2. Смысл и понимание

Начну с предварительного понятийного прояснения, дабы наметить границы, в которых движется герменевтика. 1. Понимание всегда имеет дело со смыслом таким образом, что нечто как нечто схватывается, понимается или истолковывается. Такое различие между предметом и значением, которое знакомо нам из самых ранних текстов Гуссерля, обозначается Хайдеггером герменевтическим как. Смысл, таким образом, для начала означает понятность типа греческого логоса. 2. Понимание вплетено во взаимосвязь взаимопонимания по существу, в гомологию. В противоположность двузначному отношению понимания: некто нечто понимает, взаимопонимание образует трехчленное отношение: некто договаривается о чем-то с другими. 3. С одной стороны, противоположностью взаимопонимания является разногласие: нечто понимается иначе, чем предполагалось, с другой стороны, - непонимание, когда понимание натыкается на препятствия и границы. Разногласия в таком случае оказываются продуктивными тогда, когда они открывают новые смысловые перспективы: так, в языке например, необходимо про-

[8

]водить различие между ошибками, которые просто нарушают правила, и теми, которые их изменяют. 4. Понять можно не только языковое высказывание, но и действия, телесное поведение и телесное выражение. В соответствии с этим Гельмут Плесснер и развивает свою "герменевтику чувств". 5. Понимание постоянно совершается в более или менее формальных/неформальных рамках, признание которых указывает на отношение и процессы власти, так как всякие рамки, делающие возможным смысл, разделяют то, что фактически может и не может быть сказано. Здесь необходимо вспомнить о следах политической герменевтики, которые обнаруживаются у Гоббса, Спинозы, М. Вебера или Фуко, но их бесполезно искать в рамках чистого свершения смысла и истины внутри "Истины и метода".

3. Испытания чужести

Задача феноменологической философии заключается в том, чтобы не только говорить о свершении, но и "делать зримым с помощью слов"2. Чужому, не проходящему сквозь эту процедуру, угрожает опасность остаться недооцененным. Следующие примеры могут продемонстрировать то, о чем идет речь, когда мы говорим о Чужом. Речь идет о свидетельствах чувств, которые требуют thick description в смысле Клифорда Гирца.

Договор о захвате. - Это пример из колониальной истории, который имеет отношение к захвату страны как элементарной форме присвоения. В Декрете испанского короля 1514 г. детально описано, какие меры должны приниматься во внимание в случае захвата чужих стран:

"Меры, которые должны быть Вами соблюдены при захвате стран и их частей, открытых Вами, должны быть следующими: Если Вы находитесь в стране, которую Вы открыли, то перед публичным нотариусом и по возможности самым большим числом известных свидетелей от Нашего имени приводится в исполнение акт вступления во владения, в связи с чем требуется срубить деревья и кусты или выкопать ров, поскольку имеется намерение построить небольшое здание, которое должно будет стоять на том месте, где находится закрывающая вид возвышенность или большое дерево; Вы должны будете указать, в скольких милях оно приблизительно находится от моря и в какой местности, и какие обозначения имеются для этого; и там Вы должны установить виселицу и дать распоряжение на тот случай, если кто обратиться к Вам с жалобой, и как наш капитан и судья Вы должны дать совет и вынести решение по этому вопросу, так как Вы полностью захватили упомянутое владение; и это имеет силу для всякой области, в которой Вы захватили

[9]

имение; и для всякого района и провинции или острова, о котором Вы должны представить свидетельство, подписанное упомянутым нотариусом правдоподобным образом"3.

На заднем плане этих изощренных методов находится римское право, которое обосновывает законность вступления во владение (occupatio) тем, что не существует никакого прежнего владельца, который возражает и подает жалобу. И все-таки, на каком языке и в какой форме могли бы пожаловаться так называемые местные жители? Жалоба, предусмотренная Декретом, уже предполагает легитимность захвата страны, включая испано-римскую правовую традицию. Правила игры и языка навязываются силой, Чужое оказывается уже институционально присвоено еще до всякой договоренности. Как можно судить об этом иначе, если Колумб в своем бортовом дневнике лапидарно заметил, что при захвате страны ему никто не возражал?4

Магия изображения. - Этот пример ведет нас в область западного исследования религий. Я ссылаюсь на замечания Витгенштейна по поводу известного исследования магии и религии, принадлежащего Фрезеру и опубликованного в 1931 г. под названием The Golden Bough. В нем, к примеру, осуждается магическое обращение с изображениями, критика которого будет, без всякого сомнения, иметь отношение к восторгу от прикосновения, существующему в рамках традиционной христианской набожности. Витгенштейн замечает по этому поводу:

"Сжигать магическую фигурку. Целовать портрет возлюбленной. В основе этого, разумеется, лежит отнюдь не вера в некое определенное воздействие на изображаемый предмет. Такие действия направлены на удовлетворение какого-то желания и достигают этого. Или, скорее, они вообще ни на что не направлены: мы поступаем таким образом, а потом чувствуем удовлетворение.

Можно целовать также имя возлюбленной, и здесь замещающая функция имени будет ясна.

Тот же самый дикарь, который, чтобы поразить врага, пронзает его изображение, строит свою хижину из настоящего дерева и вырезает себе настоящую стрелу, а не изображение"5.

Сказанное Витгенштейном означает: вещь становится непонятной, бессмысленной, предметом суеверий, если символическое воздействие на жизнь смешивается с реальным воздействием на природу.

"Какая узость в духовной жизни у Фрезера! А отсюда - такая

неспособность понять жизнь иную, чем у англичан его времени! Фрезер не может представить себе другого служителя культа,

кроме английского пастора своего времени, со всей его глупостью и

вялостью" (Там же).

[10]

И, саркастически усмехаясь, Витгенштейн добавляет:

"Фрезер был бы способен поверить, что дикарь умирает из-за своего заблуждения" (Там же. С. 256).

Магия изображения, которая воскрешается в этом критическом комментарии, сродни магии взгляда. Тревожное и захватывающее действие взгляда, например взгляда медузы Горгоны, вызывающего оцепенение, не может быть сведено к голому источнику раздражения, с которого начинается зрение. Взгляд, на который мы наталкиваемся, добрый или злой, указывает на то, что мы оказываемся увиденными (Gesehenwerden), на жизнь в поле зрения Других, ущерб от которой невозможно восполнить никаким ответным зрительным воздействием. Мерло-Понти подбирает для обозначения такой видимости моего тела выражение "телепатия":

"К примеру, женщина чувствует, что ее тело желают и рассматривают, на основе никак не воспринимаемых знаков, и даже без того, чтобы самой взглянуть на тех, которые смотрят на нее. "Телепатия" примешивается здесь на том основании, что она опережает фактическое восприятие, осуществляемое Другими (эротомания) {...} - Мы чувствуем, что нас рассматривают (обжигающая нагота) не потому, что от взгляда нечто переходит на наше тело и загорается на рассматриваемом месте, а потому, что чувствовать свое тело - это также означает, что другие его чувствуют таким, каким оно выглядит для них"6.

Принесение человека 6 жертву. - Это случай из этнопсихиатрии, о котором сообщил Вольфганг Бланкенбург, психиатр, занимавшийся в свое время феноменологией7. Речь идет о живущем в Германии арабе, который предстал перед судом за убийство своей дочери и так его объяснял: "Я принес ее в жертву как самое дорогое, что имел". Судебная медицина признала его без всякого сомнения психопатом. Но если это и безумие, то оно имеет свой метод или, лучше, - традицию. Кто не вспомнит при этом о принесении в жертву Исаака? Отличие нашего случая заключается в отсутствии спасающего ангела, которого мы знаем по бесчисленным изображениям сцены с Авраамом и Исааком.

Тот, кому этот пример покажется слишком архаичным, может обратить внимание на многие памятники героям, на которых мы до сих пор читаем: "Где могилы героев - там Священная страна. Они умирали за то, чтобы мы жили в мире". Кто здесь кому и ради чего пожертвовал (собой)? Можно спросить и о том, не продолжает ли сквозь столетия жить в ритуале жертвоприношения при всякого рода идеологических злоупотреблениях что-то от того избытка дара, который препятствует универсальной меновой сделке. Ритуалы, окончательно вычеркиваемые из жизни, часто возвращаются через черный ход.

[11]

Потеря лица. - Японский романист Кобо Абэ в романе "Чужое лицо" рассказывает историю ученого, лицо которого было жестоко обезображено аварией в лаборатории, и он скрывал свои кровавые шрамы сначала под бинтами, а затем - под синтетической маской. Поначалу этот наш научно-просвещенный современник пытается нормализировать несчастный случай.

"Лицо человека могло бы и не иметь столь неслыханного значения, - размышлял я. - Человек оценивается в конце концов по его труду. А к этому скорей всего имеет отношение строение больших полушарий, а не лицо. Значительное изменение в оценке человека, потерявшего лицо, возможно лишь в том случае, если и ранее эта оценка была голословной"8.

Пострадавший ученый пытается обмануть самого себя насчет значимости своей потери, отдаваясь во власть привычному в культурном плане использованию платьев и масок.

"Это принимается за прогресс культуры, когда тело покрывается одеянием, отчего однажды перестает быть само собой разумеющимся то, для чего прежде использовались маски. Тем не менее и сегодня маски надевают на важных церемониях и праздниках. Я не знаю, как мне это правильно выразить, но могу сказать, что маски - если они станут повсюду привычными - сделают отношения людей значительно более интенсивными" (Там же. С. 13 и далее).

История, однако, оканчивается тем, что главный герой открывает во взгляде своих ближних, сотрудников, хозяев квартиры и наконец во взгляде жены то, что потерял он: терпимость.

Использование масок поднимает важные вопросы. Маска означает защиту, дистанцию, но она же напоминает о роли (persona), которую играет актер. Нечто похожее на маску встречается нам сегодня в форме Make up и в заботе об имидже. Что скрывается, приукрашивается, стилизуется с их помощью? Для Левинаса - это телесно-живое отсутствие Другого, которое проглядывает сквозь мимику и черты лица и уклоняется от всякого определения, всякого истолкования. Отчуждение собственного лица начинается уже в рамках повседневности, когда кто-то гримасничает, а простое переворачивание лица, при котором верх и низ меняются местами, может шокировать.

Отказ от ответа. - Герман Мелвилл в истории Bartleby, разворачивающейся в финансовом округе XIX в., рассказывает о необычном поступке канцелярского писца. "Опрятный и без всякого выражения на лице, достойный сожаления и уважения, безнадежно одинокий" (pallidly neat, pitiably respectable, in curably forlorn), он исполняет свои обязанности, пока однажды не отказывается от службы у своего патрона, филантропически настроенного адвока-

[12]

та, с заявлением "I would prefer not". "Лучше не надо" - отказ, повторенный как стереотип, в слегка измененной формулировке, ничем не обосновывается. Призванный к работе отвечает, что он не хочет отвечать. Однако минимум готовности ответить все-таки необходим, чтобы избежать ответа. История заканчивается тем, что отказ от ответа переходит в отказ от пищи; оставшийся в одиночестве писец заканчивает свои дни в тюрьме для бродяг. Круг повествования замыкается тогда, когда читатель в заключение узнает, что Бэртлиби ранее работал в "Dead Letter Office", своего рода кладбище писем, где сжигались недоставленные письма: "Письма, отправленные ради жизни, спешат навстречу смерти" (On errands of life, these letters speed to death).

Должны ли мы рассматривать канцелярского писца, отказывающегося от самого себя и от своей службы, как больного аутизмом? Определенные признаки, например непоколебимая однообразность его ответов, указывают на это; но такого рода голая классификация, как бы справедлива она ни была с терапевтической позиции, исключает потрясение, вызываемое этой историей. Экстремальный случай отказа от ответа указывает на то, что ответ находится на более глубоком уровне, чем понимание и взаимопонимание. Отказ от ответа означает в то же время отказ от дискурса. Канцелярский писец не приводит никаких оснований, он не участвует в ситуации (точно так же Гуссерль обозначает эпохе как неучастие (Nichtmit-machen)). Писец оказывается не вписывающимся в условия, на которых настаивает адвокат в лице работодателя, и он таким образом оказывается не включенным в филантропический дискурс, который пропагандируется этим адвокатом. Ответы, которые даются и которые избегаются, ведут в зону по сю сторону проясняющих дискуссий и аргументаций, по сю сторону консенсуса и разногласия (Konsens und Dissens), по сю сторону порога диалога, где высказывания перемещаются, словно корреспонденция. Отказ касается воспринимаемого оцепенения. Кто кого заставляет замолчать? Как нечто обретает слово? Каким образом некто начинает говорить?

Этот и другие примеры показывают, что вторжение Чужого нельзя путать с недостаточным взаимопониманием, к которому в крайнем случае подбираются искусство дешифровки и толкования.