Martin_Haydegger_NITsShE_tom_pervyiy

специально не оговаривается, потому что виден из предыдущего. Ницше молчаливо предполагает, что всякое мышление, осуществляемое в категориях, любое предвосхищающее мышление, протекающее в схемах, то есть согласно определенным правилам, по своей природе перспективно, обусловлено сущностью жизни, то есть представляет собой мышление, осуществляющееся по его основному правилу, а именно по принципу необходимости избежания противоречия. Все, что есть в этой аксиоме от обязательного, то есть от мышления по принципу необходимости, имеет тот же характер, какой имеет все упорядочивающее и схематическое.

Следуя путеводной нити данной записи, а именно размышлению о сущности создаваемых схем, о предвосхищающем упорядочивании, характерном для мышления вообще, а также о его происхождении, Ницше не сразу и не напрямую приходит к основному правилу, которому подчиняется всякое познавание. Он начинает с указания на те положения, в которых становится особенно ясной роль положения о непротиворечивости как правила мышления.

Ницше хочет сказать, что есть случаи, когда мы не можем противоречить, то есть когда мы не можем позволить себе противоречия, но должны избегать его. В таких случаях мы не можем утверждать и отрицать одно и то же. Мы вынуждены делать то или другое. Если мы и можем утверждать и отрицать одно и то же, то это возможно не в одно и то же время и не в одном и том же отношении. В такой невозможности властвует принуждение. Но каково оно?

Принуждение к одному или другому, говорит Ницше, есть принуждение «субъективное», укорененное в структуре человеческого субъекта; и это субъективное принуждение избегать противоречия, чтобы вообще мочь мыслить о предмете, есть принуждение «биологическое». Закон противоречия, правило его избежания есть основной закон разума, в котором, следовательно, выражается его сущность. Однако этот закон не говорит о том, что «в истине», то есть в действительности что-то себе противоречащее в то же время не может быть действительным: он говорит только о том, что человек по «биологическим» причинам вынужден так думать; грубо говоря, человек должен избегать противоречия, чтобы избегнуть путаницы и хаоса или преодолеть их, налагая на хаос форму, свободную от противоречий, то есть обладающую свойством единства и самотождественности. Подобно тому как некоторые морские животные, например, медузы, формируют и простирают перед собой щупальца и усики, животное под названием «человек» использует разум и его «щупальце», а именно закон противоречия, чтобы ориентироваться в своем окружении и при этом обеспечивать себе свое собственное постоянство.

Разум и логика, познавание и истина — все это биологически обусловленные явления, наблюдаемые у того животного, которое мы называем человеком. Такая биологическая констатация как бы полагает конец раздумьям о сущности истины и показывает их биологический характер; кажется, что такие размышления заключаются не в чем ином, как в пояснительном сведении всех явлений к жизни — способ разъяснения, который полностью убеждает того, кто привык к биологическому, то есть к научному мышлению, кто принимает факты за то, что они на самом деле собой представляют, а именно за факты, кто позволяет существовать всем метафизическим рассуждениям, как они есть, а именно в качестве химер, которые сами имеют смутное представление о своем истинном происхождении.

Необходимо было дать ницшевскому биологическому способу мышления проявиться во всех отношениях, однако тем самым и прежде всего было также необходимо подвести к пониманию того, что Ницше совершенно в духе традиционной западноевропейской метафизики стремится понять сущность разума, исходя из высшего принципа мышления, а именно из принципа противоречия.

Поэтому для того чтобы проникнуть в сущностное ядро сущности разума и тем самым практики «жизни», а следовательно, и в природу обеспечения постоянства, мы

261

должны прежде всего продолжить свои размышления в этом направлении. Ницшевское как будто только биологическое разъяснение природы категорий и истины самостоятельно и все яснее смещается в область метафизического мышления и того ведущего вопроса, который держит в напряжении всю метафизику, придавая ей динамику. Тот факт, что рассуждения 515 записи достигают своей вершины в истолковании принципа противоречия и, таким образом, как бы обретают вид горных холмов в метафизическом ландшафте, тот факт, что одновременно истолкование этого положения, по-видимому, подтверждает биологизм в самой грубой его форме, придает нашему размышлению последнюю степень остроты. В отрывке, который по праву примыкает к рассмотренному нами (516 отрывок, весна—осень 1887 и 1888 годов), Ницше более определенно рассматривает закон противоречия.

Впервые полно и ясно основной закон разума как аксиому аксиом изложил и подробно рассмотрел Аристотель. Это изложение представлено в четвертой книге его

«Метафизики» (Met. IV, 3-10).

Со времен этого рассмотрения закон противоречия стал вопросом, который больше ни на минуту не затихал: является ли этот закон логическим принципом, высшим правилом мышления или же он по своей природе метафизичен, то есть что-то говорит о сущем как таковом, говорит о бытии?

Тот факт, что рассмотрение этого закона вновь заявляет о себе на исходе западноевропейской метафизики, бесспорно говорит о его важности и, с другой стороны, завершение этой метафизики характеризуется тем, как это рассмотрение проводится.

На основании уже изложенного мы можем предвидеть, в каком направлении должны развиваться ницшевское истолкование закона противоречия и отношение к нему, так как если предположить, что этот закон является основным положением логики, тогда вместе с логикой и характером человеческого разума он, согласно Ницше, должен брать начало в обеспечении постоянства жизни. Поэтому возникает искушение сказать, что Ницше понимает закон противоречия не логически, а биологически. Однако возникает вопрос: не получается ли так, что именно в этом рассмотрении как будто бы биологически понимаемого принципа появляется нечто, препятствующее всякому биологическому его истолкованию? Размышление над ницшевским рассмотрением принципа противоречия должно стать для нас первым методологическим ходом, который позволит окончательно выйти на решающий для метафизики вопрос о якобы только биологическом истолковании сущности истины, познания и разума и, таким образом, прояснить всю его двойственность. Между тем, первый короткий абзац 516 отрывка звучит непривычно, так как ни в коей мере не соответствует тому, что следует далее. Он звучит так:

«Мы не можем одно и то же утверждать и отрицать: это субъективное положение, основанное на опыте, в нем выражается не „необходимость", но лишь наша неспособность».

Прежде всего — на основании уже сделанных пояснений — отметим, что, хотя нам все-таки удается одно и то же утверждать и отрицать, мы, однако, не можем делать это в одно и то же время и в одном и том же отношении. Или, быть может, нам удается даже это? Да, конечно, потому что, если бы нам это никогда не удавалось, мы не могли бы в своих мыслях впадать в противоречие и просто никогда бы не существовало того, что зовется противоречивым мышлением. Если когда-либо и имело силу какое-либо положение о свидетельстве опыта, оно, конечно же, было положением о том, что человек в своем мышлении противоречит самому себе, то есть в одно и то же время утверждает противоположное. О том, что противоречия существуют, нам говорит опыт; ясно, что мы слишком легко можем одно и то же утверждать и отрицать, и, таким образом, просто нельзя говорить о том, что якобы легко и часто заявляет о себе «субъективное принуждение» избегать противоречия. Можно предположить, что вообще не существует никакого принуждения, а вместо него мы имеем дело со своеобразной свободой, которая, наверное, является основой не только для возможности противоречия самому себе, но и

262

для необходимости положения об избежании противоречия.

Однако какую роль здесь играют факты и ссылка на них? Все они являются непреложными только на основании следования закону о противоречии. То, что противоречия существуют, то, что противоречивое мышление встречается не так уж редко, показывает опыт, который ничего не привносит в наше размышление о сущности этого основного положения. То, что выражает закон противоречия, то, что в нем заложено, покоится не на опыте, оно покоится на нем так же мало и даже еще меньше, чем положение о том, что дважды два равняется четырем, то есть не на опыте как познании, которое всегда простирается лишь настолько, насколько ему позволяет наш сегодняшний уровень знаний. Если бы положение «дважды два равняется четырем» было опытным положением, тогда мы должны были бы всякий раз, желая мыслить это его по существу, добавлять, что дважды два равняется четырем только в соответствии с тем, что мы знаем на данный момент, и что, возможно, со временем дважды два будет равняться пяти или семи. Однако почему мы так не думаем? Нам трудно? Нет, дело не в том, просто мы, думая о «дважды два», уже думаем о том, что есть «четыре». Что касается положения о противоречии, то здесь все, что мы имеем в виду, когда думаем об этом положении, уже выступающем как правило для возможной мыслимости упомянутого уравнивания, мы тем более черпаем не из опыта, то есть не из понимания того, что все, о чем мы мыслим, однажды может стать другим и, следовательно, это мыслимое действительно лишь настолько, насколько широко простираются наши сегодняшние познания. О чем же мы тогда мыслим, имея в виду закон противоречия?

Впервые это понял и выразил Аристотель, следующим образом представивший все,

что мыслится в этом законе (Met. IV 3, 1005 b 19 sq): τό γάρ αύτό άμα ύπάρχειν τε καί μή ύπάρχειν άδύνατον τώ αύτώ καί κατά τό αύτό, «невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время присутствовало и не присутствовало в одном и том же в ракурсе одного и того же отношения».

В этом положении он мыслит и говорит об άδύνατον, о невозможном. Какой характер невозможности имеет это невозможное, по-видимому, со-определяется из того, о какой невозможности здесь идет речь: о невозможности одновременного присутствия и неприсутствия. Невозможность затрагивает присутствующее и присутствие. Однако согласно специально не выраженному основополагающему опыту греческих мыслителей присутствие является сущностью бытия. В положении о противоречии речь идет о бытии сущего, άδύνατον есть нечто неспособное в бытии сущего. Бытие на что-то неспособно.

Как бы там ни было, Ницше четко видит одно: в законе о противоречии невозможность играет решающую роль. Таким образом, истолкование этого закона должно в первую очередь дать ключ к разгадке способа и сущности этого άδύνατον. Согласно упомянутому абзацу Ницше понимает это «невозможное» в смысле «неспособности». Он недвусмысленно замечает, что здесь речь не идет о «необходимости», и это означает, что нечто не может в одно и то же время быть собой и своей противоположностью потому, что мы не способны «одно и то же утверждать и отрицать». Наша неспособность одно и тоже утверждать и отрицать приводит к тому, что нечто не представляется, не фиксируется, то есть не может «быть» одновременно собой и своей противоположностью. Однако наша неспособность мыслить иначе ни в коем случае не проистекает из того, что само мыслимое из себя требует мыслить именно так. «Невозможное» есть неспособность нашего мышления, то есть субъективная немочь и ни

вкоем случае не объективное не-допущение со стороны объекта. Это объективно невозможное Ницше называет словом «необходимость», и поэтому закон противоречия имеет только «субъективную» силу, оно определяется состоянием нашей мыслительной способности. Если бы эта способность претерпела какие-либо изменения, тогда и закон противоречия мог бы утратить свою силу. Но, может быть, он ее уже утратил?

Разве те мыслители, которые вместе с Ницше завершили метафизику, разве Гегель

всвоей метафизике не упразднил закон противоречия? Разве Гегель не учит тому, что

263

противоречие принадлежит самой сокровенной сущности бытия? И не это ли является главным учением Гераклита? Однако для Гегеля и для Гераклита «противоречие» есть «элемент» «бытия», так что мы все переиначиваем, если вместо внутренней противоречивости самого бытия начинаем говорить о противо-речии сказуемого и изреченного. Однако тот же самый Аристотель, впервые четко выразивший это основоположение о бытии сущего, говорит также об άντίφασνς. Наряду с приведенным вариантом этого закона он дает и такие, после которых начинает казаться, что на самом деле речь идет только о противостоянии высказываний — φάσεις.

Как бы мы ни отвечали на эти вопросы, мы делаем из них такой вывод: закон противоречия и то, что он выражает, касается основного вопроса метафизики. Поэтому независимо от того, истолковывает ли Ницше невозможность в смысле субъективной неспособности человека или, грубо говоря, как его биологическую предрасположенность или же такое истолкование данного положения является у него только прикрытием, он в любом случае совершает движение в области метафизического мышления, того мышления, которое должно вынести свое решение о сущности сущего как такового. Ницше движется в этой сфере не против своей воли или по незнанию, но будучи сведущим и сведущим настолько, что в следующих абзацах 516 записи он вступает в принципиально важную сферу метафизики. Внешним признаком этого является уже то, что свое собственное рассуждение он предваряет упоминанием об Аристотеле. В этом кроется не только историческая связь с более ранним ученым мнением, но и в какой-то мере вторичное прикосновение к той исторической почве, на которой утверждается собственно ницшевское истолкование сущности мышления, почитания-чего-либо- истинным и истины.

«Если, согласно Аристотелю, закон противоречия есть достовернейший из законов, если он есть последнее и глубочайшее положение, к которому сводятся все доказательства, если в нем сокрыт принцип всех других аксиом, тем строже нам надо взвесить, какие утверждения он, в сущности, уже предполагает. Или в нем утверждается нечто относительно действительного, сущего, как будто это уже известно из какого-либо другого источника, а именно то, что сущему не могут быть приписываемы противоположные предикаты, или же этот закон хочет сказать, что сущему не следует приписывать противоположных предикатов. Тогда логика была бы императивом, но не к познанию истинного, а к полаганию и упорядочиванию некоего мира, который должен считаться для нас истинным».

Ницше ясно говорит, что для Аристотеля закон противоречия является «принципом всех других аксиом». Так же ясно Аристотель говорит об этом и в конце третьей главы четвертой книги «Метафизики» (Met. IV 3, 1005 b 33/34), где позитивное рассмотрение этого основного положения он завершает следующим образом: φύσει γάρ άρχή καί τών άλλων άξιωμάτων αύτη πάντων, то есть «по своей сущности оно есть начало и господство для других аксиом, причем полное». Однако для того чтобы постичь всю значимость такой оценки закона противоречия, данной Аристотелем, то есть в первую очередь правильно усмотреть сферу этой значимости, необходимо знать, в какой связи Аристотель говорит об этой самой высшей по достоинству аксиоме. Согласно многовековому предрассудку закон противоречия считается правилом мышления и аксиомой логики. Мысль о таком его статусе напрашивается сама собой, уже во времена Аристотеля она была широко распространена, и это указывает на то, что она была не случайной. Аристотель рассматривает закон противоречия в уже упомянутой главе,

которая начинается так: έστιν έπιστήμη τις ή θεωρεί τό όν ή όν καί τά τούτφ ύπάρχοντα καθ'αύτό, то есть «Существует такой вид знания который обращается к сущему, поскольку оно есть сущее и посему рассматривает то, что принадлежит самой сущести (Seiendheit) и составляет ее».

Знание о сущести сущего, короче, знание о бытии Аристотель называет πρώτη φιλοσοφία, первофилософией, то есть подлинно философским знанием и мышлением. В

264

процессе раскрытия этого знания ставит вопрос о том, принадлежит ли этому знанию и вопрошанию рассмотрение того, что называется βεβαιότατοι άρχαί, того, что самым прочным образом является началом и господством для всего бытия. К таким началам принадлежит то, что мы называем законом противоречия. Аристотель утвердительно отвечает на поставленный вопрос, и это означает, что данная «аксиома» является признанием того, что изначально принадлежит бытию сущего. Закон противоречия говорит «нечто» о бытии. Он содержит сущностную проекцию όν ή όν, сущего как такового.

Если мы понимаем этот закон согласно установившей свое господство традиции (следовательно, не строго и не вполне по-аристотелевски), тогда он говорит нам только о том, как должно совершаться мышление, чтобы быть мышлением о сущем. Если же мы понимаем закон противоречия по-аристотелевски, тогда мы должны спрашивать о том, что этот закон предполагает и предполагает так, что потом, впоследствии, может стать правилом для мышления.

Из предыдущего становится ясно, что Ницше воспринимает этот закон как основное положение логики, как «логическую аксиому» и отмечает, что, согласно Аристотелю, он является «достовернейшим» из всех законов. У Аристотеля, однако, речь идет не о «достоверности», потому что об этом у него вообще не может идти речи, так как «достоверность» есть понятие Нового времени, подготовленное, правда, эллинистической и христианской мыслью о достоверности спасения.

Закон противоречия как закон бытия (Аристотель)

В соответствии с неменяющимся стилем ницшевских размышлений о сущности мышления, разума и истины его отношение к закону противоречия принимает следующую форму: если этот закон является высшим из всех основоположений, тогда и именно тогда необходимо спросить, «какие утверждения он, в сущности, уже предполагает». На этот вопрос, который Ницше призывает поставить, ответ дается с давних пор, а именно начиная с Аристотеля, причем дается так решительно, что для того же Аристотеля все, о чем в данном случае спрашивает Ницше, составляет единственное содержание данного положения, так как, согласно этому философу, данный закон говорит нечто существенное о сущем как таковом, а именно то, что всякое отсутствие остается чуждым присутствию, потому что оно ввергает это присутствие в его не-сутствие, тем самым утверждая непостоянство и, следовательно, разрушая сущность бытия. Бытие же имеет свою сущность в присутствии и в постоянстве, и поэтому те отношения, согласно которым сущее должно представляться как сущее, тоже должны учитывать это присутствие и это постоянство через άμα («в одно и то же время») и через κατά τό αύτό («в одном и том же отношении»).

Присутствующее, постоянное как таковое с необходимостью оказывается несостоятельным, если его присутствием и его наличностью пренебрегают, устанавливая отношение к какому-либо иному моменту времени, если пренебрегают его постоянством, обращаясь к непостоянному. Когда такое происходит, дело кончается тем, что одно и то же утверждается и отрицается. Такое вполне удается человеку. Он может противоречить самому себе. Если же человек находится в противоречии, тогда невозможное заключается не в том, что «да» и «нет» сводятся воедино, а в том, что человек исключает себя из представления сущего как такового и забывает, что же он, собственно, хочет постичь в своем «да» и «нет». Через противоречащие утверждения, которые человек может беспрепятственно делать по отношению к одному и тому же, он полагает себя самого из своей сущности в не-сущность, упраздняет свое отношение к сущему как таковому.

Самое страшное в этом отпадении в не-сущность состоит в том, что оно всегда выглядит вполне безобидно, что при этом можно так же, как и прежде, заниматься своими делами и получать удовольствие, что вообще не имеет значения, о чем и как ты думаешь

265

— до того дня, когда грянет гром, дня, которому, быть может, потребуются века, чтобы выйти из тьмы нарастающего бездумья.

Никакими доводами, нравственными, культурными или политическими, нельзя понизить ту ответственность, которой мышление наделено в силу своей сущности. Здесь, в истолковании закона противоречия, мы только касаемся этой сферы и стремимся обратить внимание на, быть может, незначительное, но непреложное в знании, а именно на то, что благодаря закону о необходимости избежания противоречия о сущем как таковом нечто утверждается и утверждается не более и не менее как следующее:

бытийствующая сущность (Wesen) сущего состоит в постоянном отсутствии противоречия.

Ницше сознает, что закон противоречия есть закон о бытии сущего, но не сознает, что это понимание данного закона было выражено именно таким мыслителем, который впервые в полной мере утвердил и постиг этот закон как закон бытия. Если бы ницшевское неосознание было только историческим недосмотром, тогда не стоило бы вдаваться в дальнейшие рассуждения на этот счет, но речь идет о другом: Ницше не видит исторической основы своего собственного истолкования сущего, не постигает всей значимости своей позиции и, таким образом, не может определить своего собственного местоположения, в результате чего не может отыскать противной стороны, которую хотел бы найти и которая ради такого замысла должна быть понята и уловлена из ее же самобытнейшей установки.

Аристотель, конечно же, мыслит по-гречески: бытие в своей сущности непосредственно усматривается как присутствие. Ему было достаточно просто усмотреть бытие сущего в этой его сущности как ούσία ένέργεια, εντελέχεια и, говоря об этом, представить его. Ему тем более этого было достаточно, что греческие мыслители знали: бытие, бытийствование сущего, никогда нельзя просчитать и извлечь из наличествующего сущего, оно, скорее, само должно показывать себя из себя самого как идею (ίδέα) и затем становиться доступным только для соответствующего усмотрения.

Аристотелю не было нужды задавать вопрос о предпосылках закона противоречия, потому что он уже понимал этот закон как пред-полагание сущности сущего, потому что в таком полагании совершилось начало западноевропейского мышления.

Вряд ли мы можем сказать, что оказалось более значительным и существенным в этой философской позиции греков в области мышления бытия: непосредственность и чистота первоначального усмотрения сущностных форм сущего или отсутствие необходимости специально осведомляться об истине этого познавания, осведомляться в духе Нового времени, то есть как бы заходить за ее собственные положения. Греческие мыслители пред-показывают «лишь» первые шаги.

С тех пор не было сделано ни одного шага в том пространстве, по которому впервые прошли греки. Тайне первоначала принадлежит способность разлить вокруг себя так много ясного света, чтобы не возникло никакой потребности в каком-либо последующем ущербном разъяснении. Это говорит и о том, что если у западноевропейского человека возникает какая-либо действительная историческая необходимость в более исконном размышлении о бытии, его мышление может совершать свою работу только в разбирательстве с первоначалом западноевропейского мышления. Такому разбирательству пока не везет, в своей сущности и необходимости оно остается и будет оставаться закрытым до тех пор, пока мы не постигнем все величие, то есть всю простоту и чистоту основополагающего настроения мысли и силу соответствующего ему речения.

Так как Ницше глубже, чем какой-либо другой мыслитель до него, проникся греческим духом, так как в то же время он максимально последовательно мыслил в духе Нового времени, может показаться, что в его мышлении как раз и совершается это разбирательство с началом западноевропейского мышления. Однако, оставаясь мышлением Нового времени, оно все-таки не является упомянутым разбирательством, но,

266

скорее, превращается в одно лишь переиначивание мышления греков. Прибегая к этому переиначиванию, Ницше окончательно запутывается в переиначенном. Дело не доходит до разбирательства, до обоснования принципиальной позиции, которая исходила бы из позиции первоначальной, причем не отвергая ее, но давая ей возможность предстать во всей ее неповторимости и убедительности, дабы на ней же и утвердиться.

Это промежуточное замечание было необходимо для того, чтобы мы не слишком легко воспринимали отношение Ницше к Аристотелю в вопросе истолкования закона о противоречии, чтобы постарались как можно внимательнее проследить за тем шагом, который совершил сам Ницше, ибо здесь речь идет о принятии решения по поводу высшего принципа метафизики и, что то же самое, о глубинной сущности метафизического мышления, просто мышления и истины вообще.

Закон противоречия как повеление (Ницше)

Ницше понимает, что в законе о противоречии предполагается положение о сущем как таковом, но он не осознает, что эта предпосылка есть подлинное и единственное утверждение этого закона, предпринятое Аристотелем. Но оставим это непонимание в стороне и спросим о другом. Если Ницше так решительно настаивает на выяснении того, что именно предполагается в законе о противоречии, тогда он сам должен задавать вопрос в этом направлении. Он должен прояснить, что говорится о сущем, если предпосылка закона противоречия заключается в решении о нем. Однако Ницше не спрашивает, что решается в этой предпосылке, так как для него истина этого закона кроется не в том, что он содержит, а в том, каким образом он является почитанием-чего- либо-истинным, в том, как он полагает свое полагаемое. Поэтому Ницше ставит вопрос о том, возможно ли вообще такое полагание, которое решает, что есть сущее в сущности, и если оно возможно, то какой характер может иметь это полагание. Только благодаря описанию природы того полагания, которое составляет предпосылку закона противоречия, в своей сущности постигается смысл выражающегося в этом законе почитания-истинным. Поэтому решающий раздел 516 записи гласит:

«Короче говоря, вопрос остается открытым: адекватны ли логические аксиомы действительному или они лишь масштабы и средства для того, чтобы мы могли сначала создать себе действительное, создать понятие „действительности"? ... Чтобы иметь возможность утверждать первое, надо было бы, как сказано, уже знать сущее, что решительно не имеет места. Следовательно, это положение содержит в себе не критерий истины, но императив о том, чтό должно считаться истинным».

Итак, хотя Ницше и признает возможность полагания, которое решает, как можно постичь сущее в его сущности, но это полагание основывается не на сообразовании представления и мышления с сущим, сообразовании, направленном на то, чтобы таким образом выяснить, какова сущность этого сущего. Для этого нам уже следовало бы знать, в чем состоит сущность сущего и, таким образом, упомянутое последующее сообразование и определение было бы излишним. Закон противоречия вовсе не является сообразованием с каким-то образом постигаемым действительным, но сам есть полагание критерия. Он заранее решает, что есть сущее и что можно принимать за таковое, а за него можно принимать себе-не-противоречащее. Этот закон дает указание на то, что должно считаться сущим. Он выражает долженствование и представляет собой императив.

Истолкование закона противоречия как императива, который говорит о том, что должно считаться сущим, созвучно ницшевскому пониманию истины как почитания-за- истинное. Только такое истолкование этого закона ведет нас в сокровенную сущность почитания-за-истинное. Ибо если истина не может быть отображающим сообразованием и должна представлять собой почитание-за истинное, тогда возникает вопрос: чего в таком случае это почитание должно придерживаться? Будучи лишенным всякого критерия и всякой опоры, не ввергает ли оно самого себя в бездну собственного произвола?

267

Следовательно, почитание-за-истинное нуждается в себе и для себя в том мериле, которое указывает, что же именно должно приниматься за сущее, то есть приниматься за истинное, считаться истинным. Однако поскольку почитание-за-истинное остается предоставленным самому себе, такое мерило может проистекать только из более изначального почитания-за-истинное, которое самостоятельно пред-полагает, что должно считаться сущим и истинным.

Но откуда это изначальное мерополагание (Maβstabsetzung) берет свой закон? Не является ли оно слепым случаем, когда-то и кем-то осуществленным и с тех пор приобретшим характер обязательности по причине этой осуществленности? Нет, не является, так как тогда снова (только в другой форме) сущностное определение бытия украдкой добывалось бы путем коварной ссылки на уже наличествующее и в таком качестве удостоверенное сущее. В таком случае сущее было бы фактически наличествующим и «всеобще» признанным «законом». Однако сущность этого закона определяется из способа властвующего в нем полагания. Содержащееся в законе противоречия мерополагание по отношению к тому, что должно считаться сущим, есть «императив», следовательно, повеление (Befehl). Таким образом, мы оказываемся в совсем иной сфере.

Однако тогда мы тем более должны задать Ницше такой вопрос: кто и кому здесь повелевает? Откуда и каким образом в области мышления, познавания и истины дело вообще доходит до повелевания (Befehlen), до того, что имеет характер повеления?

Теперь мы разумеем только следующее: если закон противоречия является высшим принципом почитания-за-истинное, если как таковой он обусловливает и делает возможным саму сущность почитания-за-истинное и если характером полагания этого закона является повеление, тогда сущность познания в своей глубине имеет нечто от повелевающего начала. Однако познавание как пред-ставление о сущем, постоянном являет собой, как обеспечение этого постоянства, необходимое сущностное состояние самой жизни. Таким образом, жизнь имеет в себе, в своей жизненности, сущностную черту повелевания. Вследствие этого, обеспечение постоянства человеческой жизни совершается в решении о том, что вообще должно считаться сущим, что означает «бытие».

Как происходит это решение? Быть может, оно совершается в виде разработки определения «бытия» или прояснения значения слова «бытие»? Совсем не так! Этот основополагающий акт (и, следовательно, сама суть обеспечения постоянства) заключается в том, что он перемещает живое существо, именуемое «человеком», в просвет перспективы на нечто, подобное сущему, и удерживает в ней. Основополагающий акт обоснования перспективы совершается в представлении о том, что закон противоречия впоследствии выражает на уровне положения. Теперь мы больше не можем воспринимать этот закон как ясную, действительную в себе аксиому: нам надо всерьез учитывать характер ее полагания. Этот закон есть повеление. Даже если мы еще не знаем, как нам надо осмыслять это повелевание с точки зрения его сущностного происхождения, на основании всего прежде сказанного уже можно выделить четыре момента и как бы составить из них одну ступень, которая позволит нам подняться несколько выше, чтобы овладеть внутренним ракурсом, позволяющим увидеть всю сущность истины.

1. Теперь становится понятнее, в каком смысле познание необходимо для жизни. Поначалу (и в первую очередь благодаря буквальному прочтению ницшевских положений) казалось, что познание как обеспечение постоянства живому организму навязывается откуда-то извне, потому что в «борьбе вокруг вот-бытия» оно приносит ему пользу и успех. Однако на самом деле польза и полезность никогда не могут лежать в основе поведения, потому что всякая польза и любое полагание полезных целей уже совершаются из перспективы этого поведения и, следовательно, всегда является лишь следствием сущностного состояния.

Несмотря на то, что весьма нередко в своих по необходимости очень часто

268

утрированных положениях Ницше касается одного из самых обычных мнений, согласно которому нечто истинно, потому что и поскольку оно оказывается полезным для столь искушенной «жизни», дословный текст этих положений подразумевает нечто совсем иное. Обеспечение постоянства не является необходимым потому, что оно приносит пользу, но познание необходимо для жизни, потому что познавание позволяет проистечь необходимости в себе самом и из себя самого и принимает решение; потому что познавание в себе есть повелевание. И оно есть повелевание, потому что берет начало в повелении.

2.Как мы должны на основании уже изложенного разъяснить повелевающий характер познавания? Толкование закона противоречия приводит к такому выводу: полагающее меру очерчивание горизонта, определение пределов того, что называется сущим и что, таким образом, как бы объемлет всякое единичное сущее, итак, это очерчивание горизонта есть императив. Но как это согласуется с тем, что прежде, а именно в 515 отрывке, было представлено как сущность разума, то есть с творческоизмышляющим характером познавания? Повелевание и творческая выдумка, приказ и свободная игра творческого созидания — разве они не противостоят друг другу, как огонь

ивода? Наверное, противостоят, и даже наверняка так оно и есть, но только до тех пор, пока наши понятия о повелевании и творческом вымысле не идут дальше хорошо известных и расхожих представлений. Мы говорим о повелении тогда, когда так называемое повеление лишь передается дальше, когда речь идет о «повелении», которое, быть может, просто так называется, а на самом деле вовсе не является таковым, если предположить, что повелевание в его сущности мы по-настоящему постигаем только там, где возможность определенного поведения и позиции прежде всего возводится на уровень закона, созидается как закон. Тогда слово «повеление» означает не только объявление какого-либо требования с настоянием на том, что его непременно надо исполнить.

Повелевание есть прежде всего утверждение этого требования, дерзновение этого утверждения, созидающее это требование открытие его сущности и полагание его права. Это повелевание, понимаемое по существу, всегда тяжелее повиновения в смысле следования уже отданному повелению. Подлинное повелевание есть повиновение тому, что хочет быть воспринятым в свободной ответственности, а быть может, даже и впервые созданным в ней. Существенное повелевание прежде всего полагает «куда» и «для чего». Повелевание как объявление уже указанного требования и повелевание как утверждение этого требования и принятие сокрытого в нем решения — совершенно разные вещи. Изначальное повелевание и способность повелевать всегда проистекают лишь из свободы

исами являются основной формой подлинно свободного бытия. Свобода в себе (в том простом и глубоком смысле, в каком ее понимает Кант) есть творческий вымысел, безосновное основание основы в том смысле, что свобода сама полагает для себя закон своей сущности. Однако и повеление не предполагает ничего другого.

Таким образом, двоякая характеристика -познания как повеления и как творческого вымысла отсылает к единому, простому, сокровенному сущностному основанию как истины, так и почитания-за истинное.

3.Теперь благодаря тому, что полагание, совершающееся в законе противоречия, характеризуется как «императив», благодаря подчеркиванию сущностного единства повелевания и творческого вымысла становится ясным и заключительный отрывок 515 записи, который мы пока обходили молчанием.

«Субъективная необходимость, не допускающая в данном случае противоречия, есть необходимость биологическая: инстинкт полезности, заставляющий нас умозаключать так, как мы умозаключаем, сокрыт в нашем теле, мы сами почти что этот инстинкт... Однако как наивно выводить отсюда доказательство, что мы тем самым имеем „истину в себе"! Невозможность противоречия доказывает неспособность, а не „истину"».

Здесь Ницше говорит о «невозможности противоречия», и это означает невозможность находиться в состоянии противоречивости и, стало быть, необходимость

269

избегать противоречия, избегать «здесь», то есть в том случае, когда необходимо мыслить и представлять сущее. Этот случай не есть любой и единичный, но, напротив, существенный и постоянный, тот случай, в котором живет живое, именуемое человеком. Что означает эта невозможность инаковости (Nichtanderskönnen), эта способность мыслить только непротиворечиво? Ницше отвечает на этот вопрос в заключительной фразе: «Невозможность противоречия доказывает неспособность, а не „истину"».

Здесь «неспособность» и «истина» противостоят друг другу, правда, слово «неспособность» весьма двусмысленно, поскольку заставляет думать о простой немочи (Nichtkönnen) в смысле прекращения поведенческого отношения, тогда как на самом деле как раз имеется в виду долженствование, необходимое выстраивание своего отношения таким-то и таким-то образом. Почему Ницше все-таки говорит о неспособности, становится ясно из его стремления соотнести унаследованное понятие истины с его самой резкой противоположностью, чтобы тем самым почти до весьма ощутимого удара усугубить свое толкование познавания и почитания-за-истинное. То, что Ницше противопоставляет друг другу под наименованиями «неспособности» и «истины», тождественно тому, что он имеет в виду в 516 записи. Там он говорит, что закон противоречия не есть некая аксиома, имеющая свою силу по причине нашего сообразования с действительным. Эта аксиома не есть adaequatio intellectus и rei, не есть истина в унаследованном смысле: она есть полагание меры. В этом противопоставлении внимание заостряется на полагании, творческом вымысле, повелении в противоположность одному лишь отображению наличной данности. Утрированное упоминание о «неспособности» означает как раз то, что непротиворечивость и следование ей берут начало не в представлении отсутствия противоречащих друг другу вещей, а в необходимой способности к повелению и в полагаемом в ней долженствовании.

Кажется, что здесь и во многих других сходных местах можно было бы с раздражением спросить: почему Ницше излагает свою мысль так невразумительно? Ответ ясен: потому что здесь он не пишет какое-то школьное, учебное пособие по «пропедевтике» уже готовой «философии», а говорит прямо из того, что подлинно следует знать. В горизонте его размышления обсуждаемое положение настолько однозначно и лаконичное, насколько это возможно. Здесь, правда, еще не решено, что происходит: или мыслитель должен говорить так, чтобы его понимал всякий, причем без какого-либо усилия со своей стороны, или осмысленное в данном случае стремится к такому выражению, которое предполагает долгий путь последующего обдумывания, тот путь, на котором случайный человек непременно застрянет и только единицы, быть может, окажутся близкими к цели.

В этом заключается и другой вопрос — вопрос о том, что оказывается более существенным и исторически более решающим: что как можно больше людей или почти все удовлетворяются предельно поверхностным мышления или что одиночки сами отыскивают подлинный путь. От решения этого вопроса зависит любое отношение к той, быть может, даже возмутительной неясности, которая содержится в заключительном предложении 515 записи и даже во всей этой записи, поскольку она содержит в себе совершено явные подтверждения ницшевского «биологизма», который хотя и не составляет его основной позиции, но с необходимостью принадлежит ей как некая двусмысленность.

4. Усмотрев в познавании повеление и творческий вымысел, мы обрели ракурс видения самобытной, в сущности познания властвующей необходимости, которая одна утверждает, почему и каким образом истина как почитание-за-истинное является необходимой ценностью. Необходимость (долженствование повеления и творческого вымысла) берет свое начало в свободе. К сущности свободы принадлежит у-себя-самого- бытие (Bei-sich-selbst-sein), когда сущее свободно предоставляется себе самому, когда оно дает себя себе самому в своих возможностях. Такого рода сущее находится вне той сферы, которую мы привычно называем биологической, вне сферы растительно-животного.

270