49. Мифологический тип условности в антиутопии Анатолия Кима «Поселок кентавров»

«Ноосферное», по определению некоторых критиков, художественное мышление Кима модифицируется в фантастически-мифологическую философскую притчу в повести Поселок кентавров (1992), где в традициях, заставляющих вспомнить Дж.Свифта, писатель рассказывает о конфликте двух миров: видимого, суетного и грешного, в котором живут и противоборствуют люди, кентавры, лошади и амазонки, и высшего, незримого – всемогущих существ, вершащих нравственный суд над «животным» миром, над человечеством, в конце концов уничтожающего себя тяготением к животности, своей грубой корыстной чувственностью.

Писательская судьба его складывалась вполне благополучно. Он – положительный герой критических статей и обзоров 70-х годов. “Голос Востока, раздавшийся внутри нашего художественного сознания”, – напишет о нем В.Бондаренко, добавив в имидж начинающего писателя экзотический колор. Одновременно крепла репутация Кима, как мастера словесной резьбы, стилиста-виртуоза. При очевидных достоинствах нельзя все же не заметить их некоторой вторичности по отношению к вдохновенно поэтичной ранней прозе. То что мастер повторяет себя в своей технике – это естественно и не бросается в глаза, если приемы имеют полную “рабочую нагрузку”. У Кима это условие выполняется не всегда, что особенно заметно в его самых последних произведениях – в романах “Поселок кентавров” и “Онлирия”. Мастерство тут нередко дает “холостой ход” и превращается в гимнастику воображения. Насколько ясен и четок “карандашный” рисунок А.Кима, настолько плотным и емким оказался упрятанный в него смысл. Он принял в себя восточную философию и русский космизм, идеи Н.Федорова и К.Циолковского, В.Вернадского и Т. де Шардена, дзэн-буддизма и веданты. В нем – напряженная авторская мысль о драматической борьбе мира за гармонию. Опыт соединения предметно-пластического образа с философской мыслью мировая литература накопила немалый. За ее плечами и эссеистика, и интеллектуальный роман, и роман-миф, и роман культуры, проза лирико-философская, визионерская, демонологическая, анималистская и т.д. Все эти определения хороши при больших объемах материала, но не в разговоре об отдельном писателе. Проза Кима – это проза Кима, как и в случае любого другого талантливого писателя. И все же у каждого из них есть свое место не вне, а внутри литературной традиции, и его надо искать. Ключ к этому поиску – слово космос. Космичны и мироощущение и поэтика Кима, сами образная система и строй его прозы.

50. Оборотничество — превращение человека в животного — как условный прием в повести Кима «Белка»

“Белка” – роман о четырех судьбах молодых художников, студентов художественного училища. Роман нельзя назвать историей, ее нет, а есть пространство четырех биографий. В нем отсутствует время, оно для каждого из героев слилось “в одно непостижимое мгновение”, вместившее жизнь. Спрессован и конфликт романа. Души его героев испытываются на материальное воплощение: станет ли оно одухотворением плоти или плоть погасит искру духа. Первое состояние – это путь к пониманию других, к “высшей человечности”. Так происходит с героем, способным воплощаться в белку и чувствовать чужую боль. Этой метаморфозе предшествует история, в которой трагизм побежден поэзией.

Заблудилась в лесу мать с трехгодовалым ребенком. “Питалась она, должно быть, одной травою да кореньями, – даже у мертвой в стиснутых зубах была зажата горстка травы. Я ничего этого не помню, и даже смутного облика матушки не возникает в моей памяти, как я ни напрягаю ее. Но зато совершенно отчетливо вспоминается мне, как по стволу дерева спустился рыжий зверь с пушистым хвостом, перебежал на простертую надо мною ветку и замер, сверху внимательно разглядывая меня. И в глазах белочки, а это была несомненно белка, которая в силу моей собственной малости показалась громадной, – светились такое любопытство, дружелюбие, веселье и бодрость, что я рассмеялся и протянул к ней руку”. Ребенка нашли, и в его памяти навсегда отпечаталось воспоминание о зверьке, “чьи глаза были полны ясности и веселья”. Кроме того, он обретает чудесную способность перевоплощаться в белку, “зверя небольшого, одного из самых безобидных в лесу, который ни на кого не охотится”, которому даны “только ловкость да чуткость, чтобы вовремя заметить врага и убежать от него, задрав пушистый хвост”.

Этим беличьим чутьем герой и угадывает замаскированные под людей звериные натуры. Люди-волки, носороги, буйволы, тигры, свиньи и т.д.– весь этот бестиарий олицетворяет свалку звериной борьбы за кусок жизненного пирога. Между полюсом хищного, кровожадного потребительства и полюсом духа распяты судьбы трех других друзей-художников. Самый талантливый из них, Митя Акутин, гибнет, застреленный человеком-кабаном. Кеша Лупетин и Жора Азнаурян выживают, но ценой нравственной эрозии: в их душах уже отложены “паразитные яйца будущего вырождения”. “Разбежавшийся московский зоопарк”, – иронизировала критика по поводу сплошной анимализации романа. Но читательский успех “Белки” свидетельствовал о том, что аллегории Кима стали творческой удачей. Впрочем, это не совсем аллегории и речь тут надо вести о мифологизации.

Миф – третье ключевое слово в нашем разговоре о Киме, хотя сам он категорически отрицает свою причастность к мифу, утверждая, что пишет чистой воды реальность. Но какой же мифотворец признается в фантастичности своих образов? Хотя некоторую уступку объективности Ким все же делает: жанр “Белки” определен им как роман-сказка. Для самого же Кима в нем ничего сказочного нет. Он верит в свои небылицы и чудесные перевоплощения как космист, убежденный во всепроникающей связи и единстве мира.