И снег ложится

Вроде пятачков,

И нет за гробом ни жены, ни друга!

(«Ответ»)

И вместе с тем, в лирике Есенина той поры как бы параллельно с указанным выше образом метели присутствует и его, скажем так, альтернативный концепт. Он заключает в себе совершенно новое и, в общем-то, неожиданное поэтическое видение метели, выраженное или посредством анализирующих сравнений:

Теперь у вас зима.

И лунными ночами,

Я знаю, ты

Помыслишь не одна,

…Как будто кто

Черемуху качает и осыпает

Снегом у окна

(«Ответ»),

или через образный параллелизм:

А за окном под метельные всхлипы,

В диком и шумном метельном чаду,

Кажется мне – осыпаются липы,

Белые липы в нашем саду

(«Снежная замять дробится и колется…»).

Здесь любопытна сама суть образа. Метель сначала объективируется в художественном сознании лирического произведения, словно обретая свое законное место (природный мир), а затем как бы теряет свой природный статус зимней стихии, становясь яркой образной картиной весны, причем связанной с образом родного дома и Родины в целом. Именно весна, как это и свойственно национальному мифологическому сознанию в целом, у Есенина является символом всеобщего пробуждения, очищения и обновления бытия. Что, впрочем, присуще и предшествующему, особенно раннему творчеству поэта. Но в лирике С. Есенина второй половины 1924 и всего 1925 годов образ весны, соседствуя – в прямом смысле – с образом метели как аллегорией жизненного и творческого тупика, обогащается и новым смыслом, где, прежде всего, актуализируется то, что сам поэт называл тогда емким и звучным словом – «прорыв». Подобное происходит, на наш взгляд, в силу того, что идейно-художественное звучание образа весны у Есенина в это время является поэтическим эквивалентом пушкинской осени. В том виде, в котором она как сложный и многомерный образ вдохновения предстает в знаменитом болдинском «Отрывке».

Наиболее явным и осязаемым все это становится при сопоставлении названного пушкинского стихотворения и стихотворения Есенина «Весна», где можно в принципе говорить о субъектно-образной ориентации есенинской «Весны» на основные словесно-образные темы VIII и ХХ строф «Осени» Пушкина. Укажем лишь на некоторые явные точки диалогического соприкосновения поэтических систем Есенина и Пушкина.

Есенин: Припадок кончен.

Грусть в опале.

Приемлю жизнь, как первый сон <…>

Я с отрезвевшей головой

Товарищ бодрым и веселым.

Пушкин: Чредой слетает сон, чредой находит голод;

Легко и радостно играет в сердце кровь,

Желания кипят – я снова счастлив, молод,

Я снова жизни полн.

Есенин: Так пей же, грудь моя,

Весну!

Волнуйся новыми

Стихами.

Пушкин: И пробуждается поэзия во мне,

Душа стесняется лирическим волненьем.

Несомненно, и в данном случае мы должны признать, что условно-поэтический характер картины весны у Есенина заключает в себе и подобное же восприятие им художественного образа осени у Пушкина. Аллегория трагической безысходности и аллегория жизнеутверждающего душевного «прорыва» в поэтическом сознании Есенина, как мы полагаем, непосредственно проецируются на субъектную сферу творческого мироощущения Пушкина, рождая тем самым у Есенина мифологическое осмысление пушкинской судьбы в ее неразрывном единстве с собственной судьбой. И главное в этом мифе, призванном быть твердой опорой поэту «в развороченном бурей быте»,- творчески состоявшаяся победа над метелью, внутренне произошедшее преодоление душевной смуты¹.

Как мы уже отмечали выше, в лирике Есенина буквально до последнего дня образ губительной зимней метели соседствует с образом очистительной весенней метели и образом весны в целом. В качестве идейно-художественных доминант эти образы характеризуют напряженную и постоянную внутреннюю борьбу в творческом сознании Есенина, стремящегося в гармонии собственного «я» воплотить гармонию всего мира. Что, наверное, в самом общем плане, является отличительной чертой всей русской поэзии начала ХХ века, в тревожной полифонии которой отчетливо слышатся грозные отголоски пушкинской метели…