3. Еще раз о добре и зле. И, наконец, о судьбе

То, что мы высказали в предыдущем параграфе, решая проблему отчуждения, требует метафизического и онтологического подкрепления. Уж так человек устроен, что он ничего не делает из того, в чем не видит для себя какой-либо пользы или выгоды поступать так, а не иначе. Надо признаться: редко, предельно редко в реальной жизни случается так, что доброму человеку «везет» в обыденно-массовом понимании этого слова. В основном наверху социальной лестницы со всеми ее материальными благами оказывается бессовестное, стало быть, и недоброе существо. Порой просто прохиндей, ловкач и шустряк, которому неведом зов совести, ее голос, и которому дико даже представить, что можно что-то давать другим, абсолютно ничего не требуя взамен. Истинно добрый человек действительно не требует к себе со стороны добрых поступков, иначе бы он добрым не был. Поэтому добрым человеком быть очень трудно – так же трудно, как существом разумно-нравственным. Это и понятно, поскольку, как мы выяснили ранее, добро есть ни что иное, как продукт разумно-нравственной деятельности сознания, продукт сущностной его деятельности. Человек, не прошедший хорошей философской школы, собственно, может и не знать, что он мыслит разумно, хотя на деле он именно так и мыслит. Но он при этом очень хорошо понимает, если совершает добрые поступки по отношению к людям, с которыми весьма тесно общается. Так вот, чаще всего бывает так, что ему за добро те же люди платят злом. Так устроена до сих пор наша жизнь.

Здесь и возникает проблема, связанная с отказом доброго человека быть добрым. Такое случается, и не столь редко. В результате человек озлобляется, отчаиваясь, и вполне возможно, что он теряет себя как личность. Перестает быть совестливым, разумным, добрым существом. Поэтому необходимо найти «точку опоры», которая позволила бы личности (личности, а не лицу, не психологической индивидуальности и не рассудочному субъекту, даже не самости как таковой) не распасться, т.е. остаться в сущности своего сознания.

Такая точка опоры в сознании человека есть – это сугубо метафизическая точка, которую невозможно обнаружить в физическом мире явлений, она находится по ту сторону его, в трансцендентной сфере бытия – сознания и обнаруживает себя в слове «Бог» – центре этой сферы. С помощью догматического вероисповедания до этого центра отдельному человеку не добраться, потому что путь к Богу идет не через рассудочную связь понятий, лишенную нравственного содержания, а через человеческое «сердце», через страдающую душу, через сочувствие к миру сущего, стало быть, через разумность в нашем понимании разумности. Если не владеть истиной подлинной разумности – той истиной, которой мы теперь владеем, то поневоле приходится занимать позицию нашего Вл.Соловьева, который в своей «Теоретической философии» проводит мысль о том, что «не истина зависит от фактического мышления, а, напротив, достоинство и философский интерес этого мышления зависит от истины, и все значение мыслящего субъекта зависит от того, определяет он себя или нет как форму безусловного содержания, или как разум истины»¹⁴⁶. Здесь, конечно, Вл. Соловьев имеет в виду не научную, т.е. условную, истину, а истину безусловную, абсолютную, связанную с именем Бога, в котором он видит абсолютное воплощение добра как добра. В этой последней своей работе он и ставит своей целью обосновать эту связь истины и добра. «Мы … хотим, – пишет он, – в силу нашей нравственной природы, жить сообразно истинному добру и для этого знать его подлинную сущность и настоящие требования. Но наряду с этим мы хотим просто знать, знать истину ради ее самой. И эта наша вторая воля безусловно одобряется нашей совестью, которая, таким образом, заранее утверждает коренное единство между добром и истиною – очевидно необходимое, так как без этого единства самое понятие истинного добра, которым держится вся нравственность, не имело бы смысла. Если добро, как такое, непременно должно быть истинным, то ясно, что истина по существу не может быть чем-то противоречащим и чуждым добру»¹⁴⁷.

Оспаривать положение о том, что истина есть добро, смысла нет. Однако согласиться с тем, что добро можно определить, не касаясь понятия разума, – центрального и основного понятия всякой философии как метафизики – значит уйти из философии в теологию, что и делает Соловьев в своей основной работе «Оправдание добра». Поэтому и не случайно, что эта работа прошла мимо философского сознания XX столетия, не нашла отзвука в сознании лучших представителей философской мысли нашего времени.

В этом вопросе, например, я не могу не доверять философу такого высокого ранга, как М.К. Мамардашвили, хотя и изъясняющегося на ему только понятном языке. Несмотря на то что он не мог не знать Вл.Соловьева, он вынужден заявить в своей беседе с Н. Эйдельманом, что «добро и зло – это настолько манная каша для интеллектуальных обедов и ужинов, что трудно что-нибудь сказать об этом сходу»¹⁴⁸. Если же не совсем «сходу», то оказывается, что, во-первых, «Нет закона, который определил бы, что такой-то поступок – описал бы его по содержанию – всегда является добрым»¹⁴⁹, а во-вторых, оказывается, что «Путь узнавания того, чего мы не знаем, называется совестью. Совесть – мы всегда знаем, что это такое, и этим путем узнаем, что такое добро»¹⁵⁰. Правда, М.К.Мамардашвили все-таки лукавит, говоря, что совесть мы всегда знаем, что это такое, потому что в другой беседе на вопрос, что же такое сознание, он вынужден заявить: «Не знаю, не знаю, не знаю… Всякий, кто глубоко занимается сознанием, входит в сферу парадоксальности, к которой невозможно привыкнуть»¹⁵¹. При этом он прекрасно отдает себе отчет в том, что совесть – это трансцендентальный (таинственным образом укорененный) чувственно-сверхчувственный феномен сознания. Вот и спрашивается: как можно знать совесть, если мы не знаем, что такое сознание? Сторонник и приверженец трансцендентальной философии по линии Декарт – Кант, М.К. Мамардашвили не в состоянии при этом объяснить постоянно им фиксируемое утверждение: «Совесть либо есть, либо ее нет». Почему ее нет, если она априори трансцендентально укоренена? – вопрос, на который мы не находим у него ответа.

Чтобы ответить на все эти вопросы и подойти к определению духовной точки опоры, заключающейся в Боге, необходимо прежде ответить на вопрос: что же такое разум в его экзистенциальной истине? Без ответа на этот решающий вопрос мы так и будем пребывать в безответной парадоксальности всех других метафизических вопросов, касающихся «спасения человека» на земле.

Всем этим курсом мы дали понять, что «истина разума» находится в нравственной деятельности «вот этого» сознания человека и определяется формой – логической, т.е. универсальной, – этой деятельности. А это значит, что не «добро» определяет нравственность, а нравственность определяет добро как добро. Поступок человека всегда будет добрым, если этот поступок определен нравственной, стало быть, и разумной, составляющей сознания. Добро трансцендентально не укоренено в сознании, как полагает М.К Мамардашвили, равно как не укоренено и зло, как полагает, например, Кант, иначе бы не стояла так остро проблема теодицеи, – проблема оправдания Бога перед миром человеческого зла. Зло – это продукт неистинной деятельности сознания, эгоистической или альтруистической. Если уж что и укоренено в сознании человека, так это то, что это сознание определяет, – акт «эго», акт «я есть». Иначе человека просто не было. Пытаться вывести этот акт из чего бы то ни было – дело, заведомо проваленное, как показал наш анализ происхождения человека из обезьяны.

А раз это так, то Бог, если что и дал человеку, так это свободу, определенную актом самосознания. А вместе с этим возможность ею правильно распорядиться – не идти на поводу страстей и желаний своей телесной организации, а превратить ее в жертвенно-волевой акт живого – нравственного – тождества с миром сущего, чтобы полюбить и понять этот мир. Только так постижима истина того мира, в котором живет человек. Любовь, вплетенная в форму разумности, только и способна соединить человека с Богом, и это соединение осуществляется через феномен совести, который не обнаруживает себя там, где нет места разумно-нравственной деятельности сознания.

Чтобы осознать совесть как явление Бога в нас, необходимо обладать не просто разумностью, а разумностью трансцендирующей, иначе – мудростью. С помощью слеподогматической веры в Бога к Богу человек не приходит. Такая вера не только пуста, но и лицемерна. К Богу не приходит и рассудок – он всегда предметен. К тому же, в согласии с Кантом, он имеет дело лишь с явлениями природы, но никак не с ее сущностью, она для рассудка остается «вещью в себе», т.е. непостижимой в ее сущности. Только разум, но теперь уже не кантовского идейного образца (в том числе и не платоново-гегелевского), способен к трансцендированию за пределы налично сущего. Трансцендирование мы где-то назвали «катапультированием». Только «катапультирование» здесь особого рода. Оно – не выброс вовне, как у летчика из горящего самолета, а выброс вовнутрь – в себя, понявшего, наконец, глубинно таинственный смысл своего предназначения в жизни, связанный не только с феноменом совести, но и собственной судьбой и личностной (не личной, а именно личностной) свободой. Вне этой увязки в одном сознании свободы, совести и судьбы приход к живому Богу невозможен. Я сказал к «живому Богу» не потому, что представляю Бога как некое живое существо. Под этой фразой я имею в виду то, что имеет в виду Габриэль Марсель, а особенно Мартин Бубер, когда говорит Богу слово «Ты», говорит всей полнотой нравственной души, полностью такому «Ты» отдаваясь. В этом – сам смысл живой Веры в Бога и только поэтому любви к нему. В полном смысле слова любви духовной, предметно не выраженной. Это, конечно, трудно понять, поскольку такое понимание становится возможным лишь при условии того, что мною сейчас выражено. Для этого необходимо самому войти в «вяжущую силу самопознания» (Кант), увязывающую свободу с совестью и судьбой – своей судьбой.

Для этого мало просто мыслить и мало просто чувствовать. Для этого необходимо – крайне необходимо – пострадать. Только тогда человек приходит к глубинному пониманию смысла своей жизни, заключающейся в живой связке страдания и радости. Радость не выражается здесь в смехе, как проявлении психологических эмоций. Радость – метафизическое восхищение жизнью, вне страдания не дающееся сознанию. В том числе сознанию того, что Бог сотворил человека единственно для испытания. Это записано в суре Корана, и здесь я полностью разделяю мысль М.К. Мамардашвили, высказанную им в вышеуказанной беседе с Натаном Эйдельманом: «Я не автор суры Корана, но … Когда мы хотим судить о добре и зле, что хорошо, что плохо, мы не должны забывать, что мы сами существа, для испытания созданные», но не могу согласиться с продолжением этой фразы: «только риском существующие и абсолютно без каких-либо гарантий»¹⁵².

Согласиться с последним – значит поставить крест и на «Суде Божьем», и на бессмертии души, и на Промысле Божьем, и на самой судьбе человека, связанной с идеей «возвращения», которая так страшила Фридриха Ницше. Страдание человеку дано Богом не только для метафизической радости и не только для схватывания истины бытия вообще, но еще и для испытания. Гарантия подлинной жизни есть. В роли ее как раз и выступает совесть, которая и указывает на судьбу как истинный путь жизни, который самому человеку приходится искать по путеводным «вешкам» зова совести. Живая связь человека с Богом осуществляется не иначе, как только через феномен совести, который и указывает ему путь жизни, выполнение данной Богом судьбы.

Эта гарантия подлинной жизни есть одновременно и «точка опоры» для того, чтобы не сойти, не сверзиться с этого, Богом заданного, пути своей судьбы. Поскольку мы здесь в сфере метафизики, в сфере разумом определенного духа, то рационально (рассудочно) здесь ничего доказать невозможно. А вот понять можно. Если, конечно, задаться метафизическими вопросами и нравственно «переварить» их в себе, в своем сознании, в своей душе. Тогда совершенно ясен становится глубочайший смысл того, почему так необходимо не отступать перед натиском человеческого невежества, социальной несправедливости и властвующего насилия государства, если оно не правовое. Что ждет человека, не выдержавшего испытания на совесть? Однозначно на этот вопрос ответить невозможно. Но я думаю, пережив метафизические вопросы бытия и имея определенный возрастом нравственный опыт, что этого человека в следующей жизни ждут еще более жестокие испытания. Собственно, за свою безнравственность, за свои грехи, человек расплачивается и при жизни. Искалеченными судьбами своих детей, внуков… Надо быть очень осторожным в этой жизни – не делать зла людям. Нравственный опыт жизни людей убедительно показывает неизбежность наказания за осуществленное на Земле зло. Зло, как бумеранг, возвращается к тому, кто его бросил. В разных формах, порой самых неожиданных и в большинстве своем кажущихся совершенно не связанными с тем или иным греховным событием, безнравственным поступком, бессовестным актом. Человек не может знать, что его ждет за гробовой доской земной, телесной жизни. Это тайна, но вместе с тем и высшая – духовная – Истина бытия. Здесь только надо понять, что физическая смерть человека – это не провал в «ничто», в беспробудный без сновидений сон. Иначе теряется сам смысл земной жизни человека, иначе все в этой жизни позволено. И если бы это было действительно так, то человечество давно бы себя уничтожило.

В этом для нас не должно быть никакого секрета. Не торопись, не суетись, не будь беспечен. Вовремя остановись, прислушайся в тишине с самим собой к тому таинственному миру, который несешь в себе самом. И тогда очень много поймешь, хотя и не выскажешь, поскольку Тайна не высказываема.