Лев Додин: «Создание театра лучше, чем создание спецслужбы»
Открыл сезон Малый драматический театр — Театр Европы. Сезон юбилейный, шестидесятый, а в конце прошлого исполнилось шестьдесят его художественному руководителю Льву Додину. Театр он возглавляет вот уже больше двадцати лет.
Не так давно МДТ, гастролировавший по Италии с «Дядей Ваней», получил приз за лучший спектакль сезона. Причем не за «лучший иностранный», а вообще — лучший в Италии. Для иностранцев МДТ уже давно воплощает русский психологический театр и объясняет им «загадочную русскую душу». В Отечестве с признанием сложнее, хотя МДТ имеет «золотых масок» больше, чем любой другой драматический театр, включая культовые столичные. Тем интереснее были почти месячные гастроли в Москве. Общий отзыв можно подытожить таким вот высказыванием критика: «МДТ — наше театральное все».
Сливкам есть о чем подумать
— Мы не сыграли в Москве ни одной премьеры, привезли постановки, которые часть зрителей уже видела, — рассказал Лев Абрамович. — Тем интереснее стала проверка, как меняется спектакль, зрители, проверка взаимоотношений времени и спектакля. К примеру, «Клаустрофобия», поставленная по произведениям Сорокина, Ерофеева, Улицкой, десять лет назад была воспринята в Москве даже с некоторым ожесточением, вся театральная и критическая среда увидела в спектакле карикатурный, очерненный образ действительности. Кроме молодого зрителя, который откликнулся очень азартно. Оказывается, наша интеллигенция десять лет назад воспринимала жизнь гораздо более оптимистично, чем сегодня. О многом действительно стоило думать, и что сливкам общества потребовалось много времени, чтобы догнать практические театральные размышления молодых, потому что спектакль строился как общее наше со студентами и молодыми артистами исследование.
Вообще мне кажется, что в разгар разговоров о том, что серьезный театр умирает, не так уж востребован, что нужен театр, отвечающий сегодняшним запросам, прием, который оказала нам Москва, показал, что на самом-то деле чрезвычайно нужен. Я даже не говорю «хороший», «успешный», просто театр, развивающийся во времени, а не бегущий за ним, развивающийся по своим законам, по законам собственного размышления и чувства. По такому театру обнаруживается огромная тоска.
Юбилей
— Я это слово не очень люблю — не мы этот театр создали, ни один из основателей уже не работает, театр совершенно другой… Что отмечать-то, собственно? Но, вдумываясь, обнаруживаешь вещи, которые связывают все воедино. Мы все равно фактом рождения обязаны тому, что в 1944 году, в сентябре, было принято решение о создании нового театра. На пустом месте, без здания, без программы. Трудной была судьба этой маленькой передвижной труппы, первые артисты которой на подводах, завернувшись в газеты, чтобы было не так холодно, ездили по сожженным деревням Ленинградской области. В этом не только некая лирическая или ироническая романтика, но, как оказалось, — демократические основы театра. Демократическое семя, которое с момента зачатия было заложено в истории этой труппы и очень многое в нашей жизни определяет, какие бы успехи и пышные звания мы ни набирали.
В пятидесятые годы от «концертного» театр двигался в сторону советско-коммерческого, здесь шли самые пустопорожние комедии, хотя и классика также. В шестидесятые театр стал очень экспериментальным, первые свои спектакли здесь делал Евгений Шифферс. Сейчас это имя мало что говорит, а тогда было знаковым. Дальше здесь интересно чередовалась советская попса с неожиданным авангардом, работали Голиков, Яновская, Хамармер, Падве, который с азартом и романтически стал прививать в театре некую содержательность. Анализ всего этого небезынтересен, потому что многое объясняет в истории советского театра второй половины ХХ века.
И еще мысль: вот мы все говорим, что театры должны возникать стихийно и не могут — по приказу. Но, с другой стороны, по воле самого плохого приказа возникновение самого плохого театра — очень хорошая вещь. Гораздо лучше, чем по воле приказа организация еще одной спецслужбы. Может, создание театра гораздо больше влияет на действительность.
Погружение в страсти
— Продолжится работа, которую мы, немножко обезумев, начали в горячке прошлого сезона над шекспировским «Королем Лиром». Потом был отпуск, после паузы начинать трудно, думаешь: зачем мы все это затеяли? Тем не менее, сказав «гоп», надо действовать. Будем этим заниматься весь сезон, если не отчаемся. Созреет что-то или нет, мне сказать трудно. Но заниматься очень интересно, это пьеса страстей человеческих, погружаясь в нее, больше понимаешь человека, мир, сам себя.
К концу года, может быть, родим «Блажь», это малоизвестная пьеса Островского, которую он написал в соавторстве с Невежиным. «Блажь» никогда не шла в Петербурге, и почти нет ее истории в России, а мне пьеса кажется живой и своеобразной, в ней Островский приближается к Тургеневу и Чехову.
Уже год мы со студентами Театральной академии занимаемся погружением в роман Гроссмана «Жизнь и судьба». Тоже немножко сумасшедшая затея, потому что это великий русский роман ХХ века, но совсем молодые люди к Великой Отечественной не имеют отношения, мало об этом знают. Мне показалось важным, чтобы узнали. Возможно, сумеем выйти в рождение спектакля, что было бы очень уместно в год 60-летия победы над Германией, которая, к сожалению, не стала победой над фашизмом. Это еще раз говорит об актуальности всех наших размышлений и того трагического мироощущения, которое исповедовал Гроссман.
Есть еще целый ряд идей спектакля на Камерной сцене, связанного с военной историей. Опять-таки если относиться к ней не фанфарно, не юбилейно, а всерьез, то она нуждается в гораздо более глубоком осмыслении, чем мы успели за эти 60 лет.
…Сезон мы начали со спектаклей по Чехову, Платонову, Достоевскому. Так, не специально, подгадали ко времени, когда эти писатели и мыслители очень нужны. Потому что все, что с нами происходит, впрямую связано со всем тем, о чем они размышляли. А мы сейчас, как мне кажется, мало размышляем, поэтому я с некоторым ужасом читаю газеты.
Опера отложена
— Меня спрашивают, буду ли я продолжать ставить оперные спектакли. В конце прошлого года я вдруг осознал, что сделал за сезон три оперы: «Демона» и «Саломею» в Париже, «Отелло» во Флоренции. Я почувствовал, что хорошего — понемножку и надо отойти от этого. Отказался от целого ряда предложений, в том числе и Большого театра.
До 2007 года не буду заниматься оперой, потому что много надо сделать в своем театре.
Вот с Ленинградской областью МДТ связей не рвет — мы ведь долгие годы продолжали оставаться областным театром. Дадим традиционную неделю спектаклей в Киришах и хотим сыграть еще в каком-нибудь городе — Выборге или Луге. Как только что-то перестает быть обязательным, так становится гораздо более интересным.
И меня вообще запретили пускать на телевидение
- В театр юношеского творчества вы пришли в двенадцать лет в пионерском галстуке. Папа-геолог и мама-педиатр не пытались ориентировать сына на более земную профессию?
- Они спокойно относились к моим увлечениям. У нас в семье всегда был достаточный запас свободы и доверия. Что, я думаю, обеспечило долгие годы хороших отношений и близость всех нас, кто остался, по сей день. В детстве считалось, что я стану геологом. Когда в школу в первом-втором классе приходили и спрашивали, кто кем хочет стать, все отвечали - пожарником, шофером, летчиком. Я же говорил - геологом, и это вызывало некоторое недоумение. Тогда еще геолог не был модной профессией. А потом все как-то сбилось на театр, и путешествия остались только театральные.
- Путешествия могли стать телевизионными, если бы на телевидении не запретили вашего "Жаворонка" по Аную и даже спектакль о блокаде?
- После неслучившегося "Жаворонка" действительно был маленький спектакль о блокаде, из очень хороших стихов составленный - Пастернака, Цветаевой. И меня вообще запретили пускать на телевидение. А потом Тамара Львовна Ротштейн - тогда заместитель главного редактора молодежной редакции и автор передачи "Турнир старшеклассников" - опять меня втащила туда, и я два года делал эту передачу. Довольно интересно - в прямом эфире, три часа действа, хотя очень утомительно. Еще я несколько маленьких фильмов снял для телевидения. Но пока меня гоняли туда-сюда, уже возник театр, и он все стал перебивать, от телевидения я тихонько отдалился.
- Как-то трудно представить ваши отношения с современным телевидением даже в качестве зрителя. Вот возвращаетесь домой после репетиции Шекспира, включаете телевизор, а там - безумное ток-шоу...
- Да я, приходя домой, в основном не включаю телевизор. Очень редко что-то смотрю. Иногда перебегаю с канала на канал и, конечно, немножко расстраиваюсь. За редким исключением, может быть, каких-то моментов на "Культуре". Когда время выпадает, смотрю новости. Хотя в последнее время это тоже довольно скучное занятие.
Сам я умею завидовать
- Вы не разучились радоваться наградам, званиям?
- С одной стороны, я никогда не впадал в безумие от того или иного признания. А с другой, это всегда приятно и, может быть, даже полезно. Если уж совсем откровенно - уверенности и признания на самом деле всегда не хватает. То, что было вчера, все равно становится "вчера". Все, что входит, так сказать, в титульный список, все равно уже было вчера. Мы живем все-таки сегодняшним днем и отчасти пытаемся жить завтрашним.
- Считается, что успеху в театре сопутствуют творческая ревность, зависть. Вы это чувствуете?
- Ревности по отношению к себе я особо не замечаю. Может быть, я невнимателен.
- А может, ее и нет?
- Мне всегда легче считать, что ее нет. Чему ж завидовать - работа довольно трудная, жизнь довольно тяжелая. К счастью, мне не свойственна изматывающая подозрительность. Сам я умею завидовать: когда вижу хороший спектакль - а это не так часто бывает, - завидую и очень увлекаюсь. Мне сразу хочется попробовать сделать что-то самому. В отличие от того, когда вижу плохой спектакль. Плохой спектакль убивает, поэтому я очень осторожно хожу в театр. Начинает казаться, что только такие и бывают и что ты сам делаешь такие. И что театр весь - довольно бессмысленное занятие.
- Кому вы сейчас завидуете?
- Станиславскому, Мейерхольду, Бруку. Завидуешь хорошему созданию. Помню, когда посмотрел "Вишневый сад" Брука, долгие годы был под впечатлением. И сегодня завидую его способности соткать почти из ничего такой плотности духовный мир. Юношей увидел спектакль Фоменко "Милый старый дом" в Театре комедии и, помню, шел, пританцовывая от радости. Мне вдруг открылись еще какие-то возможности театра.
- У Чехова в заметках есть фраза: "Меня каждую минуту бьют по лицу хорошими словами". Вы не чувствуете чего-то похожего?
- Если с умом хорошие слова говорятся, с искренним добром, то ничего не бьет. Другое дело, что иногда говорят хорошие слова с прямо противоположным знаком - когда хвалят не за то, видят не то. Становится обидно и немножко смурно, как-то уж очень сильно путаются понятия. И потом - все идет полосами. Вот сейчас у нас такая полоса, что хорошо говорят в основном. И забывается, что совсем недавно говорили нехорошо. Так что надо сравнительно спокойно относиться и к тому, и к другому. И про то, и про другое знать, но не очень вникать. Иначе будет битье по лицу, и очень будут ранить перемены. А они, к сожалению, неодолимы. Сегодня маятник качнулся туда, а завтра он, скорее всего, качнется в противоположную сторону.
- Сейчас действительно забылось, что ваши спектакли запрещали, яростно критиковали...
- Просто у всего, что не касается лично тебя, короткая память. Я помню не конкретных людей. Помню просто, что трудные полосы бывали, когда надо было сохранять собственный покой и покой нашей компании. Всегда же - когда ранят тебя, то ранят и компанию. Жизнь вдруг в какой-то момент выдает на гора результат, который сегодня, тьфу-тьфу, кажется положительным. Но на самом-то деле он складывается из очень многих противодействующих сил. Я вот вспоминал - мы были счастливы, когда стали играть "Дом". Но ведь мы все время его играли в полузапрещенном состоянии. Сегодня помнится в основном азарт победы. Но сколько нервов было съедено прямо противоположным, даже трудно сейчас предположить. И так со многими спектаклями. С теми же "Бесами", которых театральные люди принимали трудно. Так что это все нормально и дает, может быть, запас прочности на потом. Никогда не делаешь что-то, ожидая хорошего. Делаешь, потому что тебе это кажется нужным, а дальше может быть все что угодно.
Если будешь ставить десятый спектакль, все равно не успеешь поставить одиннадцатый
- Иногда режиссеры бравируют тем, что за сезон ставят пять, семь, девять спектаклей. Вы же не заинтересованы в быстрых итогах. Не боитесь чего-то не успеть?
- Конечно, боюсь. Но даже если будешь ставить десять спектаклей, все равно не успеешь поставить одиннадцатый. Это гонка бесконечная, наперегонки с собой бежать бесполезно. Делаю то, что могу успеть сделать. Я ведь не репетирую долго нарочно, и коротко нарочно не репетирую. Сейчас мы начали заниматься Шекспиром, и я действительно не знаю - когда это созреет и созреет ли вообще. Это все такие действительно опыты, и со временем все больше хочется позволить себе естественных рисков. Каждый раз вгонять себя в производственные сроки неинтересно. И потом - не очень хочется торопиться: если кажется, что что-то получается, это же наслаждение. Когда имеешь дело с большой литературой, в этом интересно купаться. Куда ж тут спешить?
- Какие ответы ищете в "Короле Лире"?
- На сегодняшний день мы даже вопросы еще по-настоящему не сформулировали. Театр - вещь эгоистическая, так или иначе занимаешься размышлениями о себе самом. Вместе с тобой этим же занимаются артисты. И чем больше удается задуматься о себе самом, тем к более интересному приходишь. Этакая концентрация человеческого месива, и пытаешься разобраться в нем не для того, чтобы рационализировать и расставить все по полочкам, а чтобы понять некие закономерности этого нашего месива, не уничтожая его самого.
- А стык веков, о котором до сих пор много говорят, заставил вас задуматься о неких закономерностях?
- Когда задумываешься о том, что какие-то спектакли ты поставил в середине прошлого века, это довольно сильно действует на сознание, почти на биологическом уровне. Становится немножко страшно. Тем более уже ясно, что следующего века ты не увидишь и даже не увидишь, скорее всего, середины настоящего. Это ощущение движения времени и его конечности сильно капает на мозги. Конечно, смена веков вроде чисто техническая отметка, смена цифр. С другой стороны, ужасы, случившиеся в начале нового века, вдруг начинают подсказывать, что количество ужасов, накопленное в двадцатом, в двадцать первом, переходит в качество. Но так это, или мы поддаемся очередным эмоциям, а ужасов было достаточно и в конце прошлого тысячелетия, на самом деле трудно понять. Понятно только, что история закручивается довольно болезненно - как в общем-то это всегда и бывает на стыке веков.
Просто чудом огонь не добрался до театра
- Мариинский театр замахнулся на вторую сцену, и Александринский тоже замахнулся. А Малый драматический - Театр Европы по-прежнему могут в любой момент спалить или залить сверху коммунальные соседи?
- Могут - и заливают. Несколько раз спектакли были под угрозой срыва. Совсем недавно загорелась полузаброшенная коммунальная квартира, просто чудом огонь не добрался до театра и не сгорел вообще весь дом. Здесь ужасно запущенный коммунальный фонд, который из чистого гуманизма надо бы расселить. Не говоря уже о том, что театр существует в противоестественных условиях. Видимо, я очень плохой менеджер, у меня не хватает пробивной энергии, деловых свойств. Я по-хорошему завидую и Валерию Гергиеву, и Валерию Фокину. Но то ли там именитые театры, а мы не очень именитые.
- У Театра Европы - всемирная слава. Уж куда именитее?
- К сожалению, я думаю, иерархическая система работает еще по советскому принципу: помещение часто важнее самого театра. Хотя это не касается ни Мариинки, ни Александринки, где есть и стены, и творчество. Честно говоря, я сам недоумеваю - вот уже двадцать лет пытаюсь что-то по этому поводу сделать и, начиная с последних лет советской власти, все время принимались положительные решения. Может, я действительно не знаю, как в нашей системе эти решения стимулировать и как их проводить в жизнь. Вот сейчас вроде бы Валентина Матвиенко тоже заинтересовалась нами, обещает помочь. Честно говоря, уже боюсь надеяться. Конечно, хотелось бы, помимо всего прочего, оставить какое-то театральное место. Много лет у нас существует проект превращения этого здания в современный театральный центр.
- Вы имеете в виду проект известного финского архитектора Сирена?
- Да, но его самого уже нет на свете. Можно сделать новый проект, но важно расселить как можно скорее весь дом, финансировать проектные работы и начать все это делать. Конечно, довольно дорогое удовольствие. Но, во-первых, дешевых удовольствий не бывает. Во-вторых, в мире сейчас бум театральной архитектуры. В Москве построен целый ряд новых театров, вот-вот начнут строить новую Мариинку. У нас тоже есть возможность соединить старые формы с новыми.
- Если бы вы встретились случайно с олигархом, смогли бы заикнуться о деньгах для театра?
- Случайно, может, и смог бы. Но ведь случайно здесь не бывает. Как я понимаю, на самом деле это или образ действия или образ жизни, который сводит с олигархами и делает эти контакты неслучайными.
- Вас не сводит?
- Не знаю к сожалению или к счастью, но меня не сводит. Вот сейчас ходят слухи о подготовке решения о выделении президентских грантов для развития драматического искусства. И я с некоторым удивлением думаю, что мы можем туда опять не попасть. Хотя без ложной скромности убежден: уж если кому и попадать, то нашему театру. Но я опять боюсь, что незыблемые иерархические правила, ориентирующиеся еще на императорские и признанные советские академические театры, могут сработать, и мы остаемся за чертой.
- Встречи с президентом, министрами тоже не случаются?
- С министрами иногда бывают. Александр Соколов, например, смотрел нашего "Дядю Ваню", с Михаилом Швыдким всегда много общались и общаемся. С президентом я встречаюсь только когда получаю награды. И эти встречи мне очень приятны, но к оргвыводам они пока не приводят.
Кажется, что становишься мудрее, на самом деле становишься компромисснее
- На первом курсе вы записали в дневнике: "Надо поступать до жестокости справедливо". Вы и теперь так считаете?
- Я этой фразы не помню. Удивлен, что вы знаете.
- Вычитала у театроведов. Но могло такое быть?
- Могло, в юности я был максималист. Да и не только в юности, дальше тоже. Хотелось бы так и сегодня поступать, но уже вряд ли возможно. Жизнь дает столько всяких уроков, что становишься осторожным. Даже в отношении того, что тебе кажется правильным, справедливым, необходимым. Возникает много всяких поправок - на человеческую натуру, например. На то, что есть что-то ценнее справедливости - хрупкость человеческой личности. Так что всему свое время. Хорошо это или плохо, никогда не знаешь. Тебе кажется, что становишься мудрее, на самом деле становишься компромисснее. Не думаю, что я был уж таким жестоким. Жесткость убеждений и жестокость поступков - вещь все-таки разная. Но со временем все больше боишься оказаться жестоким.
- Как вы объясняете то, что ученики практически всех выпусков по-прежнему рядом с вами?
- Если бы знать... Еще совсем недавно ничего особенного в этом не ощущал. Мне это казалось абсолютно естественным, все мне казались такими же молодыми. Да мне и сейчас все мы кажемся молодыми. Только в минуты совсем уж большой трезвости понимаешь, что и сам ты взрослый, и остальные взрослые. Хотя мне кажется, что такое совместное развитие на самом деле сохраняет молодость. В основном продолжаются те отношения, которые сложились давно. Естественно, что-то меняется, возникает много новых проблем. Но какой-то счет, который мы друг другу предъявили когда-то, в общем сохраняется, и это сильно стимулирует. Мы нужны друг другу.
Я лучше буду делать спектакли
- Режиссеры охотно пишут мемуары, есть "Записки старого сплетника", "Записки старого трепача". Вы будете?
- Если только записки старого дурака. Если серьезно - вот сочинялась книга об Наталье Анатольевне Крымовой, меня попросили написать какие-то страницы о ней. Я с удовольствием это сделал - оказалось, помню довольно много подробностей. Я очень люблю книгу Константина Сергеевича Станиславского "Моя жизнь в искусстве". Уровень, этой гениальной книгой задаваемый, настолько высок, что сомневаешься, будут ли интересны рассуждения о твоей собственной жизни.
- То есть о своей жизни в искусстве пока не собираетесь писать?
- Лучше буду делать спектакли. Впрочем, мы традиционно невнимательны к себе и к своей жизни. Сейчас с ужасом обнаружили, что не снят на пленку практически ни один наш спектакль, не записана масса репетиций. Я сам виноват - казалось, что-то впереди более интересное. И потом всегда было неловко придавать этому значение. Вроде как нескромно. С другой стороны, сегодня вдруг понимаешь: это же жизнь, единственная. Когда-то мемуары писали девять десятых грамотного населения страны, даже не для печати - просто твоя жизнь представляла индивидуальную ценность. Мы слишком долго жили с ощущением необязательности этой ценности, даже ее немножко стеснялись. И сегодня обнаруживается, что так мало личных архивов. Хотя вроде не надо их заводить и над ними трястись. В то же время это след твоей собственной жизни, знак того, что она все-таки была. И, может быть, что-то небезынтересно окажется для других. Мы-то чужие воспоминания, документы, письма читаем с наслаждением, и даже не только великих. На самом деле, важно записывать то, что с тобой происходило или происходит. Но это вопрос еще какой-то внутренней тренировки. Может быть, еще хватит сил потренироваться.
- Вы ведете дневники?
- Очень мало. Я одно время вел дневники всех занятий. У меня были ящики записных книжек, сейчас не могу их найти в связи со всякими переездами. Сегодня пишу меньше, записываю репетиции, занятия - рабочие заметки для себя. Эти записи тоже требуют расшифровки. Любой из нас составляет какую-то часть истории, просто это поздно понимаешь. С другой стороны, понимать рано тоже опасно. Тогда не будешь жить, будешь чем-то другим заниматься. Как соединить одно с другим, я сам для себя плохо понимаю. Меня иногда спрашивают перед началом репетиции - заснять ее? Да нет, отвечаю, не надо, ничего сегодня интересного не будет. Почти инстинктивно боишься придавать значение тому, что сейчас произойдет, может ничего не быть. А потом жалеешь, что репетиция не записана, потому что у тебя что-то возникло, артисты интересно размышляли, вдруг что-то замкнуло. Это же так хрупко, что уже никогда не восстановится. Сам процесс может быть по-своему интереснее, чем итоговый результат. В процессе мы гораздо шире, глубже, больше. И как это сохранить - большой вопрос.
- Можно вам задать ужасный юбилейный вопрос - что бы вы подкорректировали в своей биографии, представься такая возможность?
- (Пауза.) Я бы больше спортом занимался, чтобы было больше физических сил. Все остальное, думаю, неисправимо.
Дата публикации на сайте: 15.05.2004
Клаустрофобия
Театр: Малый драматический театр – Театр Европы (Санкт-Петербург)
Режиссер: Лев Додин.
Айна
12.06.2004
Только что я вернулась со спектакля «Клаустрофобия» Льва Додина. «Клаустрофобия» пришлась по вкусу! Из «Москва-Петрушки» употребили самое мое любимое место - про то, как «тайный советник Иоганн фон Гете не пил!» (лицемерно, типа), и про то, как Венечка в Париж пришел... Ну а за то, как в этот момент Курышев лезет на водопроводную трубу, вообще расцеловать всех хочется :-))) Вообще, очень интересная и действительно редкая форма спектакля, и с хорошим вкусом... Пластические сцены, подчеркивающие или оттеняющие происходящее, звуковое-голосовое решение… Идеологически, что характерно, не бьет в глаза неактуальностью как многие спектакли 10 летней давности. Вот виктюковский «Наш декамерон» восстановили - и непонятно зачем - т.к. актуальность того сюжета канула в Лету вместе с той политической и социальной обстановкой. А здесь - вроде тоже социальный спектакль, но вовсе не однодневный, или они его совершенствуют всякий раз со временем? БЕЗУМНО понравилось решение по изображению сплоченной массы людей, такое я вижу в первый раз! На поклон вызывали раз 5, они там уже замучились из окон выпрыгивать, и Лев Додин вышел, и всех звукорежиссеров-сценографов (видимо) вывел, в общем, публика была в восторге.
Неужели это все сами студенты придумали? Хоть и под чутким руководством, но все-таки сами? Курышев.... в общем, знаете, вот сейчас он такой трепаный довольно и то вызвал во мне сладостные секунды (!!!) мимолетной, мгновеннотекущей, но настоящей влюбленности (давно никто таких во мне не вызывал на сцене! даже Страхова спокойнее воспринимала). Я все смотрела на него и представляла, что когда этому мужчине было лет 30, от одного его вида наверное кончали в тройном оргазме все зрительницы женского полу! Хотя, судя по его сайту, у него тогда и была стрижка под ноль, но не удивлюсь если это ему шло. А ведь роли-то в «Клаустрофобии» у него маленькие, я представляю, как он в роли секс-символа Платонова смотрится, уже заранее предвижу как я на «Пьесу без названия» пойду. В общем, возникли мысли даже купить ему цветов на «Без названия».
Давайте я вам еще расскажу мнение моего мужа, т.к. у него вкус куда тоньше моего. Ну его покоробили только полуголые тетки (презирает он это) и стеб на русских людей (не выносит он этого, хотя там стеб был на людей советских), место про прапорщика показалось ему ярчайшим и просто убило его до глубины души. В общем, сразу после спектакля на мой вопрос – «ну как тебе?» - он сказал: «Здесь говорить не буду, а то восторженная публика меня линчует». Пока шли через Таганскую площадь, парень размыслил и решил, что вообще некоторые моменты ему понравились, и, когда подъехали к дому от спектакля, у него образовались впечатления самые наилучшие...
Лев ДОДИН: