Отечественная историография о Великой французской революции

Среди произошедших в других странах исторических событий, пожалуй, ни одно не оказало такого влияния на общественное сознание России как Французская революция конца XVIII в. Тот образ революции, который сложился в русской культуре XIX века, принадлежал скорее к сфере сакрального, нежели к области научного знания.¹ Однако идеализация событий 1789-1799 происходила постепенно. Так Николай Михайлович Карамзин, который с симпатией наблюдал события первого, относительно мирного этапа революции, в последствие написал: «Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя – среди убийств и разрушений не узнаю тебя!».² Однако декабристы и вольнодумная интеллигенция 60х гг. уже видели во Французской революции праведную борьбу против ига тирании. О сакрализации этого события свидетельствует и то, что уже с конца XIX века в отечественной исторической литературе встречается устойчивое словосочетание «великая французская революция», не применявшееся ни в одной другой стране.³

Начавшееся в пореформенной России профессиональное изучение Французской революции не только не разрушило культ, но еще больше его укрепило. Это случилось потому, что ведущие историки «русской школы», за малым исключением, принадлежали к социальной группе «передовой», «современно мыслящей» интеллигенции, для которой культ Французской революции служил одним из средств самоидентификации и сплочения. Отсюда, впрочем, никоим образом не следует, что историки «русской школы» занимались искажением, фальсификации фактов. Проводимые ими конкретные исследования выполнены профессионально, на высочайшем уровне, однако в более общих работах революция изображалась односторонне, как своего рода праздничное действо, олицетворяющее торжество свободы над деспотизмом.⁴ О вполне сознательном выборе такого ракурса освящения истории в своих мемуарах пишет метр «русской школы» Н. И. Кареев: «По старой традиции, воспитавшейся на более ранних историях революции, прежде всего, бросалась в глаза казовая, героическая, праздничная сторона революции».¹

Другим виднейшим представителем «русской школы» является Евгений Викторович Тарле. В 1909 и 1911 году он издал двухтомный труд «Рабочий класс во Франции в эпоху революции», являлся одним из авторов коллективной монографии «Французская буржуазная революция 1789-1794» (1941), а так же его перу принадлежат две статьи «Взятие Бастилии» (1939) и «Жан Поль Марат, Друг народа» (1936).

Советская историография Французской революции, несомненно, является частью международной историографии данного сюжета. Вместе с тем она имеет свою судьбу и свои отличительные особенности.

Проблематика Французской революции в нашей стране была особенно прямо сопряжена с идеологической и политической борьбой. Тема революции всегда была на острие политической полемики, особенно в годы, предшествующие Октябрьской революции. Постоянная апелляция к революционному опыту Франции конца ХVIII в. в предоктябрьский, а затем и в послеоктябрьский период привела к тому, что после разгрома "уклонов" в партии потребовалось создании в нашей историографии единой, официально признанной концепции не только Октябрьской, но также и Французской революции.²

Такая концепция была создана в конце 20-х – 30-е годы, и доминировала в отечественной историографии до конца 60-х, а во многом и до начала 80-х. Профессор А. В. Адо в своей статье «Французская революция в советской историографии» отмечает три отличительные черты данной концепции.

Во-первых, это несколько упрощенное, прямолинейное применение принципа классового подхода к изучению Французской революции. На первый взгляд выдвигался критерий «буржуазной ограниченности», а в начале 30-х годов был выдвинут тезис о том, что главная задача советских историков показать коренную противоположность между революцией буржуазной и социалистической (соответственно, между революциями Французской и Октябрьской).¹

Во-вторых, на протяжении всего советского периода проводилась аналогия между Французской и Октябрьской революцией, хотя и подчеркивалась их противоположность. Это привело к тому, что наиболее востребованным оказалось изучение, с одной стороны, радикальных политических течений и левого фланга революции, с другой, массовых народных движений. В этой области сделано много, однако, такие темы как, например, роялистское движение, оказались недостаточно изучены, а это лишало видение революции необходимой целостности.

Третья особенность советской историографии на прямую связана с предыдущей. Привилегированное место в ней занимало изучение якобинцев и якобинизма. Такой подход диктовал чрезвычайно высокую историческую оценку их деятельности, именно якобинская диктатура рассматривалась как наивысшее достижение Французской революции. Все это обусловило своеобразный "якобиноцентризм" советской историографии - многие десятилетия история якобинской диктатуры оставалась в ней темой № 1.²

Одним из основоположников советской историографии Французской революции является Манфред Альберт Захарович. Первой опубликованной работой Манфреда по истории революции был изданный в 1950 году очерк «Французская буржуазная революция конца XVIII в. (1789-1794)». Особого внимания заслуживает его монография «Три портрета эпохи Великой французской революции».¹ В ней он описал трех виднейших представителей эпохи Французской революции Руссо, Мирабо и Робеспьера, показав, через их судьбы, картину этого переломного периода. Особое внимание автор уделяет Максимилиану Робеспьеру, видя в нем одного из самых ярких представителей революции XVIII в.

Другим виднейшим представителем советской школы является В. Г. Ревуненков. Его первые работы о Французской революции появились в середине 1960-х гг. До этого в советской историографии преобладали апологетические оценки якобинского периода революции, включая и террор. Якобинцы представлялись защитниками интересов всего французского народа, носителями самых передовых идей эпохи. Ревуненков придерживался несколько иных взглядов: он разделил революционный лагерь, выделив самостоятельное, более радикальное народное (санкюлотское) движение, ставшее жертвой якобинской политики. Критиковал он и «перегибы террора» и «нарушения революционной законности».²

Огромное влияние на развитие историографии Французской революции оказали работы профессора Анатолия Васильевича Адо. В центре его исследований были крестьянские движения эпохи Французской революции. Адо впервые нарисовал общую картину стихийного крестьянского движения 1789-1790 гг., которая до этого была исследована только в самых общих чертах. Вопреки взглядам крупнейшего французского историка Жоржа Лефевра, считавшего, что «крестьянская революция» являлась автономной и не имела органической связи с буржуазной революцией, Адо видел в событиях 1789-1790 гг. не две революции – буржуазную и крестьянскую, а «разные методы ликвидации феодальной старины – либерально-буржуазный с его оговорками и преклонением перед «порядком» и крестьянско-демократический, устрашавший крупных буржуа своей радикальностью».³ А.В. Адо как специалист сформировался уже в период «оттепели», в 60-е годы уже имел возможность заниматься исследовательской работой во Франции, и его взгляды были далеки от воинствующего марксизма. Адо и другие ученые «второго поколения» как, например, Г. С. Кучеренко, оказались более открыты к восприятию современных веяний в мировой немарксистской историографии. Такие же качества они постарались передать своим ученикам. Радикальные изменения, которые претерпела на протяжение 90-х годов отечественная историография Французской революции во многом оказались связаны с деятельностью этих ученых и основанных ими школ.¹

Тема террора не была популярна в советской историографии. Вся политика якобинцев, включая террор, оценивалась исключительно в положительном ключе. Данному феномену не было посвящено отдельной монографии, поэтому здесь мы рассмотрим лишь несколько статей. Необходимо особо отметить статью Р. Авербуха «Террористический режим во Франции в 1793-94 году».² В статье говорится главным образом о том, когда и зачем якобинцы применяли террор, нежели о его характере. Эта статья замечательна еще и тем, что была написана в 1925 году, когда на советскую историографию не имела такого влияния, утвердившаяся в последствие, марксистско-ленинская концепция. Это позволило автору объективно исследовать источники и прийти к следующим выводам: во-первых, первоначально террор был стихийным ответом якобинского правительства, борющегося против европейской коалиции и контрреволюции внутри страны. Во-вторых, в последствие террор становится основным методом борьбы, который применяется при каждой новой угрозе якобинской власти, и, в-третьих, террор сделался решительным средством борьбы в период агонии якобинской диктатуры. Вместе с тем в статье показывается, что террор определялся той социально-экономической, в которой пришлось действовать якобинцам. Рассмотрим также статью Р. М. Тонковой-Яковскиной «Борьба течений внутри якобинского блока по вопросам максимума и революционного террора осенью и зимой 1793-1794 г.». ¹ по мнению автора этой статьи «террор удовлетворял непосредственные насущные требования плебейства» и был направлен «против врагов революции; врагов народа – скупщиков, крупных фермеров, контрреволюционеров». Таким образом, в этой статье террору дается интерпретация в духе классической советской историографии, описанной выше; террор представляется как средство, отвечающее интересам народа, с помощью которого была сохранена республика.

В 1980-1990-е гг. произошел радикальный пересмотр марксистко-ленинской концепции во всей российской исторической науке. Не стала исключением и тема Французской революции. То, что тогда случилось, сегодня нередко именуют в исторической науке «сменой вех», по названию одной из статей А. В. Чудинова. Уже сама по себе скорость, с которой произошли указанные перемены, вызывает удивление и заставляет задуматься о причинах столь стремительного крушения марксистско-ленинской интерпретации в одной из наиболее идеологически значимых и приоритетных отраслей советской исторической науки. «Смена вех» произошла менее чем за одно десятилетие: так, в 1986 г. появилась монография Л. А. Пименовой² - пожалуй, первое крупное исследование отечественного историка, решительным образом поставившее под сомнение советский канон объяснения Французской революции, а уже в 1995 г. А.В. Адо уверенно констатировал, что «советская историография Французской революции завершила свое существование».¹

Из новых трудов по истории Французской революции необходимо отметить сборник Памяти профессора А. В. Адо под редакцией Смирнова В. П. и Бовыкина Д. Ю. В этот сборник вошли работы коллег и учеников А. В. Адо, по истории Французской революции, посвященные малоизученным темам.² Так же интересна монография В. А. Чудинова «Французская революция. История и мифы». По словам самого автора, данная книга – «результат многолетний путешествий по лабиринту историографии Французской революции».³ Спектр тем, рассматриваемых в отдельных главах, достаточно широк: здесь и общий характер Революции, и биографии отдельных ее участников, и оценка различных историографических направлений. Объединяет же все это одна общая задача – изучение историографических мифов о Французской революции, исследование механизма их формирования и их влияния на развитие научных представлений об этом событии.⁴

Работ, посвященных террору, немного и в современной российской историографии. Статья Зинаиды Алексеевны Чеканцевой «Об исторической природе насилия: Франция XVII-XVIII вв.» раскрывает возникновение идей насилия в народных массах, совсем не касаясь при этом террористической политики якобинского правительства. В сборнике Памяти А. В. Адо опубликована статья А. И. Тевдоя-Бурмули «Логика торжествующей добродетели: Робеспьер и идея революционного насилия»⁵. Эта работа посвящена отношению Максимилиана Робеспьера к революционному насилию, однако она не раскрывает всех аспектов политики террора.

Итак, тема революционного террора до сих пор остается мало изученной как в зарубежной, так и в отечественной историографии. Однако, благодаря значительному объему накопленного материала, в ближайшее время могут появиться крупные работы, посвященные данной тематике.