 1725 г. он был произведен в действительные тайные советники; с воцарением Петра II была мысль назначить его одним из членов Верховного Тайного Совета; но это не состоялось, решено было оставить кн. Куракина за границей, чтобы он мог быть представителем России на Суассонском конгрессе, куда он и был назначен в июне 1727 г.; но до начала этого конгресса кн. Б. И. Куракин скончался в Париже. Обряды, совершенные над телом усопшего царского посланника, привлекли большое внимание парижской публики, совершенно не имевшей еще тогда представления о православном служении, и это обстоятельство вызвало даже особую переписку между президентом полиции, кардиналом Флери и сыном покойного. В ряду петровских дипломатов кн. Б. И. Куракин занимает во всяком случае одно из виднейших мест; немногие современные ему русские деятели на том же поприще превосходили его дарованиями и еще менее таких, которые бы были лучше его осведомлены министериальных делах. В частной жизни своей он отличался приветливостью и добротой; сыну своему он завещал построить в Москве церковь и богадельню для 15 престарелых офицеров и обеспечить их содержание; это и было исполнено. Сен-Симон так говорит о кн. Б. И. Куракине в своих мемуарах: "C'était un grand homme, bien fait, qui sentait fort la grandeur de son origine, avec beaucoup d'esprit, de tour et d'instruction. Il parlait assez bien francais et plusieurs langues; il avoit fort voyagé, servi à la guerre, puis été employé en différentes cours. Il ne laissait pas de sentir encore le russe et l'extrême avarice gâtait fort ses talents" (t. IX, pag. 225). В объяснение последнего замечания Сен-Симона надо сказать, что Куракин вовсе не был так богат, как представляли себе его современники, а тем более — французы высшего общества.

В лице кн. Б. И. Куракина мы видим человека, на котором характерно и рельефно отразились черты деятеля переходной эпохи. Прежде всего бросается в глаза его неугомонная деятельность, которой не сломили постоянные болезни и слабое здоровье; затем замечательно разнообразие и многоразличность его интересов. Интересы его не глубоки и взгляды не широки и не самостоятельны; но его занимает без преувеличения все, с чем только приходится ему сталкиваться. Он замечательно легко усваивал иностранные языки и в свои произведения вставляет не только слова, но и целые фразы, даже целые периоды польские и особенно итальянские; он постоянно закупает много книг; внимательно и неутомимо осматривает он всевозможные местные достопримечательности всюду, куда ни закидывала его судьба и служба; заносит в свои записки замечания и о политическом устройстве земель, которые он посещает, и о их финансах, и о представителях администрации. Он, очевидно, целиком поглощен жаждой увидать и узнать новое; и то, что ново — все одинаково его интересует; другое мерило для критики он утратил. И высокие проявления западной цивилизации и отрицательные ее стороны, нравственная распущенность, одинаково оцениваются им только как новое; глубокого различия между одними и другими явлениями он как бы не чувствует, или, во всяком случае, не это различие стоит для него на первом плане. Это, впрочем, та ступень развития, через которую необходимо должны перейти и целые общества, как отдельные лица, — если только данное лицо не отличается гениальными дарованиями. Князь Б. И. Куракин гением, конечно, не был, но он несомненно был одним из наиболее преданных, энергичных и умелых помощников Великого Петра. И Петр его постоянно отличал своей доверенностью; после небольшого охлаждения в 1709 г. отношения между государем и подданным вновь установились наилучшие. И длинный ряд поручений, которые непрерывно возлагались Петром на кн. Б. И. Куракина, свидетельствует, что Петр все выше и выше ценил его.

Князь Б. И. Куракин был женат дважды: на Ксении Федоровне Лопухиной, родной сестре первой жены Петра Великого, а затем на кн. Марии Федоровне Урусовой. От второго брака имел дочь и сына Сергея, умершего в младенчестве; от первого — дочь и сына Александра; за смертью в младенчестве племянника своего кн. Василия Михайловича, князь Б. И. Куракин является родоначальником всех находящихся ныне в живых князей Куракиных.

Князь Б. И. Куракин оставил огромное количество бумаг: в архиве с. Надеждина хранится свыше 80 переплетенных томов, содержащих его бумаги, многие из этих бумаг приведены в порядок самим кн. Б. И. Куракиным и снабжены им соответственными заголовками. Тут находится обширная корреспонденция его с разными видными деятелями его времени, весьма важная и любопытная для истории его времени, и многочисленные бумаги его, касающиеся управления его имениями, важные для истории внутреннего быта России. Подробно вел он "протоколы посольств" своих, записывая все внешние факты своего посольства, сообщая точные даты, содержание переговоров и копии с бумаг, к ним относящихся; нередко включал он и протоколы и заметки о стране, ее устройстве, а иногда и весьма любопытные характеристики владетельных особ и их министров. Но кроме этих деловых бумаг, кн. Б. И. Куракин оставил и самостоятельные произведения, составление которых не было нимало для него обязательно и которые вызваны были единственно его любознательностью, живостью и разносторонностью его ума.

Первое место среди этих произведений занимают его автобиография и история о Петре Великом. Первая носит итальянское название Vita del Principe Boris Koribut-Kourakin del familii de Polonia et Litvania, а вторая — Гистория о царе Петре Алексеевиче; первое произведение составлено в 1705—1709 годах, второе — в 1723 г. "Гистория" есть отрывок из значительно большего труда, написать который задумывал кн. Б. И. Куракин. Сохранилось "Ведение о главах в Гистории" — как бы план или конспект этого обширного труда. Оно составлено было, или по крайней мере начато составлением, в Гааге, в 1723 г. В начале его читается: "Ведение заглавий книги сей, начатой, которая имеет быти учинена к пользе и к славе народу Всероссийской Империи. Здесь теперь при помощи Божеской, начинаем писать, откуль что собрать материй, в сию книгу, с отметками на сторонах, а потом начнем книгу писать формально"... и т. д. "Начать надобно гисторию, откуль Славяноросейской народ вышел, вкратце". "Потом начало князей линии Киевских. И потом всех фамилий той линии разделенных, также фамилий выезжих. Потом перенесение столицы из Киева в Володимир" — вот наименование первых четырех глав; "о избрании на царство царя Петра Алексеевича" должно было говориться уже в главе 95; всего глав предположено было 344, причем изложение доходило бы до установления Синода. Написанная часть "Гистории" обнимает главы с 93 по 129. Она содержит множество любопытных частностей, важных для истории Петра Великого. Взаимно дополняясь с автобиографией, эти два произведения кн. Б. И. Куракина являются драгоценными "кладами в литературу записок русских людей и по своему значению и интересу должны занять одно из самых первых мест в литературе мемуаров петровской эпохи. К этой же группе произведений кн. Б. И. Куракина принадлежат его записки или заметки о русско-шведской войне, с 1701 по 1710 г., и его дневники, веденные им во время заграничной поездки в 1705—1708 г.; особенно замечателен дневник — документ драгоценный для того, кто хочет понять впечатления, какие выносил русский человек эпохи преобразований, когда из старинной московской обстановки, из строгого и в известном смысле стройного уклада древнерусской жизни он был перенесен в круговорот западноевропейской жизни, западноевропейских отношений. Эти все произведения дают нам живое и яркое изображение князя Б. И. Куракина. Наконец, в оставшихся после него бумагах находится большое количество записок по разным отдельным вопросам, стоявшим тогда на очереди в русской политике и в разрешении которых кн. Б. И. Куракину приходилось принимать участие.

Все литературно-исторические произведения кн. Б. И. Куракина и несколько тысяч бумаг его деловой переписки напечатаны в десяти томах сборника. "Архив князя Ф. А. Куракина", 1890—1902 года. Тут же в приложениях к VIII тому — перепечатана и биография кн. Б. И. Куракина, помещенная у Бантыша-Каменского, в "Деяниях знаменитых полководцев".

Бекетов, II., "Собрание портретов Россиян знаменитых"; Соловьев, "История России", книга III и IV: "Автобиография" Куракина была напечатана ранее чем в "Архиве" в "Киевской Старине", 1884, №№ 9, 11 и 12; в "Рус. Архиве истории русск. флота", ч. I; по поводу издания "Архива кн. Ф. А. Куракина" — статьи: Шмурло, в "Жур. Мин. Народ. Просd."; 1891, январь и Брикнера в "Веcтнике Европы" 1891, № 9 и в "Русском Обозрении", 1892, № 1, содержащие некоторые сведения и о кн. Б. И. Куракине; в VI книге "Архива кн. Ф. А. Куракина", 465—469, напечатан список всех обнародованных в разных изданиях до 1896 г. бумаг кн. Б. И. Куракина; "Матер. для истории Акад. Наук", I.

Н. Ч

{Половцов}

Курбатов, Алексей Александрович

— архангельский вице-губернатор, известный "прибыльщик" Петровского царствования, ум. летом 1721 г. Крепостной слуга Бор. Петр. Шереметева; сопровождал своего господина. в качестве "маршалка", в поездке его в 1697—1698 гг. в Италию и на о. Мальту. По возвращении подметным письмом предложил ввести, для увеличения государственных средств, гербовую бумагу, незадолго перед тем вошедшую в употребление на Западе; предложение Курбатова было принято и сам он, полупив свободу, поступил на службу и пользовался заметным вниманием Петра. Курбатов принадлежал к числу тех людей, которые горячо сочувствовали начинаниям Петра, умели их понять и умели направить свою деятельность так, что она являлась, действительно, помощью, поддержкой для государя.

За свое изобретение Курбатов был щедро награжден деньгами и сделан дьяком Оружейной палаты. По просьбе Курбатова государь поручил особому его наблюдению "математическия и навигацкия школы"; Курбатов энергически работал над улучшением преподавания, заботился о составлснии учебников; Магницкий составил свою арифметику при его ближайшем участии и содействии; "ныне, писал Курбатов царю, многие изо всяких чинов люди припознали тоя науки сладость, отдают в те школы детей своих, а иные и сами недоросли и рейтарские люди и молодые из приказов подьячие приходят с охотою немалою". Сам Курбатов был человек довольно начитанный: после него остались немецкие и латинские книги разнообразного содержания. В 1703 г. он писал государю, что "прибрано и учатся 200 чел." — В 1700 г., 15 октября, умер патриарх Адриан; Курбатов немедленно написал об этом к царю, бывшему тогда под Нарвой, и писал, между прочим: "избранием патриарха думаю повременить. Определение в священный чин можно поручить хорошему архиерею с пятью учеными монахами; для надзора же за всем и для сбора домовой казны надобно непременно назначить человека надежного"; "из мирских для смотрения за казною и сбора ее очень хорош боярин Ив. Ал. Мусин-Пушкин или стольник Д. П. Протасьев"; как известно, Петр не только не назначил нового патриарха, но именно Мусину-Пушкину поручил монастырский приказ, учрежденный вместо патриаршего разряда, так что указание Курбатова по крайней мере совпало с намерениями государя, если даже не внушило Петру принятое решение.

В 1701 г. Курбатов был послан к гетману Мазепе, а Протасьев к запорожцам для водворения между ними согласия; обе стороны были крайне враждебно друг к другу настроены; посланцы из Москвы успели кое-как установить между ними соглашение.

В 1705 г. Курбатов был назначен обер-инспектором Ратуши и таким образом получил первую роль в тогдашнем финансовом управлении. Он весьма энергично принялся за дела, раскрыл во многих городах и за многими лицами утайку денежной казны, энергично боролся с корчемством; еще ранее он раскрыл большое дело о продаже фальшивого серебра и уличил богатых купцов Шустовых в неправильном показании о размерах своего имущества и за это получил от Петра в награду 5000 руб. — Петр не был щедр на денежные награды и такая крупная по тому времени сумма доказывает, что государь находил деятельность Курбатова очень полезной. Курбатов признавал большое значение за центральными государственными учреждениями и когда Петр начал устраивать губернии, что являлось децентрализацией государственного управления, Курбатов прямо возражал против его планов: "ей, гооударь, писал он, немногая бывает и будет польза в разном правлении". "О том мы уже довольно рассуждали и нынешнего порядка не нашли хуже", отвечал ему Петр. В 1709 г. Курбатов поздравлял Петра с полтавской победой и, надеясь на близкое окончание войны, просил государя об облегчении суровых мер, принятых около этого времени для взыскания недоимок — и Петр сделал распоряжение соответственно просьбе Курбатова.

22 февраля 1711 г. Курбатов был назначен начальником Архангелогородской губернии, 6 марта 1712 г. наименован вице-губернатором. Хотя Архангельск был в то время первым по торговле городом России, — что, вероятно, и имел в виду Петр, назначая туда Курбатова — но Курбатову это назначение было неприятно; ему не хотелось оставлять Москву, уезжать далеко от государя. Он написал в таком духе письмо Петру. Петр отвечал ему письмом: "Господин Курбатов! вчерашнего дня получил я письмо от вас, в котором вы зело опечалились ездою к городу (так тогда обыкновенно называли Архангельск) образом малодушества, то не напоминая, в каких бедах ваш предводитель и печалях обретается; что же мните, будто я ради какого сердца на вас сие учинил, то извольте верить воистину, что ниже в мысли моей то было, ибо ежели б я хотел, явно б мог без подлогов учинить, о чем пространнее услышите, когда у вас назавтра буду. Piter"; Курбатов просил звания губернатора; "построй три корабля и будешь губернатором", отвечал государь.

Назначение в Архангельск оказалось действительно несчастливо для Курбатова. Он начал управлять своей обширной губернией со свойственной ему энергией: "во всех врученных делех работал он, Курбатов, — так говорит он сам в одном письме, — со всяким истинным усердием, вседушевно, не льстясь к богатству". Он озаботился снабжением гарнизонных войск достаточным количеством оружия, разыскал по разным городам утаенные государевы товары и деньги, увеличил доход от питейной торговли, заботился о разведении в окрестностях Вологды и Устюга лучшего скота, завел "шпитали" и училища, собрал в школу свыше 40 человек еще до издания общего указа заботиться о заведении школ, наконец построил в Архангельске семь кораблей. Но не только он не получил обещанного ему губернаторства, а еще попал под суд. Курбатов столкнулся с Меншиковым.

При первых своих шагах по службе, задевая иногда сильных людей, Курбатов опирался всегда на Меншикова, который ему покровительствовал; бывали и между ними столкновения и разногласия, но не серьезные. Теперь же, в Архангельске, Курбатов был назначен "все казенные товары принимать и отпускать за море", вместе с обер-комиссаром Дм. Соловьевым". Соловьев был креатура Меншикова — и через год, в мае 1713 г. последовал новый сенатский указ, которым Курбатов был отстранен от приема товаров и пошлин под тем предлогом, что "от разных управителей чинится в торгах царского величества не без повреждения". Указ этот явно знаменовал недовольство Курбатовым. Курбатов тогда, в июне 1713 г., подал донос на Соловьева, обвинял его в неправильных действиях при казенной торговле, в присвоении доходов и явно указывал и на участие вместе с ним Меншикова. Тогда из Архангельска поступил донос на самого Курбатова, что он берет от торговых людей взятки. Началось следствие; в мае 1714 г. Курбатов был отстранен от должности. Это были те именно года, когда раскрывались одно за другим ужасныя злоупотребления Меншикова и когда вполне Петр не доверял, кажется, уже никому. И чем хуже было положение самого Меншикова, тем сильнее старался он доказывать виновность других. Следствие над Курбатовым велось сначала в Архангельске, потом в Устюге, наконец в Петербурге; Курбатов сначала вполне отрицал какие-либо вины за собой; согласно духу времени он не признавал за что-либо противозаконное.,если "малое что, ради прокормления, от денег, и питей, и провианта себе брал"; позднее, однако, Курбатов признал самовольное израсходование до 10000 руб. Но насколько малы были вины Курбатова, видно из того, что в 1717 г. началось дело по обвинению Соловьевых — и окончилось оно начетом на них в сумме свыше 600000 руб.; большой начет был сделан и на самого Меншикова; в декабре 1717 г. расстрелян был. кн. Волконский, по докладу которого Курбатов был отстранен от должности, так как было теперь доказано, что он производил следствие неправильно. Тем с большей энергией боролся теперь Курбатов против Меншикова, который всячески старался его погубить — казалось возможным, что Курбатову удастся доказать, что если он и виновен, то меньше, чем его враги, — но Курбатов умер не дождавшись решения; особый суд признал, что с Курбатова следует взыскать около 16000 руб., из которых 1085 руб. было признано взятками, остальные — неправильно израсходованными.

Уже в то время, когда Курбатов находился под следствием, он неоднократно писал самому царю по своим делам; кроме того, в 1721 г. он представил государю весьма любопытные "пункты о кабинет-коллегиуме", в которых развивал мысль о необходимости учредить такое место, которое было бы высшим законодательным учреждением, высшей административной и судебной инстанцией, наблюдало за исполнением всяких дел, порученных другим учреждениям, "кроме иностранных дел"; учреждение это должно было заботиться об заведении в государстве разных училищ. И в данном случае Курбатов сошелся с мыслями Петра, потому что Сенат, после реформ, произведенных в нем в 1722—1724 гг., весьма приблизился к тому, что предлагал создать Курбатов под именем кабинет-коллегиума или "архиканцелярии империи".

Соловьев, III, 1213, 1214, 1342—1359, 1394, 1557; IV, 10, 191—205; Павлов-Сильванский, "Проекты реформ взаписках современников Петра Великого".

Иван Иванович Лесток, Жан Арман де Лесток (фр. Jean Armand de L’Estocq), Иоганн Германн Лесток (нем. Johann Hermann Lestocq; 29 апреля 1692, Люнебург — 12 (23) июня 1767) — граф Римской империи (1743), хирург, российский первый придворный лейб-медик, действительный тайный советник (1741 год), главный директор медицинской канцелярии и всего медицинского факультета.

Биография

Иоганн Германн Лесток родился 29 апреля 1692 года в Люнебурге. Он происходил из старинного дворянского родаШампани, перешедшего в ХVІ веке в протестантизм и вследствие этого принужденного покинуть после отмены Нантского эдикта Францию. Отец его ещё во Франции обучался врачебному искусству, а покинув родину, стал применять свои знания, сделавшись по условиям времени не то врачом, не то цирюльником. Однако вскоре ему посчастливилось, и он устроился при дворе Люнебургского герцога в качестве хирурга. Он поселился в городке Целле (близ Ганновера) с семьёй, состоявшей, кроме него и жены, из трёх сыновей: Иоганна Павла, Иоганна Германа и Людвига. Старшего отец предназначал к военной службе, и так как она требовала много денег, то все скудные излишки доходов лейб-хирургамаленького владетельного герцога уходили на содержание первенца.

Иоганна Германа нечего было и думать пускать по военной карьере: он с детства обнаруживал нрав несдержанный, любовь к блеску и приключениям. Его же сметливость, наблюдательность, живость, ясность ума и интерес к занятиям отца давали основание предполагать, что из мальчика выйдет хороший врач, который сможет унаследовать отцовскую практику и место. Однако молодой Лесток, обучившись хирургии у отца, стал искать больших знаний и более широкого применения их, чем это могло быть в Целле, с каковыми целями направился в Париж, где уже успел устроиться и обзавестись влиятельными покровителями его старший брат.

Здесь его, впрочем, сразу же постигла неудача: по какому-то подозрению он был схвачен властями, посажен в тюрьму Шателе и просидел в ней почти год. Его освободили лишь по ходатайству герцогини Орлеанской, которую умолил сделать это старший Лесток, Иоганн Павел. Отбыв тюремное наказание, Герман, или, как он стал себя называть во Франции — Арман, Лесток устроился лекарем во французской армии, но здесь, находя удовольствие в той весёлой и беспорядочной жизни, которую он вёл в среде богатого и беспечного офицерства, страдал от хронического недостатка денег, а отчасти и от уколов самолюбия: разница в положении лекаря и офицера, по тогдашним понятиям, была очень велика, и он живо чувствовал её на себе.

Богатство и знатность всю жизнь манили Лестока, и при его нраве искателя приключений он не мог успокоиться в звании обыкновенного полкового врача. К тому же тогда вся Европа была полна слухов о новой, обетованной для иностранцев Лестокова склада стране — России, где, казалось ему, он мог найти всё, чего искал: и деньги, и почёт, и дело по душе. В 1713 году Лесток написал секретарю аптекарской канцелярии по иностранным делам просьбу о принятии его на русскую службу, заключил с ним предварительные условия и прибыл в Санкт-Петербург.

Новоприбывший врач был представлен царю Петру I и сразу ему понравился: он обладал видной наружностью, даже был красив, ловок и приятен в обращении, умел говорить на нескольких европейских языках и изъяснялся на них красноречиво; царь не только принял Лестока на свою службу, но даже, минуя шесть лекарей, привезённых из-за границы постельничим Салтыковым, назначил его к Высочайшему двору.

Его обязанности хирурга, по тогдашним взглядам на приёмы лечения, делали его частым посетителем дворца. Тогда были в обычае кровопускания, к которым прибегали сравнительно часто, и не только при тяжёлых заболеваниях, но даже и при лёгких недомоганиях. Надобность кровопускания определялась самим хирургом, который поэтому почти ежедневно и навещал своих пациентов, справляясь об их здоровье и самочувствии. Новый хирург был человек очень подходящий ко двору Петра Великого. Царь любил людей бодрого и весёлого нрава, умеющих соединять дело и потеху, а в Лестоке совмещались эти черты; случаев же для применения их было вполне достаточно. После Полтавской победы русская мощь росла: предприятия Петра Великого одно за другим увенчивались успехом и ознаменовывались торжествами; участие в них принимали не только русские, но и многочисленные уже в то время в Петербурге иноземцы. Лесток к тому же довольно скоро после прибытия в Россию стал вхож не только в дома иностранцев, но и в русские, пользуясь общим расположением за свой бодрый, жизнерадостный и лёгкий нрав. К нему благоволили и царь с царицей; причём Пётр в минуты раздражения поколачивал и его, наравне с придворными русского происхождения.

Вследствие милостивого внимания царя к новому хирургу он попал в число лиц, сопровождавших Петра в его путешествии за границу в 1716—1717 годах. Лесток был назначен хирургом при Её Величестве Екатерине. Лесток сблизился с одним из любимцев Петра Великого — П. И. Ягужинским, таким же, как и он, любителем жизненных благ и веселья, человеком умным и образованным. Постоянные встречи с Екатериной дали Лестоку случай показать себя с выгодной стороны и внушить к себе расположение и даже милостивое внимание государыни. Впрочем во время этого путешествия обнаружились и не совсем симпатичные стороны характера Лестока — сначала в мелочах. Он подружился с гофмаршалом Петра Великого Д. А. Шепелевым, большим любителем собак. В Данциге они общими усилиями украли у одного вельможи свору борзых и мальчика, её ведшего; а в Шверине — лучшую собаку из охоты фельдмаршала Шереметева. Лесток и Шепелев поступали таким образом, надеясь на покровительство тех, кому служили; и действительно, на жалобу Шереметева Екатерина отвечала, что похищение собак не есть воровство, такой ответ был продиктован благоволением к французу-хирургу, умевшему за время путешествия и частых недомоганий императрицы снискать и упрочить её к нему милость. Когда 10 октября 1717 года, почти после двухлетнего отсутствия, царская семья возвратилась в Петербург, Лесток был в ней до некоторой степени свой человек.

Лесток ещё юношей обнаруживал большую охоту к любовным утехам и неутомимо искал их, особенно «уловляя невинность». 17 апреля 1719 года пришло к грустному окончанию одно из таких его предприятий. У Петра был шут Лакоста, пожалованный царём в графы. Шут был в милости у Петра. Злые языки говорили, что Лесток пользовался расположением не только жены Лакосты, но и его дочерей и что именно на этой почве произошла между ними ссора. Лейб-хирург искал мира, — придворный шут прогнал его из дома и приказал слугам бить француза палками, если он покажется близ его жилища, а жену и дочерей посадил под домашний караул. Лесток попробовал искать посредников для переговоров, а чтобы смягчить гнев оскорблённого мужа и отца стал разглашать, что намерен жениться на лакостиной дочери. Он даже советовался по этому делу с Ягужинским, который сказал ему, чтобы он написал Лакосте письмо и передал его с ним, Ягужинским. По уверениям Лестока он собирался посылать это письмо, но о содержании его хотел посоветоваться со своей будущей невестой. Придя к дому кухмистера Матиса, где она сидела за караулом, Лесток подвергся нападению сторожей, которые стали его бить и грабить; он вынул шпагу, но не успел оборониться: его схватили и арестовали. Пётр приказал его допросить и судить.

Лесток повинился в любовной связи с лакостиной дочерью, уверял, что хочет вступить с ней в брак, своё же поведение при аресте объяснял как самооборону. По словам Лестока, когда он приблизился к жилищу Матиса, «пришёл тут не знай какой детина в матросском платье и с ним иных человека три или четыре и, ухватя его, ударили об землю и почали грабить и схватили парик и, вынув из кармана футляр с инструментами лекарскими, и притом бывший Лакостин хлопец стал ему, Лестоку, на горло и говорил другим, чтоб вынули у него из кармана часы и деньги». Затем закричали караул. Всё это видала Ягана Матис. На крики прибежали стоявшие у Императорского Дворца, близ которого происходило дело, караульные Преображенского полка гренадерской роты, взявшие драчунов под стражу. Допрашивавший Лестока Андрей Ушаков иной вины, кроме драки со слугами Лакосты, найти за ним не мог, и в июле того же 1719 года, докладывая о таком своём убеждении Петру, предоставил решение участи провинившегося хирурга воле государя. При докладе Ушаков прибавил, что четырёхмесячное заключение и следствие очень тяжело отразилось на нравственном состоянии Лестока: «он в великой десперации находится, опасно, дабы не учинил какой над собой причины».

Пётр нашел Лестока виновным, и по его указу провинившегося хирурга сослали в Казань. Тамошнему губернатору велено было содержать его под крепким караулом, так как существовало подозрение, что Лесток хочет бежать. Всякая корреспонденция была ему запрещена, но в остальном ссылка была обставлена условиями для него благоприятными. На содержание его отпускалось 240 рублей в год — сумма, по тому времени, крупная; ему была разрешена врачебная практика и посещение знакомых, то есть «крепкий караул» начинался для Лестока вне пределов Казани, которую он не имел права покидать. Эта ссылка тянулась до вступления на престол Екатерины I.

Императрица вспомнила о своём бывшем заграничном любимце, вернула его ко двору, наименовала лейб-хирургом и назначила состоять при цесаревне Елизавете Петровне.Верховный Тайный Совет относился к нему тоже милостиво и 20 октября 1727 года постановил выдать из медицинской канцелярии недоданное ему за прошлое время жалованье.

Из всех этих перемен, после факта возвращения из ссылки, самой значительной по последствиям следует признать назначение Лестока ко двору цесаревны Елизаветы. Отныне он вместе с нею то подымался, в смысле значения и влияния на правящие круги России, то падал. Он чувствовал себя вельможей при начале царствования Петра II, а под конец его дрожал, как бы не попасть снова в ссылку.

С воцарением Анны Ивановны двор цесаревны отделился от большого и зажил своею особой замкнутой жизнью, тяготея ко всему простому русскому в противоположность немецкой чопорности и роскоши двора императрицы. Лестока любила полуопальная цесаревна и её приближённые, а в то же время и вельможи большого двора и петербургская знать. Лесток вовсе не был искателен, а скорее прям и резок, особенно если его задевали за живое. Он иногда осмеливался возражать высшим чинам аннинского правительства: на предложение Миниха следить за Елизаветой и доносить о её поведении он ответил резким и негодующим отказом. Его материальное положение стало цветущим и упрочилось. Сохранились сведения о векселях, выдаваемых ему разными вельможами на суммы, по тому времени огромные: на две, три тысячи; у него был большой хорошо обставленный дом; он широко жил и вёл крупную карточную игру, не всегда впрочем удачную, как видно из дела о взыскании наигранных в карты денег князем Юрием Долгоруким с лекаря Лестока (1737 год).

С мнениями Лестока, как человека умного, образованного и умеющего влиять, считались и в царствование Петра II и во всё царствование Анны Ивановны. При Петре II к нему обращались Бестужевы и их сторонники. Интригуя против Бирона, они забегали к Лестоку, жившему временно тогда близ Москвы в Слободе; они просили его распространять их мнения про «каналью курляндца», хорошо зная, что болтливый и острый на язык француз с удовольствием, для красного словца, расскажет всё, что найдет занимательного о Бироне и Анне Ивановне, конечно, в пределах мудрого благоразумия. Цесаревна Анна Петровна просила Елизавету: «пожалуй, Лестоку поклон мой рабской отдай и поблагодари за обнадежение милости его, такожде изволь у него спросить, так ли он много говорит про Гришку да Марфушку». Лесток уже был персоной, которая могла оказывать милости даже царевне, мнение, которого могло очернять или обелять даже фаворитов царевен. К его суждениям в конце царствования Анны Ивановны прислушивался и Волынский: написав своё «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел», он, в числе немногих влиятельных лиц, показывал его и Лестоку; также он поступил и со своей известной запиской императрице о недостоинстве окружающих её людей, особенно Остермана, и о печальном положений людей достойных, подразумевая себя и тех, кому он читал записку.

Все эти обстоятельства вводили Лестока в круг русских дел, придворных партий, их целей, намерений и образа действий. Он благополучно ускользнул из дела Волынского, которое его непосредственно задевало, но он не мог уклониться от предприятий, касавшихся Елизаветы и её прав на престол. В них он не был зачинщиком, даже устранялся, сколько мог, от затей, за которые мог поплатиться головой, но ход событий складывался так, что шаг за шагом увлекал его к участию в заговоре, который окончился возведением на российский престол цесаревны Елизаветы, а Лесток оказался чуть ли не виднейшим лицом в совершившемся событии: через него велись переговоры сШетарди и шведским посланником, он руководил действиями Елизаветы и влиял на её приближенных.

По восшествии на престол Елизаветы Лесток стал одним из самых близких к ней лиц и пользовался большим влиянием на дела; даже вице-канцлер Бестужев считал первое время необходимым быть с ним в дружбе. Позже между ними возникла вражда из-за явного пристрастия Лестока к Франции, от которой он получал пенсию в 15 000 ливров, и к Пруссии, по ходатайству которой император Карл VII даровал Лестоку графское достоинство.

Около 1745 года Бестужеву удалось перехватить тайную переписку Лестока и Шетарди; последний был удалён из России, а Лесток лишился прежнего влияния на императрицу. В 1748 году за новые интриги против Бестужева Лесток был арестован, пытан в Тайной канцелярии, приговорён к смерти как политический преступник, но помилован и сослан в 1750 году в Углич. Здесь он содержался три года, затем был перевезён в Великий Устюг и освобождён только в 1762 году Петром III, возвратившим ему чины и конфискованное имущество. Умер 12 июня 1767 года.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Лесток, Иоганн Герман

(Арман, Иван Иванович) — граф Римской империи, доктор-хирург, первый придворный лейб-медик, действительный тайный советник, главный директор медицинской канцелярии и всего медицинского факультета; род. 29 апреля 1692 г., умер 12 июня 1767 г. Лесток происходил из старинного дворянского рода Шампани, перешедшего в ХVІ веке в протестантизм и вследствие этого принужденного покинуть после отмены Нантского эдикта Францию. Отец его еще во Франции обучался врачебному искусству, а покинув родину, стал применять свои знания, сделавшись по условиям времени не то врачом, не то цирюльником. Однако вскоре ему посчастливилось, и он устроился при дворе Люнебургского герцога в качестве хирурга. Он поселился в городке Целле (близ Ганновера) с семьей, состоявшей, кроме него и жены, из трех сыновей: Иоганна Павла, Иоганна Германа и Людвига. Старшего отец предназначал к военной службе, и так как она требовала много денег, то все скудные излишки доходов лейб-хирурга маленького владетельного герцога уходили на содержание первенца. Иоганна Германа нечего было и думать пускать по военной карьере: он с детства обнаруживал нрав несдержанный, любовь к блеску и приключениям и по всей видимости ввел бы отца во множество трат и неприятностей. Его же сметливость, наблюдательность, живость, ясность ума и интерес к занятиям отца давали основание предполагать, что из мальчика выйдет хороший врач, который сможет унаследовать отцовскую практику и место. Однако молодой Лесток, обучившись хирургии у отца, стал искать больших знаний и более широкого применения их, чем это могло быть в Целле, с каковыми целями направился в Париж, где уже успел устроиться и обзавестись влиятельными покровителями его старший брат. Здесь его, впрочем, сразу же постигла неудача: по какому-то подозрению он был схвачен властями, посажен в тюрьму Шателе и просидел в ней почти год. Его освободили лишь по ходатайству герцогини Орлеанской, которую умолил сделать это старший Лесток, Иоганн Павел. Отбыв тюремное наказание, Герман, или, как он стал себя называть во Франции — Арман, Лесток устроился лекарем во французской армии, но здесь, находя удовольствие в той веселой и беспорядочной жизни, которую он вел в среде богатого и беспечного офицерства, он страдал от хронического недостатка денег, а отчасти и от уколов самолюбия: разница в положении лекаря и офицера, по тогдашним понятиям, была очень велика, и он живо чувствовал ее на себе. Богатство и знатность всю жизнь манили Лестока, и при его нраве искателя приключений он не мог успокоиться в звании обыкновенного полкового врача. К тому же тогда вся Европа была полна слухов о новой, обетованной для иностранцев Лестокова склада стране — России, где, казалось ему, он мог найти все, чего искал: и деньги, и почет, и дело по душе. В 1713 году Лесток написал секретарю аптекарской канцелярии по иностранным делам просьбу о принятии его на русскую службу, заключил с ним предварительные условия и прибыл в Петербург.

Новоприбывший врач был представлен царю и сразу ему понравился: он обладал видной наружностью, даже был красив, ловок и приятен в обращении, умел говорить на нескольких европейских языках и изъяснялся на них красноречиво; царь не только принял Лестока на свою службу, но даже, минуя шесть лекарей, привезенных из-за границы постельничим Салтыковым, назначил его к Высочайшему двору. Его обязанности хирурга, по тогдашним взглядам на приемы лечения, делали его более частым посетителем дворца, чем теперешний лейб-хирург. Тогда были в обычае кровопускания, к которым прибегали сравнительно часто, и не только при тяжелых заболеваниях, но даже и при легких недомоганиях. Надобность кровопускания определялась самим хирургом, который поэтому почти ежедневно и навещал своих пациентов, справляясь об их здоровье и самочувствии. Новый хирург был человек очень подходящий ко двору Петра Великого. Царь любил людей бодрого и веселого нрава, умеющих соединять дело и потеху, а в Лестоке великолепно совмещались эти черты; случаев же для применения их было вполне достаточно. После полтавской "виктории" русская мощь росла: предприятия Петра Великого одно за другим увенчивались успехом и ознаменовывались торжествами, на которых одинаково много жертв приносилось на алтарь богини Венус и Ивашке Хмельницкому; участие в них принимали не только русские, но и многочисленные уже в то время в Петербурге иноземцы. Лесток к тому же довольно скоро после прибытия в Россию стал вхож не только в дома иностранцев, но и в русские, пользуясь общим расположением за свой бодрый, жизнерадостный и легкий нрав. К нему благоволили и царь с царицей; причем Петр в минуты раздражения поколачивал и его, наравне с придворными русского происхождения. Вследствие милостивого внимания царя к новому хирургу он попал в число лиц, сопровождавших Петра в его путешествии за границу (1716—1717 гг.). Лесток был назначен хирургом при Ее Величестве. Свита царя и Екатерины была не велика: это вело к частым встречам лиц сопровождающих, и между ними легко завязывались отношения близости, а подчас и вражды. Лесток сблизился с одним из любимцев Петра Великого — П. И. Ягужинским, таким же, как и он, любителем жизненных благ и веселья, человеком умным и образованным, который мог благотворно влиять на легкомысленного и юного ганноверца... Постоянные встречи с Екатериной дали Лестоку случай показать себя с выгодной стороны и внушить к себе расположение и даже милостивое внимание государыни. Впрочем во время этого путешествия обнаружились и не совсем симпатичные стороны характера Лестока — сначала в мелочах. Он подружился с гофмаршалом Петра Великого Д. А. Шепелевым, большим любителем собак. В Данциге они общими усилиями украли у одного вельможи свору борзых и мальчика, ее ведшего; а в Шверине — лучшую собаку из охоты фельдмаршала Шереметева. Лесток и Шепелев поступали таким образом, надеясь на покровительство тех, кому служили; и действительно, на жалобу Шереметева Екатерина отвечала, что похищение собак не есть воровство. Конечно, такой ответ был продиктован не столько справедливостью, сколько благоволением к французу-хирургу, умевшему за время путешествия и частых недомоганий императрицы снискать и упрочить ее к нему милость. Когда 10 октября 1717 г., почти после двухлетнего отсутствия, царская семья возвратилась в Петербург, Лесток был в ней до некоторой степени свой человек. Он мог ждать теперь успехов в жизни и по службе, достичь того, для чего покинул родину и уехал в далекий полудикий край. Но для прочности счастья необходимо право на него, для успеха нужно крепко связать себя с делом и людьми, среди которых живешь; у Лестока этих оснований не было. За всю его долгую жизнь в России он не сумел понять и полюбить страну, в которой жил. Он свои интересы, свои цели ставил выше государственных и национальных и при всяком столкновении их стремился выгородить себя и свои выгоды. Едва освоившись с краем, который принял его как родного, он уже отворачивался от него и сближался с его врагами или же с теми, кто приезжал в Россию для того, чтобы стать ее врагом. Так, позднее (после 1719 г.) он сблизился с прусским дипломатом Фокеродтом, написавшим известные записки о России, ставшие благодарным источником для всех, кто хотел чернить Петра Великого и нашу родину во время преобразования. Есть основание думать, что и в 1717—1719 году Лесток сошелся с какими-то предосудительными лицами и своим поведением навлек на себя подозрения в каком-то преступном замысле, так как иначе трудно объяснить гнев против него Петра и суровую ссылку в Казань. Вряд ли правы те историки, которые объясняют ее неудачными любовными похождениями Лестока и жалобой на него обиженного Лакосты. Петр Великий не особенно строго преследовал за провинности по делам пьяным и амурным и обыкновенно предоставлял и обидчику и обиженному устраивать соглашение между собою, или же обращал все дело в шутку. Конечно, столкновение почему-то впавшего в немилость Лестока с любимцем Лакостой могло быть изъятием из общего правила, а может быть, даже случаем "кстати" — удобным предлогом убрать подальше и в надежное место подозрительного человека. Дело же, о котором идет речь, состояло в следующем. Лесток еще юношей обнаруживал большую охоту к любовным утехам и неутомимо искал их, особенно "уловляя невинность". 17 апреля 1719 года пришло к грустному окончанию одно из таких его предприятий. У Петра был шут — выкрест из испанских евреев — Лакоста, или, как его иногда звали — Дакоста, пожалованный царем в графы и владевший безлюдным островом Саммерсом, близ финских берегов. Шут был в милости у Петра. Злые языки говорили, что Лесток пользовался расположением не только жены Лакосты, но и его дочерей и что именно на этой почве произошла между ними ссора. Лейб-хирург искал мира, — придворный шут прогнал его из дома и приказал слугам бить француза палками, если он покажется близ его жилища, а жену и дочерей посадил под домашний караул. Лесток попробовал искать посредников для переговоров, а чтобы смягчить гнев оскорбленного мужа и отца стал разглашать, что намерен жениться на лакостиной дочери. Он даже советовался по этому делу с Ягужинским, который сказал ему, чтобы он написал Лакосте письмо и передал его с ним, Ягужинским. По уверениям Лестока он собирался посылать это письмо, но о содержании его хотел посоветоваться со своей будущей невестой. Придя к дому кухмистера Матиса, где она сидела за караулом, Лесток подвергся нападению сторожей, которые стали его бить и грабить; он вынул шпагу, но не успел оборониться: его схватили и арестовали. Петр приказал его допросить и судить. Лесток повинился в любовной связи с лакостиной дочерью, уверял, что хочет вступить с ней в брак, свое же поведение при аресте объяснял как самооборону. По словам Лестока, когда он приблизился к жилищу Матиса, "пришел тут не знай какой детина в матросском платье и с ним иных человека три или четыре и, ухватя его, ударили об землю и почали грабить и схватили парик и, вынув из кармана футляр с инструментами лекарскими, и притом бывший Лакостин хлопец стал ему, Лестоку, на горло и говорил другим, чтоб вынули у него из кармана часы и деньги". Затем закричали караул. Все это видала Ягана Матис. На крики прибежали стоявшие у Императорского Дворца, близ которого происходило дело, караульные Преображенского полка гренадерской роты, взявшие драчунов под стражу. Допрашивавший Лестока Андрей Ушаков иной вины, кроме драки со слугами Лакосты, найти за ним не мог, и в июле того же 1719 года, докладывая о таком своем убеждении Петру, предоставил решение участи провинившегося хирурга воле государя. При докладе Ушаков прибавил, что четырехмесячное заключение и следствие очень тяжело отразилось на нравственном состоянии Лестока: "он в великой десперации находится, опасно, дабы не учинил какой над собой причины". Петр нашел Лестока виновным, и по указу его провинившегося хирурга сослали в Казань. Тамошнему губернатору велено было содержать его под крепким караулом, так как существовало подозрение, что Лесток хочет бежать. Всякая корреспонденция была ему запрещена, но в остальном ссылка была обставлена условиями для него благоприятными. На содержание его отпускалось 240 руб. в год — сумма, по тому времени, крупная; ему была разрешена врачебная практика и посещение знакомых, т. е. "крепкий караул" начинался для Лестока вне пределов Казани, которую он не имел права покидать. Эта ссылка тянулась до вступления на престол Екатерины I. Императрица вспомнила о своем бывшем заграничном любимце, вернула его ко двору, наименовала лейб-хирургом и назначила состоять при цесаревне Елисавете Петровне. Верховный Тайный Совет относился к нему тоже милостиво и 20 октября 1727 г. постановил выдать из медицинской канцелярии недоданное ему за прошлое время жалованье. Из всех этих перемен, после факта возвращения из ссылки, самой значительной по последствиям следует признать назначение Лестока ко двору цесаревны Елисаветы. Отныне он вместе с нею то подымался, в смысле значения и влияния на правящие круги России, то падал. Он чувствовал себя вельможей при начале царствования Петра II, а под конец его дрожал, как бы не попасть снова в места, быть может, отдаленнейшие, чем Казань. С воцарением Анны Иоанновны двор цесаревны отделился от большого и зажил своею особой замкнутой жизнью, тяготея ко всему простому русскому в противоположность немецкой чопорности и роскоши двора императрицы. Конечно, и в таком тесном кругу, как жили приближенные Елисаветы, находили место козни и происки. Лестока, например, обвиняли в наговорах Бирону на А. Шубина, пользовавшегося сердечным расположением Елисаветы, благодаря которым фаворита схватили и сослали на Камчатку. В этом известии, в общем мало подтвержденном, всего интереснее указание на какую-то постоянную связь между Лестоком и Бироном: по-видимому, и в это безвременье для Елисаветы ее хирург как-то сумел выдвинуться и стать хотя до некоторой степени особой. Он устроился очень ловко: его любила полуопальная цесаревна и ее приближенные, а в то же время и вельможи большого двора и петербургская знать. Следует оговориться, что Лесток вовсе не был искателен, а скорее прям и резок, особенно если его задевали за живое. Он иногда осмеливался возражать высшим чинам аннинского правительства: на предложение Миниха следить за Елисаветой и доносить о ее поведении он ответил резким и негодующим отказом. Своим успехам и известностью он опять-таки был обязан той живости характера и общительности, о которых уже говорилось. Благодаря им же и его материальное положение стало цветущим и упрочилось. Сохранились сведения о векселях, выдаваемых ему разными вельможами на суммы, по тому времени огромные: на две, три тысячи; у него был большой хорошо обставленный дом; он широко жил и вел крупную карточную игру, не всегда впрочем удачную, как видно из дела о взыскании наигранных в карты денег князем Юрием Долгоруким с лекаря Лестока (1737 г.). Как бы то ни было, но он совсем вошел в высший круг Петербурга и с его мнениями, как человека умного, образованного и умеющего влиять, считались и в царствование Петра II и во все царствование Анны Иоанновны. При Петре II к нему обращались Бестужевы и его сторонники. Интригуя против Бирона, они забегали к Лестоку, жившему временно тогда близ Москвы в Слободе; они просили его распространять их мнения про "каналью курляндца", хорошо зная, что болтливый и острый на язык француз с удовольствием, для красного словца, расскажет все, что найдет занимательного о Бироне и Анне Иоанновне, конечно, в пределах мудрого благоразумия. Цесаревна Анна Петровна просила Елисавету: "пожалуй, Лестоку поклон мой рабской отдай и поблагодари за обнадежение милости его, такожде изволь у него спросить, так ли он много говорит про Гришку да Марфушку". Лесток уже был персоной, которая могла оказывать милости даже царевне, мнение, которого могло очернять или обелять даже фаворитов царевен. К его суждениям в конце царствования Анны Иоанновны прислушивался и Волынский: написав свое "Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел", он, в числе немногих влиятельных лиц, показывал его и Лестоку; также он поступил и со своей известной запиской императрице о недостоинстве окружающих ее людей, особенно Остермана, и о печальном положений людей достойных, подразумевая себя и тех, кому он читал записку.

Все эти обстоятельства вводили Лестока в круг русских дел, придворных партий, их целей, намерений и образа действий. По натуре подвижный и деятельный, в силу условий жизни, он вовлекался в опасную игру куртизана. Он благополучно ускользнул из дела Волынского, которое его непосредственно задевало, но он не мог уклониться от предприятий, касавшихся Елисаветы и ее прав на престол. В них он не был зачинщиком, главарем-руководителем, он даже устранялся, сколько мог, от затей, за которые мог поплатиться головой, но ход событий складывался так, что шаг за шагом увлекал его к участию в заговоре, который окончился возведением на российский престол цесаревны Елисаветы, а Лесток оказался чуть ли не виднейшим лицом в совершившемся событии. Не Лесток выдвинул Елисавету, как возможную императрицу России, и не он, конечно, организовал тот заговор среди гвардейцев, который явился главной движущей силой события, и не лейб-хирург из ганноверцев мог раздувать русское национальное чувство, возмущавшееся засильем иноземцев в правление Анны Леопольдовны. Но зато ему было на руку возрастание значения Елисаветы, а вместе с нею и ее придворных, по мере роста надежд цесаревны на престол. Выгодно ему было увеличение числа сторонников Елисаветы, — будут ли они среди гвардии, Двора, дипломатического корпуса или русской знати. Сам же Лесток тоже мог пригодиться каждой из групп, желавшей видеть Елисавету на престоле, так как по роду своих занятий он посещал массу домов, мог легко и без подозрения со стороны властей передавать известия от одного заговорщика другому и, что важнее всего, имел постоянный доступ к цесаревне. Вследствие знания иностранных языков особенно удобен он был для интриганов из иноземцев. Двое таких сыграли известную роль и в истории России и в жизни Лестока. Это были Шетарди, министр Франции и Нолькен — Швеции. Проводя в России давно затеянный замысел ослабления ее при помощи внутренних смут и переворотов, конечной целью которых являлось возвращение ее к допетровскому ничтожеству, представители Франции и Швеции видели в елисаветинской партии национальную реакцию всему иноземному, а потому, как неправильно заключали они, и петровской реформе. В их цели входила поддержка притязаний Елисаветы на отеческий престол, но войти с ней в сношения неофициальные и постоянные для аккредитованного при Русском дворе министра было почти невозможно. Приходилось искать посредника, и в качестве такового, очень подходящего для Нолькена и для Шетарди, оказался Лесток. Значение его в сношениях, начавшихся между министрами и Елисаветой, было чисто пассивное: он передавал слова и поручения одной стороны другой; подготавливал редкие свидания сторон друг с другом и лично почти ничего не значил и не мог значить. Лесток в подготовке переворота имел самое ничтожное значение. Шетарди, в общем расположенный к Лестоку и ни в коем случае не склонный умалять его качества и вес при дворе цесаревны Елисаветы, не раз описывает трусливое и слишком мнительное поведение "конфидента", как обычно именует он его в своих депешах. В мае 1741 г., когда явилось опасение, что за сношениями Елисаветы с иностранными министрами и ее сторонниками вообще, а в частности за Лестоком установлено наблюдение, он стал уклоняться от свиданий с Шетарди и Нолькеном. "Напрасно ему ставили на вид как важно нам", писал маркиз о себе и о Нолькене, "переговорить с ним в последний раз"... Когда же он явился к французскому министру, то, писал тот, — "хирург стал лишь выказывать беспокойство, которое его тревожит; всякое новое обстоятельство удваивало его мнительность; при малейшем шуме, который он слышал на улице, он быстро подходил к окну и считал уже себя погибшим". Шетарди думал, что ужасы, рисуемые воображением Лестока — плод его фантазии, пытался побороть их увещаниями, денежными посулами, подачками и проигрышем в карты, но вскоре пришел к убеждению, что "напрасно стараться излечить этих людей от страха", обвиняя между прочим Лестока в том, что он своим поведением и советами убивал и решимость Елисаветы выступить со своими притязаниями на престол. В июне Нолькен чтобы иметь случай видеться и говорить с Лестоком, упорно этого избегавшим, решился на крайнюю меру. Встретившись у правительницы с одним из камер-юнкеров Елисаветы, он жаловался, что не может пустить себе крови, так как Лесток к нему не является. После этого хирург прибыл к Нолькену и снова стал твердить о том, как осмотрительно должен он вести себя, какая опасность угрожает и ему и цесаревне, если откроются их сношения. Он уверял Нолькена, что у Елисаветы нет более близкого человека, чем он, хирург, а он чувствует, что если его арестуют и станут наказывать кнутом, то он во всем сознается, раскроет весь замысел, выдаст себя на верную казнь, а Елисавету обречет на неминуемое вечное заключение в монастырь. Если Лесток не говорил это нарочно в целях оттянуть переворот, то очень любопытно сопоставить это уверение с тем, что писали его панегиристы после переворота 1741 г., будто бы он клялся цесаревне, что никакие пытки не вынудят у него сознания об участии Елисаветы в замыслах возведения ее на престол.

В общем во время этих переговоров поведение Лестока вполне соответствовало желаниям Елисаветы. Шетарди и Нолькен добивались от нее письменного ходатайства перед Шведским правительством помочь ей совершить переворот в России в ее пользу, с обещанием, письменным же, уступить Швеции часть областей, завоеванных Петром, и платить им денежные субсидии. При свидании Елисаветы с Нолькеном в июне 1741 г. она однако всю вину в том, что такого рода ходатайство и обещание еще не даны сложила на Лестока; сделала вид, будто бы он скрыл от нее истинные требования шведов, и даже выразила удовольствие по поводу порицаний, высказанных по адресу Лестока Нолькеном. Все эти слова не помешали Елисавете ловко уклониться дать немедленно же желаемые письма, пообещать прислать их с Лестоком и отправить его на следующий же день к шведскому посланнику с пустыми руками. Нолькен, желая заманить его, посулил ему крупный денежный подарок, если он принесет нужные ему бумаги. Лесток уверял его, что он всегда добросовестно передавал от него все, что слышал, Елисавете, много раз настаивал на письменном ходатайстве, но когда начинал говорить слишком решительно, навлекал на себя гнев цесаревны. Обещание крупного подарка заставило его дать слово, что он употребит последние усилия и через два-три дня явится с письмом. Однако ему не удалось вполне выполнить то, что требовалось. Елисавета согласилась лишь передать Нолькену письмо молодому герцогу Голштинскому с малозначащими словами благодарности за услуги королю Швеции и с советом доверять тому, что будет высказывать Нолькен. Большего шведский посланник не дождался и должен был пуститься в путь на родину, не добившись хоть сколько-нибудь прочного успеха. После его отъезда Лесток еще осторожнее и вполне определенно избегал свиданий с Шетарди. В июле, когда Елисавета возобновила через своих приближенных сношения с французским министром Лесток продолжал свое боязливое и уклончивое поведение и, лишь после того как Шетарди удалось переслать Елисавете письменный текст ее обязательств по отношению к Швеции и Франции, он снова явился к маркизу (после 19/30 августа). Посещения его затем участились, и цесаревна нашла даже возможным уверять маркиза, что она приказала Лестоку ежедневно приходить к лицам его свиты и изыскала способ, чтобы секретарь его, Вальдонкур, и ее лейб-хирург могли передавать друг другу записки беспрепятственно, при малейшей в том нужде. При свидании с маркизом Лесток не щадил слов, рассыпаясь в признательности королю от имени Елисаветы, как за его участие в деле замыслов возведения ее на престол, так и за любезность при выполнении церемониала французского министра. При одном особенно продолжительном разговоре Лесток сообщил Шетарди о причинах колебания Елисаветы в вопросе о земельных уступках и письменном обещании наград шведам, а также о злоумышлениях русского правительства лично против него — маркиза. Он уверял, будто бы французского министра намерены объявить мятежником против России и в качестве такового лишенным защиты международного права. При этом же разговоре Лесток упомянул о крупных тратах Елисаветы на раздачу денег солдатам и спросил, не может ли Шетарди из денег короля ссудить цесаревне 15000 дукатов для подобного рода раздач. Маркиз сразу сообразил, что такая раздача может быть и очень выгодна, если предприятие удается, и очень невыгодна, если провалится, а так как в тот момент он не был уверен в прочности надежд на успех партии цесаревны, то предпочел рисковать только казенными деньгами, да и то с разрешения своего начальства, о чем и отписал в Версаль, наобещав Лестоку с три короба. Возобновившиеся переговоры пошли очень хорошо, и дело как будто совсем налаживалось, но неожиданно произошла новая заминка; на этот раз она шла от Франции. Принцу Конти вздумалось сделать предложение Елисавете выйти за него замуж. Питая недоверие к официальному представительству Франции вообще, а к Шетарди в частности, он прибегнул к посылке своего собственного агента — Давеня (de Davesnes), прибытие которого в Петербург (в конце сентября 1741 г.) взволновало всю партию Елисаветы: его истолковали как начало переговоров о заключении мира между Россией и Швецией при посредстве Франции. Такое толкование миссии Давеня побудило Лестока написать Шетарди длинное письмо, в котором он, именуя Елисавету тем именем, каким называл ее в письмах обычно (героем — héros), выражает опасение, что Швеция при поддержке Франции заключит мир, выгодный для нее, но гибельный для "героя" и ее племянника — будущего императора Петра III. Однако сам Давень рассеял эти опасения, заведя сношения с Лестоком и стремясь склонить его действовать в пользу затеваемого брака. В начале это ему удалось, но потом хирург, должно быть под влиянием разговоров с Шетарди, а также и оттого, что знал о нежелании и невозможности для Елисаветы вступить в этот брак, "справедливо почувствовал, что это значило бы рисковать понапрасну обнаружить важную тайну и нанести косвенным образом ущерб даже службе короля". Отказавшись действовать в пользу принца Конти, Лесток продолжал сношения с Шетарди, являлся к нему для разговоров, получил от него текст шведского манифеста, где говорилось о шведско-русской войне, якобы начатой в защиту прав отторгнутых от престола наследников Петра Великого, перевел этот документ на русский язык для прочтения Елисавете и т. п. Надо впрочем думать, что и в это время Елисавета обрекла Лестока на роль соглядатая при маркизе, потому что, судя по донесениям последнего, Лесток или совершенно не знал истинного положения дел партии цесаревны, или умышленно искажал их действительное состояние, так как за ближайшие к перевороту дни французский министр совершенно потерял веру не только в возможность его успеха, но и даже в вероятность попытки к его осуществлению. Такой же неопределенный и двусмысленный характер носят и дальнейшие действия Лестока в подготовке переворота вплоть до ночи 25 ноября 1741 г., в которую Елисавета вступила на престол, а Лесток неотлучно был при ней и действительно мог, если не способствовать удаче переворота, то поддерживать решимость и бодрость духа цесаревны.

Об этом участии Лестока в ноябрьском перевороте уже у современников сложилось множество легендарных рассказов, попавших в историческую литературу и отчасти получивших в ней санкцию на правдивость и право дальнейшего существования. Однако внимательная проверка не подтверждает целиком ни одного из них; самые распространенные и эффектные относятся к моменту, когда Елисавета колебалась приступать к перевороту. Лесток, которого собирались уже арестовать, взял, якобы, с карточного стола две карты, на одной нарисовал Елисавету во всем величии царского убранства, а на другом в одежде монахини, так как царевне грозили заточением в монастырь. По другой версии он явился к Елисавете с уже нарисованной картиной ее славы или гибели. Все подобные россказни должны были доказать, что лицом, окончательно побудившим Елисавету к действиям, был именно Лесток. Это — вероятно, ввиду того, что его жизнь зависела от решимости цесаревны. Накануне переворота 24 ноября правительница сообщила игравшей с ней Елисавете, что хочет с ней поговорить, увела ее в соседнюю комнату и там сообщила об известии, присланном Остерману из Бреславля. В нем правительница предостерегалась о замыслах Елисаветы и ей давался совет арестовать и допросить Лестока. Правительница надеялась, что цесаревна не будет иметь ничего против заключения ее хирурга под караул, если на нем есть вина. Елисавета сказала, что первая просила бы об этом, когда бы считала Лестока способным на такой проступок, выразила правительнице чувства своей преданности и вернулась со спокойным видом к карточной игре. Она знала, что если Лестока станут пытать, он ее выдаст, и она погибла. Это соображение могло побудить ее к действиям более решительно, чем пресловутые картины лейб-хирурга.

По некоторым источникам даже выходит так, что помимо Бреславльского доноса и сам Лесток был причиной намерения его арестовать: посещая "австерии и вольные дома", он болтал о переменах, которые вскоре наступят в России, и о счастьи, его ожидающем. В доносчиках и шпионах, распложенных со времен Петра Великого в большом изобилии, недостатка не было, и речи Лестока дошли до правительства. Остерман, принц Антон Ульрих и многие из вельмож советовали правительнице арестовать Лестока без всяких разговоров, но из-за партийных соображений она предпочла поступить так, как было выше написано, и Лесток остался на свободе.

Обстановка, в которой вступила на престол Елисавета, слишком поразила воображение современником: она походила на сказку, и одним из главных героев ее явился Лесток. Источники, заслуживающие доверия, изображают его поведение вплоть до ночи, в которую на российский престол вступила дочь Петра, далеко не в геройском виде: несомненны его участие в знаменитом событии, его близость во все время течения переворота к особе цесаревны, но отсюда далеко до того, чтобы иметь право считать его главной пружиной переворота или даже лицом, советы и воздействия которого заставили цесаревну действовать; у нее к тому были более веские побуждения, вокруг нее были более умные и решительные люди, да и сама она умом и энергией превосходила Лестока: он мог быть ее агентом, исполнителем, в лучшем случае одним из помощников и советчиков. Несомненно его участие в совещании накануне переворота о подробностях дела, а также его присутствие при сборах Елисаветы к выступлению. Говорят, что при этом он побуждал цесаревну облечься в легкие латы, но она отвергла его совет. Такое предложение возможно оттого, что и Шетарди советовал то же и даже уверял, что это было выполнено.

Лесток находился при Елисавете в числе тех трех лиц (кроме него — Шварц и Воронцов), при которых она молилась и собиралась в путь, возведший ее на престол. Вместе со Шварцем он ходил в казармы Преображенского полка и уведомил участников переворота о времени его наступления, вместе с ними же он вернулся во дворец цесаревны, оторвал ее от молитвы, усадил с Воронцовым в сани, сам же со Шварцем стал на запятки и сопровождал ее в казармы гренадеров, и во дворец, и только когда не было сомнений в успешности предприятия, Елисавета послала его к маркизу Шетарди с уведомлением о своем вступлении на престол. Говорят, что Лесток во время переворота проткнул барабан у дежурного барабанщика гренадерского полка, и также поступил в Зимнем дворце, чем помешал своевременно ударить тревогу. Во время разбора Лопухинского дела Иван Лопухин говорил, что, ударь вовремя барабанщик тревогу, — Салтыков не дал бы совершиться затее; не быть бы Елисавете на престоле. Лестоку же приписывается распределение и назначение отрядов, арестовавших Миниха, Левенвольде, Остермана и пр., равно как и саму правительницу с низверженным императором. Конечно, все эти распоряжения исходили не от него: он их только передавал, как исполнитель чужих проектов и планов. В этих поступках и выразилось участие Лестока в перевороте.

Со дня вступления Елисаветы на престол начинается время наибольшего благополучия и влияния Лестока: он делается важной персоной русского двора, вельможей, покровительства которого ищут другие вельможи; он становится "Богом немцев", как назвал его фельдмаршал кн. Долгорукий. Впрочем, согласно той роли, которую он играл в перевороте, и его значение при императрице определялось прежде всего личными отношениями, а не постом, который занимал Лесток. Императрица впервые наградила Лестока явным для всех образом далеко не сейчас после переворота и совсем не так, как награждают тех, кому обязаны необычайной услугой. 18-го декабря 1741 г. был дан Высочайший указ о пожаловании доктора Германа Лестока в первые придворные лейб-медики в ранге действительного тайного советника с назначением его главным директором медицинской канцелярии и всего медицинского факультета, с жалованием по 7000 руб. в год. Это назначение Лесток мог бы почитать за великое счастье, так как оно давало ему и хорошее общественное положение, и почет, и деньги, и возможность работать на поприще, ему хорошо известном и могущем дать богатые плоды в смысле пользы для его нового отечества. Но Лесток уже был уязвлен в таком чувстве, которое погубило очень многих, — в своем непомерном честолюбии: он возомнил себя чуть ли не первым вельможей в России, во всяком случае первым советником императрицы и вел себя так, как будто без его участия и одобрения ничто не решается. Он только и говорил о своем Я: — "я предложил, я приказал то-то и то-то". В таком тоне он говорил с саксонским посланником Пецольдом о назначении новых министров: "я-де — Лесток, предложил назначить вице-канцлером Бестужева"; в таком же духе он сообщил английскому посланнику о назначении русского представителя в Англию и т. п. Некоторое время все это могло безнаказанно сходить ему с рук среди той неразберихи, которая была в делах: все лица, причастные к управлению государством, были заняты организационными работами для учреждения правительства согласно видам Елисаветы, причем каждый шел к своей цели, интригуя на свой страх; но, когда главные правительственные учреждения были приблизительно сформированы, члены их определены, то началась новая борьба — борьба за влияние и власть между вельможами, разбившимися на партии. В этой борьбе, длившейся, можно сказать, все царствование Елисаветы, должен был принять участие всякий, так или иначе ищущий власти, в том числе и Лесток. Он в эту борьбу ввязался и в ней не только потерпел поражение, но едва и не погиб.

Помимо стремления Лестока вмешиваться в назначение главнейших министров нового правительства, он претендовал и на руководство иностранной политикой России. Иметь неофициальных дипломатов вместе с официальными было в моде. Продолжая свои сношения и дружбу с Шетарди, он поддерживал тот знаменитый в истории России обман, который даже в специальной литературе еще не окончательно выведен на чистую воду, — обман об огромном участии Франции, в лице министра ее Шетарди, в деле возведения Елисаветы на престол. Во Франции еще в 1741 г. знали, что переворот в России произошел помимо ее старания, и принц Конти определенно писал: "революция в России теперь произошла без нас"... В Петербурге делали вид, что не будь маркиза Шетарди, не было бы императрицы Елисаветы. Английский посланник совершенно не понимал, как можно так дурачить людей: "в короткое время Россия стала жертвой самого низкого обмана, какому только кто-нибудь когда-либо подвергался... плохо обдуманная благодарность царицы за воображаемые услуги Шетарди не может не проявлять себя некоторое время, и до сих пор французского посланника заметно ласкают. Он действительно является единовременно министром и русского и версальского двора", писал он тогда же. Говоря далее о могуществе Шетарди, он находил, что маркиз может считаться "первым министром"... "однако, кажется, главным образом он — Шетарди опирается на Лестока и видит в нем свою правую руку, так как не имеет да и не может иметь никакого понятия о способностях новых министров и сенаторов"... — Лесток тоже о них мог судить не лучше Шетарди, но лично думал об этом иначе: всюду критиковал действия новых властей, выказывая этим свое мнимое над ними преимущество, и старался направить ход дел соответственно тому, как ему внушал или, вернее сказать, приказывал Шетарди. В это время Лесток уже занимал по отношению к нему такое положение, когда всякий совет равняется повелению — он был куплен Францией, получил от нее единовременный крупный денежный подарок и согласился тайно от императрицы и ее министров получать ежегодный пенсион. Теперь его советы императрице и вся интриганская деятельность как относительно внешних, так и внутренних дел приобретает вполне определенный пристрастный партийный характер, а именно в пользу франко-прусских интересов, которые с первых же дней царствования стали в противоречие с русскими. Шведская война, начатая по советам и подстрекательству Франции; и шведами и французами выдавалась за предприятие, начатое с целью способствовать возведению на престол Елисаветы. Перед правительством ее стояла трудная и, во всяком случае, хлопотливая задача покончить с этой войной, неудачной для шведов, требовавших несмотря на то даже земельных уступок из областей, отошедших к России по Ништадтскому миру. При вступлении на престол Елисаветы, через посредничество Шетарди, со шведским главнокомандующим было заключено перемирие, не приведшее к миру, вследствие неумеренных требований шведов. Война возобновилась, но и переговоры об условиях мира продолжались. Шведы терпели поражение за поражением, однако их требовательность не уменьшалась. Положение подстрекательницы Франции, особенно после неудачного перемирия, заключенного Шетарди, было крайне двусмысленно и трудно разрешимо. Нужно было склонить русский двор к уступкам, не вынужденным ни состоянием дел, ни победами шведского оружия, да к тому же еще по характеру унизительным для всего русского народа. Шетарди однако рассчитывал достичь их одними придворными интригами. Услуги Лестока при этом были ему крайне нужны. Только с его помощью смог он стать "первым министром" русского и версальского двора единовременно. Благодаря Лестоку, он имел свободный вход ко двору всегда, когда это ему было нужно, даже тогда, когда императрица хворала и не принимала никого, хотя бы речь шла о делах государственных и первой важности. К больной императрице нельзя было не допустить врача, и тут его дело было устроить так, чтобы провести с собой, или за собой, французского министра, Лесток несколько раз прибегал к такому способу для ведения непосредственных переговоров о делах между маркизом и Елисаветой. Но кроме этого посредничества, он оказывал Шетарди услуги и иного рода. Лесток по поручению императрицы разбирал часть документов, принадлежавших Остерману, как личных, так и по коллегии Иностранных дел. Ему, между прочим, попалась переписка кн. А. Д. Кантемира, нашего посла во Франции, с бывшим вице-канцлером, и мудрый новоявленный дипломат не нашел ничего лучшего, как сообщить копии с этих депеш, неблагожелательных Франции, маркизу Шетарди. Не удивительно, что отношение Версальского кабинета, и без того не особенно милое в отношении Кантемира, стало еще суше и враждебнее (январь 1742). Франция сразу стала пожинать плоды мудрой деятельности своего министра и не имела оснований говорить, что Лесток даром получил подарок и получает свой пенсион. Теперь и другие державы, видя довольно неожиданную перемену положения французского посланника в России, искали для этого объяснения и вскоре открыли истинный источник ее в лице лейб-медика. По Европе распространилось много слухов о блестящем положении Лестока при дворе и влиянии его на императрицу, и отчасти слухи эти, как было выше показано, основывались на истинном положений дел. Первый обратил на них должное внимание "скоропостижный" Прусский король Фридрих и предписал своему министру в Петербурге, барону Мардефельду, в письме 12/23 декабря 1741 года обратить внимание на некоего хирурга Лестока, которого ему изображали, как большого интригана и ревностного приверженца Ганноверского дома. По сведениям Фридриха, этот хирург пользовался исключительным расположением императрицы, а по наблюдениям мудрого Прусского короля, очень часто при посредстве людей ничтожных по положению совершались большие дела. На ловца и зверь бежит: Лесток с большим удовольствием принял от Мардефельда 15000 рублей единовременно и согласился, за ежегодный пенсион в 4000 руб., радеть посильно об интересах Пруссии, очевидно с таким же старанием, как обещал это Франции. В июне 1742 года на влиятельное положение Лестока обратило внимание и английское правительство. Глава министерства лорд Картерет писал посланнику в Петербурге что "королю не безызвестно влияние Лестока, как советника царицы, а так как этот господин по рождению подданный его величества, как курфюрста (Ганноверского), то королю угодно, чтобы вы попытались выведать от него, насколько он помнит свое происхождение и считает себя связанным памятью о нем, и не захочет ли он сказать услугу королю, который в случае утвердительного ответа с его стороны, уполномочивает вас обещать ему пенсию от нашего правительства". Ревностный приверженец Ганноверского дома, получавший уже пенсию от Франции и Пруссии, не отказался получить таковую и от Англии, очевидно надеясь каким-то непонятным образом совместить служение интересам государств, не умеющим их даже примирить, хотя до принятия денег он был настолько далек от благожелательства Англии и казался открытым другом Франции, что английский посланник счел нужным написать об этом к своему двору.

Милостей Лестока искали не только иноземные дипломаты: письма вельмож, живших в России и вне ее, поступали к нему в таком изобилии, что пришлось завести особого секретаря, который их прочитывал, докладывал своему принципалу и отвечал по его указанию. Князь Кантемир в числе таких просителей искал покровительства Лестока, прочил ему высокий пост на государственной службе, молил о заступничестве в тяжбе и ходатайстве в денежных делах. Торжество Лестока было однако не долговременно. Еще в феврале 1742 г. его милости искали и Шетарди, и Мардефельд, посланник Прусского короля, в апреле уже фавор и Шетарди, и его, Лестока, начинает заметно падать. Неудачное отстаивание шведских интересов дало возможность врагам Лестока указать императрице на своекорыстие и политическую тупость этих самозванных советчиков, и она стала стремиться освободиться "от хозяйничанья, которому было совсем доверилась". В конце апреля английский посланник мог уже с удовольствием сообщить своему двору, что Россия свободна от французского влияния и согласна помогать Австрии всеми своими силами. В то же время (в середине мая) он передал вице-канцлеру Бестужеву от имени Сен-Джемского кабинета какое-то важное известие. Это могло быть письмо из Петербурга в Лондон о политических происках Брюммера, воспитателя великого князя Петра Феодоровича, и о его отношениях к французскому министру Шетарди, а следовательно и к Лестоку. Их вмешательство принимало размеры, угрожающие для руководителей русских иностранных дел. По наущениям маркиза, Лесток еще в начале царствования Елисаветы убедил императрицу написать французскому королю письмо (5/16 декабря 1741 г.) с просьбою стать посредником в деле замирения России со Швецией. Лесток отнес это письмо прямо от Елисаветы к Бреверну (ведавшему при коллегии переписку с иностранными дворами) и передал ему, без ведома канцлера и вице-канцлера, приказание императрицы написать письмо по этому предмету от Высочайшего имени. Бреверн оказался достаточно догадливым и вместо "посредничество" (медиация) упомянул, что императрица просит только "добрых услуг". Однако французский двор, доверяя настойчивым уверениям Шетарди, дал этому письму самое широкое толкование, в том смысле, как будто бы речь шла именно о посредничестве. Когда же, в связи с переговорами о мире со шведами, дело дошло до этого пункта, то наши министры от имени Елисаветы решительно отвергли какое бы то ни было посредничество. Лесток оказался в глупом положении. На него обрушился Шетарди, а он набросился на Бестужевых, упрекая их в предательстве интересов России, в неблагодарности по отношению к нему — Лестоку, который-де вывел Алексея Бестужева в люди: посоветовал императрице назначить его министром и выхлопотал в пользу его Именной указ Сенату, чтобы Бестужеву для его известного неповинного претерпения иметь старшинство в чине с 25 марта 1740 г.; он приписывал себе даже награждение Бестужева кавалерией — св. Андрея Первозванного... Лесток довольно цинично высказывал Пецольду, что делал все в надежде, что он — А. Бестужев будет "послушен", и что брат его, обер-гофмаршал, совершенно его образумит; но Лесток жестоко ошибся в своем расчете и, видя "непослушание" Бестужева, пришел к убеждению, что оба брата люди ограниченные, трусливые и ленивые и потому или ничего не делают, или если и делают, то руководятся предрассудками, своекорыстием и злобою, чем особенно отличается вице-канцлер. Наконец, Лесток утверждал, будто императрица уверена в том, что А. Бестужев подкуплен королевой Венгерской через посланника маркиза Ботту; это следует понимать так, что он сам или вместе с Шетарди убедили Елисавету в получении вице-канцлером такой взятки; и действительно, приблизительно в это время императрица приводила в отчаяние своих министров иностранных дел, отказываясь выслушивать их доклады и твердя, что она ничего слышать не хочет и ничего не знает, кроме того, что в руках у Ботта 300 тысяч рублей — для подкупа ее министров. Лесток к тому же распространял слухи, что нашел среди бумаг Остермана много таких, которые сильно компрометируют венгерского посланника в смысле подкупа им русских министров. Вражда разгоралась, и уже не было надежды на возможность примирения между Лестоком и Бестужевым. К нежелательным советам хирурга по делам иностранным, к его интригам в пользу интересов Франции, Пруссии и Англии присоединилось новое искание — "свалить Бестужева". Впрочем, помимо личных мотивов, к этому стремлению его привело бы и общее направление внешней политики, руководимое твердой рукой мудрого вице-канцлера в интересах одной России. Вскоре в желании удалить Бестужева с его поста и даже погубить совершенно сошлись и французский министр, и шведский, и прусский посланники и стали действовать заодно с Лестоком.

Поведение последнего может быть объяснено лишь высокомерным честолюбием, притязательностью и корыстностью. Его прямое звание лейб-медика и начальника всей медицинской части давало ему ранг персоны второго класса с очень хорошим жалованием. Еще выгоднее была лично ему присвоенная привилегия пускать кровь императрице. За каждую такую операцию он получал по три-четыре тысячи рублей, и случаи эти, по методам лечения XVIII в., бывали очень часты. К тому же Лесток, как это видно по записям кабинета, сделанным рукою И. А. Черкасова в выражениях ворчливых и неодобрительных, получал еще порой и лично от императрицы очень крупные денежные суммы после особенно удачных кровопусканий. Так, однажды Елисавета вручила ему сразу 5000 рублей. Если присоединить к этому еще и значительную практику, которую имел среди русской и нерусской знати влиятельный и искусный лейб-медик, то надо думать, что материальное положение его было очень хорошо. Уже ввиду одного этого можно полагать, что рассказ о намерении Лестока покинуть Россию вскоре после вступления Елисаветы на престол и желание его вновь поселиться в Целле — просто басня. К тому же и в 1742, и в 1743, и после — до 1748 г. милости не переставали, то в той, то в иной форме, сыпаться на лейб-медика, и ему следовало лишь принимать их, не вмешиваться в предприятия, до которых ему не было дела, и он спокойно сохранил бы благоволение императрицы и знатное свое положение, как это было с Разумовскими и другими друзьями юности Елисаветы. Но Лесток не довольствовался очень многим, желая все большего и большего, и, видя на этом пути противодействие и соперников, стремился их уничтожить. Поводов же к столкновению было более чем достаточно. Еще не было покончено дело с письмом императрицы к королю Франции, как завелось новое, еще более деликатное: вызов в Россию герцога Голштинского, будущего Петра III. Лесток в него вмешался; когда начались поиски невесты для наследника Российского престола, и сюда втерся всюду поспевавший лейб-медик. Человека более осторожного могла бы остановить неудача, постигшая ту партию, к которой он принадлежал — неудача вмешательства в переговоры со Швецией, вызвавшая первый отъезд Шетарди из России (1742 г.), но у Лестока не хватило проницательности, чтобы понять опасность, у которой он беспечно играл в дипломата: он заметил только пышную и лестную для самолюбия Шетарди аудиенцию, милостивое внимание императрицы, истинно царские по богатству подарки отъезжающему, но не заметил всего позора отступления маркиза от навсегда потерянных им позиций, не заметил ненависти и злорадства большинства русской знати, иронии и ликования в напутственных словах маркизу от Бестужева и того, что канцлер играл и с ним, и с Лестоком, и с Брюммером, как кошка с пойманной мышью, предоставляя ей бегать, но лишь для того, чтобы позабавиться и раздразнить аппетит. 21 августа 1742 г. маркиз после прощальной аудиенций уехал из Москвы на родину; но в России за ним и за его партизанами следили агенты Бестужева; их переписку вскрывали и перечитывали; их интриги, до поры до времени известные лишь вице-канцлеру, ни на минуту не терялись им из вида. Кантемир в каждой депеше писал вице-канцлеру о двоедушии Франции и внушал недоверие к ее представителю в России, а вместе и ко всем, кто его поддерживал, а вице-канцлер докладывал его депеши императрице. Но не легко было уверить Елисавету в происках Шетарди и Лестока против нее. 3-го октября она явилась в дом к Лестоку в Немецкой слободе, обедала у него и провела весь день, забавлялась и играла в карты. Лесток ликовал, а Бестужев жаловался Пецольду на тяжесть своего положения и ждал новых неприятностей: он уже знал, как много стараний приложил Лесток к тому, чтобы уполномоченными на Абоский конгресс для мирных переговоров со шведами были назначены А. Румянцев — кандидат франко-прусской партии, на место Бестужева, в случае его низвержения, и генерал Любрас, ревностный приверженец Лестока и его присных. Знал и о том, что Лесток и Брюммер настойчиво убеждают Елисавету изменить способ ведения иностранных дел: упразднить должности канцлера и вице-канцлера, преобразовать саму коллегию, учредить особый совет, для обсуждения и руководства внешними делами; подразумевалось, что Бестужеву в этом совете места не найдется. По мнению Пецольда (ноябрь и декабрь 1742 г.), это был апогей влияния Лестока. Бестужеву при его докладах Елисавете приходилось выслушивать много горького и обидного: то ему предписывалось вновь домогаться через того самого Кантемира, который писал ему о французских происках, о возвращении Шетарди, то императрица, под влиянием Лестока, отказывалась говорить о включении Венгрии в союзный трактат и т. п. Скрепя сердце принимал все эти выходки вице-канцлер, а под рукой собирал переписку врагов пачка за пачкой, — и не только в России. 8/19 февраля 1743 г. он просил у Фридриха II разрешение перехватывать письма Шетарди, Лестока и Брюммера в Берлинском почтамте. Конечно, король, плативший пенсион Лестоку и проводивший свои интриги при русском дворе при помощи Брюммера и Шетарди, на это не согласился. Но для Бестужева было довольно и того, что получалось из Петербургского почтамта. В первую голову он ставил шведские дела. Переговоры в Або, вследствие неудачного назначения Румянцева и Любраса, шли слабо и в ущерб русским интересам, а в Петербурге деятельность вице-канцлера и коллегии парализовалась придворными интриганами с Лестоком в числе первых. Путем вскрытия переписки Бестужеву удалось узнать, что Лесток передавал иностранным министрам не только ход важнейших государственных дел, но и тайные постановления придворных консилиумов; что в самих заседаниях их, члены партии Лестока и сам он, когда его призывали в совет, отстаивали чужестранные интересы, прикрываясь при этом заботой о благе России. Подчеркнув в перехваченных письмах красным карандашом те места, где сторонники и приятели Лестока изображали все только что указанные услуги купившим его государствам, Бестужев отложил их до поры до времени в сторону, приготовляя императрице подробный доклад о деятельности ее конфидентов. Для поддержания же своего общения с императрицей завел постоянную переписку с Черкасовым и периодическую — с М. И. Воронцовым. 30-го апреля 1743 г. он через Черкасова послал императрице письмо с изображением недоброжелательства Франции, проявившегося в происках ее в Швеции и Англии. 13 мая при докладе реляции Кантемира о затруднениях насчет нового назначения Шетарди Елисавета "изволила указать о маркизе Шетарди к нему, Кантемиру, отписать, чтобы он о приезде его сюда, когда о том затруднение оказывают, умолчав, ничего более не упоминал". Тогда же приказано было, "рассуждая о бездельном поведении Дальона", корреспонденцию его распечатывать и прочитывать. С 14-го мая в руки Бестужева стали поступать еще более обильные сведения о деятельности Лестока и его приспешников: вице-канцлер распечатал письма Лестока и сообщил Елисавете о вмешательстве его и Брюммера в шведские дела. Это не помешало тому, что, когда 26-го мая Бестужев докладывал императрице о плохом ходе дела на Абоском конгрессе, о натравливаниях Франции и Швеции турок против России и о необходимости обсудить все эти дела в консилиуме, Елисавета приказала в число членов его назначить и Лестока. Совет этот, обсуждавший главным образом условия мира со шведами, произошел 27-го мая — следовательно хирурга держали в курсе шведских дел, но другие дела иностранного ведомства уже ускользнули из его ведения. Дальон писал, что Лесток ничего не знал о положении прусско-русских переговоров, что Бестужев самовольно вершит все вопросы в коллегии и скрывает ото всех ход главнейших дел. Дальон видел в этом безусловное доказательство падения доверия к лейб-медику и рост значения министров — Бестужева и Бреверна. Впрочем, подтверждение этого уменьшения кредита Лестока видно и из оговорки относительно нового заседания консилиума о шведских делах, назначенного на 7-е июня. Он собирался в том же составе, что и 27-го мая, "опричь действительного тайного советника Лештока, которому-де из Петергофа отлучаться нельзя и которой-де в последний совет токмо для того приглашен был, понеже тогдашнее собрание, за отсутствием многих в С.-Петербурге, малочисленное было". Одновременно с этим представители держав при русском дворе указывают на рост значения Бестужева. В это время в Западной Европе появились слухи, будто бы Бестужев, подкупленный Англией, решил, так или иначе, покончить с Лестоком и Брюммером, не останавливаясь даже перед необходимостью их умертвить, и будто бы нашел в этом смысле поддержку в лице английских министров Картрета и Гью-Диккенса. Лонмари из Швеции сообщил этот слух Дальону, а тот передал его Амело, прибавив, что и Лесток и Брюммер, в свою очередь, готовы на все, чтобы предупредить замыслы Бестужевых. Пока борьба их ограничивалась соперничеством за места в совете императрицы. Вице-канцлер стремился не допустить в него членов враждебной партии, указывая государыне на такие, например, факты, как появление в Кенигсбергских газетах точных известий условий мира со шведами, даже до обсуждения их в консилиуме, очевидно со слов лиц, которым их доверила императрица. По уверению Дальона, удаление из совета Брюммера — дело рук вице-канцлера, и оно ему не пройдет даром; однако в начале июля в Петербурге стали поговаривать о посылке в Або на конгресс, якобы для помощи, а на самом деле для контроля Румянцева, князя Репнина или Бреверна, людей, преданных Бестужеву и назначенных по его выбору. Они, правда, посланы не были, но основанием для таких слухов послужили мирные условия со шведами, так мало соответствовавшие действительному торжеству русского оружия, что правительство даже затруднялось, в какой форме обнародовать трактат о их заключении. Б. Черкасов советовал даже скрыть до некоторого времени часть их, особенно неприятную для русского самолюбия. Бестужев ворчливо, желчно и злобно писал к нему о необходимости гласности, об обмане со стороны шведов, о слабости и бездарности наших министров в Або... Французский министр зато был в восторге: мир — "это всецело заслуга Лестока и Брюммера. Если бы не они, то Бестужев, всецело господствовавший в совете царицы, провалил бы это дело". Весь июнь и июль 1743 г. Дальон стремился поддержать взгляд, будто мир на севере восстановлен, благодаря вмешательству французской партии, и во Франции, где этому не верил Амело, и в России, где этим возмущался Бестужев. Наконец 28-го июля вице-канцлер написал Черкасову письмо с указанием на вмешательство Брюммера в шведское дело и на необходимость дать отповедь Дальону. В начале августа (6-го) ему удалось получить от императрицы приказание добиваться от французского министерства отзыва Дальона и императорского титула в грамоте, составляемой для Шетарди, т. е. дано еще одно средство для затруднений маркизу явиться к русскому двору и интриговать при нем. Бестужев ограждал себя от будущих неприятностей с Шетарди и готовил ему сюрпризы в Париже; его же собственные враги не дремали и подстроили ему в Петербурге ловушку, которой думали прихлопнуть обоих братьев-дипломатов и уже навсегда. 26-го мая в Петербурге пышно праздновалась свадьба М. П. Бестужева с вдовой П. И. Ягужинского, сестрой недавно сосланного М. Головкина и близкой приятельницей Н. Ф. Лопухиной, словом, с особой, связанной и родственными и дружескими узами с членами павшего правительства. Дальон был на свадьбе и тогда же писал к своему двору, что глядя на собравшихся в доме Ягужинской, он измыслил возможность какой-то интриги против Бестужевых: она естественно могла возникнуть при виде зрелища многих присутствующих, теперь впавших в ничтожество, а еще недавно могущественных лиц. Многие в Петербурге знали, что и Лопухины и Ягужинская жалели об участи бывшей правительницы по сочувствию к ее жалкому положению, а также и потому, что сами много потеряли от происшедшей перемены. Знали и о близости между Лопухиными и Анной Ягужинской. Даже вице-канцлер слыхал кое-что неодобрительное в этом смысле и при слухах о женитьбе брата, уговаривал его не вступать в этот брак. Лопухины и их приятели вели себя по отношению к новому правительству не ровно: то они делали вид, что не ищут милостей двора, то начинали забегать к сильным людям и просить о покровительстве. В мае 1743 г. к Лестоку явился с письмом от Степана Лопухина его сын Иван и деверь — Балк и просили о протекции. Ласковый и приветливый прием хирурга их очень радовал; они о нем и писали и говорили. Лесток обещал постараться для просителей и вскоре вспомнил, но не на радость им. В середине июня к нему явился с доносом на Лопухиных его креатура лейб-Кирасирского полка поручик Бергер: из пьяной болтовни И. Лопухина, ругавшего Елизавету и ее министров, из сплетен придворных дам Натальи Лопухиной и Анны Бестужевой Лесток состряпал кровавое и жестокое секретное дело о следствии, пытке, суде, наказании и ссылке в Сибирь обвиненных в оскорблении Величества Степана, Ивана и Натальи Лопухиных, графини Анны Бестужевой, Ивана Мошкова, князя Ивана Путятина и Софии Лилиенфельд — известное дело Ботты-Лопухиных. Это дело ложится темным пятном на царствование Елисаветы, и характер его обусловлен во многом вмешательством и непосредственным участием в качестве следователя и судьи — Лестока. Именно он был его вдохновителем: он убедил Бергера подпоить болтавшего против императрицы Лопухина, выведать от него его "замыслы" и донести; он, Лесток, побуждал императрицу арестовать, как можно скорее, всех "подозрительных" лиц и их бумаги; Лесток же, разговоры в пользу бывшей правительницы, обыкновенное сочувствие, по человечеству и христианству, как говорил С. Лопухин, обратил в намерение произвести государственный переворот в России, с привлечением к нему иностранного министра — в лице маркиза Ботты, нелюбовь к которому Лесток неоднократно проявлял и раньше. Наконец, Лестоку же было поручено уведомить Прусского короля от имени императрицы о заговоре цесарского полномочного министра и его русских единомышленников, что и было им выполнено в начале августа. Мало того, и в З. Европе и в России думали о деле Ботты, как о действительном злоумышлении: оно слишком явно отдавало политической фикцией, сквозь которую, очевидно, пробивалась истинная его цель — восстановить Елисавету и против Австрии и против сторонников ее, Бестужевых. Последнего добивались особенно рьяно, так как не было сомнения, что с устранением упорствующих братьев франко-прусская партия добьется полного торжества. Все враги Бестужевых понимали дело Ботты-Лопухиных, как такой удар, от которого уже не оправиться ни вице-канцлеру, ни брату его. По крайней мере с такою целью его заготовил и раздувал лейб-медик. Иностранные министры в России как из лагеря дружественного Бестужевым, так и из враждебного совершенно определенно писали об этом к своим дворам. Жалкая участь Бестужевых и полное торжество Лестока казались неминуемыми, делом решенным. Фридрих II поощрял в этом направлении действия Лестока, и Мардефельд должен был лично или через посредство лейб-хирурга и Воронцова внушать императрице, что все сторонники Австрии, Англии и Саксонии только и думают о том как бы ее низложить, а на престол возвести царя из брауншвейгской династии. Дальон при возникновении дела писал с удовлетворением: "я испытываю в общих чертах удовольствие от уверенности или совсем погубить Бестужевых, или, по крайней мере, свалить их"; он самодовольно приписывал себе и Лестоку, в виде большой заслуги, возникновение дела Лопухиных и характер, которое оно приняло.

Следствие о деле Ботты было передано в руки врагов Бестужевых: генерал-аншефу Ушакову, генерал-прокурору Н. Трубецкому и Лестоку. Последний прилагал все старания к тому, чтобы замешать в это мнимое злоумышление Бестужевых. Он придирался ко всякому слову, ко всякому намеку, могущему набросить на них тень виновности. Пользуясь общеизвестными хорошими отношениями, существовавшими между Анной Бестужевой и Лопухиными, он искал преступных сношений между ними. Но нашлось лишь два письма М. П. Бестужева к жене, в которых говорилось о ходатайстве по какому-то делу перед А. П. Бестужевым. По словам Анны Бестужевой, дело шло о деревнях ее брата. Преступного в них ничего не сыскалось, как и вообще Лестоку не удалось найти ничего, что опорочивало бы братьев Бестужевых. Тщетно он лично присутствовал при всех допросах и пытках, даже, как говорят его враги, собственноручно избивал подсудимых: личное убеждение Лестока в виновности Бестужевых доходило до того, что он уже рассказывал своим друзьям об эшафоте для вице-канцлера, но найти ему подтверждения он не мог. Единственно, что было результатом жестокого и бесчеловечного дела о Лопухиных — некоторая порча репутации, более подозрительное отношение к обоим Бестужевым, а затем большее старание со стороны вице-канцлера к удалению всех сторонников франко-прусской партии от двора, а если можно, то и из России. Лесток доказал Бестужеву на примере Лопухиных, что при некоторой ловкости и настойчивости жестокий человек может и невинных обречь на пытку, казнь и ссылку. Как бы то ни было, Лопухинское дело и умаление кредита Бестужева дали возможность Лестоку довольно решительно вмешаться в иностранные дела и проделать штуку, которая сразу прошла ему даром, но за которую в будущем он жестоко поплатился. В двадцатых числах августа 1743 г. северные дела очень осложнились. Положение армии под начальством Кейта должно было сильно повлиять на ход дальнейших мероприятий, главная часть которых была обсуждена на консилиумах 23 августа и 3-го сентября, на последнем в присутствии Лестока. Вице-канцлер докладывал императрице соответственные инструкции Кейту и держал его в курсе намерений русского двора. Но и Лесток считал нужным вести сношения как с голштинскими и французскими министрами в Швеции и России, так и с Кейтом, продолжая в то же время, по наущению Прусского короля, поддерживать в императрице убеждение, что даже ее личная безопасность требует немедленной высылки брауншвейгской семьи в самые отдаленные места России и устранения от дел Бестужевых (август — ноябрь 1743 г.). Лестоку удалось в это время еще одно важное дело: поссорить Бестужева с его старым другом и единомышленником, много помогавшим ему во всех делах — с бароном Черкасовым (август — 1743), и врагам вице-канцлера казалось, что недостает лишь маленького толчка, чтобы ненавистный канцлер полетел прочь. Этот толчок должен был дать спешивший в Россию маркиз Шетарди. В конце октября Мардефельд даже писал королю, что по возвращении министров с Абоского конгресса в Москве на место великого канцлера будет назначен Румянцев, помощником ему Лесток и т. п. — Борьба доходила до высшего пункта. Далее он писал, что Бестужев пресмыкается, как червяк, не переставая язвить Францию; на смену ему, для довершения поражения врага мчался Шетарди. Прусский король предписывал своему министру ковать железо, пока горячо, и раздувать огонь, на котором должен был погибнуть Бестужев, а чтобы придать ретивости Лестоку, он переслал Мардефельду депешу, в которой передано о словах лорда Картрета, уверявшего, что в России скоро полетят две головы — Лестока и Брюммера. В то же время из Австрии, для предупреждения Шетарди, скакал Туссен, а в России между примирившимися (ноябрь 1743) Бестужевым и Черкасовым с присоединившимся к ним М. И. Воронцовым началась (5 ноября) переписка, приведшая к первому серьезному крушению всей франко-прусской партии — к высылке Шетарди. Прибытие последнего (25 ноября 1743), вначале придало новую энергию и силу Лестоку и его сторонникам. Но вскоре и он, и другие стали замечать, что пятнадцатимесячное отсутствие маркиза и та общая к нему вражда, которую он возбудил среди русских своим неуместным высокомерием во время фавора 1741—1742 г., лишают его возможности занять прежнее влиятельное положение. В то же время, назначение нового английского министра дало повод опасаться исполнения слов Фридриха II о двух головах в России, которые слетят с плеч. К концу декабря 1743 г. положение Бестужева настолько упрочилось, что он не только провел, минуя Лестока и его друзей, австро-русский договор, (20 декабря 1743 г.), но и решился на меру, которая могла кончиться и не в его пользу. При докладе 23 декабря 1743 г. Бестужев и Бреверн подали императрице прошения о защите их от нападок и клевет франко-прусских партизанов. Прошение было выслушано и принято, но пока последствий не дало. Временно даже положение Бестужева и его партии ухудшилось. 9 февраля 1744 г. в Москву прибыла принцесса Цербстская, невеста в. к. Петра Федоровича, с матерью, примкнувшей к Лестоку и его друзьям. Лейб-медик был одним из немногих, проводивших, по указанию Прусского короля, и проведших в невесты русскому наследнику эту принцессу; ее мать естественно видела в нем друга и помощника, особенно после рекомендаций и наставлений Фридриха II. Внимание и благорасположение, с которыми встретила Елисавета всю Цербстскую семью, были на руку Лестоку, поддерживая его искания. К врагам вице-канцлера прибавились новые, и по новизне очень страшные. Лесток опять выдвигается на первые места: он приносит Екатерине Алексеевне подарки от императрицы накануне объявления ее невестой и российской великой княгиней... За его участие в этом деле сватовства Фридрих II выхлопотал Лестоку потомственный титул графа Римской империи. (Высочайший указ о разрешении принять его 24 июля 1744 г.), а Елисавета пожаловала ему в подарок 15000 рублей. Тщеславию и корыстолюбию Лестока одинаково были лестны эти знаки внимания и одобрения. 3 июня 1744 г., сверх того, ему был подарен "бывший царицы Прасковьи Федоровны двор с огородом в Петербурге на реке Фонтанке" (близ нынешнего Лештукова переулка), но это новое его торжество, как и предыдущие, было непродолжительно: Бестужев уже твердо стал на ту дорогу, которая давала ему возможность устранять своих врагов навсегда одного за другим. 1/12 марта 1744 г. он перехватил письмо от Шетарди к Валори, написанное в самых наглых выражениях, без цифири, в котором без обиняков говорилось о намерениях франко-прусской партии, назло Бестужеву, вмешиваться в назначения должностных лиц, в распоряжения правительства... Шетарди даже имел нахальство написать, что указ, отправленный по поводу шведских дел к Кейту, им проектирован и составлен, а отправлен при помощи Лестока. Бестужев справедливо полагал, что "о тех следствиях, которые из того воспоследовать могут, ум и разум превосходит рефлексию чинить". Однако он приказал это письмо тщательно переписать, снабдить ремарками и в свое время доложил императрице. Имея же в виду сношения Лестока с Кейтом, он к поступкам этого генерала стал относиться с разбором, относя многие из них на счет посторонних внушений (письмо Бестужева к Черкасову 19 апреля 1744 г.). Новый факт побудил Бестужева стать еще внимательнее к этим сношениям: на собраниях консилиумов был постановлен ряд мероприятий относительно русско-шведских дел, и согласно этим решениям Бестужев писал инструкции Кейту. Между тем Лесток, минуя официальных представителей, отправил к Кейту письмо, род наставления (28 марта, 8 апреля), в котором он внушал генералу, как нужно ему поступать, чтобы выполнить истинные намерения императрицы в отношении Швеции. Суть этих внушений шла совершенно вразрез с инструкциями Бестужева. Вице-канцлер был крайне возмущен этим фактом, но недоумевал, поступал ли Лесток по личной наглости, или же выполнял Высочайшее повеление. В таком духе по крайней мере был составлен ремарк к этому письму. Бестужеву удалось еще перехватить одно большое письмо Шетарди, в котором с полной ясностью и большими подробностями вскрывалась интриганская и предательская деятельность Лестока. В этой депеше Шетарди сообщал французскому королю, что он действует во главе партии, совместно с прусским министром Мардефельдом против Англии, Австрии и Саксонии, а следовательно и против Бестужева. Маркизу удалось заметить, что саксонский министр Герсдорф радовался, устроив, при аудиенции у императрицы, какое-то дело, находящееся в связи с переговорами венского двора. Шетарди, по-видимому, по обыкновению, немедленно устроил совещание участников своей партии, собрав для этого Лестока, Мардефельда, Брюммера, Румянцева и Трубецкого. На этом совещании было решено поручить Лестоку явиться к государыне в Кремль, разузнать, о чем говорила она с Герсдорфом, и отклонить ее от дальнейших переговоров с Саксонией, Англией и Австрией. Императрица на следующий день сама подала повод Лестоку заговорить с ней, сказав ему: "Не знаю, чего хотел этот сумасшедший Герсдорф, так усиленно благодаря меня вчера? Я ему просто сказала, что всегда была другом его государя". Тогда Лесток объяснил императрице, что Герсдорф хотел истолковать это заверение в смысле возможности союза Англии, Австрии и Саксонии с Россией. Елисавета возразила Лестоку, что никак не ожидала возможности такого понимания ее слов и была далека от мысли давать поддержку в том, чего домогался Герсдорф. В тот же день, после полудня, Лесток явился к Шетарди, у которого в то время был и Мардефельд. Лейб-медик сообщил им о своем разговоре с Елисаветой и получил только одобрение от обоих министров. Шетарди уверял, что это к счастью, что императрица сама завела нужный им разговор, и подбивал Лестока возобновить его, так как Елисавета слишком легко все забывает, оставляет без движения, и без настойчивости с его стороны их партия не только ничего не добьется, но и проиграет дело. Вскоре Лесток убедился, что, действительно, их противники не дремлют. Несколько дней спустя после разговора с Шетарди, находясь утром у императрицы, он увидел, что ей принесли пакет из коллегии иностранных дел. Надпись на нем, по обычаю, обозначала, что в нем заключено; это был договор с Саксонией. Лестоку показалось удобным, пользуясь случаем, заговорить о Герсдорфе и замыслах Бестужева. Он начал с уверений, что не ищет у государыни каких-либо отличий, служит он ей бескорыстно и лишь ради чести: слава и благоденствие государыни — его единственная забота, и лишь потому он принял так близко к сердцу дело Ботты и обидное равнодушие к нему венгерской королевы. Такого отношения к больному для чести императрицы вопросу Лесток не может терпеть; между тем императрица-королева, видя неудачу прямых попыток сблизиться по-старому, ищет окольных путей и при посредстве Саксонии думает добиться союза с Россией. Елисавета Петровна властна поступать, как ей угодно, но для Лестока нет ничего дороже чести, которая затронута венским двором. Около месяца тому назад, как известно императрице, в голландских газетах было напечатано, что в деле маркиза Ботты Австрия не причем, — оно просто-напросто французская махинация, в которой Лесток был купленным оружием. Конечно, такое толкование дела исходит от венского двора, и если Елисавета теперь заключит с ними союз, какого бы то ни было рода, то вся Европа убедится в справедливости слухов, распространяемых голландскими газетами. Тогда Лестоку придется выйти в отставку или, закончил он свою тираду, "пусть я пропаду тысячу раз, но я размозжу голову Вашему канцлеру выстрелом из пистолета". Говоря так, Лесток исходил из того соображения, что единственным человеком, увлекающим императрицу к союзу с Австрией, был Бестужев, а потому и теперь счел необходимым высказать вполне свое мнение о ненавистном человеке. Он, по словам Лестока, просто мошенник, и императрице уже давно пора убедиться в этом. Бестужев и русский-то только по имени, потому что всей душой предан Австрии и Англии, и слуга-то он вовсе не Елисавете, а купившим его державам; императрице следовало бы подражать Петру Великому, который на все имел свои взгляды, и хотя знал больше, чем все его подданные, взятые вместе, однако и он для заведования иностранными делами имел нескольких министров сразу, а в числе их таких, как Головкин, Остерман, Шафиров, Толстой, Долгорукий... Кроме того, Петр Великий лично перечитывал все бумаги, имеющие отношение к иностранным делам; Елисавета же, не поступая так, всецело доверилась одному лицу, Бестужеву — известному плуту. Интересы России уже от этого сильно пострадали, и Лесток указывает, как на пример такого ущерба, на договор с Англией 11 декабря 1742 г. и другие ему подобные, поднесенные императрице Бестужевым, стоившие России не копеечку, а пользы они не принесут ни на грош как самой государыне, так и ее наследникам. Поэтому Лесток советовал Елисавете удалить Бестужева и поручить дела, ранее вверенные ему, таким лицам, которые вполне преданы интересам России. Этот пассаж поднял желчь у Бестужева и он ядовито приписал против него на полях депеши: "За сей трактат Лестоку от Англии пенсия определена была и по самый отъезд Вейча продолжалась; но оный, видя, что Лесток Франции предан, ему отказал, о чем канцлеру не токмо Вейч и Тироули, но и Гиндфодт сказывали". Такое замечание особенно зло при сопоставлении с дальнейшими словами Лестока: он советовал императрице привлечь к делам тех лиц, благополучие которых зависит от нее и которые будут служить ей, как честные люди, (подразумевая себя и своих), не так, как канцлер, которому никто не доверяет, способный из-за личных отношений отказаться вести переговоры с ненавистными ему иностранными министрами и этим нанести ущерб интересам государства. Такой ход дела тем печальнее, что им подрывается престиж императрицы, который еще можно восстановить внутри страны, но в сношениях международных это почти немыслимо, и подданные государыни, зная это, вряд ли радуются, видя, какой скот поставлен главой министерства. По уверениям Лестока, его слова очень сильно подействовали на Елисавету. Молча выслушала она эту горячую речь, по окончании ее тоже не промолвила ни слова, но казалась сильно смущенной и как бы согласной в душе с тем, что ей было только что высказано. Бестужев отлично понимал, что на основании этого письма ему легко будет показать Елисавете, что Лесток выставлял ее в смешном виде: сбитой с толка, смущенной и перепуганной, якобы неопровержимыми доказательствами лейб-медика, — то есть задеть самолюбие императрицы, а вместе с тем навлечь ее гнев на зазнавшегося лекаря.

В марте Бестужев собрал довольно объемистую тетрадь преступных писем шайки этих интриганов, снабдил их подобающими примечаниями, расположил в известном порядке и вступил в переписку и сношения с Воронцовым относительно того, как и где будет удобно сообщить императрице о проделках людей, которым она так неосмотрительно доверяла. 3-го апреля 1745 г. по окончании обычного доклада вице-канцлер поднес императрице собранные им письма и просил защитить его от врагов. Елисавета было поражена и возмущена наглостью того, что ей открылось в документах, представленных Бестужевым. Удар был ловко подготовлен, умно рассчитан и направлен рукою мастера; следствием его были высылка Шетарди, огромное ослабление и частичный разгром всей франко-прусской партии. Лесток получил от императрицы строгий выговор и именной указ, запрещавший ему вмешиваться в иностранные дела и даже вообще иметь обхождение с иностранными министрами за исключением официальных праздников при дворе и им подобных случаев. С этих пор Елисавета стала с большим недоверием относиться к Лестоку и прусскому министру Мардефельду. Последнему даже, благодаря ловкости вице-канцлера, пришлось покинуть Россию, равно как и другому члену партии Лестока, принцессе-матери Цербстской, причем именно она должна была передать королю Фридриху II просьбу убрать его министра и назначить на его место кого-либо другого, но только не Фокеродта, потому что он слишком дружен с Лестоком, подобно Мардефельду, которого именно за это и просят отозвать (30 ноября 1745 г.). Если Лесток плохо восчувствовал и не сообразил истинную цену отзыва Шетарди в 1742 г., то теперь слишком явно было, что произошло с главарями их партии и в какую игру играл сам лейб-медик. После этого разгрома, по крайней мере, ему бы следовало образумиться и отстать от интриг, но, по-видимому, жажда власти и привычка вмешиваться в дела ему чуждые слишком сильно говорили в Лестоке, чтобы он мог "отстать от своего ремесла", как выражался об этом Бестужев. Для Лестока же это было бы тем уместнее, что его значение при дворе свелось почти к нулю. Не получались уже пачки писем от лиц, ищущих его милости, и его секретарю Шапизо не приходилось снисходительно отвечать на них от имени его господина. В приемной Лестока не толпились люди, ждущие его поддержки и протекции. Один только прусский король не желал, чтобы пропадали даром его деньги, потраченные на Лестока, и с чисто немецким упорством продолжал добиваться своего с помощью лейб-медика, присоединив к нему еще Воронцова. Не было теперь у Лестока и того милого веселого общества, в котором он так приятно проводил время в богатом и гостеприимном доме щедрого маркиза. Приходилось довольствоваться сравнительно скромным обществом прусского, шведского и датского министров да еще компанией зажиточных купцов из иностранцев, проживавших в Петербурге, и в виде редкого развлечения кататься с ними в лодках по Неве или ездить на острова. Лесток даже стал избегать посещать Двор, конечно, временно, пока разойдутся тучи гнева императрицы и уляжется слишком явное и оскорбительное торжество победителя вице-канцлера. Легко представить злобу и негодование Лестока в первое время после высылки Шетарди и объявления указа о неимении общения с иностранными министрами. Некоторое понятие о нем может дать записка, поданная Бестужеву голландским резидентом Шарцом 29 октября 1745 г. Он рассказывает, как к нему в дом явился "десператной человек" Лесток со своим секретарем Шапизо, "яко фурия или бешеной", и застав разговор об арестовании в Берлине "сумасбродного шута, лаятеля и сатирика" барона Пельница, сказал, что он сердечно желал бы сего человека в России иметь, дабы он здешнее министерство описать мог, причем он об том такие ругательные и поносительные слова... употреблял, что он, резидент, с респекту того министрам пересказывать не смеет". Злоба Лестока в 1745 г. сменилась отчаянием, таким сильным, что он серьезно стал помышлять о самоубийстве, и только внимание и заботы Марии Менгден, впоследствии его жены, вернули его к деятельности, интересам и желанию жить. Лесток стал искать тихой пристани утешения в доме, в семейной жизни. Его первая жена, урожденная Моллер, умерла в 1743 году, теперь он сблизился с Марией Менгден и 11 ноября 1747 г. вступил с нею в брак. Теперь, если бы не соблазн, исходивший из прусского посольства, можно думать, что и впрямь лейб-медик устранился бы от опасного "ремесла" и зажил бы припеваючи в своем просторном роскошном доме, пользуясь почетом окружающих, а порой и лаской Двора, где его все-таки окончательно не забыли. Но искушение было сильно, привычка к власти и влиянию стала неотметаемой потребностью, без интриги жизнь казалась Лестоку однообразной и неинтересной. К тому же и те, кто уже привык получать выгоду от услуг Лестока, не хотели отстать от него и упорно домогались своих целей при его содействии. В числе первых таких искателей был прусский посланник в России, а цель его была все та же — "свалить" Бестужева. Эта интрига 1747—1748 г. была последней, роковой для Лестока. Прожив сравнительно долго уединенно и без исканий у Двора ближайшие после высылки Шетарди годы, он начинает проявлять попытки вновь вмешаться в дела, с начала 1747 года втягиваясь в интригу, затеянную Фридрихом II и Воронцовым. Вновь беспокойный прусский король старается устроить смену министров в России. Помогать ему должны: его вновь назначенный официальный представитель в Петербурге, граф Финк-фон-Финкенштейн (с 24 апреля 1747) и два старых приятеля: "важной" — amy important — М. И. Воронцов и "смелой" — amy intrépide — Лесток. Теперь кандидатом на должность руководителя русской политики выдвигался М. И. Воронцов, но при его робости и нерешительности ему было непосильно вести сложную и напряженную охоту на старого и многоопытного дельца — великого канцлера, ему нужен был помощник, и в качестве такового очень был хорош заматерелый в придворных кознях Лесток. Финкенштейн, прибыв в Петербург, немедленно побывал у обоих приятелей прусского дела и нашел их в самом желательном для него состоянии. Лесток пылал ненавистью и злобой к Бестужеву, уверял, что его, Лестока, партия сильна и они без сомнения сломят шею канцлеру, оттирающему от двора Воронцова (верного слугу Елисаветы) и безбожно обманывающего императрицу. Поговорив с Воронцовым и присмотревшись к делам в России Финкенштейн донес своему государю, что их партизаны при Дворе, где он аккредитован "в спячке" и выйдут из нее лишь после "какой-либо революции, смерти канцлеровой или какою другой неожиданною переменой". В качестве лица, способного руководить партией при пробуждении ее от спячки, Финкенштейн называл Н. Трубецкого. Такие донесения, конечно, перехваченные Бестужевым, были для него кладом. Поднося выдержки из них императрице, он с доказательствами в руках мог говорить ей об изменнических замыслах Воронцова, Лестока, Трубецкого и прочих врагов своих и своего дела.

Бестужев знал, чем запугивать Елисавету, и внушал ей, что замыслы Лестока те же, что были у предыдущего правительства, нужно спасаться, "чтобы он — Лесток — из своей партии другого Миниха не сделал, ибо теперь явствует, что князь Трубецкой достойным к тому уже признан, к чему правда по власти его в Сенате и повод есть". Зло надо пресечь быстро: пламя мятежа появилось: "Лестоковы сборища Ее И. Величеству совершенно известны, так что более и распространяться нечего. Лесток уже давно лучшее место в Камчатке заслуживает, а другие, конечно, способнее были бы в Сибири или инде где в губернаторах, нежели здесь". При следующем по очереди докладе Бестужев еще настойчивее требовал ареста Лестока или, по крайней мере, его домашнего секретаря, капитана Ингерманландского полка А. Шапизо. Так как Елисавета и после этого упорствовала, Бестужев составил нечто вроде доклада. Желая показать ей всю величину угрожающей опасности и истинную цену ее легкого к ней отношения, он прибегнул к крайне рискованному приему: сравнил тревожные слухи из Берлина с теми, которые доведены были до сведения правительницы Анны гр. Остерманом незадолго до памятной и Елисавете ночи 24 ноября. Чтобы устранить опасность, необходимо, захватив "смелого прусского партизана (Лестока) купно со своими письмами, посадить его в крепость. А хотя и то легко статься может, что оной прусской смелой партизан по известной своей злости и упрямству, несмотря на все доказательства, страхи и угрозы для предъявления своей невинности и для спасения своих сообщников запираться станет, невзирая на то, когда б с ними до самых крайностей дошло, то однако ж и того довольно, что он за все Е. И. В. ему показанные щедроты и неописуемые награждения себя столько, как известно, неблагодарным показал, чтоб пред очи Е. И. В. более не являться". Бестужеву пришлось еще много раз докладывать и писать в таком роде о Лестоке, пока наконец Елисавета решилась принять против него крутые меры. Только после посылки им 18-го октября 1748 г. совершенно изобличающих лейб-медика бумаг она "изволила рассуждать, что явное подозрение есть, что Лесток и вице-канцлер Воронцов с Финкенштейном, яко иностранным министром, неподлежаще великую откровенность имеют, так что сей Финкенштейн все тайности в здешних делах знает, да и по-видимому они какие-либо вредительные и опасные замышления в действо произвести хотят, потому что Финкенштейн о имеющей быть вскоре здесь революции короля своего обнадеживал". Императрица приказала посадить Лестока в крепость и допросить о съездах у него и злоумышлениях партизанов и т. п. Однако выполнение этого приказа откладывалось до переезда Двора из Петергофа в Петербург. Пока же в коллегии иностранных дел на основании перехваченных депеш, новых — Финкенштейна и старых Мардефельда и Шетарди, составлялись допросные пункты для А. Шапизо и Лестока. За обвиняемыми был установлен негласный надзор, по приказу, отданному Елисаветой лично гр. А. И. Шувалову. Бестужев убедился, что его давнишний враг, наконец, попался: нужно было теперь так опутать его допросом, чтобы ему не было ни хода, ни выхода, а был карачун. Вице-канцлер обвинял Лестока в богомерзком замысле переменить благополучное царствование Елисаветы в пользу великого князя Петра Федоровича и великой княгини Екатерины Алексеевны. С этой целью Лесток собрал "потаенную шайку", и главные сообщники его злодейских намерений были Воронцов и Трубецкой. Бестужев считал нужным допрашивать Лестока, не искал ли он лекарством, или ядовитым ланцетом, или чем другим Ее И. Величества священную особу живота лишить; из каких побуждений решался он на преступление; ради чего выдавал Финкенштейну государственные тайны; сколько, от кого, за что и с какой целью получал денег в виде подкупа? Целая группа вопросов касалась съездов партизанов Лестока, и среди них был роковой для лейб-медика: как смел он привлекать к ним иностранных министров, зная о запрещении императрицы общаться с ними. Перечтя этот проект допроса Лестоку, Елисавета нашла его снисходительным: она приказала напомнить ему, как он собирался бить принцессу-мать Цербстскую и при этом непочтительно отзывался о великом князе и его жене, а также о его дерзких разговорах об императрице с Шетарди. При этом она вообще относительно пунктов приказала "распорядить их сколько возможно крепче и стараться его (Лестока) в допросах разбивать, чтобы все от него лутче открыть можно было". 31-го октября она торопилась с этим делом, но повелела и новый проект поднести на ее просмотр и утверждение; Лестока же приказывала после ареста "посадить в Петербургскую, а не Адмиралтейскую крепость для лутчаго устрашения и ему, такожде и другим". Ведение следствия и дела о Лестоке было поручено лицам из враждебной ему партии: С. Ф. Апраксину и А. И. Шувалову. Приказав не назначать сверх этих лиц особой комиссии, как это обычно делалось по делам государственным, императрица добавила: "також и особливой указ для того не надобен, но Е. И. В. словесно им (судьям) о том приказать изволит". Все предшествующие суду меры были приняты уже 31 октября, а обвиняемый еще гулял на воле, даже не подозревая о грозе, которая готовилась для него. Только слуги Лестока заметили, что в сравнительно малонаселенной части Петербурга, где жил Лесток, появились в конце октября какие-то подозрительные люди, одетые то в солдатском, то в ливрейном платье, и расспрашивали их об образе жизни и знакомствах их барина. Так осуществлялся негласный надзор над Лестоком: это дело по поручению А. И. Шувалова вел капрал лейб-гвардии Семеновского полка С. Каменев и подчиненные ему солдаты. Слуги Лестока, заметив "сумнительных" людей, донесли о них Шапизо, который сообщил это самому лейб-медику и получил приказание схватить их. Шапизо опасался гоняться за солдатом днем по улицам и выжидал удобного к тому случая. 9 ноября Лесток и Шапизо поехали на обед к купцу Говерту. Выехав на санях со двора, они заметили человека, который перебегая от дома к дому, следовал за ними и высматривал, куда они едут. Шапизо приказал его схватить во дворе у Говерта и послал под караул в дом Лестока. Лейб-медик догадался, что его дело плохо и наскоро, надо думать для виду, пообедав, отправился к Трубецкому посоветоваться, что делать. Но трудно было сказать, что грозило Лестоку, не зная, почему за ним следили, и лейб-медик поспешил домой допросить пойманного. Угрозами и посулами денег он добился того, что солдат сознался, почему и с какой целью они следят за Лестоком: теперь оставалась одна надежда на милость и покровительство императрицы. Составив в этих видах записку на ее имя, Лесток поскакал во дворец. Елисавета выслушала его жалобу, но весь ее прием и слова показали, что ему неоткуда ждать помощи: он был человек конченный. 10-го ноября арестовали А. Шапизо и немедленно же допросили. Его показания дали возможность пополнить допросные пункты Лестоку, который, пользуясь последними часами свободы, заметал следы своей деятельности. Всю ночь он просидел над своими бумагами. Часть компрометирующих его документов он сжег, часть вручил отъезжающему шведскому посланнику Вульфенштирну, часть, касающуюся Елисаветы, он отвез к ней и еще раз просил о милосердии. 13-го ноября, по Высочайшему указу, граф и графиня Лесток были арестованы, а их дом и пожитки опечатаны. 14-го начались допросы, но Лесток во всем запирался. Елисавета, лично следившая за делом и прочитывавшая, все, что до него касалось, в нескольких местах письменно обличала Лестока; обличали его и показания Шапизо и зятя Лестока Бергера, быть может того самого, который сыграл такую некрасивую роль в деле Лопухиных. 16 ноября, после второго допроса Лестока, была допрошена его жена, и так как они упорно отстаивали свою невинность, то им объявлено было о заключении их в крепость. Перед отправлением судьи прочли Лестоку собственноручно написанный указ Елисаветы, в котором она убеждает его сознаться в вине, не упорствовать и обличает в служении Пруссии. Но Лесток продолжал стоять на своем и ни многократные допросы судей, ни увещания нежно любимой им жены не колебали его решимости. Он находился в апатичном и угрюмом состоянии, молчал, с 17 по 23 ноября отказывался от пищи и даже внушал судьям опасение в намерении заморить себя голодом. 23 ноября, после неудачных увещаний жены, Лестока провели в застенок, прочли ему указ о пытке и, подняв на дыбу, вновь допрашивали с тем же неуспехом. 24 ноября имущество Лестока было конфисковано, описано, и началась раздача его лицам, так или иначе причастным к делу. 29-го ноября был составлен экстракт по его делу и приговор. Судьи находили доказанными следующие его вины: преступник сносился с иностранными министрами; "безбожно с презрением" отговаривался, что не слышал именного указа, запрещавшего эти сношения; говорил о великом князе весьма непристойные и важные слова; сносился с Шетарди после высылки его из Москвы; получал пенсии от иноземных правительств; грубо и самохвально, с унижением Высочайшего достоинства, говорил с Шетарди об Елисавете; намеревался совершить государственный переворот, пользуясь ссорой между молодым двором и императрицей; был конфидентом шведского министра Вульфенштирна и прусских министров Мардефельда и Финкенштейна; имел партизанов Трубецкого и т. д.; замышлял лишить себя жизни. Эти обвинения были изложены в двенадцати пунктах и по ним, на основании статей Уложения, Военного артикула и Военного регламента, Лесток признавался достойным смертной казни. Судьи, однако, обращаясь к милосердию Елисаветы, ходатайствовали о замене ее и "соизволении указать учинить ему, Лестоку, нещадное наказание кнутом и послать его в ссылку в Сибирь в отдаленные города, а именно в Охотск, и велеть его там содержать до кончины живота его под крепким караулом. Движимое и недвижимое помянутого Лестока имение без остатку отписать на Е. И. В.". Так приводилось в исполнение желание Бестужева сослать Лестока "на Камчатку". Приговор этот, отчасти приведенный в исполнение до его составления (отобрание имуществ), отчасти приводился в исполнение в 1748—1753 г., но утверждения так и не получил. 17-го декабря 1748 г. лейб-гвардии Семеновского полка поручик князь Несвицкий получил инструкцию о содержащихся в Санктпетербургской крепости, в особливых от Тайной Канцелярии покоях, порознь Ивана Лестока и жены его. Она составлена в довольно снисходительном для заключенных духе. При Лестоке оставался его служитель, при жене его служанка. Они получали довольствие из дома и, судя по требовательным ведомостям, ни в чем не терпели нужды и даже недостатка. Ограничения касались свободы заключенных: "их друг к другу, також и к ним посторонних людей ни для чего отнюдь не допускать; також и писем никаких к нему писать или давать чего ради чернил, пера, бумаги отнюдь бы при них не было". Об их положении и поведении Несвицкий должен был представлять по начальству ежедневные рапорты. Из дела не видно, чтобы кто-либо стремился сделать для Лестока заключение в тюрьме более тяжелым, чем оно было само по себе: и он, и его жена не только не терпели от недостатка, но даже жили с комфортом и некоторой роскошью. Им были доставлены в крепость их кровати, платье, графиня Лесток даже много наряжалась; сохранились счета за заказанные ею в крепости платья из шелка, ленты и т. п. Пищу они получали обильную и разнообразную, приготовленную поварами Лестока, очевидно, согласно его вкусам.

В 1750 году Лестока с женой перевезли в Углич, а в апреле 1753 г. переправили в Устюг Великий, Вологодской губернии. Проживая здесь, он вступил в переписку с А. И. Шуваловым и сумел привлечь к себе внимание вельможи. О нем, по-видимому, не забывали и посылали ему то теплые вещи, то ящики с сельтерской водой и медикаментами... Ему даже устроили свидание со священником лютеранского исповедания, но о возвращении его никто и не заикался, а имущество продолжали раздавать: 20-го февраля 1753 г. его московский каменный дом в Немецкой слободе на Большой улице отдан был для помещения Сената.

Ссылка Лестока окончилась лишь со смертью Елисаветы. Его вернул ее преемник Петр III и указом 9 марта 1762 г. возвратил ему свободу и прежний чин действительного тайного советника. Лесток прибыл в Петербург тогда, когда уже воцарилась Екатерина. Княгиня Воронцова-Дашкова, встретившая его при Дворе, нашла, что годы изгнания мало изменили этого крепкого и энергичного человека: его речь была так же жива и увлекательна, как четырнадцать лет тому назад, и он по-прежнему являлся интереснейшим собеседником. По возвращении из ссылки Лесток прожил недолго, он умер 12 июня 1767 года.

Документы, относящиеся к делам о Лестоке, хранятся в Петербургском Государственном Архиве и Архиве Министерства Императорского Двора, также в Московском Архиве Министерства Иностранных Дел и Московском отделении Архива Министерства Двора.

Сведения о жизни и деятельности Лестока много раз излагались в сочинениях о царствовании Елисаветы. Наиболее полно: Соловьев, "История России", кн. IV и V. — Хмыров, "Исторические статьи. Граф Лесток". Здесь библиография до 1866 г. — Фурсенко, "Дело о Лестоке 1748 г.", с библиографией до 1912 г. ("Журнал М. Н. Пр.", 1912, май).

В. Фурсенко

Франц Я́ковлевич Лефо́рт (фр. François Le Fort, нем. Franz Jakob Lefort, 23 декабря 1655 [2 января 1656], Женева — 2 [12] марта1699, Москва) — российский государственный и военный деятель, генерал-адмирал, сподвижник Петра I.

Происхождение

Франц Яковлевич Лефорт родился в 1656 году в Женеве в семье торговца Жака Лефорта (1618—-1674). До 14 лет он учился в женевском коллегиуме (то есть средней школе, в которой преподавались некоторые предметы высшего учебного заведения), а затем был отправлен в Марсель для обучения торговле. Однако это занятие было не по душе молодому человеку. Высокий, красивый, наделенный недюжинной физической силой, юноша мечтал о военной службе и знакомстве с великими мира сего. Присущие ему ум, веселый нрав, смелость и предприимчивость способствовали осуществлению его честолюбивых планов.

Начало карьеры

В 1674 году Лефорт вопреки воле семьи уехал в Голландию и начал свою военную карьеру в свите курляндского герцога Фридриха-Казимира. Однако вскоре по совету голландского полковника ван Фростена молодой честолюбец решил попытать счастья на военной службе в далекой Московии. Прибыв в русскую столицу в чине капитана, он поселился в Москве, в Немецкой слободе. В дальнейшем его судьба сложилась так, что он прочно осел в России, выучил русский язык, женился на дочери подполковника Сугэ Елизавете.

В отсутствие крупных военных операций Лефорт служил некоторое время в должности секретаря датского резидента (дипломата). Но с конца 1678 года он был назначен командиром роты в составе киевского гарнизона. В Киеве он служил два с половиной года, участвовал в военных походах и стычках с крымскими татарами, не раз подвергаясь опасности. Получив в 1681 году отпуск и приехав в Женеву, молодой военный показал себя отличным наездником и великолепным стрелком из лука. Родственники уговаривали его остаться в Европе, но он решительно отказался, заявив, что не может нарушить слово, данное им русскому государю.

По возвращении в Россию Лефорт уже не застал в живых царя Федора Алексеевича. Фактически от имени малолетних царей-братьев Ивана и Петра Алексеевичей правила их сестра царевна Софья. Женевца взял под своё покровительство фаворит Софьи — князь В. В. Голицын, известный своим пристрастием к европейской культуре. В 1683 году Лефорт дважды был повышен по службе: произведен сначала в майоры, а затем в подполковники. Эти события были отмечены шумными пирами в Немецкой слободе.

В 1687 и 1689 годах Голицын предпринял два неудачных похода на Крым. При нём безотлучно находился Лефорт, который после первого похода был произведен в полковники и получил награду. Второй же Крымский поход был закончен в самый разгар борьбы между Петром и Софьей. В начале августа 1689 года молодой царь, опасаясь низложения и ареста, ускакал в Троице-Сергиев монастырь (смотри: Петр I). 4 сентября вместе со своим родственником генералом Патриком Гордоном в монастырь пришёл и Лефорт, и отныне его судьба была неразрывно связана с деятельностью юного самодержца.

Друг молодого царя

К осени 1689 года Петр сблизился со своими новыми знакомыми — Гордоном и Лефортом. Это встретило противодействие со стороны патриарха Иоакима, блюстителя старых московских обычаев, решительно возражавшего против подобной дружбы с иноземцами — «безбожными еретиками». После смерти патриарха в 1690 году Петр начал открыто посещать Немецкую слободу, где бывал в гостях сначала у Гордона, а затем всё чаще у Лефорта. Столь небывалое по тем временам поведение московского государя поражало всех приверженцев старых обычаев. Но молодого государя неодолимо тянуло ко всему европейскому.

Естественно, что Лефорт получал различные знаки дружбы и милости царя. В 1690 году по случаю рождения царевича Алексея Петровича ему был пожалован чин генерал-майора. В связи с частыми собраниями и пирами появилась необходимость расширить его небольшой дом на берегу Яузы. Петр дал деньги на пристройку к зданию большой залы, отделанной с небывалым великолепием: изумительные обои, дорогая скульптура, шикарная мебель, обилие серебряной посуды, оружия, картин, зеркал, ковров и других предметов роскоши. Лефорт писал родным в Женеву, что в его резиденции есть сад с прудами, парк, где содержатся различные дикие звери. У него большое количество прислуги, «рабы и рабыни», которые «все освобождены» им. Бывая у своего друга, Петр чувствовал себя легко и свободно, отдыхал от надоевшего ему старого московского уклада. Соотечественник Лефорта капитан Сенебье писал: «При дворе только и говорят о его величестве и о Лефорте. Они неразлучны… Пока Москва остается Москвой, не было в ней иностранца, который пользовался бы таким могуществом. Он приобрел бы большое состояние, если бы не был так великодушен. Верно, конечно, что благодаря этому качеству он достиг такой высокой ступени. Его величество делает ему значительные подарки».

Генерал русской армии

Лефорт принимал участие во всех делах, предпринимавшихся Петром. Он командовал полком в показательных сухопутных сражениях под Москвой и кораблём «Марс» во время морских учений на Переяславском озере, а 29 июня 1693 года был произведен в полные генералы. Лефорт сопровождал Петра в двух его путешествиях в Архангельск в 1693 и 1694 годах и был назначен капитаном прибывшего из Голландии корабля. Однажды «потешные» Кожуховские манёвры под Москвой чуть не обернулись трагедией для Лефорта: в плечо ему попал огненный горшок, начинённый четырьмя фунтами пороха, который обжёг ему шею и лицо. Но генералу всё же удалось водрузить свое знамя на равелине укрепления «противника».

«Потешные» походы Петра были подготовкой к настоящей и тяжёлой войне с Турцией и Крымом — Азовским походам 1695 и 1696 годов, в которых Лефорт принимал самое деятельное участие. Он командовал корпусом во время первого штурма Азова 5 августа 1695 года и лично захватил одно из турецких знамён. После первого похода Пётр назначил его адмиралом русского флота. Многие современники удивлялись новому назначению уроженца «самой сухопутной страны во всей Европе». Несомненно, Лефорт был малосведущ в морском деле. Однако Пётр явно рассчитывал на его энергию в деле создания русского галерного флота, предназначенного перекрыть турецким кораблям доступ к Азову. И эта задача была выполнена в ходе второго похода и взятия крепости 19 июля 1696 года. Сам Лефорт был в это время серьёзно страдал из-за сепсиса, вызванного нагноением раны, полученной при падении с лошади во время отступления после неудачного первого Азовского похода, и состояние его здоровья быстро ухудшалось. Из Воронежа к Азову он отбыл на специально построенном для него струге, а в сентябре 1696 года Лефорт триумфально въехал в столицу на богато убранных санях, чтобы не страдать от толчков при езде на колёсном экипаже.

После взятия Азова Лефорт получил титул новгородского наместника, вотчины в Епифанском и Рязанском уездах, золотую медаль и соболью шубу. Стоило ему немного оправиться от болезни, и его дом был вновь полон гостей. С ноября 1696 года последовала череда празднеств с танцами, фейерверками и пушечной стрельбой. В доме Лефорта Петр познакомился с Анной Монс.

Во главе «Великого посольства»

Мысль об организации «Великого посольства», возможно, была подсказана царю именно Лефортом. Формально он возглавлял его, но фактически всё руководство находилось в руках опытного дипломата Ф. А. Головина. Роль Лефорта была чисто представительной и сводилась главным образом к переводу речей царя. Однако пышностью свиты и обстановки он превосходил других послов. Его брат Яков Лефорт писал из Амстердама: «Всё подается на серебре… Обедает у генерала ежедневно от девяти до двенадцати человек. У него три французских повара». Во время поездки царя в Англию Лефорт часто, иногда по нескольку раз в день, писал Петру. Его письма, написанные по-русски, но латинскими буквами, не затрагивали серьёзных тем. Царский любимец сетовал на разлуку с государем, жаловался на плохое вино, выражал беспокойство по поводу отсутствия известий из Англии. Например: «Господин коммандёр! Ад твоя милость не бевали письме ис Англески земля. Пужалест, пиши нам про своя здорова и как вы веселити; а я радусь буду, если вам доброй».

Смерть

Во время стрелецкого восстания 1698 года Лефорт вместе с Петром возвратился в Россию. Едва ли он принимал непосредственное участие в подавлении восстания и казни стрельцов (есть информация, что он даже отказался рубить головы мятежникам, однако этому, по-видимому, воспрепятствовало прогрессирование болезни Лефорта). Скорее всего, он занимался оборудованием своего великолепного дворца, построенного в его отсутствие на деньги царя. Но недолго пришлось царскому фавориту веселиться в новом прекрасном дворце. 12 февраля 1699 года было отпраздновано новоселье с участием трёхсот гостей, 23 февраля Лефорт заболел горячкой, а 12 марта 1699 года (2 марта по старому стилю) скончался. Узнав о его смерти, Петр воскликнул: «Я потерял самого лучшого друга моего, в то время, когда он мне наиболее нужен…»

………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

Лефорт, Франц Яковлевич

— род. 2 января 1656 г. в Женеве, † 2 марта 1699 г. в Москве. Его прадед Жан Антуан Лиффорти переселился в половине XVI в. из Кони (в Пьемонте) в Женеву, был принят в 1565 г. в число женевских граждан и занялся торговлей. Сыновья этого Лиффорти переделали свою фамилию на французский лад и стали именоваться Лефорт. Один из сыновей Жана Антуана, Исаак Лефорт, а затем и младший сын Исаака, Яков, вели обширную москательную торговлю с Марселем, Лионом, Франкфуртом-на-Майне и Амстердамом и в то же время занимали почетные должности в Женеве. Фамилия Лефорт пользовалась там большим уважением и, путем брачных союзов, вступила в родство с самыми богатыми и заслуженными родами республики.

Франц был младший из семи сыновей Якова Лефорта, женатого на дочери бургомистра Лекта, и до 14-летнего возраста учился в женевском коллегиуме, а затем был отправлен в Марсель к одному из знакомых купцов для обучения торговле. Предпочитая военную службу, Франц ушел от своего хозяина и в течение нескольких месяцев прослужил в крепостном гарнизоне города Марселя кадетом. Отец остался очень недоволен таким своевольством сына, вызвал его обратно в Женеву и, вопреки желанию Франца, заставил его заниматься торговыми делами. В декабре 1673 г., или в январе 1674 г., в Женеву приехал младший сын курляндского герцога, Карл-Яков, много путешествовавший и стремившийся поступить на военную службу. Одинаковость вкусов и характеров способствовали быстрому сближению его с Францем Лефортом. От природы здоровый, высокого роста, сильный и ловкий, Лефорт отличался красивой наружностью, быстротой соображения, веселым и живым характером, смелостью и предприимчивостью. Любознательность и жажда известной доли свободы влекли его к общению с иноземцами и с теми многочисленными молодыми родственниками, которые вели совершенно иной образ жизни, чем его родители, но воспитание в строгих и нравственных правилах кальвинизма навсегда вселили в него то внутреннее чувство, которое сам Лефорт называл "страхом Божиим". Дополнение этой характеристики мы приведем ниже в соответствующем месте, на основании "Записок" его племянника Людовика Лефорта. Принц Карл предложил Лефорту ехать с ним вместе в Польшу для поступления в тамошнюю армию или отправиться в Голландию, под начальство его старшего брата, наследного герцога курляндского, сражавшегося с французами. Не только родители Франца, но и вся женевская община сильно воспротивилась поступлению его на военную службу в иноземное государство, так как это было строго воспрещено женевскими законами. Нелегко было Францу получить от родителей разрешение ехать в Голландию и вступить там на военную службу, под начальство наследного герцога курляндского. Отец дал ему на путевые издержки только 60 гульденов и отказал в рекомендательных письмах к своим знакомым купцам в Страсбурге, Фанкфурте-на-Майне и Амстердаме. Как ни рвался Лефорт из Женевы, как ни желал он посвятить себя военной службе, но разлука с родителями, да еще при таких тяжелых условиях, произвела на него удручающе-грустное впечатление. Он выехал из Женевы в начале июня 1674 г., а 16 августа благополучно прибыл в Амстердам, откуда отправился в Гаагу, чтобы состоять в свите курляндского герцога Фридриха-Казимира. Война между Францией и Нидерландами была в полном разгаре, Лефорт принял в ней участие, и жизнь его неоднократно подвергалась опасности во время осады сильной крепости Граве, на Маасе. После взятия этой крепости Лефорт получил разрешение герцога курляндского съездить в Амстердам и разузнать там от своих соотечественников про здоровье отца. В Амстердаме Лефорта ждало письмо его старшего брата Ами Лефорта с известием о кончине отца; Лефорт был сильно потрясен этим известием и стал усердно молиться Богу, сознавая свою виновность перед отцом, которого часто огорчал непослушанием. Лефорт был очень привязан к родной семье, а потому его угнетало сознание, что своим отъездом он огорчил родителей и брата Ами. Впоследствии, когда Лефорт оставался долго без писем из родного дома, он объяснял себе молчание матери и брата таившимся неудовольствием против него и не знал, как и чем загладить свой проступок, т. е. отъезд из отечества.

Не получив никакого наследства после отца и видя, что нельзя надеяться занять место секретаря при курляндском герцоге, Лефорт впал в такое уныние, что готов был вернуться в Женеву. Ненадолго однако овладело Лефортом отчаяние: стремление к военной службе побудило его отправиться искать счастья в Нимвегене, голландской крепости, куда съехались уполномоченные воевавших держав для переговоров о мире. В Нимвегене находился в это время голландец подполковник фан Фростен, набиравший охотников для военной службы в далекой Московии. Он предложил Лефорту чин капитана, и Лефорт согласился ехать в Архангельск. Деньги на дорогу дал ему амстердамский купец Туртон, приятель его покойного отца.

Лишь 4 сентября 1675 г., т. е. почти через шесть недель после отплытия из Амстердама, прибыл в Архангельск полковник фан Фростен с тринадцатью товарищами. При допросе местным воеводой пять капитанов, в том числе Лефорт, показали себя выходцами из города Данцига. Все приехавшие были уверены, что фан Фростен пригласил их по поручению царя Алексея Михайловича и что они немедленно будут приняты на службу; многие привезли с собой жен и детей. В Архангельске оказалось, что фан Фростен взял их в Московию, так сказать, на свой страх и что им придется жить в Архангельске до получения царского дозволения ехать в столицу. В ожидании ответа царя на челобитную фан Фростена, посланную из Архангельска, тамошний воевода Феодор Полуектович Нарышкин, дядя царицы Натальи Кирилловны распорядился выдавать всем четырнадцати иноземцам полтину в сутки кормовых. Из этой суммы на долю капитана Лефорта приходилось в сутки три копейки. Лефорт познакомился с итальянцем Гуаскони, ежегодно приезжавшим в Архангельск по торговым делам, и тот дал ему взаймы десять талеров и отнесся очень доброжелательно. Так как пришло разрешение царя Алексея Михайловича отправить из Архангельска иноземных офицеров с условием, чтобы они ехали на собственные средства, то Лефорт вынужден был занять у Гуаскони на дорогу еще шестьдесят талеров.

Путь от Архангельска до Москвы Лефорт совершил в зимнее время: выехав 19 января 1676 г., он прибыл с товарищами в Москву 26 февраля уже при новом царе Феодоре Алексеевиче; в тот же день он явился в Посольский приказ и был внесен в книгу заезжих иностранцев. 30-го марта Феодор Алексеевич принял иноземных офицеров, а 4-го апреля велел объявить им, что они непригодны для царской службы и должны возвратиться морем в отечество. Несмотря на такое распоряжение, все офицеры остались в России, но каждый из них пошел своим путем, не надеясь уже на поддержку фан Фростена.

Лефорт поселился, согласно положению об иноземцах, в Немецкой слободе. Там встретил он своего знакомого по Архангельску, итальянца Гуаскони, который и в Москве отнесся к нему радушно и сочувственно. По вероисповеданию Гуаскони принадлежал к римско-католической церкви и находился в большой дружбе с двумя заслуженными иноземцами, состоявшими в царской службе: полковником Полем Менезесом и Патриком Гордоном, тоже католиками. Гуаскони познакомил с ними Лефорта, полагая, что они в состоянии помочь ему добрым советом и оказать покровительство. Не имея в виду чего-либо определенного, Лефорт поступил секретарем к датскому резиденту Магнусу Гиое и, вероятно, заслужил его расположение, потому что Гиое намеревался взять его с собою в Данию и обещал доставить все средства к повышению. Но Лефорт, по-видимому, не располагал покинуть Россию, так как сообщая своему старшему брату, что полковник русской службы Крафойрд желает выдать за него свою дочь, прибавил: "Я ответил, что не прочь, если получу согласие своих родных... Итак, если родные посоветуют мне жениться, то я женюсь; в противном случае, исполню ваши приказания". Как видно из ответного письма, мать, старший брат и зять были против его женитьбы и настаивали, чтобы он уехал из России. Хотя Лефорт не состоял на действительной службе, но трудно было надеяться на дозволение покинуть Россию в то время, когда началась уже война с Турцией и можно было ожидать неприязненных действий со стороны Польши и Швеции. Завязав при посредстве полковника Менезеса и Гуаскони знакомство с английским посланником сэром Гебдоном, Лефорт предполагал в половине августа 1678 г. уехать с ним в Лондон, а оттуда в Париж. "Если Богу будет угодно — писал он своему брату — вы получите письмо оттуда. Там я найду лучшую службу, нежели здесь. Исполняю ваши приказания". После того как английский посланник получил от царя прощальную аудиенцию и жил в Немецкой слободе частным человеком, между ним и Лефортом установились самые дружеские отношения. Лефорт почти ежедневно у него обедал, два-три раза в неделю ездил с ним на охоту и рассчитывал поступить, при его помощи, на шведскую службу. Намерение Лефорта уехать из России не осуществилось, потому что русское правительство отказало в заграничном отпуске иноземным офицерам, опасаясь новой войны с Турцией и Крымом. Необходимость оставаться в России побудила Лефорта жениться, не дожидаясь ответа матери и старшего брата, от которых он не имел известий в течение полутора лет. Ему легко было отказаться от брака с дочерью полковника Крафойрда, потому что, по собственному его признанию, он не питал к ней особенно нежных чувств, но когда он познакомился с вдовой подполковника Сугэ (Souhay) и полюбил ее единственную дочь Елизавету, он не сдержал своего обещания и женился на ней без дозволения родных. Мать Елизаветы, происходившая из фамилии фон Бокговен, с 1648 г. жила в России, куда отец ее переселился из Англии вследствие гонений на католиков. Елизавета Сугэ была воспитана в строго католическом духе, но при вступлении ее в брак с Лефортом, было постановлено крестить и воспитывать детей по кальвинистскому вероисповеданию. Через жену Лефорт вступил в родство с Патриком Гордоном и с Мензесом. Согласие матери и всей родни невесты на брак с ним ясно доказывает, каким уважением пользовался он среди именитых иноземцев Немецкой слободы, хотя не занимал никакого служебного положения. Извещая мать о своей женитьбе, Лефорт, между прочим, писал ей: "Я желал бы только, чтобы вы могли видеть, как живут и каким добрым именем пользуются ваши дети".

Желая участвовать в военных действиях России против Турции, Лефорт подал в июле 1678 г. челобитную в Иноземный приказ о принятии его на царскую службу, по примеру полковника фан Фростена и других иностранных офицеров, с которыми он прибыл в Россию за два с половиной года перед тем. После справки в Посольском приказе о времени прибытия Лефорта в Россию, о чине, с каким он приехал и т. д., последовало царское повеление "принять в службу иноземца Франца Лефорта, с чином капитана". В конце 1678 г. Лефорт был назначен командиром роты, входившей в состав гарнизона Киева и принадлежавшей к корпусу кн. Вас. Вас. Великого Голицына, которому он был лично известен; киевским комендантом определен был Патрик Гордон. Все это давало Лефорту надежду не остаться незамеченным, и он отправился в начале 1679 года в Киев. Два с половиной года пробыл он отчасти в Киеве, отчасти в походах против турок и крымцев, причем подвергался большим опасностям и едва не попался в плен. Особенно трудно приходилось ему зимой при защите некоторых деревень от нападений крымцев, потому что он страдал упорной лихорадкой. Три раза Лефорт ездил с поручениями в Москву и перевез свою жену и тещу в Киев, но редко жил в семейном кругу, вследствие продолжительных командировок. По заключении мира, Лефорт возвратился со своею ротою в Москву и поспешил известить о себе старшего брата, которому не писал во все время похода. Возвратившись в Немецкую слободу, Лефорт задумал просить полугодовой отпуск для поездки в Женеву. Отпуск был ему дан с сохранением жалованья, и 9-го ноября 1681 года он отправился в далекое путешествие; в Женеву он прибыл 16 апреля 1682 г. В "Записках" Людовика Лефорта (старшего сына Ами Лефорта), которому в то время было 16 лет, сохранилось интересное известие о том впечатлении, какое Франц Лефорт произвел на своих родных и соотечественников. В "Записках" сказано: "Франц Лефорт был принят своими родными и соотечественниками, любившими и истинно уважавшими его, самым радушным образом. В беседах своих он представлял картину России, вовсе несогласную с описаниями путешественников. Он старался распространить выгодное понятие об этой стране, утверждая, что там можно составить себе очень хорошую карьеру и возвыситься военною службою. По этой причине он пытался уговорить своих родственников и других отправиться с ним в Россию. Лефорту было тогда двадцать шесть лет. Все соотечественники заметили в нем большую и выгодную перемену. Он был высокого роста и очень строен. В разговоре являл себя строгим и серьезным, но с друзьями был шутлив и весел. Можно сказать утвердительно, что он наделен от рождения счастливейшими дарами и талантами как тела, так ума и души. Он был отличный ездок и в совершенстве владел оружием. Из лука стрелял с такою необыкновенною силою и с такою непостижимою ловкостью, что превосходил искуснейших и опытнейших татар. О военном ремесле говорил очень разумно, и можно сказать по справедливости, что судил о нем, как человек испытанный, хотя был младший сын в семействе, которое, конечно, пользовалось почетом, но не имело таких денежных средств, чтобы дать соответствующее его дарованиям воспитание. Что касается его чувств и образа мыслей, то никогда и никто не откажется от признания — что и обнаружится впоследствии — что он имел возвышенную и благородную душу. Он был враг лести и тщеславия. Своему государю был непоколебимо предан во всем, что касалось славы его царствования и счастья подданных, и употреблял все усилия содействовать столь справедливым и благотворным предначертаниям. Во время пребывания на родине, Лефорту делаемы были различные предложения многими именитыми чужеземцами, проживавшими в Женеве. Его заверяли, что он найдет достойный круг деятельности или во Франции при швейцарских войсках, или в Германии, или у императора, или в Голландии и в Англии. Влиятельные иностранцы старались отговорить его от службы в России, доказывая, что она не только трудна, но и неблагодарна. И члены его фамилии, родные и знакомые, советовали ему ехать или в Германию, или во Францию, или в Англию, или в Нидерланды, где, поступив на военную службу, он мог бы приобрести значительные выгоды для себя и для своего семейства. На все эти знаки благорасположения Лефорт отвечал, что сердце его лежит к России и благодарность обязывает его посвятить жизнь монарху, от которого получил многие благодеяния. Он питал твердую надежду — и это были его собственные слова — что если Бог сохранит ему здоровье и дарует жизнь, то свет заговорит о нем и он достигнет почетного и выгодного положения". Перед выездом из Женевы, Лефорт подал прошение в женевский сенат о выдаче ему официального разрешения жить в другом государстве. В увольнительном свидетельстве женевской республики удостоверялось место его родины и его происхождение, и о нем самом сделан чрезвычайно лестный отзыв. Лефорт накупил в Женеве лучшего оружия, часов и разных ювелирных вещей для подарков в Москве, и 23 мая выехал в обратный путь. В Гамбурге он узнал о кончине царя Феодора Алексеевича и, встретившись там со знакомым по Москве Гиллебрандт фон Горн, условился ехать дальше вместе с ним. По пути Горну и Лефорту рассказывали о последних событиях в России в таком мрачном свете, что Лефорт ожидал лично для себя, как кальвиниста, больших неприятностей. В Смоленске Лефорт расстался с Горном и взял на себя поручение известить Посольский приказ о прибытии его со свитою, в качестве чрезвычайного датского посланника. 19 сентября Лефорт приехал в Немецкую слободу и был успокоен друзьями, которые уверяли его, что несмотря на разные перемены в государственном управлении, он может надеяться на успешное продолжение службы. Начальник Посольского приказа, кн. Вас. Вас. Голицын, благоволивший к Лефорту, как мы видели выше, находился в Троицкой лавре, и Лефорт поспешил туда, чтобы известить кн. Голицына о прибытии в Смоленск чрезвычайного датского посланника. Кн. Голицын милостиво принял Лефорта и велел ему немедленно ехать навстречу Горну и состоять при нем, в качестве пристава, до тех пор, пока Горн не получит аудиенции у царей Иоанна и Петра. 18 октября Горн прибыл, в сопровождении Лефорта, в дом, отведенный ему близ Троицкого монастыря, и на другой день представлялся царям; Лефорт присутствовал при аудиенции и был допущен к целованию рук обоих царей. Вероятно вследствие покровительства князей Голицыных — главнокомандующего всеми русскими военными силами кн. Василия Васильевича и его двоюродного брата кн. Бориса Алексеевича, назначенного дядькой к юному царю Петру, — Лефорт получил быстрое повышение по службе. 29 июня 1683 г., в день именин царя Петра, он произведен был в майоры, а 29 августа, в день именин царя Иоанна, получил чин подполковника. О его производстве было торжественно объявлено перед дворцом, в присутствии всех офицеров.

Лефорт вращался в кругу иностранных дипломатов и был особенно близок с представителем голландских генеральных штатов, бароном фан Келлером, который старался о водворении общего мира в Европе и о заключении тройственного союза между Россией, Австрией и Польшей против мусульманских держав. В описываемое время в Немецкой слободе жилось особенно весело и шумно, потому что иностранные дипломаты и богатый купец Гартман устраивали блестящие праздники и задавали пышные пиры. Почетными гостями бывали кн. В. В. Голицын и другие знатные бояре, а Лефорт, как уже упомянуто выше, занимал видное место в обществе влиятельных иностранцев, вследствие чего был постоянным посетителем этих торжеств. В конце 1684 г. Лефорт устроил у себя в собственном уже доме патриотическое празднество, в память одного выдающегося события в исторической жизни Женевы. На это празднество съехались многие бояре, офицеры и именитые иностранцы.

В 1685 году кн. Бор. Алекс. Голицын, назначенный начальником Казанского приказа, намеревался дать Лефорту кавалерийский полк в тысячу человек и послать его в Казань, так как он скучал от бездействия в Немецкой слободе. Вместо того Лефорту пришлось, в качестве батальонного командира, отправиться в Украйну, куда решено было двинуть войска для подкрепления крепостных гарнизонов, в особенности Киева. Лефорт доехал до Кизилевских степей и имел несколько стычек с крымцами, но затем получил поздней осенью предписание отступить. Зимой он вернулся в Москву. В 1686 г. стали делаться приготовления к походу против крымского хана, под главным начальством кн. Вас. Вас. Голицына. Лефорт выступил в Крым с батальоном в 1900 человек в первой дивизии, которой начальствовал генерал Венед. Андр. Змеев, непременно желавший иметь его в одном из своих полков. Крымский поход, как известно, был весьма неудачен, потому что люди хворали и умирали от жары и от плохой воды, а лошади, кроме того, от бескормицы. В течение всего похода Лефорт находился неотлучно при главнокомандующем и заслужил его благоволение внимательным и добросовестным отношением к делу. Кн. Голицын остался им очень доволен и обещал выхлопотать повышение в полковники, если сам он удостоится милостивого приема от царей. В половине августа 1687 года пришел царский указ, чтобы распустить войско. По возвращении в Москву кн. Голицын представил обоим царям и царевне Софье сопровождавшего его с поля сражения Лефорта, вскоре он был произведен в полковники и получил денежную награду. Весной 1689 г. состоялся новый поход против Крыма, и Лефорт опять участвовал в походе, под начальством генерала Змеева. Второй крымский поход окончился еще печальнее первого, так как царевна Софья и кн. Вас. Вас. Голицын лишились власти. С этого времени юный Петр почувствовал под ногами твердую почву и стал во главе государства: старший брат его Иоанн по-прежнему только считался соправителем.

Не останавливаясь подробно на причинах, привлекавших Петра в Немецкую слободу, так как это относится больше к жизнеописанию Петра, нежели Лефорта, выделим то, что касается непосредственно сближения русского царя с образованным женевцем. По случаю рождения у Петра первого сына, царевича Алексея, 18 февраля 1690 г. Лефорт был пожалован в генерал-майоры. 30 апреля 1690 г. Петр впервые посетил Немецкую слободу и провел тогда вечер у генерала Гордона. Через четыре месяца после того Петр почтил своим присутствием Лефорта, у которого отобедал 3 сентября. Вслед за тем осенью того же года Петр стал часто бывать у Гордона и у Лефорта, проводил у них целые дни и, оживленно беседуя о разных предметах, главным образом о военных делах, иногда оставался даже ночевать у них. С течением времени круг знакомых Петра в Немецкой слободе расширился, и он имел возможность выбрать среди них человека, который был бы способен отвечать на занимавшие его разнообразные вопросы и содействовать проведению в жизнь задуманных им преобразований. Таким человеком оказался Лефорт. Сближение с ним царя не должно было удивить и неприятно поразить высших сановников, потому что еще в 1686 году Лефорт писал своему старшему брату: "Вы высказали мне некоторые упреки по поводу моего хозяйственного быта. Я должен, сознаться, что, в известном отношении, вы правы, но поверите мне, что я не господин и того немногого, что у меня есть, ибо наши князья (бояре), старые и молодые, оказывают мне честь своими более нежели частыми посещениями. Даже когда меня не бывает дома, они не преминут покурить и попить у меня, как будто я и не отлучался. Дом мой очень им нравится, и я не могу сказать по справедливости, что другого, лучше устроенного, здесь нет. В 1691—92 гг. царь бывал у Лефорта в этом небольшом доме на берегу Яузы, отделанном на французский лад с изяществом и даже роскошью, к которой Лефорт имел врожденную склонность. В конце 1692 г. явилась необходимость расширить дом Лефорта, и вот по какому поводу. Так как Петр любил мешать дело с бездельем, то у него составилась многочисленная (250—300 человек) "компания", весьма разнообразная по характеру, уму, образованию, общественному положению и национальности своих членов. Неудобство собирать эту компанию в стенах Кремля побудило Петра приискать помещение в Немецкой Слободе. Самым подходящим во всех отношениях домом был дом Лефорта, и Петр дал средства для пристройки к нему большой залы; постройка нового каменного дома взяла бы много времени. Описание этой залы находится в письме женевца Сенебье, дальнего родственника Лефорта, приехавшего в 1691 году в Россию и поступившего на военную службу. Вот что он писал на свою родину 22 сентября 1693 г.: "Его превосходительство выстроил весьма красивую и обширную залу для приема 1500 человек. Она обита великолепными обоями, украшена дорогою скульптурною работою, везде вызолочена и, действительно, может быть названа прекраснейшею императорскою залою. Наш государь пожаловал ему (Лефорту) пятнадцать больших кусков шелковых тканей, с богатою золотою вышивкою. Помещение так велико и во всех частях исполнено так превосходно, что представляет нечто удивительное. Издержки простираются, говорят, до 14000 талеров. Меблировка роскошная; много серебряной посуды, оружия, картин, зеркал, ковров, разных украшений — все вещи в высшей степени интересные и многоценные... У генерала большое число прислуги; на конюшне двадцать кровных лошадей; у ворот дома постоянно караул из двенадцати человек". Добавлением к этому может служить письмо самого Лефорта, от 9 марта 1694 года старшему брату: "В саду есть пруды, каких нелегко найти здесь, изобилующие рыбою. За садом, на другой стороне реки, имею я парк, где содержатся различные дикие звери. Рабы и рабыни, которых у меня довольно, все освобождены мною. Словом мой дом красивейший и приятнейший в целом околотке. Русские приезжают осматривать его как диковинку". По всеобщему желанию, открытие залы отпраздновали шумно и весело, приурочив торжество ко времени бракосочетания в Женеве любимой племянницы Лефорта, и к отъезду Петра из Москвы в Архангельск, назначенному на 4-е июля 1693 года. Празднество продолжалось четыре дня, с 30 июня по 3 июля включительно. Царь, придворные, почетные иностранцы, дамы (всего 200 человек) пировали у Лефорта: обедали, танцевали под звуки прекрасной музыки, ужинали, любовались на затейливые фейерверки и слушали пальбу из 20 пушек. Было бы однако ошибочно думать, что дом Лефорта предназначался царем исключительно для пиров, балов и веселья. Когда Петр бывал там запросто, то после раннего обеда гости стреляли в цель, играли в кегли, а вечером первый бомбардир (Петр) пускал изготовленные им самим фейерверки. Дом Лефорта сделался как бы средоточием для деловых сношений высших сановников, иностранцев и всех, кому нужно было видеть царя. Там проводил Петр последние часы перед отъездом из Москвы, туда же спешил он немедленно по возвращении из путешествия. Одним словом, это был небольшой дворец царя в Немецкой слободе, где Петр чувствовал себя дома, свободным от условностей старого московского уклада. Вследствие дружбы с Лефортом, у Петра завязались отношения с Женевской республикой: 20 декабря 1692 г. женевские сенаторы отправили в Москву на имя обоих царей благодарственный адрес за те милости и то благоволение, какими пользовался Лефорт, который, по словам этого адреса, "соотечественникам дорог столько же по его прекрасным, от природы полученным качествам, сколько по благородству и древности его фамилии. Он брат благородного Ами Лефорта, с отличием занимающего ныне должность синдика или консула в нашем государстве". Адрес женевцев доставил Петру большое удовольствие. В царском ответе Женевской республике помещен похвальный отзыв о Лефорте, которого вскоре ожидало еще повышение: 29 июня 1693 г. он произведен был в полные генералы (генерал-лейтенантом он был с 1691 г.). Милостивое принятие адреса дало Женевскому сенату смелость обратиться в Москву с просьбой о помощи по случаю неурожая, постигшего всю Швейцарию в 1693 году. Петр распорядился отправить хлеб до Голландии; о дальнейшей перевозке женевцы должны были позаботиться сами. По поручению Петра, Лефорт сносился со своим братом Ами о присылке в Москву офицеров, инженеров, искусных мастеров, а впоследствии даже медиков и хирургов. Желающих поступить на русскую службу не находилось, и это огорчало Лефорта, который старался привлечь в свое второе отечество сведущих, опытных и честных работников на разных поприщах. "Вероятно кто-нибудь представил Московию в страшном виде, — писал он своему зятю Троншену по поводу отказа его сына приехать в Москву, — между тем, благодарение Богу, никогда не бывало здесь так тихо, так хорошо, как теперь; даже иностранцы охотно проживают здесь". Троншен, женатый на старшей сестре Лефорта, был профессором и пастором, а потому небезынтересно привести отрывок из его ответного письма Лефорту, доказывающий то высокое уважение, каким пользовался Лефорт со стороны своего родственника, убежденного последователя строгих правил Кальвина. "Я чрезвычайно радуюсь всякий раз, — писал Троншен, — когда узнаю, что вы продолжаете возвышаться при их царских величествах, и одно из моих пламеннейших желаний есть, чтобы Бог сохранил вам здоровье и милость государей в течение всей вашей жизни, и чтобы, достигнув маститой старости, удела крепких здоровьем людей, вы кончили жизнь, наделенные почестями и богатствами, в уповании на милосердие Бога, и унаследовали блага небесные, пред которыми земные выгоды ничто". Как известно, Петр усердно заботился о коренном изменении военного дела в России. С целью проверки успехов своих "потешных", из которых образовались Семеновский и Преображенский полки, он задумал устроить осенью 1691 г. примерные сражения в Москве. Кроме "потешных" в "большом походе" участвовали "отборные" полки из стрельцов и существовавших уже регулярных войск солдатского, рейтарского и гусарского строя. Лефорт начальствовал в этом сражении над первым отборным полком, вероятно вследствие болезни командира полка, генерала Шепелева, и находился на левом фланге первой армии, главнокомандующим которой был назначен кн. Ю. О. Ромодановский. Рейтары полка Лефорта, как сказано в реляции, долго и храбро сражались с неприятелем. После смерти генерала Шепелева, уже 20-го марта 1692 г. Лефорт получил начальство над первым отборным полком, и это назначение послужило поводом к неудовольствию против него генерала Гордона, считавшего за собой больше прав на почетную должность.

Желая ввести в своем полку дисциплину и основательно заняться его обучением, Лефорт выпросил у Петра большой плац для учения и маневров и средства к учреждению слободы, в которой жили бы все солдаты, до того времени разбросанные по Москве. Плац был отведен на левом берегу Яузы, против дома и сада Лефорта; к постройке слободы для солдат (500 домов) приступили в сентябре того же года. Слобода получила название Лафортовской; позднее из нее образовалась Лефортовская городская часть, но в просторечии эта местность Москвы до сих пор называется "Лафертово". В 1693 г. Лефорт сопровождал Петра в первом путешествии в Архангельск, по возвращении откуда возобновил усиленные занятия с полком, потому что на осень 1694 г. Петр назначил "потешный поход", задуманный в обширных размерах. Кончина царицы Натальи Кирилловны, последовавшая 25 января 1694 г., сильно опечалила Петра, но в то же время он почувствовал себя более независимым и свободным: не стало той, из сыновней любви к которой он сдерживал свое стремление путешествовать. Весной того же 1694 года Петр вторично отправился в Архангельск.

Узнав, что Лефорт поедет в Архангельск вслед за Петром на другой день, царь Иоанн Алексеевич послал звать его к себе. В начале и в конце приема Лефорт целовал руку у царя и у царицы Прасковьи Феодоровны. Иоанн Алексеевич велел передать поклон Петру и вероятно поручил Лефорту извещать себя о его здоровье, потому что во время пребывания в Архангельске Лефорт вел оживленную переписку с приближенными к Иоанну лицами. Царица Прасковья Феодоровна просила Лефорта сказать его жене, чтобы она приехала, когда за ней пришлют из дворца. Судя по письму Лефорта в Женеву, видно, что он придавал большое значение милостивому отношению к себе Иоанна Алексеевича. Прием, оказанный ему в Кремле, служил ясным доказательством благоволения к нему и к его семье. После отъезда Лефорта в Архангельск царицы — Прасковья Феодоровна и Евдокия Феодоровна неоднократно присылали парадную карету за его женой и за его сыном Андреем и делали им щедрые подарки. По возвращении из Архангельска, Лефорт снова был принят царем Иоанном и получил от него на дом кушанья и напитки в серебряных сосудах.

В конце сентября 1694 г. начался Кожуховский поход, названный так по деревне Кожуховой, находившейся в трех или четырех верстах от Москвы, по дороге к селу Коломенскому. Во главе двух отрядов, в каждом из которых заключалось по 20000 человек, стояли: боярин Бутурлин, приверженец старых порядков, и кн. Ромодановский. Бутурлин должен был засесть в крепости, построенной по плану Гордона близ деревни Кожуховой, и обороняться в ней. Задача кн. Ромодановского, который предводительствовал отрядом, обученным на европейский лад, состояла в том, чтобы взять крепость по всем правилам военного искусства. 4 октября, в день именин Лефорта, было решено штурмовать крепость. Первые приступы оказались неудачны, и Лефорту приказано отступить. В отчаянии Лефорт собрал большую часть своего полка и стремительно бросился к равелину. В то время, как он шел впереди войска, осажденные бросили в него горшок с четырьмя фунтами пороха, который, попав ему в правое плечо и в ухо, произвел сильный обжог. Не обращая внимания на то, что кожа на лице висела клочьями, Лефорт водрузил знамя на одном из равелинов; вслед за тем были взяты остальные равелины, а в конце концов и сама крепость. Вечером в этот день царь, бояре и высшие военные чины ужинали у Лефорта. Петр сердечно сожалел о несчастии, случившемся с Лефортом: вследствие обжога он несколько дней был слеп, а лицо и голова его были облеплены пластырем. Так как взятие крепости произошло слишком быстро, что противоречило планам Петра, то он приказал Бутурлину снова занять крепость и защищать ее. Лефорт не удалился с места сражения, но лишь под конец маневров мог снова принять участие в военных действиях. 17-го октября Бутурлин оказался вынужденным сдаться.

Судьба благоприятствовала Лефорту во всем, что касалось его служебной деятельности, но в семейной жизни он перенес тяжелые испытания: из девяти, или одиннадцати детей (в точности неизвестно), родившихся у него с 1680 по 1691 г. в Киеве и в Москве, остался в живых только один сын Андрей (Henri). В 1693 г., когда мальчику минуло 8 лет, к нему был приставлен учителем и гувернером саксонец Штрак, который должен был сопровождать его в Женеву, куда Лефорт решился отправить его для воспитания. Со стороны могло показаться странным подобное решение Лефорта, так как сын его был единственным товарищем, которого допускали к царевичу Алексею, следовательно с детства он становился близок ко двору и впереди открывалась для мальчика блестящая будущность. Но Лефорт судил иначе. Он хотел воспитать своего единственного сына в правилах кальвинизма, а для этого необходимо было удалить его от матери, ревностной католички, в последнее время особенно сблизившейся со своими родственниками Гордонами, тоже католиками. Эта рознь вероисповеданий должна была болезненно отзываться на всей психической жизни Лефорта, человека весьма религиозного и глубоко чувствовавшего. Религиозность Лефорта ярко выражается в письме к брату из Архангельска от 4-го июля 1694 г., в котором между прочим читаем: "Хотя вся страна и все различные национальности уважают меня, однако я не дозволяю усыплять себя такою славою; напротив, стремлюсь постоянно к тому, чтобы доказать мое усердие, привлечь верных подданных. Одним словом, прошу вас верить, что благодать Бога со мною, и хотя я неоднократно оскорблял Его, но она неисчерпаема, и я употреблю всевозможные усилия никогда не забывать Его благодеяний. В особенности прошу вас верить моей беспредельной преданности, зная положительно, что вы принимаете участие во всем, что меня касается, и что преднамеренно я не сделаю ничего предосудительного в такое время, когда Бог ниспослал на меня свои милости, и когда честь требует твердо пребывать в благодати Божией. Никто и никогда не достигал подобных милостей и ни один иноземец не мечтал о них. Сознаюсь, все эти милости необычайны; я не заслужил их; я не воображал в столь короткое время составить мое счастие, но так было угодно Богу".... Петр сочувственно отнесся к посылке сына Лефорта в Женеву и постарался доставить ему во время пути всевозможные удобства. Собственно на дорогу он назначил шестьсот червонцев и велел объявить воеводам тех мест, где надлежало проезжать, чтобы не было недостатка в лошадях на почтовых станциях. Петр дал маленькому Лефорту: 1) письмо к амстердамскому бургомистру Витсену с приложением ценного подарка — своего портрета, осыпанного бриллиантами, стоимостью в тысячу шестьсот талеров. Портрет этот предназначался Лефорту, но после отправки его Витсену, для Лефорта был заказан другой, и 2) грамоту сенаторам Женевской республики. В грамоте, между прочим, сказано: "Мы отпустили из наших владений Андрея Лефорта, сына генерала, дабы он отправился в вашу республику и в вашу академию, повидаться со своими родными, образовать сердце и ум и получить такое воспитание, которое дало бы ему возможность отличиться в политике, в военном искусстве и во всех свободных художествах". Желая расположить своих родственников в пользу Андрея, Лефорт послал с ним богатые подарки: напр., матери он послал горностаевую шубу, а сестрам, невесткам и племяннице куньи меха. Будучи посвящен в план Петра относительно войны с Турцией, Лефорт поторопился отправить сына в Женеву. Андрей выехал из Москвы 8 февраля 1695 г. и был принят в сенате Женевы 19 июня того же года, на другой день после своего приезда. Встреча и прием мальчика в женевском сенате были весьма торжественные: сенаторы выразили этим свое почтение к русскому царю и уважение к Францу Лефорту, Лично Андрею была тоже оказана честь: ему назначили два места в церкви св. Петра; обыкновенно этим отличием пользовались только царственные особы при посещении академии. В 1694 г., следовательно до отъезда Андрея, исполнилось давнишнее желание Лефорта видеть в Москве кого-нибудь из близких родственников. Приехал его племянник Петр, второй сын Ами Лефорта, в сопутствии базельского купца Хервагена, знакомого по торговым делам с Ригой и даже с Москвой. Молодой человек намеревался, по-видимому, заняться торговыми делами; дядя рассчитывал, что из него выйдет хороший офицер. По приезде в Москву Петр Лефорт был принят обоими царями с почестями, подобающими чрезвычайным послам, так как он привез рекомендательное письмо от Женевской республики. В самый разгар приготовлений к Азовскому походу приехал в Москву двоюродный брат Лефорта, Михаил Лект, и вступил на военную службу. Незадолго до Лекта приехал швейцарец Морло и в качестве инженера был определен с чином майора в первый отборный полк.

Перед выступлением весной 1695 года в Азовский поход Лефорт целые дни находился при Петре, исполняя различные поручения его, имевшие отношение до предпринятого похода. Лефорт выехал из Москвы уже после выступления войска, так как Петр желал, чтобы все необходимое было отправлено в Азов под присмотром Лефорта. Русские войска прибыли под Азов в начале июля и расположились, согласно предписанию Петра. Лефорт стоял на крайнем левом фланге, ниже города, по направлению к Дону, по которому турки могли свободно доставлять в Азов снаряды и продовольствие и посылать туда вспомогательные отряды. В тылу войска Лефорта была расположена турецкая конница, которая и сухим путем и Доном находилась в постоянных сношениях с осаждаемыми. Лефорту предстояло воздвигнуть такие укрепления, чтобы лишить неприятеля доступа к реке, и ему удалось весьма скоро построить две батареи и вооружить их двенадцатью большими тридцатишестифунтовыми пушками и двадцатью пятью мортирами. Одновременно был вырыт и ров к реке, после чего стали бросать с батарей бомбы в город. Все эти работы производились под сильным турецким огнем, а так как лагерь Лефорта был расположен в стороне, особняком, то в течение четырнадцати недель, которые Лефорт простоял под Азовом, редкий день обходился без стрельбы турками из пушек и без вылазок, направленных именно на левый фланг. Во время второго штурма Азова русскими войсками Лефорт находился в жарком огне и овладел одним из красных знамен неприятеля. Вследствие осенних холодов царь решил прекратить осаду Азова и возвратиться в Москву. Переход через степь был очень затруднителен; тем не менее все пушки и знамена, находившиеся в ведении Лефорта, остались целы; из 10400 солдат он привел в Москву около 8000.

Вследствие желания Петра, 3 декабря 1695 г., в доме Лефорта весело отпраздновали возвращение армии из-под Азова. Некоторые современники, как, напр., кн. Б. И. Куракин (свояк царя Петра) в своей "Гистории о царе Петре Алексеевиче" — большинство историков и многие любители русской истории приписывают Лефорту пагубное влияние на Петра в смысле кутежей и выпивок. Иные готовы отрицать какие бы то ни было заслуги Лефорта в деле государственных преобразований и смотрят на него только, как на веселого и остроумного собеседника. Чтобы показать неосновательность подобных мнений, приводим отрывок из письма Лефорта после вышеупомянутого пира, доказывающий, что Лефорт бывал часто лишь исполнителем воли Петра, который смотрел на дом Лефорта, как на свой собственный, и не всегда сообразовался с настроением и желанием хозяина. "В прошлый вторник (3 декабря) — писал Лефорт — его царское величество Петр Алексеевич удостоил обедать у меня со всеми боярами. Много палили из пушек; играла всякого рода музыка, а после обеда долго танцевали. И все это, несмотря на мое нездоровье, причиненное мне падением на возвратном походе через степь".

По возвращении из Азовского похода Петр назначил Лефорта адмиралом русского флота. Назначение это последовало не потому, что Лефорт имел какие-нибудь выдающиеся способности или глубокие познания в морском деле. Для Петра были важны не познания того или другого лица в какой-нибудь отрасли государственного управления, а неутомимость в работе, сообразительность, стойкость, исполнительность. Обладая всеми этими качествами, а также неподкупной честностью и беспредельной преданностью Петру, Лефорт не был инициатором всех его преобразований, как долгое время были убеждены на основании иностранных свидетельств, но он шел рука об руку со своим царственным другом, был ему надежным помощником и умел провести в жизнь многие его предначертания.

По случаю назначения Лефорта адмиралом припомним, что он, как постоянный спутник Петра, находился в Переяславле во время занятий царя на тамошней верфи; доказательством тому служит, что на южной стороне Плещеева озера, в двух верстах от Переяславля, близ с. Веськова, были выстроены одновременно деревянный дворец для Петра и дом для Лефорта. Командование в 1692 г. над самым большим кораблем, спущенным на Плещеево озеро и носившим название "Марса", было предоставлено Лефорту. Как уже упомянуто выше, Лефорт сопровождал Петра в обеих поездках в Архангельск; из письма Сенебье в Женеву известно, что Лефорт составил описание второго путешествия в Архангельск и приема там царя; к сожалению, это описание не сохранилось.

Недомогание Лефорта, о котором он упомянул в своем письме брату от 3 декабря, затянулось: вследствие ушиба появился большой нарыв, который прорвался только в конце февраля. Болезнь, холода и плохая дорога задержали Лефорта в Москве, и он выехал оттуда в Воронеж лишь 31 марта, много времени спустя после отъезда Петра. Присутствие их обоих в Воронеже было необходимо, так как там были сосредоточены все принадлежности для второго Азовского похода. Лефорт прибыл под Азов 21 мая, а флот в полном составе собрался там к концу июня. Как только русский флот снялся с якоря и приготовился к нападению, турецкие суда распустили все паруса и ушли в море. Не распространяясь о подробностях похода, скажем только, что Азов сдался во второй половине июля на капитуляцию. Приписывая победу главным образом флоту, с Лефортом во главе, Петр писал из-под Азова кн. Ромодановскому, что желает чествовать моряков. Вследствие нездоровья Лефорт не был в состоянии ехать в коляске, а потому решил совершить путь от Азова до Воронежа Доном и употребил на это 5½ недель. 10 сентября он прибыл из Воронежа в Москву в санях, так как не мог перенести тряски экипажа на колесах. 30 сентября войска торжественно вступили в Москву. При начале каменного моста через Москву-реку были сооружены триумфальные ворота, украшенные эмблемами и аллегориями. Лефорт ехал в вызолоченных государевых санях, запряженных шестью богато убранными лошадьми с царской конюшни. За ним шла морская рота под предводительством Петра, в скромном мундире морского капитана. Шествие через всю Москву до Немецкой слободы продолжалось целый день; царь с флотскими офицерами ужинал в этот вечер у Лефорта, но настоящий пир состоялся у него только две недели спустя, когда улучшилось его здоровье. За Азовский поход Лефорт получил титул наместника новгородского и вотчины в Епифанском и Рязанском уездах, в которых числилось 175 крестьянских дворов; кроме того, золотую медаль, соболью шубу, кусок златотканой парчи и большой вызолоченный бокал с именем царя.

Вскоре по возвращении из Азовского похода царь издал указ о постройке кораблей на средства обывателей, как отдельных лиц, так и "кумпанств". Предполагали, что весной 1698 года к тридцати галерам, оставленным в Азове, прибавится еще шестьдесят судов, галер и военных кораблей; командование над прежними и новыми судами вверено было Лефорту. Одновременно с заботами об устройстве флота Петр обдумывал заграничное путешествие. Он преследовал при этом две цели: желал повидать иноземные государства в качестве частного человека, чтобы удовлетворить своей любознательности, и намеревался основательно изучить кораблестроение и мореплавание. В начале марта 1696 года великое посольство, состоявшее почти из 250 человек, с Лефортом во главе, приготовилось к путешествию; вторым послом был назначен Ф. А. Головин, третьим думный дворянин Прокофий Богд. Возницын. Петр ехал под именем Петра Михайлова и был записан в путевой журнал "десятником". По приезде в Ригу племянник Лефорта, Петр Лефорт был назначен секретарем посольства. В Митаве Лефорт получил официальную аудиенцию у владетельного герцога курляндского Фридриха-Казимира, под начальством которого сражался некогда против французов в их войне с голландцами. Из Митавы посольство проследовало в Кенигсберг. Петр заключил там с бранденбургским курфюрстом Фридрихом III договор, по которому Россия и Пруссия вступили в союз против Турции; оба они сходились также в намерении не допускать французского принца до Польского престола. Конечно, сам Петр давал желаемое направление переговорам, но приведение в исполнение принадлежало Лефорту, как полномочному посланнику. Из Кенигсберга посольство проехало в Пиллау, где пробыло три недели, а затем направилось прямо в Голландию. В Амстердаме Лефорт с удовольствием встретил многих прежних знакомых. В половине сентября посольство въехало в Гаагу, и 22 сентября состоялась торжественная аудиенция в городском зале, где собрались представители нидерландских генеральных штатов. Русские посланники были в кафтанах из золотой и серебряной парчи, с ценными бриллиантовыми застежками. Лефорт произнес речь на голландском языке, передал грамоту от царя и присланные в подарок собольи меха; Ф. А. Головин объяснил цель посольства, но говорил на русском языке. Здесь кстати будет упомянуть, что Петра обучил голландскому языку Лефорт; сам же Лефорт свободно говорил на французском, немецком, голландском и русском языках. В это время в Рейсвике был съезд представителей европейских держав для заключения общего мира, и Россия выступила с определенными заявлениями относительно союза против Турции и польского престолонаследия. На долю Лефорта выпала трудная задача вести эти дипломатические переговоры. "Удивляюсь", — писал из Гааги в Женеву один старинный знакомый тамошних Лефортов, — "как генерал выдерживает (образ жизни в Гааге), при малом отдохновении и при тех непрестанных затруднениях, с которыми он должен бороться. Он служит предметом удивления всей страны и о нем отзываются с подобающим его сану уважением". Вслед за окончанием конгресса в Рейсвике и подписанием 30-го октября статей мира русское посольство возвратилось из Гааги в Амстердам. Петр и некоторые его спутники занялись на верфи постройкой корабля, Лефорт вел оживленную переписку со многими европейскими дипломатами, давал, согласно желанию царя, пышные празднества, беседовал с иноземцами, желавшими поступить на русскую службу, а свободное время проводил в обществе своих друзей и прибывших в Амстердам родных. Лефорт тратил крупные суммы на пиры и празднества, считая себя лишь исполнителем воли Петра, желавшего во всем блеске показать Западной Европе великое русское посольство. Лично для себя и для сына Лефорт не только не делал никаких сбережений, но даже не всегда аккуратно высылал своему брату деньги на его содержание. Племяннику Петру, постоянно при нем находившемуся, Лефорт говорил: "Я искал своего счастия: пусть и сын поищет своего... Я постараюсь научить его всему, что пригодится в жизни, а там пусть сам позаботится о себе". В это время у Лефорта возник вопрос, оставить ли сына Анри в Женеве, вызвать ли его в Москву для царевича Алексея Петровича, или поместить ко двору курфюрста бранденбургского, или короля саксонско-польского. После долгих колебаний и совещания с царем Лефорт решил оставить сына в Женеве. Получив в декабре известие о победе русских войск под турецкою крепостью Казыкирменом, Петр приказал отпраздновать это событие роскошным пиром и почтил его своим присутствием.

6 января 1698 г., накануне отъезда в Англию, Петр обедал у Лефорта и несколько раз обнял его в продолжение обеда. 7 января, когда коляска стояла уже у подъезда, Петр прощался с Лефортом в присутствии бургомистра Витсена: "В жизнь мою, — писал Витсен, — не видал я ничего более трогательного, как прощание его величества с господином генералом: они обнялись так крепко, что оба заплакали". Прощаясь, Петр сказал, что если ему понравится в Англии и он пробудет там долго, то вызовет туда Лефорта.

Вследствие усиленных приглашений Лефорта, желавшего повидаться со всеми членами своей семьи, 22 января 1696 г. приехал в Амстердам брат его Яков с двумя племянниками. Они были сильно удивлены роскошной обстановкой Франца Яковлевича. Описывая ужин, Яков Лефорт сообщает, между прочим, старшему брату следующее: "На двух буфетах стояла серебряная посуда, ценностью по крайней мере в 60000 ливров. Во время ужина играла музыка, а когда были питы тосты, играли трубачи в ливрее". Несколько дней спустя, он писал по поводу обыкновенного обеда: "Все подается на серебре. Постоянно готовы пятнадцать кувертов, а обедают у генерала ежедневно от девяти до двенадцати человек. У него три французские повара". На другой день приезда в Амстердам женевские Лефорты представлялись Головину и Возницыну и были приняты с большим почетом. Они желали представиться Петру и, опасаясь, что он долго не возвратится из Англии, отправились туда в сопровождении секретаря посольства, Петра Лефорта. 22 марта они прибыли в Лондон с рекомендательным письмом Франца Яковлевича к царю. Петр принял их милостиво. Завидев издали Якова Лефорта, он вышел к нему навстречу, обнял его и несколько раз поцеловал. На другой день молодые Лефорты представлялись царю, когда он сидел за обедом с несколькими приглашенными англичанами. Он встал из-за стола, приветствовал их, допустил к руке и приказал подать для них приборы. После обеда он прокатился с ними на своей яхте по Темзе и велел палить из пушек.

Согласно распоряжению Петра, Лефорт отправил в первых числах апреля в Вену большую часть свиты, парадные экипажи и лошадей и известил венский двор о предстоявшем прибытии русского посольства. 13 мая уехали из Амстердама в Архангельск на четырех кораблях принятые на русскую службу голландцы; Лефорт согласился брать преимущественно таких, которые могли быть полезны в морском деле. Русское посольство приехало в Вену 16-го июня, а 19-го произошло свидание немецкого императора Леопольда с русским царем, причем, Лефорт служил переводчиком. Вслед за тем ведение политических переговоров по поводу восточного вопроса было поручено канцлеру Богемии гр. Кинскому и генералу Лефорту. По прибытии в Вену Лефорт писал матери и старшему брату, что сильно опечален невозможностью приехать в Женеву, и просил прислать своего сына Анри в Вену для свидания с ним. 29-го июня, в день именин Петра, Лефорт пригласил на празднество в его честь более тысячи человек; Леопольд, в свою очередь, устроил потом большой маскарад. 18 июля состоялась аудиенция посольства, а 19-го вместо предположенной поездки в Венецию Петр уехал в Москву, так как получил от кн. Ромодановского известие о возмущении стрельцов. Его сопровождали: Лефорт, Головин, секретарь посольства и Меншиков. Возницын был оставлен в Вене, чтобы присутствовать на мирном конгрессе. Анри Лефорт, отправленный из Женевы вместе со своим двоюродным братом Луи, не успел приехать в Вену для свидания с отцом. Они получили в Регенсбурге известие об отъезде царя и Франца Яковлевича и немедленно возвратились в Женеву. В Москву царь и его спутники прибыли 25 августа. На долю Лефорта выпало одновременно много разнообразных дел: на его обязанности лежало участвовать в суде над стрельцами, вести дипломатическую переписку, руководить переговорами о мире, заботиться об отправке на воронежские верфи флотских принадлежностей и об организации морского экипажа. В конце октября, когда Петр уехал в Воронеж следить, за постройкой судов, Лефорт остался в Москве. Как представитель царя, он должен был давать обеды и устраивать празднества, потому что в Москве находилось в это время несколько посланников, а посол немецкого императора старался затмить всех остальных блеском и пышностью своих пиров.

Петр вернулся из Воронежа в Москву 20 декабря. Суд и казнь над стрельцами были закончены. Благополучное возвращение царя из-за границы и подавление стрелецкого бунта было решено отпраздновать в великолепном дворце Лефорта, построенном во время его отсутствия и подаренном ему царем. Постройка этого дворца обошлась до 80000 талеров; другого подобного здания не существовало в России. Главная часть дворца с залами и жилыми комнатами была обращена в сад. С улицы въезд вел через широкие ворота на обширный двор, окруженный флигелями. Внутреннее убранство комнат отличалось роскошью; напр., одна зала была оклеена кожею, тисненою золотом, другая обита желтой камкой, в третьей помещены редкие китайские изделия, четвертая увешана картинами с морскими изображениями и убрана моделями галер и кораблей.

С нового 1699 года здоровье Лефорта, утомленного непрерывными трудами, ухудшилось: вновь открылись раны, мучившие его после падения и ушиба в степи, при возвращении из Азовского похода. 12-го февраля отпраздновали новоселье в дворце Лефорта; присутствовали царь, бояре, иностранные посланники и служилые иноземцы, всего около трехсот человек. Два последние дня масленицы, 17 и 18 февраля, Петр вместе с сестрою своею Натальей Алексеевной и сыном Алексеем Петровичем провел у Лефорта; 19-го он уехал в Воронеж, 23 Лефорт заболел горячкою. При больном безотлучно находились его племянник Петр Лефорт и пастор; он все время был в сильном бреду, но за час до смерти пришел в себя и потребовал, чтобы читали молитву, 2-го марта, в два часа утра, он скончался. Тотчас был послан гонец к Петру. Получив горестное известие о кончине своего друга, он так поспешил, что 8 марта приехал уже в Москву. Войдя в комнату покойного и взглянув на него, Петр воскликнул: "На кого могу я теперь положиться? Он один был верен мне"!... 11-го марта, перед выносом тела в реформатскую церковь, царь велел открыть гроб и долго целовал покойного, громко рыдая. В погребальной процессии он шел, одетый в глубокий траур, во главе первой роты Преображенского полка, за которым следовали Семеновский и Лефортов полки, с печальной музыкой. За полками ехал рыцарь с обнаженным мечом, острием вниз, потом вели двух коней, богато убранных и одного коня под черною попоною. Гроб несли 28 полковников; перед гробом шли офицеры, державшие на бархатных подушках золотые шпоры, пистолеты, шпагу, трость и шлем. Непосредственно за гробом шел племянник покойного, Петр Лефорт, окруженный иностранными посланниками, боярами и сановниками; все они, а также рыцарь и офицеры были в полном трауре. Позади шла вдова Елизавета Францевна, в сопровождении двадцати четырех знатных дам. Когда гроб внесли в реформатскую церковь, пастор Стумпфиус сказал надгробное слово. Кроме него, присутствовали в церкви два реформатских и два лютеранских пастора. По произнесении надгробного слова, гроб был отнесен на немецкое кладбище и поставлен в склеп, при пальбе из сорока полевых орудий, батальном огне всех присутствовавших войск и под звуки печальной музыки. Пастор Стумпфиус еще произнес краткую речь, по окончании которой последовали два залпа. Затем знатнейшие участники погребальной процессии отправились в дом покойного, где, по русскому обычаю, был приготовлен поминальный обед. Петр не присутствовал на поминках.

По приказанию царя была составлена опись всего имущества, найденного в доме Лефорта. Некоторые вещи были даны царевичу Алексею Петровичу, Меншикову и вдове Лефорта; Петр Лефорт получил столовые часы; все остальные вещи были спрятаны и запечатаны царскою печатью. Издержки на похороны и уплату долгов, всего около 6000 рублей, Петр принял на свой счет. Вдове Лефорта он назначил ежегодную пенсию в тысячу с лишком рублей; деревни, пожалованные Лефорту после взятия Азова, постановлено было предоставить ей до совершеннолетия сына, или до того времени, когда он сам будет в состоянии управлять ими. Петр Лефорт был вызван царем в Воронеж, куда он отправился для снаряжения флота. В память дяди его, Франца Яковлевича Лефорта, кн. Б. А. Голицын и боярин Ф. А. Головин приняли живое участие в судьбе Петра Лефорта. В 1700 г. он попал в шведский плен в сражении под Нарвой, где командовал полком Лефорта. Вскоре после нарвского погрома Петр написал женевскому сенату об отправке сына Франца Яковлевича, Андрея Лефорта в Россию. Юноша приехал в Москву в конце 1701 г. и был милостиво принят царем; бояре отнеслись к нему очень дружелюбно, звали его к себе или приезжали к нему. Царь поселил Андрея в новом дворце Франца Яковлевича, ввел его во владение деревнями, а летом 1702 г. назначил поручиком бомбардирской роты. Желая иметь его при себе на службе, Петр приказал, чтобы Андрей Лефорт сопровождал его во всех поездках и путешествиях. Вследствие этого Андрей ездил с ним в Архангельск, затем присутствовал при взятии крепости Нотебурга; по возвращении в Москву был вызван в Воронеж, откуда вместе с царем отправился в Ингерманландию на Балтийское взморье, для участия в осаде шведской крепости Ниеншанца. В Нотебурге Андрей Лефорт заболел горячкой и умер там 28 апреля 1703 г. незадолго до основания на устье Невы, вблизи Ниеншанца новой русской столицы "С-т Питербурха". По свидетельству современников, Андрей Лефорт подавал большие надежды и был здоровым и цветущим юношей, когда приехал в Россию. Воспитанный в умеренном климате, он не вынес новой, непривычной для него обстановки, хотя Петр заботился о нем во время переездов. Смерть его огорчила царя; сердечно жалели его все родные и знакомые. Вдова Франца Яковлевича жила в своем прежнем небольшом доме совершенной отшельницей, выходя только в католическую церковь. Несмотря на свою скупость, она делала большие вклады в церковь; набожность ее перешла в ханжество. Она умерла в 1726 г. в глубокой старости.

Остается сказать о том впечатлении, какое произвела смерть Лефорта в Амстердаме: бургомистр Витсен и негоциант Туртон писали в Женеву его родным не только с участием, но и с глубокой скорбью; многочисленные знакомые с грустью приняли известие о его преждевременной кончине. Витсен сообщил Дюбрелю, издателю местной газеты, извещение о смерти Лефорта, которое и было напечатано 23 апреля; кроме того, о смерти и погребении Лефорта было напечатано во многих иностранных газетах. Родные Лефорта, были поражены неожиданной смертью его; женевский сенат послал Петру письмо с выражением соболезнования и с ходатайством о принятии под особенное покровительство Анри Лефорта.

Петр намеревался соорудить памятник Лефорту. По словам Нартова, в Рим были посланы рисунки, по которым лучшие итальянские ваятели должны были изготовить надгробные памятники: генералу и адмиралу Лефорту и генерал-фельдмаршалу Б. П. Шереметеву; кроме того, боярину и воеводе Шеину и генералу Патрику Гордону. "Люди эти" — сказал Петр — "своею правдивостию и заслугами — вечные памятники для России. Я хочу соединить моих героев после их смерти в одном месте под сению святого великого князя Александра Невского". Не только не был поставлен памятник Лефорту, как намеревался Петр, но в данное время нельзя безошибочно сказать, где он был погребен и куда делась надгробная плита.

D-r Moritz Posselt, "Der General und Admiral Franz Le Fort. Sein Leben und seine Zeit". Bd. 1 u. 2, St.-Petersburg, 1865 u. 1866. — "Генерал и адмирал Франц Яковлевич Лефорт. Его жизнь и его время" ("Военный Сборник", 1870 г., №№ 7—12; 1871 г., №№ 1—3. Сокращение из книги Поссельта). — Поссельт, "Адмирал русского флота Ф. Я. Лефорт и начало русского флота" ("Морской Сборник", 1893 г., № 3 и отдельно). — Известия о смерти и погребении Лефорта в газетах 1699 г.: "Nouvelles de divers endroits", № 37; "Gazette de France", № 19; "Gazette de Hollande", 23 апреля; "Les états de Hollande et de West-Frile", 30 апреля. — Bouvet, "The prеsent condition of thе Moscovite Empire", 1699. — Gordon, Alexander, "The history of Peter thе Grеаt, emperor of Russia", Aberdeen, 1755. 2 vol. Немецкий перевод изд. в Лейпциге, 1765 г. — М. de Basseville, "Précis historique sur la vie et exploits de François Le Fort, citoyen de Genève, Général et Grand Amiral de Russie, Vice-Roi de Nowgorod et principal Ministre de Pierre le Grand, Empereur de Moskowie", Genève, 1784. — Heизвестного, "Житие Фр. Як. Лефорта", 1799 г. — Голиков, "Историческое изображение жизни Лефорта и Гордона". М. 1800. — Helbig, "Russische Günstlinge", 1 изд. 1809 г., 2 изд. 1883 г. (рус. перев. в "Русской Старине", 1886 г., № 4). — Бантыш-Каменский, "Деяния знаменитых полководцев и министров". 1 изд. Москва, 1812 г., 2 изд. Москва, 1821 г. — Голиков, "Деяния Петра Великого", 1 изд., М., 1788—1797 г.; 2 изд., М., 1837—1843 гг., тт. І, III, VIII—Х, ХIII—ХV. — Полевой, "Обозрение русской истории до единодержавия Петра Великого", СПб., 1846 г. — Бантыш-Каменский, "Словарь достопамятных людей русской земли", СПб., 1847 г., ч. 2. — Herrmann, "Geschiсhte des russischen Staates. Hamburg", 1849, 4 Band. — Устрялов, "История царствования Петра Великого", СПб., 1858 г., II, IV, ч. 1. — Соловьев, "Птенцы Петра Великого" ("Русский Вестник", 1861 г., VII). — Соловьев, "История России", т. XIV. — С. L. Blum, "Franz Lefort, Peter's des Grossen berühmter Günstling", Heidelberg, 1867. — Vuillemin, "Pierre le Grand et l'amiral Lefort", Lausanne, 1867. — Ad. de Circourt, "Un ami de Рiеrrе le Grand le général Le Fort" ("Rеvuе de Paris", 1868, 15 janvier). — Его же, "Le général Le Fort, son temps et sa vie", St. Germain, 1868 (сокращенный пересказ книги Поссельта). — По поводу открытия гробницы Лефорта ("Калужские Губ. Ведомости", 1870 г., № 38) — Карпович Е. П., "Замечательные богатства частных лиц в России", СПб., 1874 г. — Александров, "Лефортовский дворец" ("Русский Архив", 1876 г., III). — Корсаков А. Н., "Лефортовский дворец" ("Русский Архив", 1882 г., І). — Брикнер, "История Петра Великого", СПб., 1882 г., ч. І и II. — "Письма и бумаги императора Петра Великого", СПб., 1887 г., т. І (1688—1701 гг.). — Brückner, "Die Europäisirung Russlands", Gotha, 1888. — "Архив кн. Ф. А. Куракина", СПб., 1890 г., кн. I. — Рассказы Нартова о Петре Великом. Изд. Л. Н. Майкова, СПб., 1891 г.

В. Корсакова

Алекса́ндр Дани́лович Ме́ншиков (6 (16) ноября 1673, Москва — 12 (23) ноября 1729, Берёзов) — российский государственный и военный деятель, сподвижник и фаворит Петра Великого, после его смерти в 1725—1727 — фактический правитель России. Имел титулы Светлейшего князя Российской империи, Священной Римской империи игерцога Ижорского (единственный русский дворянин, получивший герцогский титул), первый член Верховного Тайного Совета Российской империи, президент Военной коллегии, первый генерал-губернатор Санкт-Петербурга (1703—1727), первый российский сенатор, полный адмирал (1726). Генерал-фельдмаршал (1709), при Петре Втором — генералиссимусморских и сухопутных войск (12 мая 1727).

Молодость. Фаворит царя

Отец — Даниил Меншиков (ум. 1695).

В детстве, будучи сыном небогатого литовского шляхтича, служившего при царских конюшнях в Москве, Александр Меншиков по воле случая был взят в слуги Ф. Я. Лефортом. В 1686 году двенадцатилетний Александр Меншиков, отданный отцом к московскому пирожнику, продавал в столице пироги. Мальчишка отличался остроумными выходками и балагурством, что долго было в обычае у русских разносчиков, этим он заманивал к себе покупателей. Случилось ему проходить мимо дворца знаменитого и сильного в то время Лефорта; увидев забавного мальчика, Лефорт позвал его к себе в комнату и спросил: «Что возьмешь за всю свою коробку с пирогами?» — «Пироги извольте купить, а коробки без позволения хозяина я продать не смею», — отвечал Александр — так звали уличного мальчика. «Хочешь у меня служить?» — спросил его Лефорт. «Очень рад, — отвечал тот, — только надобно отойти от хозяина». Лефорт купил у него все пирожки и сказал: «Когда отойдёшь от пирожника, тотчас приходи ко мне».

…Меншиков происходил от дворян белорусских. Он отыскивал около Орши своё родовое имение. Никогда не был он лакеем и не продавал подовых пирогов. Это шутка бояр, принятая историками за истину.

— Пушкин А.С.: История Петра. Подготовительные тексты. Года 1701 и 1702

С неохотой отпустил пирожник мальчика и сделал это только потому, что важный господин брал его в свою прислугу. Меншиков поступил к Лефорту и надел его ливрею. По близости последнего к царю Александр в 14 лет принят Петром в денщики, сумел быстро приобрести не только доверие, но и дружбу царя, стать его наперсником во всех затеях и увлечениях. Помогал ему в создании «потешных» войск в селе Преображенском (с 1693 года значился бомбардиром Преображенского полка, где Пётр являлсякапитаном). Безотлучно находился при царе, сопровождая его в поездках по России, в Азовских походах 1695—1696, в «Великом посольстве» 1697—1698 в Западную Европу. Со смертью Лефорта Меншиков стал первым помощником Петра, оставаясь его любимцем многие годы. Наделённый от природы острым умом, прекрасной памятью и большой энергией, Александр Данилович никогда не ссылался на невозможность исполнить поручение и делал всё с рвением, помнил все приказания, умел хранить тайны, как никто другой мог смягчать вспыльчивый характер царя.

Военачальник при Петре I

Начальный этап Северной войны

Во время Северной войны 1700—1721 гг. Меншиков командовал крупными силами пехоты и кавалерии, отличился в осаде и штурмах крепостей, во многих сражениях. В 1702 году при осаде Нотебурга своевременно подоспел со свежими силами к М. Голицыну, начавшему штурм, и крепость была взята. Весной следующего года, действуя с Петром в устье Невы, одержал первую морскую победу над шведами, смелым абордажным ударом пленив два неприятельских корабля. Чрезвычайно довольный этим успехом, царь велел выбить медаль с лаконичной надписью: «Небываемое бывает». Меншиков получил в награду орден святого Андрея Первозванного (одновременно с ним кавалером ордена стал сам Пётр).

Александр Данилович был первым генерал-губернатором Петербурга (с 1703 года до своей опалы в 1727 году), руководил строительством города, а также Кронштадта, корабельных верфей на реках Нева и Свирь, Петровского и Повенецкого пушечных заводов. Оказывая помощь фельдмаршалу Шереметеву, содействовал завоеваниюДерпта, Нарвы и Ивангорода, награждён чином генерал-поручика (1704 г.), затем руководил боевыми действиями в Литве и Польше. В 1705 году пожалован польскиморденом Белого Орла.

От Калиша до Полтавы

Показав себя прекрасным кавалерийским начальником, Меншиков одержал блестящую победу над шведско-польским корпусом под Калишем 18 октября 1706 года, ставшую первой победой русских войск в «правильной битве». Противник не устоял перед атакой русских драгун, проведённой стремительно, и потерпел поражение. В решительный момент в бой ринулся сам Меншиков, увлекая за собой подчинённых. Шведы потеряли несколько тысяч человек, командующий А. Мардефельд был пленён. Потери русских войск оказались незначительными: 84 убитых и 324 раненых. В награду за эту победу Александр Данилович получил от царя жезл, украшенный драгоценными камнями, и был произведён в полковники лейб-гвардии Преображенского полка. В 1707 году, вновь во главе конницы, он выдвинулся к Люблину, а затем к Варшаве, где оставался до сентября.

Награды, получаемые Меншиковым, были не только военными. Ещё в 1702 году он по ходатайству Петра пожалован титулом графа Римской империи, в 1705 году стал князем Римской империи, а в мае 1707 года царь возвёл его в достоинство светлейшего князя Ижорского. Постепенно росло и материальное благосостояние светлейшего князя, число дарованных ему поместий и деревень.

Когда шведская армия Карла XII двинулась в Белоруссию и на Украину, Александр Данилович был одним из самых активных помощников Петра в борьбе с грозным противником. 28 сентября 1708 года он участвовал в славном сражении под Лесной, ставшем, по выражению Петра, «матерью Полтавской победы». За время между Лесной и Полтавой Меншиков часто проявлял ту прозорливость и стремительность, которых не хватало фельдмаршалу Шереметеву, разделявшему с ним высшее командование в армии. Получив известие об измене Мазепы, он взял приступом столицу гетмана — город Батурин, разорив его, и перебил и перехватил большую часть казаков, собиравшихся уйти с гетманом к шведскому королю^[1]. За это Пётр I пожаловал князю принадлежавшее гетману Мазепе село Ивановское с деревнями. В мае 1709 годасмело атаковал шведов под Опошней и разбил их.

Пётр I во многих военных вопросах полностью доверял интуиции и расчётливому уму своего любимца, почти все инструкции, директивы и наставления, которые царь рассылал войскам, проходили через руки Меншикова. Он был у Петра как бы начальником штаба: подав мысль, царь нередко поручал разработать её своему ближайшему помощнику, и тот находил способ воплотить её в дело. Его быстрые и решительные действия вполне соответствовали кипучей энергии Петра.

Меншиков сыграл большую роль в Полтавском сражении (27 июня (8 июля) 1709), где командовал сначала авангардом, а затем левым флангом русской армии. Ещё до ввода в сражение главных сил он разгромил отряд генерала Шлиппенбаха, пленив последнего. В момент столкновения армий обрушился на корпус генерала Росса, рассеяв его, что во многом предопределило победу русской армии. За время битвы под Меншиковым было убито три лошади.

Преследуя вместе с Голицыным бежавшую с поля сражения шведскую армию, Меншиков настиг её у переправы через Днепр, у Переволочны, и принудил капитулировать. Александр Данилович сообщал из-под Переволочны: «Бегущего от нас неприятеля здесь мы настигли и только что сам король с изменником Мазепою в малых людях уходом спаслись, а достальных шведов всех живьём на аккорд в полон побрали, которых будет числом около десяти тысяч, между которыми генерал Левенгаупт и генерал-майор Крейц. Пушки, всю амуницию тоже взял». Фактически в плену оказалось более 16 тысяч шведов.

За Полтаву Меншиков был удостоен чина генерал-фельдмаршала. Кроме того, в его владения были переданы города Почеп и Ямполь с обширными волостями, увеличившие число его крепостных на 43 тысячи душ мужского пола. По числу крепостных он стал вторым после царя душевладельцем в России. При торжественном въезде Петра в Москву 21 декабря 1709 года Александр Данилович находился по правую руку царя, чем подчёркивались его исключительные заслуги.

Заключительный этап Северной войны

В 1709—1713 годах Меншиков командовал войсками, освобождавшими от шведов Польшу, Курляндию, Померанию и Голштинию. Затем его деятельность сосредоточилась на вопросах внутреннего устройства государства, касаясь, вследствие его близости к царю, всех важнейших государственных забот. В 1715 году Александр Данилович с флотом прибыл в Ревель, где занимался строительством гавани. За участие в морских делах против шведов и заботу о флоте получил чин контр-адмирала (1716 год). В1718—1724 и 1726—1727 годах светлейший князь являлся президентом Военной коллегии, отвечал за обустройство всех вооружённых сил России. В день заключенияНиштадтского мира, завершившего длительную борьбу со шведами, Меншикову присвоен чин вице-адмирала.

Злоупотребления

Несмотря на щедрые награды и почести, получаемые от царя, Александр Данилович отличался непомерным корыстолюбием, неоднократно уличался в присвоении казённых средств и лишь благодаря снисходительности Петра отделывался выплатой крупных штрафов. «Где дело идёт о жизни или чести человека, то правосудие требует взвесить на весах беспристрастия как преступления его, так и заслуги, оказанные им отечеству и государю… — считал Пётр — …а он мне и впредь нужен».

Меншиков принимал активное участие в следствии по делу царевича Алексея Петровича, обвинённого в государственной измене, а затем приговорённого к смертной казни, но по неизвестным обстоятельствам умершего в тюрьме.

Основной нечестно нажитый капитал составили отнятые под самыми разными предлогами земли, вотчины, деревни. Специализировался на отнятии у наследников выморочного имущества. Покрывал раскольников, беглых крестьян, взимая с них плату за проживание на своих землях.

После смерти Лефорта Петр скажет о Меншикове: «Осталась у меня одна рука, вороватая, да верная».

Фактическое управление страной

После смерти Петра светлейший князь, опираясь на гвардию и виднейших государственных сановников, в январе 1725 года возвёл на престол жену покойного императора Екатерину I и стал фактическим правителем страны, сосредоточив в своих руках огромную власть и подчинив себе армию. Со вступлением на престол Петра II (сына царевича Алексея Петровича) он был удостоен чина полного адмирала и звания генералиссимуса, его дочь Мария была обручена с юным императором. Но, недооценив своих недоброжелателей и по причине продолжительной болезни (историки медицины предполагают, что он страдал туберкулезным артритом^[2]), утратил влияние на юного императора и вскоре был отстранён от управления государством.

Ссылка и смерть. Потомки

Вследствие борьбы за власть, закулисных интриг в среде высших государственных чиновников и придворных, сторона Меншикова проиграла. Александр Данилович был арестован, без суда, но по результатам работы следственной комиссии Верховного Тайного совета, указом 13-летнего мальчика-императора Петра II был отправлен в ссылку. После первой ссылки в своё имение — крепость Раненбург (располагалась в г. Раненбург (сейчас Чаплыгин Липецкой области), к настоящему моменту практически полностью разрушена), был лишён по обвинению в злоупотреблениях и казнокрадстве всех занимаемых должностей, наград, имущества, титулов и сослан со своей семьёй в сибирский городок Берёзов Тобольской губернии. Жена Меншикова, любимица Петра I, княгиня Дарья Михайловна, скончалась в пути (в 1728 году в 12 верстах от Казани). В Берёзове Меншиков сам построил себе деревенский дом (вместе с 8 верными слугами) и церквушку. Известно его высказывание того периода: «С простой жизни начинал, простой жизнью и закончу».

Позже в Сибири началась эпидемия оспы. Сначала умерла его старшая дочь, а затем и он сам, 12 ноября 1729 года, в возрасте 56 лет.

Меншикова похоронили у алтаря построенной его руками церкви; потом река Сосьва смыла эту могилу.

Из потомков Александра Даниловича наиболее известен его правнук, адмирал князь А. С. Меншиков, военно-морской деятель, главнокомандующий сухопутными и морскими силами в Крымской войне 1853—1856 годов. Он же в 1863 году построил часовню над могилой своей прабабки в селе Верхний Услон.

Характеристика

Александр Меншиков был родом из обедневших литовских дворян (по одной из официально признаных при его жизни версий, вызывающей сомнения у историков^[3]), имел образование, хотя зарубежные источники, с которых копировали свои выводы отечественные историки, часто представляли Меншикова безграмотным^[4].

Откровенно говоря, свидетельства иностранцев, как правило не выказывавших симпатии к светлейшему, как и свидетельство Куракина, оставившего наполненные сарказмом характеристики сподвижников Петра, вызывали сомнения. В самом деле, как можно было справляться с обязанностями сенатора, фельдмаршала, президента Военной коллегии и губернатора человеку, умевшему начертать только имя и фамилию? Оставаться неграмотным было непостижимо тем более, что именно в годы преобразований в стране интенсивно формировалась и набирала силу бюрократия, и всякая бумага, вышедшая из недр многочисленных канцелярий, приобретала огромную силу: её надо было читать и обязательно оставлять на ней след в форме резолюций, помет и тому подобное. Наконец, факт неграмотности Меньшикова вступает в вопиющее противоречие с другим хорошо известным фактом: он не презирал ученость и высоко ценил знания. Свидетельства иностранцев ничего бы не стоили, если бы мы не располагали главным доводом в пользу их правоты: среди десятков тысяч листов, сохранившихся в фамильном архиве Меньшикова, не обнаружено ни одного документа, написанного рукой князя. Не попадались и следы правки и редактирования составленных документов. Даже сотни писем к Дарье Михайловне, сначала наложнице, а затем супруге, не говоря уже о тысячах писем к царю и вельможам, все до единого были написаны канцеляристами. «…» Таким образом, неграмотность Меньшикова бесспорна

— Павленко Н. И. Александр Данилович Меншиков. — М.: Наука, 1983.

Благодаря своему природному пытливому уму, кипучей энергии и преданности Петру I вошёл в историю России как выдающийся государственный и военный деятель Петровской эпохи. «Баловень судьбы», как назвал его А. С. Пушкин, не знал устали в больших и малых делах, помогая великому Петру во всех его начинаниях. В период правления неспособной к государственным делам императрицыЕкатерины I, Меншиков становится фактическим правителем государства, подменяя первостепенную роль правящего монарха. Он добился многого, но в конце жизни лишился всего.

Интересные факты

В 1714 году Александр Данилович Меншиков был избран членом Лондонского королевского общества. Письмо о принятии было написано ему лично Исааком Ньютоном^[5], оригинал письма хранится в архиве Российской Академии Наук. Меншиков стал первым русским членом Лондонского Королевского общества.

Два следствия вступления Меншикова в Королевское общество можно выявить и по документам архивного фонда Меншикова. С одной стороны, в фонде сохранился диплом Королевского общества, выданный Меньшикову, с другой — документы этого же фонда отразили любопытную деталь: Данилыч ни разу не рискнул упомянуть о своей принадлежности к Королевскому обществу и украсить свой титул ещё тремя дополнительными словами: член Королевского общества. Скромностью Меншиков не отличался, но в данном случае здравый смысл взял верх над тщеславием

— Павленко Н. И. Александр Данилович Меншиков. — М.: Наука, 1983.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

Меньшиков Александр Данилович

Александр Данилович Меньшиков 1673-1729 Генералиссимус. Александр Меньшиков был незнатного происхождения, не имел образования, но благодаря своему природному уму, кипучей энергии и преданности Петру 1 вошел в историю России как выдающийся государственный и военный деятель Петровской эпохи. "Баловень судьбы", как назвал его А. Пушкин, не знал устали в больших и малых делах, помогая великому Петру во всех его начинаниях. Он добился многого, но в конце жизни лишился всего, кажется, не сожалея об этом, веря в "провидение божье". В детстве, промышляя в Москве мелкой торговлей, Александр Меньшиков по воле случая был взят в слуги Ф.Я. Лефортом, по близости последнего к царю, Александр в 14 лет принят Петром в денщики, сумел быстро приобрести не только доверие, но и дружбу царя, стать его наперсником во всех затеях и увлечениях. Помогал ему в создании "потешных" войск в селе Преображенском (с 1693 г. значился бомбардиром Преображенского полка, где Петр являлся капитаном). Безотлучно находился при царе, сопровождая его в поездках по России, в Азовских походах 1695 - 1696 гг., в "Великом посольстве" 1697 - 1698 гг. в Западную Европу. Со смертью Лефорта Меньшиков стал первым помощником Петра, оставаясь его любимцем многие годы. Наделенный от природы острым умом, прекрасной памятью и большой энергией, Александр Данилович никогда не ссылался на невозможность исполнить поручение и делал все с рвением, помнил все приказания, умел хранить тайны, как никто другой мог смягчать вспыльчивый характер царя. Во время Северной войны 1700 - 1721 гг. Меньшиков командовал крупными силами пехоты и кавалерии, отличился в осаде и штурмах крепостей, во многих сражениях. В 1702 г. при осаде Нотебурга своевременно подоспел со свежими силами к М.Голицину, начавшему штурм, и крепость была взята. Весной следующего года, действуя с Петром в устье Невы, одержал первую морскую победу над шведами, смелым абордажным ударом пленив два неприятельских корабля. Чрезвычайно довольный этим успехом, царь велел выбить медаль с такой лаконичной надписью на ней: "Не бываемое бывает". Меньшиков получил в награду орден святого Андрея Первозванного (одновременно с ним кавалером ордена стал сам Петр). Александр Данилович был первым генерал-губернатором Петербурга (с 1703 г. до своей опалы в 1727 г.), руководил строительством города, а также Кронштадта, корабельных верфей на реках Нева и Свирь, Петровского и Повенецкого пушечных заводов. Оказывая помощь фельдмаршалу Шереметеву, содействовал завоеванию Дерпта, Нарвы и Ивангорода, награжден чином генерал-поручика (1704 г.), затем руководил боевыми действиями в Литве и Польше. В 1705 г. пожалован польским орденом Белого Орла. Показав себя прекрасным кавалерийским начальником, Меньшиков одержал блестящую победу над шведско-польским корпусом под Калишем (18 октября 1706 г.), ставшую первой победой русских войск в "правильной битве". Противник не устоял перед атакой русских драгун, проведенной стремительно, и потерпел поражение. В решительный момент в бой ринулся сам Меньшиков, увлекая за собой подчиненных. Шведы потеряли несколько тысяч человек, командующий Мардефельд был пленен. Потери русских войск оказались незначительными: 84 убитых и 324 раненых. В награду за эту победу Александр Данилович получил от царя жезл, украшенный драгоценными камнями, и был произведен в полковники лейб-гвардии Преображенского полка. В 1707 г., вновь во главе конницы, он выдвинулся к Люблину, а затем к Варшаве, где оставался до сентября. Награды, получаемые Меньшиковым, были не только военными. Еще в 1702 г. он по ходатайству Петра пожалован титулом графа Римской империи, в 1705 г. стал князем Римской империи, а в мае 1707 г. царь возвел его в достоинство светлейшего князя Ижорского. Постепенно росло и материальное благосостояние светлейшего князя, число дарованных ему поместий и деревень. Когда шведская армия Карла XII двинулась в Белоруссию и на Украину, Александр Данилович был одним из самых активных помощников Петра в борьбе с грозным противником. 28 сентября 1708 г. он участвовал в славном сражении под Лесной, ставшем, по выражению Петра, "матерью Полтавской победы". За время между Лесной и Полтавой Меньшиков часто проявлял ту прозорливость и стремительность, которых не хватало фельдмаршалу Шереметеву, разделявшему с ним высшее командование в армии. Получив известие об измене Мазепы, он взял приступом опорный пункт гетмана - город Батурин, действуя тут совершенно беспощадно. В мае 1709 г. смело атаковал шведов под Опошней и разбил их. Петр 1 во многих военных вопросах полностью доверял интуиции и расчетливому уму своего любимца, почти все инструкции, директивы и наставления, которые царь рассылал войскам, проходили через руки Меньшикова. Он был у Петра как бы начальником штаба: подав мысль, царь нередко поручал разработать ее своему ближайшему помощнику, и тот находил способ воплотить ее в дело. Его быстрые и решительные действия вполне соответствовали кипучей энергии Петра. Меньшиков сыграл большую роль в Полтавском сражении (27 июня 1709 г.), где командовал сначала авангардом, а затем левым флангом русской армии. Еще до ввода в сражение главных сил он разгромил отряд генерала Шлиппенбаха, пленив последнего. В момент столкновения армий обрушился на корпус генерала Росса, рассеяв его, что во многом предопределило победу русской армии. За время битвы под Меньшиковым было убито три лошади. Преследуя вместе с М. Голициным бежавшую с поля сражения шведскую армию, Меньшиков настиг ее у переправы через Днепр, у Переволочны, и принудил капитулировать. Александр Данилович сообщал из-под Переволочны: "Бегущего от нас неприятеля здесь мы настигли и только что сам король с изменником Мазепою в малых людях уходом спаслись, а достальных шведов всех живьем на аккорд в полон побрали, которых будет числом около десяти тысяч, между которыми генерал Левенгаупт и генерал-майор Крейц. Пушки, всю амуницию тоже взял". Фактически в плену оказалось более 16 тысяч шведов. За Полтаву Меньшиков был удостоен чина генерал-фельдмаршала. Кроме того, в его владения были переданы города Почел и Ямполь, увеличившие число его крепостных на 43 тысячи душ мужского пола. По числу крепостных он стал вторым после царя душевладельцем в России. При торжественном въезде Петра в Москву (21 декабря 1709 г.) Александр Данилович находился по правую руку царя, чем подчеркивались его исключительные заслуги. В 1709 - 1713 гг. Меньшиков командовал войсками, освобождавшими от шведов Польшу, Курляндию, Померанию и Голштинию. Затем его деятельность сосредоточилась на вопросах внутреннего устройства государства, касаясь, вследствие его близости к царю, всех важнейших государственных забот. В 1715 г. Александр Данилович с флотом прибыл в Ревель, где занимался строительством гавани. За участие в морских делах против шведов и заботу о флоте получил чин контр-адмирала (1716 г.). В 1718-1724 и 1726-1727 гг. светлейший князь являлся президентом Военной коллегии, отвечал за обустройство всех вооруженных сил России. В день заключения Ништадтского мира, завершившего длительную борьбу со шведами, Меньшикову присвоен чин вице-адмирала. Несмотря на щедрые награды и почести, получаемые от царя, Александр Данилович отличался непомерным корыстолюбием, неоднократно уличался в присвоении казенных средств, и лишь благодаря снисходительности Петра отделывался выплатой крупных штрафов. "Где дело идет о жизни или чести человека, то правосудие требует взвесить на весах беспристрастия, как преступления его, так и заслуги, оказанные им отечеству и государю... - считал Петр - ...а он мне и впредь нужен". Меньшиков принимал активное участие в следствии по делу царевича Алексея Петровича, обвиненного в государственной измене, а затем казненного. После смерти Петра светлейший князь, опираясь на гвардию, в январе 1725 г. возвел на престол жену царя Екатерину 1 и стал фактически правителем страны. Со вступлением на престол Петра II (сына царевича Алексея Петровича) он был удостоен чина полного адмирала и звания генералиссимуса, его дочь Мария была обручена с юным императором. Но, недооценив своих недоброжелателей, скрытых и явных врагов, "полудержавный властелин" не смог удержать своего влияния. По обвинениям в злоупотреблениях и государственной измене Александр Данилович был сослан со своей семьей в Березов Тобольской губернии, где и умер 12 ноября 1729 г. в возрасте 56 лет. Его похоронили у алтаря построенной его руками церкви; потом река Сосьва смыла эту могилу. Дети Меньшикова были освобождены из ссылки императрицей Анной Иоанновной 1731 г. Из потомков Александра Даниловича наиболее известен его правнук адмирал А.С.Меньшиков, военно-морской деятель, главнокомандующий сухопутными и морскими силами в Крымской войне 1853 - 1856 гг.

Бурхард Кристоф фон Мюнних (нем. Burkhard Christoph von Münnich, в России был известен как Христофо́р Анто́нович Миних; 9 мая 1683, Нойенхунторф, Ольденбург — 16 (27) октября 1767, Тарту) — российский генерал-фельдмаршал.

Христофор Антонович Миних имел немецкое происхождение, но его военные и государственные дарования проявились в России, которой он долго и ревностно служил как своей второй родине. Вошёл в русскую историю как выдающийся военный и хозяйственный деятель, непобедимый фельдмаршал, продолжатель дела Петра Великого. Под военным руководством Миниха русская армия всегда одерживала победы, в военную историю фельдмаршал Миних вошёл как победитель турок и крымцев. Минихом была проведена колоссальная работа по качественному совершенствованию русской армии, крепостного хозяйства и тыла, также огромная созидательная деятельность Миниха касалась укрепления государственной системы Российской империи. Многие нововведения Миниха для русской армии стали основополагающими и кардинальными, плоды которых мы пожинаем едва ли не до сих пор.

Биография

Миних родился в Ольденбурге в семье потомственных инженеров, занимавшихся водными сообщениями. Получил основательное образование, овладев инженерным и чертёжным искусствами, освоил латынь и французский язык, а также получил опыт в области гидротехники.

В 1700—1720 годах он служил инженером во французской, гессен-дармштадтской, гессен-кассельской и польско-саксонской армиях. Под знаменами принца Евгения Савойского и герцога Мальборо участвовал в Войне за испанское наследство, в ряде военных походов в Европе, что дало ему боевой опыт. В Германии заслужил чин полковника, в Польше получил от Августа II чин генерал-майора.

Служба в России

В 1721 году по приглашению русского посла в Варшаве Г. Долгорукова Миних прибыл в Россию вести инженерные дела, задуманные Петром I. Когда он представил царю чертёж нового укрепления Кронштадта, довольный Пётр сказал:

«Спасибо Долгорукову, он доставил мне искусного инженера и генерала».

Успешная деятельность Миниха по устройству судоходства на Неве, прокладке дорог, строительству Балтийского порта, проведению первого обходного Ладожского канала в 1723—1728 годах принесла ему глубокое уважение царя. В 1722 году он был произведён в генерал-лейтенанты, в 1726 году, уже при Екатерине I, — в генерал-аншефы, удостоен ордена Святого Александра Невского. Именно Миних, как талантливый инженер-гидротехник доказал невозможность устройства «водных фиерий» в Стрельне и убедил царя перенести загородную резиденцию вПетергоф, так как в случае реализации фонтанного комплекса в Стрельнинской резиденции территории в десятки квадратных километров грозило бы затопление^[1].

После смерти Петра его преемники Екатерина I и Меншиков не имели намерения отменять результаты его деятельности, но создалась такая неопределённая ситуация, что указы Петра перестали исполняться, а полицмейстер Девиер нередко допускал в этом вопросе послабления. С весны 1725 года началось всеобщее бегство лиц из Петербурга, принадлежащих к любому сословию, которые стремились уехать из столицы в Москву или в провинцию. 24 февраля 1728 года молодой император Пётр Второй (12 октября 1715 — 19 января 1730) короновался в Москве, а накануне в неё переехал и двор. Император совершенно перестал интересоваться государственными делами и вёл праздную жизнь. Никому ничего не платили, и каждый воровал столько, сколько мог. Петербург опустел, и был даже поставлен вопрос о том, оставаться ли ему столицей, так как в течение четырёх лет в нём отсутствовал императорский двор. ^[2]

В 1727 году император Пётр II, переехавший со своим двором в Москву, назначает Миниха правителем Петербурга. с 1728 он — граф, генерал-губернатор Ингерманландии, Карелии и Финляндии (до 1734 года).

В это время он ведёт интенсивное строительство в Петербурге, Выборге и Кронштадте. К этому времени Миних показал себя деятельным, настойчивым и распорядительным администратором с весьма основательными знаниями в области гидротехники и военного дела. Окончание работ на Ладожском канале, обеспечившем безопасное плавание в обход бурногоЛадожского озера имело чрезвычайно большое значение для экономики города, поскольку соединяло его с центральными губерниями России и расширило товарооборот порта. В результате цены на товары первой необходимости сделались приемлемыми для большинства населения.

Положено было начало регулярному морскому сообщению с Европой, а из Кронштадта начали на Любек и Данциг отходить почтовые и пассажирские пакетботы с билетом ценой 3 рубля. В городе было завершено строительство Здания 12 коллегий, постройка каменных бастионов Петропавловской крепости. Миних начал думать о строительстве моста на Стокгольм. Для оживления общественной жизни в столице и поддержания её столичного статуса он часто организовывал в своём доме балы, торжественные обеды. В торжественные дни — празднества, делал парады и смотры войскам и торжества при спуске судов.

Благодаря его энергии Петербург сохранил свою роль важнейшего российского города до фактического возвращения ему функции столицы государства.

В царствование Анны Иоанновны

28 апреля 1730 года в Москве была коронована Анна Иоанновна (1693—1740), дочь брата Петра Великого Иоанна Алексеевича. Это событие было отпраздновано в Петербурге, где после торжественного обеда в доме Миниха вечером был устроен невиданный даже при жизни Петра фейерверк. Год спустя Миних был вызван в Москву, где ему было поручено подготовить петербургские дворцы к возвращению двора. Осенью 1731 года в Петербург вернулась гвардия. 15 января 1732 года в город вернулась императрица, официальный въезд которой был организован с чрезвычайной пышностью. При этом Миних на льду Невы организовал инсценировку взятия снежной крепости.

С возвращением двора временное запустение сменилось наплывом населения и в городе даже начался квартирный кризис. Чрезвычайно быстро начали застраиваться городские площади, ранее занятые лишь отдельно стоящими домами. Пограничная черта прошла по теперешнему Загородному проспекту, но и за ней вплоть до Смольного и Александро-Невской Лавры также велось строительство. Значительную часть этой площади Миних взялся осушить собственными средствами на условиях взаимообразного отпуска денег и вечного права на десятую долю сделанного пригодным для жизни пространства. В короткое время пригодной под застройку стала обширная площадь на материковой стороне города, ныне занимаемой городским центром.

После восшествия на престол Анны Иоанновны Христофор Антонович в короткое время (1730—1732) был пожалован генерал-фельдцейхмейстером, президентом Военной коллегии, генерал-фельдмаршалом. Ему было поручено принять меры по улучшению бедственного положения русской армии. Взявшись энергично за дело, Миних привёл в порядок армейские финансы, основал при войсках госпитали для раненых и гарнизонные школы.

Оправдывая свои почётные звания, Миних образовал два новых гвардейских полка — Конной гвардии и Измайловский, (названный так по имени подмосковного поселенияИзмайлово, в котором жила императрица), провёл переустройство гвардейских и армейских полков, преобразовал Военную коллегию; основал в Петербурге первый в РоссииШляхетский кадетский корпус, «дабы в нём от четырёх до пяти сот молодых дворян и офицерских детей воспитывать и обучать как телесным и военным упражнениям, так и чужестранным языкам, художествам и наукам». Поскольку не все ученики имели склонность к военной службе, а государству «не менее нужно политическое и гражданское обучение», в нём полагалось преподавать историю, географию, юриспруденцию, танцы, музыку и «прочия полезныя науки». Кадеты имели право посещать лекции академических профессоров с тем, чтобы иметь возможность поступить на гражданскую службу, а для их экзаменов привлекались профессора и адмиралы Академии. Миних многие годы опекал Шляхетский корпус, будучи в 1732—1741 годах его начальником.

Миних составил новые штаты для армии, заменившие старую «табель» 1704, ввёл в армии корпус (12 полков) тяжёлой конницы (кирасир), создал первые полки гусар; сравнял жалованье природных русских офицеров с приглашёнными иностранными. Он создал новый для России род войск — сапёрные полки и основал Инженерную школу для офицеров. При нём были модернизированы или построены 50 крепостей. Эти и другие преобразования улучшили состояние русской армии.

Осада Данцига (1734 г.)

В 1734 году по предложению фаворита императрицы - герцога Бирона Миних был направлен осаждать Данциг (нынешний Гданьск), где находился шведский ставленникСтанислав Лещинский, претендовавший на титул польского короля. После кровопролитных боёв Данциг был взят, но Миних получил упрёки за долгую осаду и за допущение бегства Лещинского из города. Оправдываясь за медлительность, Миних писал: «В Данциге было тридцать тысяч вооружённых войск, я же не располагал и двадцатью тысячами, чтобы вести осаду, а между тем линия окружения крепости простиралась на девять немецких миль». (1 немецкая миля= 10 тысячам шагов, то есть приблизительно 8 километрам). На польский трон был посажен ставленник России курфюрст Август.

Русско-турецкая война (1735—1739)

В 1735 году было решено объявить войну Турции в ответ крымским татарам за набеги на русские земли. Кипучая энергия Миниха и его желание через военные победы возвысить свой авторитет, превзойти Остермана и Бирона побудили его принять пост главнокомандующего в этой войне.

Организовав в первые недели войны осаду Азова и Очакова, фельдмаршал во главе 50-тысячной армии двинулся к Перекопу для завоевания Крыма. После трудного месячного марша 21 мая его войска штурмом овладели Перекопом и проникли в Крым. В результате тяжёлого и изнурительного похода были завоёваны у татар Гезлев (нынешняя Евпатория), Ахмечет и столица Крымского ханства Бахчисарай.

Потери русской армии от вспыхнувшей эпидемии, распространения болезней, нехватки продовольствия и воды были значительными, и фельдмаршалу пришлось повернуть назад, на Украину, но путь в Крым для России всё же был проложен.

Тем временем генерал П. П. Ласси овладел Азовом (июнь 1736 года). В период Крымского похода выбыло из строя около половины всего состава армии Миниха (потери в боях не превысили 2000 человек), и фельдмаршал отклонил предложение Петербурга идти на Крым вторично осенью.

В 1737 году Миних предпринял новый военный поход, на этот раз через Днепр на Очаков. После упорного и кровопролитного штурма крепость была взята (13 июля), после чрезвычайно эффективного действия русской артиллерии. Причём фельдмаршал подавал пример личной храбрости, командуя в строю батальоном лейб-гвардии Измайловского полка; он собственноручно водрузил гвардейское знамя на главной башне крепости, В период перехода к Очакову потери армии Миниха были велики (около трети состава) — вновь из-за повальных болезней, тифа, чумы, недостатка продовольствия и фуража.

В следующем году главнокомандующий водил армию к Вендорам, но вернулся на Буг, не дойдя до цели, и снова из-за эпидемий. Огромные потери в армии не смущали ни Миниха, ни Петербург, который требовал от фельдмаршала военных побед.

Чтобы обеспечить взаимодействие с австрийскими войсками, действовавшими в Валахии и Боснии, русский главнокомандующий в начале 1739 года развернул наступление в Молдавию и добился перелома в войне. В августе русская армия разгромила турецкие войска в сражении под Ставучанами близ Хотина. Здесь турецкое войско численностью до 90 000 тысяч окружило русскую армию. Но Миних применил военную хитрость, имитируя атаку левым флангом, а затем обрушившись на противника главными силами справа. Турецкая армия в беспорядке отступила за рекуПрут, потери русских составили не более 2000 человек убитыми и ранеными. Через два дня капитулировала турецкая крепость Хотин, вскоре была оккупирована большая часть Молдавии. Эта победа была воспета Ломоносовым в его первой оде, которая считается первым поэтическим опытом в русской литературе. ^[3] Угрожая сжечь столицу МолдавииЯссы, заставил бояр подписать условия «присоединения» Молдавии к России^{[источник не указан 642 дня]}.

Угроза нападения со стороны Швеции и выход из войны союзницы России — Австрии вынудили Анну Иоанновнузаключить с Турцией Белградский мир. Это остановило боевой порыв честолюбивого фельдмаршала, готовившегося к новым сражениям. Наградами ему за действия в войне стали орден святого Андрея Первозванного, звание подполковника лейб-гвардии Преображенского полка (звание полковника в этом полку имел право носить только монарх) и золотая шпага, осыпанная бриллиантами.

Роль фельдмаршала графа Миниха в войнах XVIII века да и в военной истории России вообще очень высока. Под умным и решительным командованием немца по крови, но русского по духу фельдмаршала русская армия впервые совершала небывалые подвиги, которых не могли ранее добиться десятки титулованных и именитых русских воевод - предшественников: под командованием Миниха русская армия впервые вторглась в Крым и, успешно и практически без потерь отразив и рассеяв орду крымского хана на его же территории, взяла столицу ханства Бахчисарай и сожгла его. Великий и ужасный Крым, мощи которого всегда опасалась Москва и Речь Посполитая, был сокрушён и унижен искусством и решительностью Миниха. Далее, Миних впервые в истории России победил в открытом полевом сражении турецкую армию, которую в Москве очень боялись и уважали особенно после Чигиринских походов. Миф о непобедимости турок особенно сильно засел после неудачного Прутского похода Петра - победителя грозных шведов. Миних же бесстрашно искал сражения с ними и в битве при Ставучанах он искусством и храбростью разбил и обратил в бегство превосходящую его армию сераскера Бендерского Вели-паши. Это была первая настоящая победа русских над турками, положившая началу победоносных войн России с Портой, и именно фельдмаршал Миних первый положил начало этой странице русской славы, продолженной Румянцевым, Суворовым, Дибичем, Паскевичем, Скобелевым, Юденичем.

Свержение власти Бирона

В 1740 году после смерти Анны Иоанновны, согласно её завещанию, регентом при малолетнем императоре Иоанне Антоновиче стал герцог Бирон. Среди высшего дворянства недовольство регентом было чрезвычайно велико. В ночь на 8 ноября 1740 года Миних, заставший в своё время Анну Леопольдовну в слезах по причине притеснений со стороны Бирона и обещавший ей поддержку, приказал своему адъютанту Манштейну во главе команды из 20 солдат арестовать Бирона в его спальне.

Вскоре Бирон был судим и приговорён к смертной казни, заменённой ссылкой в Пелым в Сибири.

Анна Леопольдовна не возражала против пожалования Миниху чина генералиссимуса, но тот уступил этот титул отцу малолетнего императора — Антону Ульриху Брауншвейгскому, получив взамен пост первого министра по военным, гражданским и дипломатическим делам. Однако вскоре в результате интриг Остермана Миних вынужден был уйти в отставку.

Обвинение в измене, приговор и ссылка

В 1741 году, с воцарением Елизаветы Петровны, Миних был предан суду (вместе с Остерманом) и приговорён к смертной казни по целой серии ложных обвинений: в государственной измене, в пособничестве Бирону, в мздоимстве и казнокрадстве. Идя из крепости к месту казни, Миних сохранял бодрость духа, разговаривал с сопровождавшими его офицерами, вспоминал о войне и привычной для военного человека готовности к смерти. Уже на эшафоте он услышал новый приговор: казнь была заменена ссылкой в Сибирь. Там, в деревне Пелым, Миних провёл 20 долгих лет. Не сдаваясь годам, он занимался физическим и умственным трудом, выращивал овощи, обучал детей, сочинял разные инженерные и военные проекты (остававшиеся, впрочем, без всякого применения).

Время от времени Миних направлял в столицу предложения назначить его сибирским губернатором.

Возвращение из ссылки. Последние годы

Через 20 лет, в 1762 году, новый император Пётр III возвратил 78-летнего Миниха в Петербург, вернув ему все чины и награды.

Из чувства благодарности к своему освободителю престарелый фельдмаршал пытался помочь императору бежать в Ревель, когда начался переворот в пользу Екатерины II, затем был прощён Екатериной и принёс ей присягу.

Став генерал-губернатором и получив под своё начальство Ревельский, Кронштадтский, Балтийский и другие порты, а также Ладожский канал, Миних ревностно продолжил свои труды. «Сон почти не смыкает моих глаз, — писал он императрице. — С разными планами я закрываю глаза и снова, проснувшись, обращаю к ним свои мысли».

В своих письмах Екатерине Миних неоднократно советовал ей начать новую войну против турок и крымских татар, чтобы довершить начатое им 30 лет назад, но не дожил до исполнения этого совета один год.

В последние годы он всё же был назначен, как некогда и хотел, губернатором Сибири (с проживанием в Петербурге).

Скончался в трудах в возрасте 84 лет.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………..