Глава 8. Происхождение искусства*9

Материалы, обобщенно представленные в главе 3, свидетельствуют о том, что самые ранние достоверные, многочисленные и потому пригодные для обобщений следы изобразительной деятельности относятся к эпохе верхнего палеолита. Основная часть древнейших изобразительных памятников датируется разными стадиями мадленского времени, менее многочисленные относятся к ориньяку, а единичные - к рубежу между средним и верхним палеолитом.

Верхний палеолит - время появления современного человека (Homo sapiens sapiens). В Европе для этого периода характерно изменение природных условий. Относительно теплый и влажный климат рисс-вюрмского межледниковья опять сменился сухим и холодным, начались перемены в растительности, в составе фауны и т.п. В абсолютных датах это весьма условный рубеж. Для Западной и Восточной Европы, где памятники верхнего палеолита изучены подробно, переход от мустье (среднего палеолита) к ориньяку (начало верхнего палеолита) датируется около 40 000 лет тому назад.

В данной главе вопрос о происхождении искусства рассматривается с трех разных точек зрения: с исторической, с антропологической и с биогенетической.

8.1. С точки зрения истории

При взгляде на проблему с исторической точки зрения, сразу возникает следующий вопрос.

8.1.1. Была ли у искусства «предыстория»?

Если не вдаваться в узкоспециальные подробности, то в целом средний палеолит - время неандертальца (Homo sapiens neanderthalensis). В абсолютных датах эпоха среднего палеолита в Европе (мустье) лежит примерно между 100 и 40 тыс. лет тому назад. Концом этого периода датировались отдельные археологические находки, в которых можно было видеть следы «предыстории» искусства, уже упоминавшиеся в предыдущей главе. Например, плоская круглая галька с начерченной на ней крестообразной фигурой (стоянка Тата, Венгрия) и костяные предметы из Ля Ферраси (навес и пещера, Франция, Дордонь), на которых нанесены как бы упорядоченные штрихи и царапины, образующие перекрещивающиеся двойные и тройные линии. Здесь же были найдены плоские камни с округлыми углублениями и нечто вроде «карандашей» из намеренно заостренных кусочков охры и двуокиси магния (Столяр, 1985: 125, 136 ; Vmtes, 1964; Григорьев, 1968: 40-41; Bordes, 1968: 110). В знаменитом мустьерском поселении Терра-Амата (юг Франции, Ницца) А. де Люмлей нашел гальку с глубокими резными штрихами (Столяр, 1985: 125). Все эти находки считались, а в некоторых работах и сейчас считаются «бесспорными доказательствами» мустьерской стадии в процессе происхождения искусства.

Опыт показал, что к находкам «произведений искусства», относящимся ко времени до верхнего палеолита, нужно подходить с особой осторожностью. В ряде публикаций справедливо отмечается, что претензии на локализацию и датирование древнейшего наскального искусства поступают со всех континентов, за исключением разве что Северной Америки и Антарктики. В частности, известие об открытии в Бразилии живописи, датированной не позднее 32 000 лет тому назад (Guidon, Delibras, 1986) никогда не вызывало энтузиазма, и даже более поздняя дата наскальных изображений Педра Фурада в 17 000 лет тому назад воспринята с неко-

19 В соответствии с оговоркой, сделанной во Введении, понятие «искусство» будет употребляться в смысле «изобразительная деятельность».

==133

торым скептицизмом (Bednarik, 1994: 172). Петроглифы Бхимпетки (Индия) датировались без какого-либо обоснования временем верхнего палеолита (около 20 000 лет тому назад), хотя они явно более позднего облика (Wakankar, 1978: 72-90). Иногда в литературе появляются сообщения о находках изображений эпохи среднего и даже нижнего палеолита, процарапанных на костях животных (Черныш, 1978; Сытник, 1983), однако их достоверность не подтверждается трасологическим исследованием.

В цитированной выше книге А. Д. Столяра предыстории искусства посвящена целая глава под вполне сенсационным названием «Натуральное творчество» нижнего (?!) палеолита» (Столяр, 1985: 123-179). Правда, фактически вся глава посвящена все же времени среднего, а не нижнего палеолита - эпохе мустье. Но основным предметом рассмотрения в тексте этой главы являются все те же находки из пещер Ла Ферраси и Эрмитаж (Франция), из Цонской пещеры (Грузия), со стоянки Тата (Венгрия) и др. К этой же эпохе относятся скопления медвежьих костей в пещерах Драхенлох, Вильдкирхли и др. Считается, что их смысл в «символическом, а вовсе не практическом характере» (Столяр, 1985: 151).

Если исходить из символического смысла скоплений медвежьих костей, то вполне логично предположить, что они являются остатками или прототипом «натурального макета как перехода к скульптуре» (Столяр, 1985: 180-210). В итоге складывается следующая эволюционная последовательность: сначала «натуральный макет», т.е. туша убитого медведя; затем объемная скульптура, т.е. нечто вроде чучела (шкура и голова медведя натягивается на искусственную или естественную выпуклость); далее из этого вырастает барельеф и уже потом - изображения на плоскости. Логика такой последовательности могла бы быть убедительной, если бы не фактические наблюдения. Еще до открытия и датировок древнейшей живописи в пещере Шове самыми ранними из известных изображений были не барельефы, а «гравюры как на стенах пещер, так и на отдельных плитках» (Абрамова, 1972:28).

Известно, что на плафоне пещеры Альтамира свернувшиеся бизоны написаны на выпуклых поверхностях. А. Д. Столяр видит в этом «признаки своих генетических корней - родимое пятно, обусловленное творческой наследственностью» (Столяр, 1985: 233). Правда, росписи Альтамиры датируются временем между 13 500 и 12 400 лет тому назад (Guinea, 1979: 102), а медвежьи пещеры автор относит к мустье и даже нижнему палеолиту, т.е. «родимое пятно» должно было проявиться, как минимум, через добрую сотню тысяч лет или через 4 000 человеческих поколений. А. Д. Столяр называет эти вещи предметами « знакового творчества» мустьерской эпохи и считает их прообразами или зачатками изобразительной деятельности на плоскости. Между тем, как уже отмечалось выше, сенсационные в свое время находки из Ла Ферраси и Тата исчезли из современных справочных изданий (Leroi-Gourhan, 1988: 384-385, 1028, 1037) и уже не упоминаются в числе «бесспорных доказательств» мустьерских корней искусства.

Почему именно 100 тыс. лет отводится предыстории искусства верхнего палеолита, а не больше или не меньше? На этот вопрос тоже нет ответа. По-видимому, счет идет круглыми цифрами. Отсутствие прямых материальных следов «эмбриональной стадии созревания» искусства заменяется рассуждениями, суть которых сводится к тому, что если в XXXII-XV тысячелетиях было такое совершенное и яркое искусство, то его созревание должно было начаться по крайней мере за 100 тысяч лет до этого, т.е. примерно в начале среднего палеолита. Поэтому периодические «открытия» упоминавшихся выше мустьерских изображений еще до специальной экспертизы охотно признавались даже высокими профессионалами.

Разумеется, любая новая форма поведения должна была назреть. Но так ли уж обязательно должны были оставаться некие материальные следы процесса назревания? Наиболее вероятно, что весь «приготовительный» этап проходил ла-

==134

тентно. Способность к изобразительной деятельности накапливалась в виде неяв ных психофизиологических изменений в аппарате восприятия и воспроизведени; образов. Но можно ли тогда надеяться на реконструкцию « эмбрионального искус ства» традиционными для археологии методами, т.е. на основе каких-то матери альных свидетельств его зарождения? Вряд ли.

На основе рассмотренных данных можно сказать, что в целом современно состояние знаний по вопросу о месте и времени происхождения искусства толькс чуть-чуть сдвинулось с той точки, на которой мы находились 30 лет назад, во вре мя первого издания фундаментальной книги А. Леруа-Гурана. Тогда он не бе; юмора писал: «Для решения проблемы происхождения искусства не хватает двух «мелочей»: его точной даты и места происхождения» (Leroi-Gourhan, 1965: 37). Одна из этих «мелочей» - абсолютные даты - начала завоевывать свое законное место, О них речь уже шла. О второй «мелочи» - месте происхождения искусства - речь пойдет ниже.

8.1.2. Внезапность или постепенное вызревание?

Почти все исследователи первобытного искусства, в том числе и те, кто отстаивает альтернативные гипотезы, сходятся в одном: искусство не могло возникнуть внезапно, «из ничего». Самые ранние образцы живописи, графики и пластики порождают у наблюдателя впечатление об уже давно сформировавшейся изобразительной деятельности. «...Подчеркивая своеобразную зрелость раннеориньякских памятников, можно сказать, что мы имеем «дитя без матери». Не зная ни его рода, ни племени, мы встречаемся с сюжетным творчеством уже в достаточно сложившемся состоянии. Загадкой остается не только его длительное эмбриональное становление, но и младенчество. Подпочву этого развития следует искать в неандертальской среде мустьерской эпохи. Другого выбора археологическое прошлое человечества нам не оставляет» (Столяр, 1985 :122). В то время, когда А. Д. Столяр писал эти строки, еще не была открыта пещера Шове, где искусство раннего ориньяка оказалось чуть ли не самым «зрелым» из всей верхнепалеолитической живописи, которую мы сегодня знаем.

Я. Елинек отмечает, что древнейшие произведения искусства «появляются внезапно, будучи при этом слишком совершенными в техническом и художественном отношении, чтобы их можно было рассматривать как первые, несмелые опыты человека». Он считает, что первые художественные опыты палеоантропов до нас не дошли, поскольку наносились на предметы из нестойких материалов. «Органические материалы, такие как дерево, кора, кожа и т.д., которые, несомненно, играли огромную роль как в материальной культуре, так и в художественном творчестве первобытного человека, в большинстве своем не сохранились. Обнаружение значительных количеств красной краски в культурных слоях мустьерского времени также недвусмысленно говорит о том, что позднепалеолитическому искусству вне всякого сомнения предшествовало довольно продолжительное развитие» (Елинек, 1983: 465). Иными словами, Я. Елинек развивает ту же идею: очень трудно себе представить, чтобы до верхнего палеолита изобразительного искусства не было, а потом оно возникло, как бы из ничего без какого-либо «эмбрионального» развития и сразу, полное совершенства, яркими красками выплеснулось на стены пещер или воплотилось в блестящих произведениях мелкой и крупной пластики. Но так считают не все. Среди археологов-палеолитоведов (особенно тех, кто непосредственно не занимается проблемами искусства) есть и такие, кто не видит особой проблемы в том, что искусство появляется внезапно в начале верхнего палеолита (Праслов, 1991: 47).

Представление о том, что искусство появилось внезапно, «из ничего», иногда называют внеисторичным. При этом как-то упускается из виду, что «из ничего»

==135

- это всего-навсего метафора и что в данном случае речь идет об особой внезапности. Не искусство появилось внезапно. Внезапно появились произведения искусства, материализованные следы, остатки изобразительной деятельности - живопись, графика, пластика. Причем и в этой внезапности есть особая специфика, при которой время как бы «сжимается»: при нынешних методах датировки палеолитических находок тысяча лет в ту или иную сторону особого значения не имеет. Конечно, можно, как Я. Елинек и многие его единомышленники, предполагать, что во время «эмбрионального» развития использовались нестойкие материалы, которые до нас не дошли, но все это, во-первых, не более чем умозрительные предположения и, во-вторых, они не объясняют самого явления.

Живопись, графика, пластика - это уже результат того, что у человека появилась способность к изобразительной деятельности. Появилась некая новая форма поведения, обусловленного очень многими предпосылками и причинами, среди которых важнейшее место занимает комплекс психофизиологических особенностей. Если искать истоки искусства только среди археологических материалов, то, как уже отмечалось выше, можно ничего и не найти, потому что прежде чем материализоваться на стенах пещер, скал и в виде пластических фигур, искусство должно было созреть в сознании человека. Если бы удалось ретроспективно проследить за этим созреванием, опираясь на археологические наблюдения и принимая во внимание особенности психики высших обезьян и человека, может быть, тогда стала бы более понятной и видимая внезапность или, говоря точнее, некий фазовый переход от одного состояния сознания к другому.

8.1.3. Фазовые переходы

Не только изобразительная деятельность не имеет явных следов эмбрионального развития. Членораздельная речь (не как набор звуков, а как набор звуковых знаков, т. е. как естественный язык) тоже появляется как бы на пустом месте, «из ничего». Хотя точнее было бы сказать, что процесс формирования органов, способных к полноценной артикуляции, проходил без каких-либо материальных следов, сохранившихся до нашего времени. Редчайшая находка - подъязычная кость от скелета «неандерталоида» из Кебары - сохранилась чудом, ибо такие хрящеподобные кости разлагаются вслед за мягкими тканями. То же можно сказать и о музыке как о неголосовом воспроизведении звуковых образов. Она тоже не имеет никаких следов предшествующей, «эмбриональной» стадии в своей эволюции. И еще много других особенностей человеческого поведения - как врожденных, так и приобретенных - не имеют видимых следов предыстории в жизни эволюционных предков современного человека и появились как бы без промежуточных стадий вызревания. Например, плач со слезами, потеря волосяного покрова на большей части тела, овладение огнем, тепловая обработка пищи, посуда из глины, ткачество, плавка металлических руд и т.д. Охотничья ловушка, которая, по выражению Ю.Липса, была «первой машиной», лук и стрела, колесо, понятийное мышление тоже не имели истоков и промежуточных фаз ни в биологической, ни в исторической эволюции вида Homo. Подобных внезапных качественно новых состояний человеческого сознания и его культуры (фазовых переходов) в истории много. Все они являются результатом не длительного эволюционного вызревания в недрах культуры, а качественно новыми ступенями развития.

К отдельным из перечисленных достижений культуры при желании можно подобрать соответствующие «прообразы» в природе, которые могли служить некими первичными импульсами для сознания древнейшего человека: извержения вулканов, наводнения, грозы, молнии и лесные пожары, ураганы и т.п. Можно, на первый взгляд, увидеть некую предтечу речи, музыке, танцам и архитектуре, на-

==136

пример , в дифференциации голосовых звуков у животных, в пении птиц, в брачных танцах у тех и других, в строительном инстинкте и т.п.

Однако, во-первых, все эти аналогии могут считаться истоками только на первый взгляд. На самом же деле между зачатками таких форм поведения у животных и соответствующими видами деятельности у людей лежит непреодолимая грань. Животные и птицы издают одни и те же звуки, исполняют одни и те же брачные танцы, строят одни и те же соты, норы, хатки, гнезда, и все это заложено генетически и повторяется из поколения в поколение. У людей рисуют, поют и играют на музыкальных инструментах, а также танцуют далеко не все, а очень незначительное меньшинство, и те, кто играет, поет и танцует, делают это по-разному, то же касается и всех остальных искусств.

Иногда говорят о рельефных или плоскостных природных объектах, которые в результате выветривания или иных процессов приобретают случайное внешнее сходство с человеком, зверем и т.п. Якобы они могли дать импульс к подражательным изобразительным действиям. Но если дело только в имитации, то тогда изобразительная деятельность должна была возникнуть не только у человека и раньше, чем у человека, у многих видов животных, способных к имитативным действиям. Ведь если очень настойчиво учить обезьян рисованию (см. ниже), а скворцов - речи, у них такая имитация иногда получается.

Поиски естественно-исторических истоков искусства показывают, что в целом можно говорить о двух типах таких истоков: внешних, как бы явных, но по существу механистических, и внутренних, скрытых, но, как представляется, вполне естественных. К первым относятся, прежде всего, пение, танцы и строительное искусство, хорошо видимые в инстинктивных действиях животных и птиц, у которых тоже есть «пение», брачные танцы и инстинкт сооружения сот, гнезд, нор и иных жилищ. Иногда они достигают таких «высот», что даже исследователипрофессионалы склоняются к гипотезам о сознательном или, по крайней мере, немотивированном биологическими раздражителями поведении (Лавик-Гудолл, 1974; Богатырева, Богатырев, 1993 и др.).

Есть также попытки увидеть «индивидуальность почерка» в изображениях, «нарисованных» обезьянами и их подобие рисункам маленьких детей (Кэрригер, 1969). Если в сходстве с детским рисунком (точнее, с младенческим), безусловно, есть предмет для научного анализа, то «индивидуальный почерк» обезьяны следует отнести к издержкам современного искусствоведения. На самом деле ни изобразительные искусства, ни музыка (на основе неголосовых звуков) не имеют явных природных корней не только на первый взгляд, но и при более пристальном поиске. К тому же и «очевидные» корни тоже обманчивы. Ни животные, ни птицы не могут произвольно менять структуру своей песни или рекомбинировать элементы брачного танца. Случаи изменения песни или танца у птиц или иных животных, выросших в среде другого вида, это тоже не произвольное изменение, а навязанное средой.

Между тем в природе есть вполне реальные эволюционные предшественники и искусства и языка, но для этого нужно рассматривать изобразительную деятельность и другие искусства не как некую загадочную и неуловимую субстанцию, а как информационные процессы, чем они на самом деле и являются по своей физической природе. Информационные процессы существовали в природе задолго до человека и существуют сейчас, независимо от человека.

8.1.4. Информация в природе

В живой природе информация передается разными путями, но самым фундаментальным, по-видимому, является аппарат наследственности. Элементы генетического кода выполняют информационные функции, подобные перестановкам

==137

букв в тексте (рекомбинации генов), замене одних букв другими или стиранию отдельных букв (хромосомные и генные мутации). Белки можно рассматривать как линейный текст, записанный 20 буквами, роль которых играют аминокислоты (Налимов, 1979: 196).

Поведение каждой особи в популяции животных складывается как бы из двух векторных компонент - наследственной и приобретенной. Первая задана жестко и контролируется генами, передается по наследству и изменяется только в результате мутаций. Вторая компонента поведения, приобретенная, порождается взаимодействием с другими особями и с окружающей средой, проявляется в виде условных рефлексов, по наследству не передается, но обладает значительно большей гибкостью. Получается как бы два канала, по которым циркулирует информация: внутренний и внешний (Шер, 1966; близкие точки зрения см.: Маршак, Маршак, 1981; 35; Cohen, 1968; Otte, 1995). Информация, передаваемая по внутреннему каналу, наследуется от предков и не зависит ни от самой данной особи, ни от среды обитания. По внешнему каналу информация передается комплексом различных сигналов (звуковых, моторных, запахов и т.п.), составляющих «язык» животных, который, в отличие от «языка» наследственности, включает в себя сигналы, идущие от внешней среды. Но и этот язык тоже генетически предопределен, закрыт, ограничен для каждого вида определенным набором сигналов, которые используются в отдельности и не могут связываться в цепочки, чтобы создавать таким образом новые сигналы. Трудно согласиться с утверждением М. Отта о том, что « передача генетической и культурной информации часто в эволюции противостояли друг другу (Otte, 1995: 336)» . Скорее, здесь действовал принцип дополнительности, но не столько осознанно, сколько объективно. Однако это особый вид дополнительности, при котором наследственная компонента должна сохраняться неизменной (во избежание мутаций) а приобретенная компонента, культурная, должна, наоборот, меняться и совершенствоваться, иначе не будет прогресса.

Особенность сигнальной системы в живой природе состоит в том, что ни наследственная, ни приобретенная информация никогда не фиксируется на носителях, внешних по отношению к особи. Такие, казалось бы, случаи внешней фиксации сигналов, как маркировка территории у собак, волков, кошачьих и других животных тоже предопределены генетически и не являются результатом сознательного выбора. Сигналы животных, в отличие от сигналов в языке человека, лишены значения и являются естественной реакцией на биологические раздражители (голод, боль, страх и т.п.). Теми же раздражителями формируются и условные рефлексы, приобретенные элементы поведения, не передающиеся по наследству.

Б. Ф. Поршнев предполагал, что у палеоантропов были особые способности подражать видовым голосам животных (Поршнев, 1974: 359-360). Этот навык должен был иметь сразу несколько важных для естественного отбора последствий. Во-первых, нагрузка на голосовой аппарат постепенно способствовала морфологической перестройке гортани. Во-вторых, «поздние мустьерцы, в высочайшей степени освоив сигнальную интердикцию в отношении зверей и птиц, наконец, возымели тенденцию все более распространять ее на себе подобных» (Поршнев, 1974: 368). Дополняя Б. Ф. Поршнева, - в-третьих, это был первый шаг в новом направлении естественного отбора, по пути приобретения средств и навыков передачи негенетической информации. Теперь, например, младшие могли учиться имитативным звукам не у животных и птиц, а у своих родителей и исправлять ошибки под их контролем, а не из собственного опыта. Так нарождалась новая система социальной (внебиологической) наследственности.

==138

8.1.5. Информационные барьеры

Новые возможности взаимодействия при помощи голосовых сигналов, жестов и мимики постепенно расширяли внешний канал связи и, по-видимому, к концу эпохи мустье были исчерпаны. Наступил первый в доистории информационный барьер - барьер общения. Преодолеть его смогла только качественно новая информационная система - членораздельная речь. Но, по-видимому, сначала в процессе естественного отбора высшие приматы приобрели уникальное для природы средство расширения негенетического канала передачи информации - жест. Как писал А. Леруа-Гуран, «рука, освобождающая слово» (Leroi-Gourhan, 1965: 40). Освобождение передних конечностей от опорных функций способствовало не только их превращению в руки, но и появлению так называемой «кинетической» речи - коммуникативных сигналов-жестов, которых практически нет у животных. Пока невозможно сказать, обладали ли первые жесты и мимика определенным значением или это были те же естественные реакции в расширенном репертуаре. Наряду с умением имитировать звуки животных иных видов это новое средство обмена информацией привело к появлению членораздельной речи.

Растущая роль звуковой сигнализации требовала большей дифференциации звуков. Морфологические изменения голосового аппарата примерно за 400 тысячелетий эволюции (считается, что развитие речи длилось с 500 по 100 тыс. лет тому назад - Lieberman, 1989: 391-392) закрепились в генотипе и стали наследственными. Наряду с полным выпрямлением спины и шеи произошло существенное изменение формы гортани и резонирующих полостей носоглотки.

В. И. Абаев придерживается иного мнения. Он считает, что звуки-сигналы у обезьян «могут выражать не только те или иные эмоции (боль, страх, гнев, удовольствие), но и реакцию на определенные ситуации, предупреждение об опасности, призыв и т.п.» (Абаев, 1993: 15). Однако все перечисленные здесь типы реакций по существу являются откликами на те ж биологические раздражители, только названные иными словами. Все указанные В. И. Абаевым реакции можно наблюдать, например, в поведении кур, гусей и многих четвероногих. На самом же деле речь, по-видимому, должна идти не об изменениях в характере реакций и сопровождающих их сигналов. Оптимальные условия выживания требовали, чтобы Природа « постаралась» максимально законсервировать эти функции- Поэтому сигнализация у животных и язык человека - это информационные системы разного уровня, существующие параллельно. Первую, строго говоря, нельзя называть знаковой системой. И сейчас у людей наряду с развитым языком остались звуковые и моторные непроизвольные реакции на внезапную опасность, боль, удовольствие и т.п. В связи с такой генетической консервацией в живой природе ни внутренний, ни внешний каналы передачи информации не могут самопроизвольно увеличивать свою пропускную способность.

В. И. Абаев дальше пишет: «Параллельно стали формироваться и отрабатываться звуковые комплексы принципиально нового назначения: они были опознавательными знаками отдельных коллективов, объективированным самосознанием и самоутверждением. Иными словами, они несли уже не биологическую, а социальную службу. Биологическая эволюция завершилась, началась социальная эволюция, Первая человеческая мысль, осветившая, как молния, мрак животного существования, была мысль о коллективном «мы», «наше». И то, что можно назвать первыми словами, родилось из усилий выразить эту мысль» (Абаев, 1995: 13). Первая часть этого утверждения - о параллельности новых звуковых комплексов представляется бесспорной. Однако вторая часть - то, что первые мысли были связаны с принадлежностью к коллективу, а первые слова были местоимениями, - более чем сомнительна.

==139

Далее, вполне обоснованно включая язык, пение, музыку, изобразительное искусство в «один нарождающийся синкретический комплекс», В. И. Абаев, видимо отдавая дань своему учителю Н. Я. Марру, называет этот синкретический комплекс примитивной идеологической надстройкой (Абаев, 1995:17). Главная идея В.И. Абаева: «происхождение языка - проблема не биологическая, даже не антропологическая, а социологическая. Антропогенез в нашем понимании - это прежде всего социогенез» (Абаев, 1995:19). Разумеется, социальный аспект отрицать невозможно, без него нет коммуникации. Но достаточно вспомнить, что без соответствующих морфологических изменений голосового аппарата - гортани и носоглотки, появление речи - инструмента озвучивания языка было бы невозможно. Следовательно, была бы невозможна и обратная связь между речью, мышлением и языком. Поэтому преувеличивать какую-то одну сторону этого многогранного и сложного явления - значит, идти по линии ее неоправданного упрощения.

Для закрепления морфологических изменений в организме требуются сотни и тысячи лет. Освоение новых слов происходит несоизмеримо быстрее. Ребенок в норме тратит на это не более четырех-пяти лет, в шесть-семь лет уже говорит почти вполне грамматически правильно. Новые слова входили в употребление со скоростью, немыслимой для темпов биологической эволюции. По существу человек вырвался из рамок биологической эволюции благодаря речи. Почти три миллиона лет до этого гоминиды оббивали камни и пользовались ими, т.е. «трудились», по традиционным представлениям многих теоретиков. Однако никакого заметного прогресса ни в технологии, ни в сознании такая деятельность не приносила, и прежде всего потому, что не работал (или работал очень слабо) внешний, внебиологический канал передачи информации от предков к потомкам. Потомки, в лучшем случае, успевали научиться тому, что делали их предки.

Речь коренным образом преобразила ситуацию. Речь «позволила быстро обучаться, накапливать знания и передавать их следующим поколениям во всевозрастающем объеме. Внегенетическая передача новой информации стала значить больше, чем генетическая» (Дольник, 1994: 193). С речью резко увеличилась пропускная способность канала негенетической наследственности, и это положило начало опережающему развитию новых поколений. Если в эпоху мустье в развитии вида Homo и появились какие-то зачатки социальной эволюции, то они, в лучшем случае, развивались как бы параллельно с эволюцией биологической. В верхнем палеолите началось небывалое до этого ускорение за счет передачи информации по каналу социальной наследственности, за которой биологическая эволюция уже не могла поспевать. После того, как в механизм формирования ноосферы включился совершенно новый элемент - слово, оно стало одновременно мощным стимулом и средством аналитической мысли, взаимодействующим с характерным для неандертальца потоком нерасчлененного образного сознания. С этого времени темпы социальной эволюции стали нарастать.

Изменение темпов развития можно проиллюстрировать следующими цифрами (ср. Льюис, 1964: 57) - табл. 4.

Таблица 4.

Ускорение темпов социальной эволюции

Период

Продолжительность

Нижний палеолит Средний палеолит Верхний палеолит

3 х 106 лет 1 х 105 лет 3 х 104 лет

К оглавлению

==140

Каждый последующий период оказывается почти на порядок короче предыдущего.

По мере нарастания количества осмысленных слов рано или поздно должны были созреть условия для нового информационного барьера. Предшествующий барьер, преодоленный речью, был еще в каком-то смысле доисторическим. Это был переход от животного состояния к человеческому. Следующий информационный барьер - барьер памяти - был первым информационным барьером в истории современного человека.

Природные возможности запоминания слов не были безграничными. Косвенным свидетельством «поиска» природой способа преодоления этого барьера служит мозг неандертальца, который превосходил по объему мозг современного человека. «Позднемустьерские гоминиды характеризуются преимущественно увеличением размеров мозгового черепа» (Бунак, 1966: 287). Сначала эволюция шла путем экстенсивного наращивания массы мозга (объем черепной полости палеоантропа из пещеры Шанидар 1610 куб. см, ребенка 9 лет из Тешик-Таша - 1490 куб. см.), но вскоре наступил предел физических возможностей. Шейные мышцы уже не могли свободно удерживать утяжеленную голову. Достигнув максимума, возможного при экстенсивном увеличении массы мозга, естественный отбор привел развитие вида неандертальца к эволюционному тупику, выйти из которого уже не удалось. Тем временем вперед вышел африканский «дальний родственник» неандертальца - Человек Разумный, который отличался от своего собрата прежде всего строением носоглотки (Arensburg, 1989; Lieberman, 1989) и большей потенцией к реструктуризации головного мозга (Eccles, 1992: 97-125).

Задача наращивания объема памяти была решена не увеличением объема, а более прогрессивным путем. В результате мозг, несколько уменьшившись в массе, стал активно меняться по своей структуре. Заложенная еще в мозге животных тенденция к развитию межполушарной асимметрии, получила новое ускорение за счет формирования локальных центров, управляющих теми или иными функциями высшей нервной деятельности. Барьер памяти, по-видимому, был преодолен в два приема и двумя разными путями - внутренним и внешним. Происходило ли это преодоление параллельно или последовательно, взаимосвязанно или независимо, сказать трудно. A priori представляется, что на уровне высших психических функций взаимосвязь была.

8,1.6. Барьер внутренней памяти

В языках американских индейцев, кафиров, австралийцев, коренных жителей Африки, Южной Америки и других народов, отставших в своем развитии, очень заметна дробность и конкретность слов, обозначающих разные варианты одних и тех же объектов и действий, обилие выражений множественности в многочисленных глагольных формах и других средств, «служащих для передачи особенностей действия, субъекта и объекта» (Леви-Брюль, 1994: 121; см. также Выготский, Лурия, 1993: 95-108). Например, в языке эскимосов, один и тот морж будет называться по-разному в зависимости от того, спит он или ест (Бунак, 1966а: 511). Обычно подобные языковые явления, отражающие строй мышления, объясняются как реликтовые формы древнейших языков, характерной особенностью которых был острый дефицит абстрактных понятий. Правда, против этого возражал К. ЛевиСтросс, который считал, что дело не в недостатке способностей к абстрагированию, а в иной форме абстракции: «Долгое время нам доставляло удовольствие ссылаться на языки, где отсутствуют термины для выражения таких понятий, как дерево или животное, хотя там можно найти все необходимые слова для подробного инвентаря видов и разновидностей» (Леви-Стросс, 1994: ! 13). Тем не менее приводимые им же самим примеры из языков индейцев Северо-Запада Северной Аме-

==141

рики свидетельствуют именно об этой конкретности языка и мышления. Рано или поздно должна была возникнуть проблема с хранением в памяти такого изобилия словоформ.

Внутренний путь преодоления барьера памяти состоял в усилении межполушарной асимметрии и дальнейшем формировании центров локализации определенных участков памяти в префронтальной коре головного мозга (Goldman-Rakic, 1992; Гольдман-Ракич, 1992: 63-70; Кэндел, Хокинс, 1992: 43-51; Kandel, Hawkins, 1992) и речевой деятельности в височной доле левого полушария. Как установлено специальными исследованиями с применением позитронной эмиссионной томографии, можно найти не только обобщенный центр речи в левом полушарии, но и участки внутри его, ответственные, например, за соответствие словесных обозначений цвета реальным цветам или за использование глаголов, существительных и служебных слов (Дамазиу, Дамазиу, 1992: 55-61; Damasiu, Damasiu, 1992).

8.1.7. Барьер внешней памяти

Преодоление барьера внешней памяти - вопрос для нашей темы наиболее интересный. Думается, что здесь впервые в эволюции высших приматов сработал сознательный выбор, который состоял в том, что была осознана возможность использования каких-то предметов не по прямому назначению, а в качестве знаков, «узелков на память». Эксперименты с выработкой такого употребления предметов у приматов и современных детей очень хорошо описаны в разных изданиях (см., например: Выготский, Лурия, 1993: 65 и след., 153-175). Это был настоящий фазовый переход без каких-либо промежуточных, «эмбриональных» состояний, вообще невозможных в подобных процессах.

В этой связи не было бы ничего неестественного, если бы некоторые костяные, роговые и каменные предметы со штрихами и зарубками, из тех, что уже много лет изучают А. Маршак и Б. А. Фролов, оказались бы по абсолютным датировкам самыми ранними следами человеческой изобразительной деятельности (Marshack, 1972; 1972а; 1985; 1996: 357-365; Фролов, 1974; 1988; 1990 и др., см. также: Мириманов, 1996). Так произошел первый решительный шаг не просто к абстракции от сознания, обремененного бесконечно растущим количеством слов, а к впервые открытому человеком способу свертывания информации без потери ее смысла.

В истории человечества было еще несколько информационных барьеров, которые преодолевались созданием различных, но всякий раз новых средств хранения, переработки и распространения информации. Барьер обобщения информации был преодолен созданием понятий. Вместо того чтобы называть разными именами каждый предмет, объект, явление, действие, появилась возможность связывать одно слово с целым классом сходных предметов, явлений, действий. Как писал Л. С. Выготский, «язык есть единство общения и обобщения». Затем начала работать обратная связь: понятия стали средством мысленной классификации предметного мира. Первыми классификационными понятиями стали бинарные оппозиции. По времени барьер обобщения, по-видимому, совпадает с концом верхнего палеолита и с переходом к мезолиту и неолитической революции.

Около IV тысячелетия до Р.Х. назрел новый информационный барьер барьер хранения информации. Он был преодолен созданием письменности. Еще через четыре тысячелетия барьер распространения информации породил книгопечатание. Затем, уже в наше время, возник барьер скорости переработки информации, который был преодолен созданием компьютерных технологий. Следующая информационная революция, по-видимому, будет биокибернетической. Любопытно, что моменты преодоления этих барьеров по времени совпадают (или связаны?)

==142

с кардинальными социально-экономическими преобразованиями в обществе.20 Однако эта тема, сама по себе чрезвычайно интересная, выходит за рамки задач настоящей работы. Вернемся пока к первому барьеру - барьеру памяти.

8.1.8. При каких условиях могла появиться изобразительная деятельность?

Одна из главных трудностей в исследовании проблемы происхождения искусства состоит в том, что 32 000 лет тому назад изобразительное искусство в виде прекрасных фресок из пещеры Шове уже существовало, и далеко не в зачаточной форме. Судя по статуэтке из Берехат-Рам, ближневосточный сапиенс начал что-то изображать уже около 200 000 лет тому назад или даже раньше. Видимо, еще в верхнем палеолите начали действовать факторы неравномерного развития культуры в разных регионах. Поэтому ставить вопрос о времени появления изобразительной деятельности в абсолютных или даже в относительных (в археологическом смысле) датах не очень предметно. По-видимому, пока речь должна идти об условиях, в которых могла и, что важнее, должна была появиться изобразительная деятельность, как, впрочем, и иные, неизобразительные, искусства. А в разных регионах такие условия созревали не в одно и то же время.

Важнейшим из этих условий представляется членораздельная речь. Если продолжить приводившийся выше афоризм А. Леруа-Гурана «Рука освободила слово», то слово освободило знак, а последний, в свою очередь, стал предтечей фигуративного образа. Развивающаяся речь со временем потребовала выхода на внешние носители и фиксации в виде знаков. Дальнейшее расширение внешнего канала передачи социальной наследственной информации было невозможно без дополнительных носителей знаков. Как это уже отмечалось (см. гл. 7.5.), естественных носителей информации у палеоантропов было всего три: голос, мимика и жесты. Как показала последующая эволюция, возможности этих естественных способов обмена информацией не исчерпаны полностью и поныне. Но каждый из них действует только при непосредственном общении (в режиме реального времени). Ни один из них не соответствовал новой потребности: запоминать информацию не столько для себя, сколько для ее передачи во времени. Наступило очередное кризисное состояние системы средств обмена информацией, т.е. упоминавшийся выше барьер памяти. Выход из этого кризиса был возможен только вводом в употребление качественно нового носителя информации и фиксацией на нем именно той информации, которая не находила выражения ни в словах, ни в выражении лица, ни в жестах. Таким качественно новым средством стало плоскостное или объемное изображение. Носителями новой информации стали материальные предметы: костяные или роговые пластинки, каменные плитки, поверхности скал, стены пещер. Какая именно информация стала фиксироваться раньше - знаковая или образная, пока сказать трудно. Теоретически кажется, что слова, обозначающие конкретные предметы и действия, запоминаются и без внешней фиксации. Освоение языка ребенком в первые годы происходит полностью со слуха, а размытые психические образы и представления, не имеющие четких словесных эквивалентов, больше нуждаются в закреплении на-каких-то внешних носителях.

Появившись на рубеже между мустье и верхним палеолитом (по европейской периодизации), осознанные знаковые функции стали заполнять собой все сферы жизни. Элементы знакового поведения постепенно включаются в трудовые действия и, способствуя их осознанию, становятся мощным стимулом к совершенство-

20 Идей информационных барьеров, как этапов исторического развития человеческого общества, была высказана автором в общем виде в 1970 г. (Колчин, Маршак, Шер, 1970: 4). Развернутая публикация на данную тему тогда была невозможна в силу якобы противостояния ортодоксальной теории общественно-экономических формаций.

==143

ванию технологии. При обучении подрастающего поколения обычные ранее действия по принципу «делай как я» начинают сопровождаться все большим количеством словесных и иных знаковых пояснений. Возможно, что именно в знаковости состоит главное отличие осознанного труда от инстинктивного.

Так же, как речь, как использование огня, тепловой обработки пищи, керамика и многие другие достижения культуры, возможность использования внешних носителей информации возникала у неоантропов (или еще у палеоантропов) в разных регионах параллельно и независимо один от другого. Здесь еще действовали в большей мере не вполне осознанные механизмы законов природы (психофизиологической природы человека). Поэтому еще не было нужды в заимствованиях, все шло естественным путем, и различия могли быть только в темпах: в одних регионах с опережением, в других • с запаздыванием. Но, однажды начавшись, эта первая форма знаковой деятельности уже не могла не распространяться.

Нанося на каких-то плоскостях штрихи и зарубки, кто-то рано или поздно должен был «обнаружить» у себя врожденную природную способность к тому, чтобы изобразить на костяной пластине, или каменной плитке, или на стене пещеры не только линии, крестики и тому подобные знаки, но и образы окружающей действительности. Как и сейчас, людей с такими врожденными способностями было очень мало. И, опять же в силу законов природы, художественные способности человека той эпохи могли реализоваться только тогда, когда они были настолько выдающимися, что «прорывались» сами, без какого-либо намеренного развития и обучения, которое могло появиться только спустя много тысячелетий, во времена цивилизации.

В современном цивилизованном мире существует система художественного воспитания и образования детей. И даже при такой системе, при многочисленных средствах и методах развития врожденных способностей, в художественные школы попадают не более 10-15% детей, а из них посвящают свою жизнь изобразительному творчеству и того меньше. Не удивительно, что в древности человек, обладавший даром рисования, был явлением крайне редким и не мог не вызывать определенной реакции у своих сородичей и соплеменников. Скорее всего, эта реакция была отрицательной и отторгающей, как следствие необычного и непонятного, как естественное стремление не допустить ничего нового, не убедившись в том, что оно не повредит жизни рода. Начало вечного трагического конфликта художника и толпы, вероятно, относится уже к эпохе верхнего палеолита.

Итак, изобразительная деятельность могла появиться только при определенных психофизиологических и социально-психологических условиях, в которых как-то не просматривается особая роль труда, и вполне понятно почему. Труд как изготовление орудий для обеспечения жизнедеятельности - явление массовое, трудом были заняты все: кто мог - сам, кто еще не мог - учился, кто уже не мог - в меру сил помогал. Способность к осознанному труду выросла из инстинктивного труда. Здесь вполне очевидны и «эмбриональный» период, продолжительностью чуть ли не в 3 млн. лет, и длительное вызревание, хотя о моменте перехода от инстинктивного труда к сознательному еще долго будут спорить.

Искусство - явление редкое, даже редчайшее (особенно если учитывать огромную детскую смертность в ту эпоху). Сотни и тысячи людей постоянно оббивали камни, скалывали с них отщепы и делали орудия, но только редкие единицы были способны к изобразительной деятельности. Не поэтому ли им приходилось уходить в глубину пещеры, чтобы не навлечь на себя гнев и преследование со стороны сородичей? При этом вполне уместен вопрос: насколько далеки от реальности широко известные попытки художественной реконструкции жизни в эпоху верхнего палеолита, особенно в тех случаях, когда «воссоздаются» трогательные своей непосредственностью сцены, связанные с первобытным искусством, такими

==144

известными художниками, как 3. Буриан, П. Жамен, Э. Гэррье (Аугуста, Буриан, 1971;Peintres..., 1990)?

8.2. С точки зрения антропологии

Рассматривая искусство как явление человеческой природы, необходимо учесть и антропологические наблюдения. Их анализ был бы, вероятно, более продуктивным, если бы этот раздел готовил антрополог. Не испрашивая снисходительного отношения, автор надеется, что если профессионал обнаружит допущенные здесь погрешности, может быть, они станут поводом для более глубоких разработок. А пока обратимся вкратце к современным знаниям о неандертальце - существе, которое, по мнению сторонников мустьерских корней искусства, должно было быть носителем «эмбриональной» изобразительной деятельности.

8.2.1. Неандерталец - предок или параллельная ветвь?

Вопрос об истоках искусства в «неандертальской среде» связан с другими не менее важными вопросами антропогенеза: 1) был ли неандерталец непосредственным эволюционно-генетическим предком человека или нет? 2) был ли неандерталец на такой стадии развития, когда психо-физиологические предпосылки и уровень культуры создают объективную потребность в новом виде коммуникации, каким является искусство? 3) допускают ли факты, на которых базируется мнение об искусстве эпохи мустье, иное, не менее правдоподобное толкование вопроса о происхождении искусства?

Американский антрополог А. Хрдличка был убежден, что человечество прошло через неандертальскую фазу (цит. по: Козинцев, 1993: 4-6; 1994: 8). Эта вера достаточно прочна и сейчас. В некоторых современных трудах по первобытной истории указывается, что в дуально-праобщинных организациях, возникших в связи с усиленной гибридизацией, «быстрыми темпами шла переплавка (!? - Я. Ш.) поздних специализированных неандертальцев в Homo sapiens» (Семенов, 1989: 276280). При этом остается неясным, из каких фактов следуют заключения о наличии «дуально-праобщинной организации» у мустьерцев и, особенно, об усилении в их сообществах процессов гибридизации. Ведь автор базируется только на описаниях дуальной структуры общества у народов Австралии, Океании, Африки, ушедших в своем развитии очень далеко не только от неандертальца, но и от человека эпохи верхнего палеолита.

В профессиональной литературе по этому вопросу высказываются совсем другие мнения. П. П. Ефименко: «Половые отношения на этой ступени развития человеческого общества (мустье - Я. Ш.) имели характер группового брака между всеми мужчинами и всеми женщинами ..., принадлежавшими одному поколению Мустьерскому времени должна была исторически отвечать та форма общественной организации, которая в этнографических исследованиях носит довольно условное название «кровнородственной семьи» (Ефименко, 1953; 243).

П.И.Борисковский: «Характеристика общественных отношений эпохи первобытного стада очень трудна. Археологические и палеоантропологические остатки скудны и отрывочны, а среди примитивных племен недавнего времени не известно ни одного, находившегося на данной ступени развития» (Борисковский, 1979: 162). Примеры подобных оценок профессионалов-археологов могут быть умножены.

Уместно также привести мнение биолога-этолога. «Неандертальцам встреча с более прогрессивным младшим братом ничего хорошего не принесла: они не выдержали конкуренции и вымерли не позднее 25 тыс. лет тому назад. Некоторые не-

==145

биологи говорят, что они «влились» в новый вид. Но биологи знают, что такого в природе не бывает: виды могут только расходиться» (Дольник, 1994: 33).

Таким образом, стремление видеть в неандертальце не только эволюционного предшественника современного человека, но и носителя «социогенеза» в разных вариантах - усиленном (Семенов, 1989: 276-280) или смягченном (Борисковский, 1979; Григорьев, 1968) - уже почти автоматически влекло за собой и вывод о том, что искусство должно было зародиться в неандертальской среде: поскольку уже был труд, были зачатки общественного устройства, зачатки культуры, то и зачатки искусства вполне естественны.

Такая концепция вполне соответствовала официальной теории, которая на протяжении ряда десятилетий господствовала в нашей науке о первобытности. Это была некая смесь дарвинизма с историческим материализмом, которую мы впитали на школьной и студенческой скамье. Главным местом в этой теории было то, что человека создал труд. «Примитивное физическое строение питекантропа, синантропа, неандертальца ограничивало трудовые способности, тормозило развитие техники. В процессе общественного труда их физическое строение менялось» (Борисковский, 1979: 168). Иными словами, все наоборот: не изменения «физического строения» мозга и рук способствовали развитию труда, а труд воздействовал изменение «физического строения». Если бы это было так, то почему за последующие после верхнего палеолита тысячелетия фантастические (в сравнении с первобытностью) изменения «в процессе общественного труда» нисколько не изменили физического строения Homo sapiens?

Еще автор первого описания скелета неандертальца М. Буль отметил, что у него много специализированных, а не промежуточных признаков, из чего следовало, что это была скорее боковая ветвь эволюции, чем непосредственный предок современного человека (Козинцев, 1994 : 9; о некоторых ошибках М. Буля при описании кисти руки из Ла Феррасси см.: Oberlin, Sakka, 1993: 18). Новые находки, особенно на Ближнем Востоке, в сочетании с избавлением от официальной идеологической зашоренности потребовали пересмотра привычной схемы, которая представлена во многих музеях и учебниках, - ряд медленных превращений питекантропа и синантропа в неандертальца, а последнего - в современного человека. Кстати, традиционная теория эволюции, начиная с самого Ч. Дарвина, была далека от такой прямолинейности. Наряду с образом лабиринта (см. гл. 2 данной книги), эволюцию в целом можно себе представить как «лабиринтообразную» последовательность древовидных фигур, у которых одни ветви отмирают, другие выживают, пробиваются дальше и образуют новые древа.

Сегодня сложились две альтернативные теории о месте происхождения современного человека . Группа американских генетиков из Калифорнийского университета в Беркли под руководством теперь уже покойного А. Уилсона исследовала 182 разных типа митохондриальной ДНК от 241 представительницы разных современных рас. Этот вид ДНК передается только по материнской линии. Оказалось, что в ДНК всех рас встречаются элементы, присущие африканской расе, но специфически африканские типы ДНК не встречаются нигде, кроме Африки. Две главные ветви построенного генетиками родословного древа указывают на Африку, из которой современный человек вышел около 200 тыс. лет тому назад и постепенно распространялся на остальные континенты (Cann, Stoneking, Wilson, 1987; Wainscoat, 1987; Рувинский, 1991: 25-29; Уилсон, Канн, 1992: 8-13). Получалось, что Ева была африканкой. Попав через Передний Восток, Кавказ и Балканы в Европу, населенную «классическим» неандертальцем, современный человек постепенно вытеснил его. Причем скорее всего это было не истребление, а чисто «экономическая» конкуренция, которую неандерталец проиграл. Так считают К. Б. Стрингер из Лондонского музея естественной истории и его единомышленники (Stringer, 1989; 1990; 1992; Stringer, Andrews, 1988; Stringer, Gamble, 1994). Согласно данной теории

==146

неандерталец - не предок современного человека, а параллельная, тупиковая ветвь эволюции, вымершая в верхнем палеолите.

Один из вариантов этой теории принадлежит Э. Зуброу, антропологу из университета в Буффало. Он считает, что плохо приспособленный к ухудшению климата европейский неандерталец мог вымереть за первую тысячу лет последнего оледенения даже без конкуренции с пришельцами. Дж. Ши из Гарвардского университета (Кембридж, США) считает, что орудия неандертальца не дают оснований думать о его «интеллектуальной отсталости». По своему физическому строению он был намного сильнее и быстрее современного человека. Но высокое расположение носоглотки не выдержало похолодания, связанного с оледенением, и неандерталец постепенно «вымерз» (Shea, 1990: 189).

Новаторское «молекулярно-археологическое» исследование пока нельзя считать последним словом в этой проблеме. Сразу после публикации результатов были высказаны сомнения в корректности компьютерной программы, которая строила «родословное древо». Для внесения дополнительной ясности нужно сопоставить ДНК архаичных европейских гоминид с современным человеком. Пока не установлено, что современный человек ближе к африканскому предку, чем к европейским предшественникам, теорию африканского происхождения Homo sapiens нельзя считать доказанной окончательно. Между тем уже сейчас вклад этого исследования в разработку объективных, естественно-научных основ антропогенеза трудно переоценить.

Исследование митохондриальной ДНК позволило также внести существенные коррективы и в теорию расообразования. Оказалось, что внешне столь разные человеческие расовые типы на генетическом уровне различаются очень мало. А сам факт их формирования, как это еще предполагал Ч. Дарвин; не был результатом длительного естественного отбора, а связан с расселением «на новые территории маленьких групп людей, приносивших с собой не весь генофонд человека, а какую-то его случайную часть» (Дольник, 1994: 34). Такова первая из двух альтернативных теорий.

Вторая теория представлена в работах М. Уолпоффа из Мичиганского университета и А. Торна из Национального Австралийского университета, сторонников «мультирегиональной эволюции». Они считают современного человека прямым потомком неандертальца, причем не только африканского или ближневосточного, но и населявшего другие части Старого Света, а результаты исследования митохондриальной ДНК принимают при условии, что африканская «Ева» жила не позднее 1 млн. лет тому назад (Wolpoff, 1989; Торн, Уолпофф, 1992).

Итак, одни исследователи считают, что современный человек сформировался в результате прогрессивной эволюции предшественника - неандертальца. Другие определяют неандертальца как тупиковую ветвь эволюции, а родословную Hom sapiens ведут от африканской «Евы», жившей около 200 тыс. лет назад в саванне. Если вопрос о возрасте «Евы» еще можно считать спорным, то возраст передневосточного Homo sapiens, более чем вдвое превышающий возраст его европейского потомка, вполне доказан. Судя по последним датировкам, когда в Европе еще обитал неандерталец, в Африке и на Переднем Востоке уже появился Homo sapiens.

А. Г. Козинцев склоняется к компромиссной позиции. Заметную неравномерность в эволюционном развитии скелетов европейских неандертальцев и неоантропов он связывает со смешанным характером культур переходного времени от мустье к верхнему палеолиту: «Некоторые из них (прежде всего ориньяк) явно

привнесены извне, скорее всего с Ближнего Востока, тогда как другие возникли на основе местной мустьерской культуры. Логично предположить, что первые были созданы потомками ближневосточных неоантропов, а вторые - потомками местных неандертальцев. Если это действительно так, то в данном случае достигается некоторый компромисс между моноцентризмом и полицентризмом» (Козинцев,

==147

1994*: 14). Может быть, так и было, если это не противоречит законам эволюционной физиологии (Дарвин, 1987: 84-86, 202, 242). Если некоторые верхнепалеолитические культуры оставлены потомками неандертальцев, то они должны иметь четко выраженные признаки «запаздывания». Если же это была «гибридизация» между пришельцами и аборигенами, то вряд ли такое потомство могло быть достаточно жизнеспособным. Все же идея о тупиковой ветви неандертальца и о возможных реликтовых гоминидах, не выдержавших ухудшения климата и конкуренции с пришельцами, представляется более правдоподобной (см., например, Koffmann, 1994: 33-42; 1995: 56-66; Dambricourt-Malasse, 1996).

Таким образом, на первый вопрос, поставленный в начале раздела, можно ответить твердо отрицательно: непосредственным эволюционно-генетическим предком современного человека неандерталец не был. На второй вопрос тоже можно ответить отрицательно, хотя и с меньшей уверенностью, чем на первый.

Главный же вопрос (третий) - кому принадлежат самые древние изображения - неандертальцу или современному человеку? - требует более подробного рассмотрения.

8.2.2. Кто сделал статуэтку из Берехат-Рам (неандерталец или Homo sapiens)?

В 1981 г. была сделана находка, как будто несомненно свидетельствующая о том, что самый ранний из известных сейчас символических предметов был сделан на Ближнем Востоке не менее чем за 200 тыс. лет до того, как в Европе началась эпоха верхнего палеолита. На стоянке Берехат Рам (Израиль) в слое, датированном по потокам вулканической лавы между 800 и 233 тыс. лет тому назад, была найдена заготовка для антропоморфной статуэтки из скатанного вулканического туфа, на которой уже были намечены голова, шея, плечи, руки и бюст (Goren-Inbar, 1986: 712; Schepartz, 1993: 91-126, fig. 8; см. также: Bednarik, 1994a: 353; Renfrew, Bahn, 1996: 374; Marshack, 1991, 1996).

О" •2cm

Рис. 26. Статуэтка со стоянки Берехат-Рам (по Bednarik, 1994 а).

Тогда же, в 80-е гг., при раскопках на Голанских высотах близ деревни Кунейтра, проводившихся под руководством Н. Горен-Инбар, в слое, датированном временем 60-48 тыс. лет тому назад, был найден плоский обломок кремнистого сланца, покрытый преднамеренно процарапанными дугообразными линиями. Эти

==148

линии объяснялись и как «вулканический ландшафт, видимый с Голанских высот», и как радуга или изображение дождя с ссылками на особые метеоусловия Голан, где холодная дождливая зима и жаркое лето, или даже... как перевернутый вверх ногами классический греческий торс (Marshack, 1996: 357-365).

Конечно, на фоне сотен пещер с живописью, графикой и пластикой, десятки из которых датированы по радиоактивному углероду, на фоне многих сотен статуэток и иных мелких и крупных объемных изображений, найденных в верхнепалеолитических слоях, перечисленные единичные находки из мустьерских памятников трудно считать убедительными доказательствами предыстории искусства, но и не принимать их во внимание тоже нельзя. По всем опубликованным данным, сомневаться в которых нет никаких оснований, заготовка из Берехат-Рам и некоторые другие «неутилитарные» предметы, найденные при раскопках на Голанских высотах и в других пунктах, происходят из мустьерских или даже ашельских слоев (Goren-Inbar, 1986; 1990; Bednarik, 1994a). Но были ли эти предметы сделаны неандертальцем? На этот вопрос ни прямого, ни косвенного ответа пока нет. Показательно, что ни в упомянутых, ни в других публикациях результатов интереснейших раскопок на склонах горы Кармел авторы не пользуются понятием «неандерталец» (Arensburg, 1989: 165-171). Вряд ли это случайно.

Эпоха «сапиентации» (Козинцев, 1993: 4-6) палеолитического человека в Европе началась значительно позже, чем на Ближнем Востоке. В то время, к которому относится упомянутая находка со стоянки Берехат-Рам, природные условия здесь были более благоприятными, чем в приледниковой зоне. Характерной особенностью палеолита Восточного Средиземноморья было сосуществование ашельских и леваллуазских комплексов. Кости людей, найденные в мустьерских слоях пещеры Кафзех, морфологически ближе к Homo sapiens, чем к неандертальцу (Массой, 1986: 16; Козинцев, 1993). Человеческие кости эпохи среднего палеолита на Ближнем Востоке дают большие вариации морфологических типов. К сожалению, многие из этих находок не имеют несомненных абсолютных дат в пределах от 80 - 90 до 35 тыс. лет, поэтому целесообразно использовать понятие «мустьерский человек», а не «неандерталец», имея в виду не столько антропологическую, сколько его историко-культурную характеристику. В свете этих данных отнесение А. Маршаком статуэтки и сланцевой плитки с процарапанными штрихами ко времени среднего палеолита может быть принято лишь с оговоркой, что речь идет о времени европейского среднего палеолита, которое может не совпадать с эпохой среднего палеолита на Ближнем Востоке.

Параллельно получают более правдоподобное объяснение некоторые вопросы, порожденные сравнением западноевропейских неандертальцев с палеоантропами из Шанидара и особенно из Ябруда и Табуна. Если на Ближнем Востоке процесс «сапиентации» начался раньше, то позднепалеолитические признаки ближневосточных неандертальцев представляются вполне естественными. Вместе с тем показательно, что характер их «типично мустьерской индустрии практически не изменился за более чем 15 тысячелетий» (Solecki, 1963: 179-193; 1971: 252-265). Вряд ли такое было бы возможно в условиях осознанной трудовой деятельности.

8.3. С точки зрения биогенетического закона

Если верна догадка, что в развитии искусства действуют те же закономерности, что и в других сферах живой природы, то согласно биогенетическому закону (онтогенез повторяет филогенез) в развитии индивида должна в ускоренном темпе повториться вся предшествующая эволюция. Иными словами, в развитии изобразительной деятельности ребенка должны в «ускоренной миниатюре» отразиться основные этапы возникновения и развития искусства. Но прежде чем рассматривать творчество детей, обратимся к наблюдениям над нашими эволюционными

==149

«дальними родственниками». Возможно, что таким путем удастся восполнить недостающие данные палеоантропологии.

8.3.1. Творчество обезьян

Первое знакомство с «обезьяньей живописью» может создать впечатление, что все, упоминавшиеся выше, три звена, из которых складывается изобразительная деятельность (7.3.), можно наблюдать в «творчестве» обезьян (Lenain, 1995, там же библиография). Когда шимпанзе дают в руки пишущий инструмент и лист бумаги, он может нанести на бумагу какие-то линии, веерообразные фигуры и т.п. все, что при желании можно назвать зачатками изобразительной деятельности. Есть некоторое сходство с первыми попытками рисования у младенца: какая-либо явная мотивация отсутствует, а попавший в руки пишущий инструмент простым перебором испытывается на разные свойства (в том числе берется в рот), и обнаруживается, что при « чиркании» он оставляет линейные следы.

На эту тему есть очень интересные наблюдения В. Келера. Приведем их в изложении Л. С. Выготского: «Однажды на площадку для игр были принесены комки белой глины. Без всякого побуждения извне постепенно обезьяны, играя глиной, «открыли» рисование. Когда обезьяны впоследствии опять получили глину, у них немедленно началась та же самая игра. Мы видели, как вначале обезьяны лизали незнакомое вещество: вероятно, они хотели попробовать его на вкус. После неудовлетворительного результата они вытирали, как они это делали в подобных случаях, высунутые языки о ближайшие предметы и, естественно, сделали их белыми. Через несколько мгновений разрисовка железных столбов, стен, балок превратилась в самостоятельную игру, так что животные языками набирали краску, иногда целые куски, разминали их во рту, смачивали их, превращая в тесто, снова рисовали и т.д. Дело заключалось именно в рисовании, а не в том, чтобы растирать во рту глину, потому что сам рисующий и все остальное общество, если оно было не слишком занято, следило с величайшим интересом за результатом. Очень скоро язык перестал служить кистью, как и следовало ожидать. Шимпанзе берет в руку комок глины и рисует гораздо увереннее и быстрее. При этом, правда, нельзя было ничего заметить, кроме больших белых размазанных пятен или, при особенно энергичной деятельности, совершенно забеленных поверхностей. Впоследствии животные имели возможность употреблять и другие цвета» (Выготский, Лурия, 1993:58).

К настоящему времени известно уже довольно много примеров, когда приматы (и не только высшие) брались за рисование. Горилла обводила свою тень на стене, павиан, отковырнув кусок штукатурки, малевал им что-то на бетонном полу, а затем с интересом рассматривал свое произведение (Фридман, 1972: 101). Обезьяна Гуа рисовала кончиками пальцев или ногтями на запотевшем от ее дыхания оконном стекле (Кэрригер, 1969: 187). Самка шимпанзе по имени Люси с «ожесточением вычерчивала круги», получая от этого колоссальное удовлетворение (Линден, 1981:92).

Обезьяна Пи-Уай из рода капуцинов начала рисовать без всякого внешнего побуждения - при помощи проволоки, гвоздя и палки она царапала линии на бетонном полу лаборатории, впоследствии она рисовала мелом на полу и карандашами на бумаге. Ее рисунки обладали полноценной формой и законченностью, она рисовала с большой охотой, и было видно, что этот процесс имел для нее очень большое значение (Кэрригер, 1969: 190). Есть еще несколько примеров рисования капуцинов, хотя в целом капуцины в общем развитии заметно уступают высшим приматам. Последние, как известно, добились признания своего «творчества» еще в 1958 г., когда Институт современного искусства устроил выставку рисунков двух шимпанзе - Бетси из Балтиморского зоопарка и Конго из Лондонского. Дабы за-

К оглавлению

==150

труднить покупку произведений обезьяньей живописи, на выставленные «шедевры» были назначены высокие цены, но, несмотря на это, почти все рисунки были распроданы. Конечно, это была чисто рекламная акция, а искусство обезьян было более чем абстрактным.

Также абстрактным было творчество Элли, одного из шимпанзе, обучавшихся знаковому языку глухонемых (как и Люси). Он рисовал маслом по холсту. Эта обезьяна вообще проявляла удивительные способности, в том числе и в овладении языком, а его рисунки произвели огромное впечатление на одного искусствоведа. «Это новый Поллок!» - твердил он исследователю, который, разумеется, также был в восторге. Предполагается, что стремление к рисованию именно у этого шимпанзе было каким-то образом связано с обучением языку. Подобный же успех имели «картины» других шимпанзе, выставленные в музее среди живописи современных художников, без объявления их авторства (Линден, 1981: 118).

В настоящее время в Санкт-Петербургском зоопарке живет самка орангутана Моника. Наблюдения над ней проводит группа сотрудников под руководством Л. А. Фирсова. Моника очень любит «рисовать» красками и делает это охотно и без всякого побуждения почти каждый день. В ее рисунках, представляющих сочетание ярких пятен и линий, не всегда случайных, чувствуется стремление организовать цветовые пятна и линии и выделить центр.

Вместе с тем по этому вопросу существуют и иные мнения. У высокоорганизованных животных - приматов эстетическое удовольствие становится источником более глубокого и богатого жизненного опыта, чем просто игра или развлечение. Самые первые в нашей стране работы по изучению способностей человекообразных обезьян к рисованию были проведены Н. Н. Ладыгиной-Коте в рамках ее общих исследований умственных способностей шимпанзе. Тогда было отмечено, что рисунки обезьян постепенно улучшались, но очевидно, что уровень развития трехчетырехлетнего ребенка обезьяна не перешагнет.

Сначала у высших и даже низших обезьян были найдены гомологи «сугубо» человеческих полей 40 и 39 в нижнетеменной области, которые связаны с тонким манипулированием (у человека - с трудом) и восприятием речи. Далее обнаружилось, что в мозге обезьян имеется верхневисочное поле 37 (также имеющее прямое отношение к пониманию речи), а затем были найдены поля 44 и 45 нижнелобной коры, являющиеся речевой зоной в мозге человека. К новым человеческим структурам лобной области относятся поля 46 и 10, также существующие у обезьян, у человека они тоже имеют непосредственное отношение к интеллекту, к речи и к организации волевого акта (Фридман, 1985: 141). Получается, что анатомически между мозгом человека и обезьяны, а следовательно, и антропоида нет качественного отличия. Э. П. Фридман считает, что отличие человеческого мозга от обезьяньего «только количественное, хотя функционирование, разумеется, во многом различно» (Фридман, 1985: 142).

Можно было бы сказать, что основное различие между мозгом человека и мозгом шимпанзе состоит не в его строении, а в разделении функций между полушариями и в уровне их функциональной асимметрии. Видимо, так оно и есть, однако и здесь различие не такое уж безоговорочное. Относительно асимметрии головного мозга считалось, что обезьяны - амбидекстры (как и ребенок до определенного возраста), теперь же некоторые исследователи склоняются к выводу, что обезьяны праворуки, как большинство людей (Фридман, 1972: 88). Это подтверждают наблюдения Ю. Линдена, который, общаясь с самкой шимпанзе Люси, заметил, что она держала ручку, которой «рисовала», правой рукой кончиками пальцев, а левой же рукой брала предметы всегда только всей кистью. Точно так же у детей доминирующая рука тем или иным способом приспосабливается к захвату предметов с помощью кончиков пальцев , а для второй руки отводится роль

==151

прочно удерживать предметы» (Линден, 1981: 9). Подобная асимметрия обнаружена не только у шимпанзе, но и у резусов.

Разумеется, существуют и важные отличия между мозгом человека и самых высших обезьян. При столь удивительном наличии у обезьян «чисто человеческих» полей 44 и 45 и, более того, при почти одинаковой клеточной организации гомологических участков мозг шимпанзе вместе с тем обладает структурой волокон (обеспечивающих связи коры) значительно более тонкой, чем у человека, и это резкое отличие системы корковых связей отражает более низкий уровень функциональных возможностей, иначе говоря - умственной деятельности антропоидов в сравнении с людьми. Именно те участки коры у человека, которые связаны с членораздельной речью, имеют наибольшие (количественные) отличия по сравнению с другими структурами у обезьян, включая высших (Фридман, 1985: 146).

Наиболее правдоподобным объяснением потенциальной способности обезьян к изобразительной деятельности (пусть только в среде , искусственно созданной человеком) можно признать высокий уровень межполушарной асимметрии их мозга. Возможно, этим же объясняются и языковые способности обезьян к восприятию символических обозначений окружающих предметов и явлений, способность оперировать и мыслить этими символами, улавливая смысл, вытекающий из их последовательности. «Говорящие» обезьяны показали, что между человеком и высшими приматами существует еще один вид преемственности, что обезьяний мозг обладает огромными потенциальными возможностями.

Однако возможность и ее реализация - вещи совершенно разные. Новая мозговая функция может возникнуть не только после того, как в мозгу созреют для этого соответствующие условия. Это условие можно считать необходимым, но недостаточным. Достаточность складывается тогда, когда действует еще и некий устойчивый внешний стимул, требующий реализации этой потенциальной возможности. Потенциальные резервы мозга необходимы для развития любого организма. Мозг. который может справиться только с насущными обязанностями, в экстраординарных условиях приведет животное к гибели. Именно поэтому мозг любого существа должен иметь резервы. Известно, что и мозг человека используется далеко не полностью. Видимо, в ходе эволюции те виды, которые не обладали такими резервами, были обречены на вымирание (Сергеев, 1986: 178)21.

Важно отметить, что во всех случаях животные рисовали охотно, увлеченно и получали огромное удовольствие от своего занятия. При большом желании в рисунках обезьян видят определенное композиционное решение, удивительную точность и правильность в расположении рисунка в центре листа, в соразмерности двух сторон (стремление к симметрии!?), в заполнении углов или же в окружении центральной части рисунка орнаментом (Кэрригер, 1969: 184). Обезьяны часто оказывают предпочтение определенному цвету и форме. Вероятно, у них также существует представление о том, каким должен быть законченный рисунок.

Кроме обезьян склонность к изобразительному творчеству проявляют дельфины, эти удивительные, необыкновенно умные животные. «Рисуют» дельфины таким образом: дрессировщик держит лист бумаги или картона, дельфин с кисточкой или карандашом в зубах выпрыгивает из воды и, повиснув на какое-то время в воздухе, успевает намалевать на листе цветные пятна и линии. Дельфины быстрее всех животных поддаются дрессировке. Они очень любят общаться с человеком. Дельфины обучаются звонить в колокол, играть на трубе, бросать и ловить мячи, прыгать через горящий обруч, тянуть лодку. Морские свиньи (род дельфинов) с восторгом играют в баскетбол. Из всех содержащихся в дельфинариях видов китов самыми способными оказались черные гринды. Они понимают слова, мимику и жесты человека. Есть свидетельства того, что некоторые особи пытаются имити-

21 См. примечание 4 на стр.40 о «забегании вперед»

==152

ровать отдельные слова, произносимые служителями. Возможно, это связано с тем, что у дельфинов самая высокая среди животных степень организации мозга «общая площадь коры мозга может быть сравнима только с таковой у человека и превосходит таковую у нашего ближайшего родственника - шимпанзе» (Деккерт, Деккерт, 1985: 185-186). Возможно, что дальнейшее изучение мыслительных способностей дельфинов, которое по вполне понятным причинам организовать труднее, чем эксперименты с обезьянами, и покажет их превосходство, но, в силу их принадлежности к другой ветви млекопитающих, вряд ли сможет прояснить вопрос о происхождении искусства.

Предполагаемая психофизиологическая связь между изобразительной деятельностью и языком находит подтверждение и в других опытах с обезьянами, хотя экспериментаторами эта цель и не ставилась. Изучение приматов и их необыкновенная смышленость натолкнули исследователей на мысль, что можно научить обезьян говорить. Но вследствие морфологических особенностей артикуляционного аппарата обезьян все попытки заканчивались неудачей. Тогда в качестве искусственных коммуникативных сигналов начали использовать жетоны и жесты языка глухонемых, специально разработанные для общения с неговорящими людьми. Оказалось, что высшие обезьяны все же способны как формировать элементарные понятия, так и обозначать их определенными символами.

В специально спланированных экспериментах американского зоопсихологабихевиориста Д. Примака экспериментатор имел возможность с помощью фишек задать своей подопытной обезьяне вопрос и получить на том же языке однозначно интерпретируемый ответ. Примак обучал шимпанзе Сару по существу не разговорному языку, а какому-то эквиваленту письменной речи. Язык был разработан самим экспериментатором на основе правил английского синтаксиса. Словами служили пластиковые жетоны разнообразной формы. Сначала Сара освоила значение нескольких слов, а затем научилась составлять из них несложные фразы, вроде: «Дай Сара яблоко». На следующем этапе ее познакомили с жетоном, который означал «это - название для», что сильно облегчило дальнейшее увеличение «словарного запаса». Обезьяна оказалась способной понять смысл таких слов, как «цвет» и «размер», и использовала их весьма дифференцированно, точно соотнося со своими представлениями о данной категории объектов. Позже Сару обучили пользоваться жетоном «если - то». Постепенно она начала «бегло читать» и правильно выполнять такие сложные инструкции, как «Мери брать зеленый если - то Сара брать яблоко», «зеленый на красном если-то Сара брать банан» (Сергеев, 1986:168-169).

Пальцевой азбукой глухонемых впервые воспользовались в лаборатории В.П. Протопопова, о чем забыли даже в нашей стране (Сергеев, 1986: 169). Зато сейчас широко известны результаты эксперимента зоопсихологов Б. и А. Гарднеров, использовавших в обучении шимпанзе Уошо амслен - язык американских глухонемых, в котором каждый предмет, действие или понятие, а иногда и целое короткое предложение обозначается определенным жестом. Подробно все этапы этого эксперимента описал Ю. Линден (Линден, 1981).

При обучении Уошо амслену Гарднеры ставили перед собой цель выявить тот момент в процессе овладения языком, когда дети начинают опережать шимпанзе, и после этого выделить конкретные лингвистические способности, которыми дети обладают, а шимпанзе - нет. Они предполагали, что Уошо будет усваивать новые слова примерно так же, как и люди, но в конце концов окажется не в состоянии понять, что такое вопросительное или отрицательное предложение или какова роль порядка слов. Таким образом, они надеялись более точно определить, что именно является уникальным в человеческом языке. Но на самом деле все произошло иначе, чего Гарднеры совсем не ожидали.

==153

Впервые Уошо прибегла к комбинированию слов через десять месяцев после начала обучения языку - после того как выучила восемь знаков. Она сказала: «Дай сладкий» и затем «Подойди открой». Это произошло в возрасте между полутора и двумя годами, как раз в этом возрасте дети начинают строить фразы из двух слов. В конце основного курса словарь Уошо насчитывал 160 слов. Она владела словами с высокой обобщающей функцией, такими как «торопись», «больно», «смешно», «пожалуйста», «открыть», «наружу» и др. Это показывает, что шимпанзе способны абстрагироваться от некоторых конкретных признаков предметов или явлений и обнаруживают определенную способность к ассоциативному мышлению.

Оказалось, что обезьяны, как дети, которые придумывают собственные названия, составленные из двух слов, обладают способностью обозначать неизвестные им ранее предметы названиями из нескольких уже известных «терминов»: арбуз - «пить», «пить фрукт», «конфета пить»; редис сначала - «фрукт», потом «плакать боль еда».

К важнейшей лингвистической способности относится умение самостоятельно изобретать совершенно новые знаки. Уошо придумала знаки «нагрудник», «прятать». Обезьяна оказалась способной пользоваться синтаксическими отношениями. Употребляя сочетания из трех знаков, она расставляла их в определенном порядке - «я щекотать ты», «ты щекотать я». Длина применямых Уошо комбинаций слов увеличилась в конце концов до четырех-шести. Она стала широко пользоваться дополнением, помещая его после подлежащего и сказуемого. Возникли фразы такого типа: «Пожалуйста дать Уошо пить сладкий пить».

Пример Уошо далеко не единственный. В лексиконе гориллы Коко около шестисот пятидесяти знаков-жестов, среди них такие как «самолет», «друг», «стетоскоп». Коко разговаривает жестами сама с собой, изобретает знаки, дает названия новым для нее объектам, умеет ругаться (как и многие другие обезьяны, обученные языку), обманывать, дабы избежать наказания. Коко имеет представление о прошедшем и будущем времени, ей доступны такие абстрактные понятия, как скука и воображение. В возрасте четырех лет Коко прошла тестирование - по системе, предназначенной для детей, был измерен коэффициент ее умственного развития. Он был чуть ниже уровня обычного ребенка (Стишковская, 1989: 169).

Интересным оказалось и то, что обезьяны, обученные жестовому языку, «передавали» свои знания другим. Уошо после гибели собственного детеныша «усыновила» 10-месячного Лулиса. Был установлен строжайший контроль, цель которого - не допустить, чтоб приемыш мог увидеть жесты языка от какого-либо другого существа, кроме матери. Через месяц Лулис знал шесть знаков! Уошо научила своего детеныша жестовому языку людей. Иногда Лулис усваивал язык, подражая матери (имитация, как известно, характерна и для детей), но было замечено, что самка и преднамеренно обучала малыша. Исследователи, работающие с Уошо, «считают, что шимпанзе нуждаются в информации и активно ищут ее и что их восприятие мира предельно зависит от того, насколько социально насыщена их среда, т.е. в данном случае - люди лаборатории и говорящие шимпанзе» (Фридман, 1985: 181-182).

Другой пример - карликовый шимпанзе Канци с шести месяцев наблюдал, как его мать обучали языку геометрических символов. До двух лет он жил вместе с ней и не проявлял к языку никакого интереса. Однако, оставшись один, он стал просить символами-словами необходимые ему вещи и даже называл предметы, в которых не испытывал потребности в настоящий момент. В результате общения с Канци выяснилось, что он понимает человеческую речь. Для проверки провели специальное тестирование, результаты оказались отличными - Канци дал восемьдесят девять процентов правильных ответов (Стишковская, 1989: 170).

Эти и другие примеры (см., например, Дубров, 1992) разные исследователи толкуют по-разному. Одни считают все это результатами дрессировки, другие - не-

==154

обыкновенной одаренности, третьи - следствием интеллекта животных. Как бы то ни было, в настоящее время проблема еще далека от разрешения, и необходимо дальнейшее изучение у животных таких важных основных психических свойств, как память, сознание, мышление, язык и речь, хотя уже сегодня «приходится признать, что обезьяны способны давать символические обозначения окружающим предметам или явлениям, оперировать и мыслить этими символами, улавливая смысл, вытекающий из их последовательности, т.е. обнаружили (пусть в самом элементарном виде) способности к овладению языком. «Говорящие» обезьяны показали, что между высшими приматами и человеком нет непреодолимой пропасти, а есть преемственность» (Сергеев, 1986: 177).

Несмотря на сходство обезьяньих каракулей и мазни с первыми рисунками детей, в, общем, «рисованию обезьян» свойственны некоторые характерные отличия. Во-первых, изобразительная деятельность у них связана, прежде всего, со стремлением подражать пишущему человеку (так же, как и у совсем маленького ребенка), а не с потребностью что-либо изобразить. Поэтому, если обезьяне предложить воспроизвести несложный рисунок, воспроизводится не сам рисунок, а форма движения руки человека. Отличие в каракулях ребенка и обезьяны состоит в том, что ребенок достигает стадии создания образа, обезьяна - никогда. Во-вторых, несмотря на то, что обезьяна - неплохой имитатор, она не способна в точности воспроизвести предложенные ей образы, несмотря на то, что это простейшие изображения, тем более - реальный предмет (Букин, 1961: 116). Даже высшие обезьяны плохо справляются с копированием изображений (Фридман, 1972: 101; Мухина, 1981: 94). В-третьих, даже лучшие образцы «рисунков» обезьяны (овалы, клубки овалов) по технике исполнения стоят приблизительно на уровне похожих рисунков, сделанных ребенком двухлетнего возраста. Но если ребенок может нарисовать такой клубок сразу, то обезьяну нужно учить (Букин, 1961: 116).

Исследователи отмечают, что « возможность «рисования» в виде черкания карандашом и мазни красками у антропоидов связана с относительно высоким развитием ориентировочно-исследовательского рефлекса. Возникновение такого «рисования» определяется механизмами, свойственными другим формам предметно-манипулятивной активности» (Денисова, 1974: 138). Но, в отличие от человека, рисование не получает у обезьяны такого же развития, так как не является необходимым условием, «направленным на удовлетворение биологических потребностей» (Букин,1961:118).

Из всего сказанного напрашивается вывод, что у высших животных наблюдаются зачатки осознанной изобразительной деятельности. Однако следует проявлять осторожность. Все приведенные примеры относятся к животным, находящимся в лабораторных условиях, так или иначе, но «изъятым» из их естественной природной среды. Трудно себе представить обезьян, рисующих в джунглях, а дельфинов - в море. И хотя роль исследователей или дрессировщиков сводится лишь к тому, чтобы дать обезьяне карандаш или краски, влияние очеловеченной среды на животных (так же как это происходит со всеми домашними животными) очевидно.

Эти наблюдения показывают лишь высокий уровень способностей к обучению и дрессировке. Еще К; Бюлер по этому поводу указывал на «факты, предостерегающие от переоценки действий шимпанзе..., у них никто не находил... никаких царапин на песчанике и глине, которые можно было бы принять за изображающий что-то рисунок или даже в игре нацарапанный орнамент...» (Выготский, Лурия, 1992:58-59).

Канадские психологи М. Мэтью и Г. Бергерон изучали познавательные способности четырех детенышей шимпанзе по системе учета стадий умственного развития ребенка, разработанной швейцарским психологом Ж. Пиаже. Оценивалось развитие представлений о наличии или исчезаемости объекта, о причинной взаимосвязи, способности к подражанию и т.д. Результаты исследований показали, что

==155

развитие этих способностей у детеныша шимпанзе проходит те же шесть стадий (по Ж. Пиаже) и в том же порядке, что и у ребенка, хотя представления о причинности у шимпанзе выражены значительно слабее. Стадии имитации, наличия объектов и развития большинства поведенческих признаков были такими же, что и у человека. Различие состояло лишь в числе признаков, что, по мнению авторов, говорит только о количественном, но не качественном отличии развития познавательных способностей между шимпанзе и человеком.

Эти результаты подтверждают наличие умственных представлений у шимпанзе, которые достигают VI стадии развития, причем без принуждения, спонтанно, а эта высшая стадия является базой использования символов у детей. Шимпанзе по способности абстрагировать такие свойства предметов, как размер, форма, цвет, ширина и т.д., подобны детям 2-3 лет, а по возможности «проектировать» или «картировать» отдельные действия в окружающей среде достигают уровня ребенка в возрасте от 4 до 7 лет (Фридман, 1985: 164-165). Но у ребенка решение таких задач знаменует собой начало его быстрого психического развития, которого настойчиво добиваются родители и воспитатели, т.е. оно обусловлено социально, а не биологически. Развитие же навыков даже самого способного шимпанзе в известной степени приостанавливается в определенном возрасте. Все дальнейшее в этом плане уже не несет ничего существенно нового (Фишель, 1973: 125). В связи с этим были бы чрезвычайно интересны эксперименты по стимулированию развития детеныша-шимпанзе.

8.3.2. Творчество неандертальца

По результатам изучения эндокранов можно считать, что неандерталец морфологически уже вполне «созрел» для раздельного восприятия и переработки целостной визуальной информации и отдельных, еще не вполне дифференцированных звуковых и иных сигналов. Он воспринимал окружающий мир в виде ярких зрительных и эмоциональных образов, и в этом смысле он был вполне «готов» к изобразительной деятельности. Однако для практической реализации потенциальной способности к созданию изображений одной «готовности» мало.

Любое фигуративное изображение является совокупностью линий, цветных пятен, точек и тому подобных дискретных элементов, которые вместе создают целостный образ. Между тем процесс создания целостного образа, в данном случае неважно - плоского или объемного, возможен только путем «наращивания» и соединения между собой дискретных элементов (штрихи, мазки, выбоины, детали объемной фигуры). Для этого человек должен обладать способностью сначала мысленным взором расчленить целостный образ на дискретные элементы (на линии, пятна, точки и т.п.), а затем так воспроизвести и расположить эти элементы на плоскости или в объеме, чтобы вновь получился целостный образ. Причем все это должно происходить без осознания каждого отдельного действия, а в едином, целостном и непрерывном акте творчества.

На первый взгляд, это кажется достаточно тривиальным, но в действительности все оказывается не так просто. А. Р. Лурия приводит рисунки взрослой женщины из отдаленного узбекского кишлака и пятилетнего ребенка, созданные именно путем наращивания или, как он пишет, «нанизывания» деталей (Выготский, Лурия, 1992: 145). Только после словесных пояснений, мобилизуя все ресурсы воображения, можно даже не догадаться, а домыслить, что хотели изобразить рисовавшие (рис. 27).

==156

Рис 27. Слева рисунок взрослой женщины, изобразившей всадника на лошади. Справа рисунок мальчика 5 лет, изобразившего льва (по: Выготский, Лурия, 1992: 145).

Иными словами, чтобы создать зрительный образ, воспроизведение его деталей необходимо, но недостаточно. В палеолитическом и более позднем первобытном искусстве очень много примеров, так называемых «парциальных» изображений, когда минимальным количеством штрихов, линий или пятен, к тому же воспроизводящих не полную фигуру, а только ее часть, создается целостный образ. В отличие от только что приведенных рисунков в них намного меньше деталей, но тем не менее образ есть и распознается мгновенно без каких-либо пояснений.

Из этого следует, что для более или менее свободного владения изобразительным инструментом к образному восприятию мира правым полушарием должно было добавиться активное взаимодействие с левым полушарием, благодаря которому достигается точность действий руки (правой в норме) и осознание структуры изображаемого объекта (например, невидимые детали). Кроме того, нужно, по крайней мере, еще одно условие: должен заработать моторный механизм воспроизведения образной информации. Иными словами, в сознании неандертальца должны были функционировать специализированные связи между зрением, межполушарным обменом и действиями руки. Был ли неандерталец способен к такой деятельности?

Прямого ответа на этот вопрос пока, к сожалению, нет. Но есть косвенный ответ или, вернее, доказательство «от противного». Мы уже отмечали, что природные способности к изобразительному творчеству - явление редкое. В отличие от него, трудовая деятельность - явление массовое. Допустим, что высшая нервная система неандертальца достигла такого уровня развития, что у него уже локализовались функции правого и левого полушарий, уже наладился межполушарный обмен информацией и уже закрепились связи между левым полушарием и точными функциями руки (правой в норме). То, что среди неандертальцев были правши, ус-

==157

тановлено (Семенов, 1961), но установлено также и то, что процент амбидекстров среди них намного превышал современную норму (Тот, 1987; о левшенеандертальце см. также: Koffmann, 1994: 32-42; 1995: 56-66). Могли ли все эти прогрессивные качества не отразиться и на каменной индустрии? Разумеется, не могли. А между тем общеизвестно, что даже в Восточном Средиземноморье, там, где обитал так называемый «прогрессивный неандерталец», мустьерская индустрия практически остановилась на уровне леваллуазской техники и оставалась в этом качестве более 15 тысячелетий (Solecki, 1963: 179-193; 1971: 252-265). Следовательно, механизм связей между мозгом и рукой в то время еще до конца не сложился.

Уже давно, почти 50 лет назад, были отмечены и описаны морфологические различия мозга европейского («типичного») и палестинского («атипичного» или «прогрессивного») неандертальца именно в сторону уменьшения объема и усложнения структуры тех частей мозга последнего, которые ведают морфологической приспособленностью руки к тонким и точным действиям (Якимов, 1951: 84; 1966: 79-83; Леонтьев, 1963: 75-76). Дж. Экклс предполагает, что постепенное развитие предлобных частей коры и, возможно, некоторых частей теменных и височных долей головного мозга дало возможность более эффективного использования задатков, уже сложившихся у гоминидов. Глазодвигательная система уже достигла своего полного развития, но разрозненные потенциальные возможности не реализовались до тех пор, пока предлобные и теменные области не связали их в единую систему, как у Homo sapiens sapiens (Eccles, 1992: 187).

Представленные выше доводы и соображения позволяют думать, что для успешного рисования неандертальцу уже хватало образного мышления и воображения, хватало точных действий руки, но не хватало того уровня межполушарной дифференциации, при котором образное мышление, воображение и рука действуют в единой системе и способны воспроизводить образы, запечатленные визуальной памятью правого полушария.

8.3.3. Творчество детей

Интерес к детским рисункам возник в конце прошлого века, практически одновременно с открытием Э. Геккелем биогенетического закона (онтогенез представляет собой краткое и быстрое повторение филогенеза). В начале нашего века с учетом этого закона стали более активно рассматриваться проблемы детской психологии и изобразительной деятельности ребенка (подробнее см.: Лабунская, 1965: 15-39; Мухина, 1981: 9-15). В это время появляются первые предположения о сходстве первобытного искусства и детских рисунков (см. Бехтерев, 1910: 3; Зеньковский, 1995: 191). Следуя биогенетическому закону, можно предположить, что психологический механизм возникновения и развития первобытного искусства должен в целом соответствовать тем же стадиям, которые проходит ребенок, приобщаясь к изобразительному творчеству.

Внешне поведение обезьяны похоже на поведение ребенка. Особенно большое неврологическое и поведенческое сходство между ними наблюдается в младенческом и детском возрасте. Исследования поведения высших обезьян, в том числе с момента их рождения, показывают, что психомоторное развитие у детеныша шимпанзе и ребенка протекает одинаково.

В книге Д. Морриса «Биология искусства» описываются результаты сравнения рисунков детей и шимпанзе. Оказалось, что до определенного момента и дети и шимпанзе проходят в рисовании одинаковые стадии. Это продолжается до трехчетырехлетнего возраста, когда ребенок достигает такого уровня, что может изобразить лицо человека. Это есть предел, через который не может перешагнуть ни одна обезьяна (Кэрригер, 1969: 183). Таким образом, в «рисовании» высших обезьян можно видеть лишь биологические предпосылки изобразительной деятельности

==158

людей, а именно зачатки предметно-орудийной деятельности и эстетические предпочтения, вызванные склонностью к стройной композиции.

Для более полного представления о нейрофизиологических предпосылках изобразительного творчества детей рассмотрим, как по мере роста ребенка появляются и развиваются его навыки изобразительной деятельности.

В соответствии с оговоренным в данной книге различием между понятиями «изобразительное искусство» и «изобразительная деятельность» (второе гораздо шире первого) будем отличать изобразительную деятельность детей от детского искусства. Первое - одна из стадий процесса «духовного и мыслительного, развития» каждого ребенка (Щербаков, 1969: 67), второе - явление более сложное, присущее не всем детям, а только редким обладателям художественных способностей. На последующих страницах речь пойдет о рисовании детей в первом смысле.

Стремление черкать, подражая пишущему взрослому, проявляется у некоторых детей в конце первого года жизни, а в возрасте трех-четырех лет у всех детей возникает увлечение рисованием, которое затем, наряду с речью, становится важнейшим способом творческого отражения окружающего мира. В восемь-десять лет оно начинает идти на спад и затухает, чтобы никогда больше не пробудиться у подавляющего большинства, кроме тех, у кого проявился талант к изобразительному творчеству. Именно поэтому рисунки взрослого, не прошедшего специального обучения, похожи на рисунки восьми-десятилетних детей. В основе всех объяснений этого спада лежит мысль о том, что рисование исполнило предназначавшуюся ему защитную роль в психическом развитии ребенка (Осорина, 1977: 251; Хайкин, 1992:56).

На основании работ Г. Кершенштейнера, Ж. Пиаже, Л. С. Выготского, Е.И. Игнатьева, В. С. Мухиной, А. А. Смирнова и других исследователей в рисовании ребенка можно выделить несколько стадий: доизобразительную, схематическую, физиопластическую, стадию правдоподобных и стадию правильных изображений. Эти стадии некоторым образом можно соотнести с этапами психического развития ребенка: младенчество (первый год жизни); раннее детство (от одного до трех лет); дошкольное детство (от трех до семи лет); младший школьный возраст (от семи до одиннадцати-двенадцати лет); подростковое детство (от двенадцати до четырнадцати лет) и ранняя юность (пятнадцать-шестнадцать лет).

Однако что же в целом представляет собой развитие ребенка? А. Р. Лурия считает, что его «нельзя свести к простому росту и созреванию врожденных качеств... в процессе своего развития ребенок «перевооружается», изменяет свои самые основные формы приспособления к внешнему миру. Этот процесс выражается прежде всего в том, что непосредственное приспособление к миру с помощью заложенных от природы «натуральных» возможностей сменяется другой, более сложной стадией: ребенок вступает в контакт с миром не сразу, а вырабатывает сначала некоторые приемы, приобретает некоторые «культурные навыки»; он начинает употреблять всякого рода «орудия» и знаки и уже через их посредство осуществляет их значительно успешнее, чем делал это раньше» (Выготский, Лурия, 1993:197).

Доизобразительная стадия (штриховой рисунок) начинается в разное время от одиннадцати месяцев до четырех лет, это различие никак не связано с графическими способностями (Полуянов, 1988: 10) и продолжается полтора-два года; длительность этой стадии различна и зависит от индивидуальных особенностей, культурного уровня среды и воспитания.

Первый год жизни ребенка - младенчество - возраст, когда складывается основа, на которой всю последующую жизнь будет формироваться все его социальное поведение (Рыбалко, 1990: 147). Содержание психической жизни детей первого года характеризуется сначала аффективно окрашенными ощущениями, а затем глобально аффективно переживаемыми впечатлениями. В этом возрасте психиче-

==159

ское развитие отличается максимально выраженной интенсивностью не только по темпам, но и по качественным преобразованиям. Формируются сенсорно-перцептивные функции восприятия, моторики, что проявляется в развитии акта хватания и прямостояния. Складывается функция памяти, мышления и психомоторики. В этом возрасте в сознании ребенка доминирует восприятие, а также складываются ранние генетические формы предыстории речи, происходит тренировка голосового аппарата, образование связей слухового, зрительного и речедвигательного анализаторов (Божович, 1978: 28; Рыбалко, 1990: 140-142).

В возрасте от трех до трех с половиной месяцев ребенок начинает повторять те звуки, которые он слышит от окружающих его людей. Он отвечает на разговор со взрослым, «гулит». После шести - семи месяцев в произносимых звуках можно услышать многократное повторение слогов - лепет. К концу года ребенок все чаще занимается повторением слогов. Во второй половине первого года жизни происходит подготовка речевого слуха и речедвигательного аппарата к восприятию и произношению слов. В возрасте одиннадцати месяцев наблюдается расцвет лепетной формы речи, причем выявлено, что генетически первичным образованием является интонационная структура речи (Тонкова-Ямпольская, 1968; 100). Предпосылки овладения речью развиваются в зависимости от того, как часто ребенок слышит речь взрослых и пытается ее воспроизвести.

Как отмечает А. А. Люблинская, развитие слуха и всего речевоспринимающего аппарата является одним из решающих достижений годовалого ребенка. Что касается превращения звукового раздражителя (слова) в «сигнал сигналов», то он должен пройти длительный путь отвлечения и обобщения. Этот процесс развивается на втором году жизни, а к концу первого года устанавливаются лишь первые ассоциации слова как сигнала первой системы с предметом или конкретным движением (Люблинская, 1965: 79-83).

Во второй половине первого года жизни, кроме первых начатков речи, очень важным для ребенка является освоение пространственной ориентации, с которой связано формирование функций руки и глаз. «Известно, что глаз - не только чувствующий, но и двигательный аппарат, а рука - не только аппарат рабочих движений, но и орган восприятия (активного осязания). Такими сенсомоторными системами они не являются с момента рождения, а становятся на первом году жизни ребенка, по мере накопления жизненного опыта» (Ананьев, Рыбалко, 1964: 64).

По данным Н. И. Голубевой, на третьем месяце жизни отмечается противопоставление большого пальца руки остальным и фиксация взора ребенка на своей двигающейся руке - значит, произошло образование условнорефлекторной связи между рукой и глазом; в четыре месяца возникают начатки предметных действий, разностороннее развитие которых происходит во втором полугодии первого года жизни (Ананьев, Рыбалко, 1964: 80).

Большую роль в развитии ребенка играет предметно-орудийная деятельность. Первоначальное обобщение опыта самостоятельной предметной деятельности ребенка связывается с последующим возникновением у него действий на основе подражания деятельности взрослых. По данным разных авторов, приведенным Б.Г. Ананьевым и Е. Ф. Рыбалко, хотя энцефалограммы обоих полушарий головного мозга в течение первого года жизни одинаковы, до седьмого месяца наблюдается некоторое незначительное преобладание левой руки, а с восьмого-девятого месяца возникает все возрастающее доминирование правой руки, что, по мнению ряда авторов, связано с переходом ребенка к прямостоянию и ходьбе (подробно см.: Ананьев, Рыбалко, 1964: 46, 80-92). Вероятно, в этом возрасте начинается сложный и длительный процесс - развитие взаимодействия полушарий головного мозга, свойственного только человеку. Может быть, рисование, как одна из форм орудийной деятельности человека, служит именно этому развитию асимметрии головного мозга.

К оглавлению

==160

Раньше начинают рисовать дети в тех семьях, где взрослые чаще и больше пишут. Казалось бы, что в этом и состоит главная причина обращения ребенка к рисованию. Однако есть наблюдения, когда ребенок, никогда не видевший, как пишут или рисуют взрослые, и не имеющий под рукой письменных принадлежностей, все равно начинает рисовать (Полуянов, 1988: 29), например маминой губной помадой на обоях. Но чаще ребенок все же получает карандаш из рук взрослого. Карандаш еще не слушается « рисующего» ребенка, его рука движется взад и вперед, результатом чего бывают непроизвольные короткие штрихи, часто идущие в одном направлении, которыми ребенок еще ничего не пытается выразить. Направление и форма этих штрихов почти всегда определяются случайным положением руки, а все линии выполняются с одинаковым нажимом.

Позднее, когда рука ребенка приобретет некоторый навык, появляются короткие прямые штрихи, которые уже не зависят от случайного положения руки (Игнатьев, 1961: 15). Затем линии принимают закругленную или зигзагообразную форму. Иногда в хаосе линий получаются случайные сочетания, которые могут напомнить ребенку (иногда при подсказке взрослого) некоторые знакомые предметы. Например, непроизвольно проведя линию в виде спирали, ребенок может обозначить ее (сопровождая соответствующими звуками) как дым. А линия, случайно сомкнутая в круг, может быть связана с любым круглым предметом и т.д. (Смирнов, 1980: 54).

Так постепенно детские каракули, еще ничего реально не изображающие, начинают приобретать для ребенка определенный смысл, приходящий к нему через слово. Рисование детей вообще тесно связано с речью, ее включение в процесс рисования «преимущественно связано с активностью речевых разделов мозга, и рисунок отражает тот уровень обобщения, который доступен ребенку в мышлении» (Полуянов, 1988: 21). Завершение доизобразительной стадии, как и ее начало, у разных детей различно. Замечено только, что негативное отношение взрослых к рисункам детей приводит к тому, что ребенок перестает рисовать, а это нежелательно сказывается на его дальнейшем развитии (Полуянов, 1988: 31).

В конце второго - начале третьего года жизни рисунки детей все еще представляют собой, в основном, неопределенные сочетания пятен, линий, каракулей, происходящих от круговых движений руки (Лиманцева, 1967, с. 30); впервые встречается простая проволочная линия, которой ребенок пытается передать контур предмета22 Особую трудность представляет выделение основных признаков предмета. В возрасте двух - двух с половиной лет графический беспорядок, в котором проявляется характерная черта детства - отсутствие дифференциации, - постепенно исчезает (Заззо, 1968: 147).

Схематическая стадия начинается с трех (в некоторых случаях с четырех) и длится до шести-семи лет. В психическом развитии ребенка выделяется два периода: преддошкольный, или раннее детство (один - три года), который может быть назван критическим, т.к. в это время на основе овладения речью осуществляется переход от естественного к социальному типу развития (Рыбалко, 1990: 149), и дошкольный (четыре - шесть лет). В возрасте до трех лет в довольно короткий период происходит овладение речью - от употребления отдельных слов в один год до начала интенсивного формирования грамматической структуры предложений в дватри года; начинает формироваться прагматическая, регуляторная функция речи, 22 Е.И.Игнатьев выделяет в детском рисунке четыре типа линии: простую, проволочную, которая впервые встречается среди каракулей у детей дошкольного возраста и часто бывает дрожащей; сложную, нащупывающую, состоящую из ряда мельчайших отрезков, проведенных один около другого (появляется не ранее семилетнего возраста); штриховую, очень правильно и уверенно очерчивающую контур предмета, которой рисуют технически грамотные подростки и художники; валерную, доступную только мастерам-художникам (Игнатьев, 1961: 104).

==161

которая проявляется при выполнении простых программ, выраженных в словесной инструкции.

Специфика преддошкольного возраста состоит в том, что формирование новых психических функций осуществляется в связи со степенью развития перцепции, которая в этот период является доминирующей. Складываются разнообразные составляющие мыслительной деятельности, такие как способность к обобщению и широкому переносу приобретенного опыта, умение устанавливать связи и отношения и решать конкретные задачи посредством различных объектов. Речь и практическая деятельность играют главную роль в развитии мышления ребенка. Появляются произвольная форма внимания, произвольная форма вербального кратковременного запоминания, которые тесно связаны с речью. По темпам развития ведущей является пространственная зрительная память, опережающая в этом возрасте образную и вербальную (Рыбалко, 1990: 149-163). Таким образом, на пути становления «культурного» человека делается первый серьезный шаг - натуральные (непроизвольные) формы внимания и памяти не могут обеспечить никакого организованного поведения, а такие условия могут удовлетворять организм до тех пор, пока он находится вне общественных требований, вне коллектива, следовательно, рядом с непроизвольными формами должны создаться искусственные, произвольные, «культурные» формы внимания и памяти (Выготский, Лурия, 1993: 176-177).

В период раннего детства «происходит интенсивное овладение предметноорудийными операциями, формируется так называемый практический интеллект. Детальные исследования генезиса интеллекта у детей, проведенные Ж. Пиаже и его сотрудниками, показали, что именно в этот период происходит развитие сенсомоторного интеллекта, подготавливающего возникновение символической функции» (Эльконин, 1989: 71). Д. Б. Эльконин считает, что, несмотря на интенсивное развитие в раннем детстве вербальных форм общения, ведущей деятельностью является предметно-орудийная. Это, на его взгляд, подтверждается анализом речевых контактов ребенка, который показал, что речь используется ребенком главным образом для налаживания контактов со взрослыми внутри совместной предметной деятельности; само общение опосредуется предметной деятельностью ребенка, «внутри которой происходит усвоение общественно выработанных способов действия с предметами» (Эльконин, 1989: 72). На основе подражания предметной деятельности взрослого подготавливается функциональная основа для усвоения обобщенного опыта, данного ребенку в слове.

Шаг за шагом ребенок воспринимает навыки обращения с карандашом (фломастером и т.п.) для рисования от взрослого, который раскрывает перед ним этот опыт, овеществленный в каждом конкретном инструменте, орудии. Эта более сложная форма деятельности предъявляет новые требования к моторике ребенка, принуждает его овладевать новыми двигательными навыками и умениями. Рука ребенка - человеческая рука, тренируясь в процессе различных действий, к трем годам достигает уже определенного развития. Для изобразительной деятельности необходимо «не просто развитие руки, а совместное развитие руки и глаза» (Комарова, 1976: 18).

Во второй половине третьего года у детей начинают возникать ассоциации, они находят в своих каракулях сходство с предметами, чаще это происходит, когда взрослый спрашивает, что нарисовано; позже дети не только опредмечивают рисунок, но и заранее говорят, что хотят нарисовать (Лиманцева, 1967: 31). Начальные попытки передачи контуров крайне несовершенны, изобразительная линия - очень извилистая кривая или ломаная (Игнатьев, 1961: 20). В рисунках преобладают «фризовые композиции», вид сверху, полное неподчинение какому-либо обучению или влиянию со стороны взрослых (Лабунская, 1965: 112; Хайкин, 1992: 54 - 55).

==162

В четыре-пять лет наблюдается сосредоточение не на акте рисования, а на предмете, причем, рисуя, ребенок передает в рисунке то, что он знает о предмете, а не то, что он видит. Иногда в рисунке передается действие или состояние. Поэтому он часто рисует лишнее или, наоборот, опускает в рисунке многое такое, что для него является несущественным в изображаемом предмете (Выготский, 1991: 68). «Ребенок пяти-семи лет, зная, что у собаки четыре ноги, не позволит себе нарисовать ее с двумя или тремя. Он долгое время не справляется с профильным изображением человеческого лица не потому, что у него нет верного восприятия профиля, а потому, что он обладает знанием о наличии двух глаз у человека, и это знание на определенной ступени развития для него авторитетнее случайного поворота» (Флерина, 1961; 119).

Вполне вероятно, что дети видят в предмете гораздо больше, чем могут изобразить. Более того, они нередко подмечают такие особенности, которые остаются незамеченными взрослыми, но, в отличие от взрослых, ребенок не умеет выделить существенное в предмете. Точно так же и в своих суждениях маленькие дети трех пяти лет, «не видя сущности предмета и воспринимая его слитно, нерасчлененно, используют по мере надобности то один его признак, то другой, то одну сторону, то совсем другую» (Люблинская, 1965: 260).

Способность выделять существенное, как и графические навыки, приобретаются в процессе опыта, под влиянием обучения. «Без специального обучения дети изображают не то, что непосредственно видят, а то, что они знают. Детей интересует не «как», а что изображено на рисунке. Стремление к точности несвойственно маленькому рисовальщику; он не добивается сходства изображения с моделью, довольствуется тем, что можно узнать предмет в рисунке» (Денисова, 1974: 142). Это явление продолжается довольно долго, яркой иллюстрацией чего может служить наблюдение одного школьного учителя, который, дав задание детям нарисовать с натуры кувшин, через некоторое время вынес его из класса, а дети не обратили на это внимания и продолжали рисовать, не думая о внешнем сходстве с натурой (Чернявская,1991:49).

Почти всегда ребенок дополняет свой схематический, имеющий отдаленное сходство с изображаемым предметом рисунок речью. Нередко звукоподражания и жесты используются для передачи динамики предметов, которую трудно выразить графическими средствами. Лишь постепенно осуществляется переход от динамики моторного плана к динамике зрительной, изображаемой (Коломинский, Панько, 1988: 90). Словесный аккомпанемент отражается в таких характерных чертах детского рисунка, как контурность, непропорциональность, примитивность композиций, многоэпизодность, симметричность (дети увлекаются ритмичными изображениями в орнаментальных рисунках), схематизм (в рисунках выражаются только отдельные характерные черты предмета), « прозрачность» , обратная перспектива, гиперболизация отдельных частей рисунка (Выготский, 1990: 68-71; Игнатьев, 1961: 42). Некоторые исследователи даже полагают, что ребенок использует словесный «комментарий» потому, что еще не умеет объединить детали рисунка графическими средствами (Денисова, 1974: 150). Интересно, что во время лепки речь детей бывает менее активной, чем при рисовании. Это объясняется тем, что создавать трехмерные изображения (объединять его части в одно целое) якобы всегда легче, чем графические (двумерные) благодаря реальности объемной формы трехмерного изображения, которая напоминает предмет (Флерина, 1956: 13).

В процессе рисования ребенок перечисляет то, что появляется в результате его действий. Рисунок, который ребенок строит по принципу перечисления отдельных частей без особой связи друг с другом, отражает специфику мышления ребенка, которое подчинено другой логике (логике «примитива»), нежели мышление взрослого культурного человека. Именно поэтому часто на рисунке можно встретить изображение глаз, ушей, носа отдельно от головы, рядом с ней, но не связанно

==163

(Выготский, Лурия, 1991: 144; см. также в данной главе рис. 27). Замечено также, что рассказы по законченным рисункам намного богаче, гораздо более эмоциональны, чем сами рисунки. В таком рассказе содержится эмоциональное отношение к описываемому событию, обобщенное представление о его участниках - все, что присуще замыслу рисунка, однако замысел у маленьких детей оказывается не в начале, как план (так рисует взрослый художник), а как итог рисования (Полуянов, 1988:43).

Исследования М. В. Осориной показали, что даже у семилетних детей в процессе перевода образа на графический язык уже происходит выделение и фиксация в рисунке таких существенных признаков предмета, которые еще не могут быть определены ребенком словесно. Автор считает, что «для вербального определения необходим анализ и абстрагирование отдельных характеристик, которые затрудняют ребенка, в то время как в процессе рисования он вычленяет и передает взаимосвязь основных признаков внутри структуры «изобразительного понятия» (Осорина, 1977: 254-255)23. По мере того как дети усваивают законы художественного выражения, словесное сопровождение постепенно исчезает, так как рисунок становится понятным без специальных пояснений.

Физиопластическая стадия в среднем относится к возрасту шести - семи лет и в изобразительной сфере характеризуется появлением потребности не только перечислить конкретные признаки изображаемого предмета, но и передать взаимоотношения его частей.

С шести лет интерес ребенка перемещается с предмета на процесс рисования, в этом возрасте ребенок уже способен к хорошо организованным действиям, связанным с рисованием, и делает первые попытки писать. В шесть лет можно наблюдать очень интересное явление в детском рисунке: появление человеческого профиля, повернутого влево. По мнению Р. Заззо, «в интеллектуальном плане это представляется уже как значительный прогресс» (Заззо, 1968: 145-147).

Характерной чертой данного возрастного периода является интенсивное развитие психических функций, сформированных в раннем детстве: сенсорики, перцепции, образной памяти, внимания, практического мышления, моторики, т.е. базовых функций для формирования новых способов произвольного поведения в познавательной сфере. У детей двух-трехлетнего возраста объем как непроизвольной, так и произвольной памяти одинаков. У половины детей четырех-пяти лет произвольная память ненамного опережает непроизвольную, у остальных они одинаковы. Статистически достоверные различия между произвольной и непроизвольной памятью выявлены у детей шести-семи лет. Только с этого возраста у детей, как и у взрослых, произвольная форма памяти доминирует (Коновалов, 1986: 52).

В этот период преобладают вербальные и произвольные компоненты психофизиологических функций, которые развиваются при непрерывном участии речи в различных ее проявлениях; речь не только углубляет процесс познания предметного мира, но и стимулирует развитие самих психофизиологических механизмов. При взаимодействии ребенка с предметами формируются социальные формы психики.

Старший дошкольный возраст (шесть-семь лет) выделяется в педагогике и психологии как один из переходных, критических периодов детства, получивший наименование «кризиса семи лет». Психологическая готовность к обучению в школе - следствие прохождения ребенком кризиса семи лет. Этот кризис подготавливается всем предшествующим развитием ребенка. Развитие новых форм поведения в этом возрасте «представляет собой исходный момент для всех динамических изме-

23 Это наблюдение очень важно для проблемы происхождения первобытного искусства в связи с предположением, что древнейший рисунок или пластическая фигурка осуществляли своего рода компенсаторную функцию в условиях острого дефицита абстрактных понятий (Шер, 1993: 13-16; 1993а: 3 - 20; 1997: 11) - Прим.ред.

==164

нений» (Выготский, 1984: 258). Согласно периодизации психического развития, предложенной Л. С. Выготским, центральной новой функцией дошкольного возраста является развитие воображения.

Считается, что воображение - основа человеческого творчества, развитие воображения связывают с общим психическим развитием ребенка, оно является непременным условием психологической подготовки детей к школе. «В психологическом смысле как психический процесс воображение предполагает, во-первых, видение целого раньше частей и, во-вторых, перенос функции с одного предмета на другой» (Кравцова, 1991: 121). С другой стороны, Е. Е. Сапогова считает, что вместе с воображением «развитие символической функции также обусловливает степень внутренней готовности к школе... Если уровень развития этого новообразования не достиг того, который достаточен для перехода ребенка к школьному обучению, то помещение ребенка в условия учебной деятельности является преждевременным» (Сапогова, 1986: 172-173). По мнению Е. Е. Кравцовой, воображение является генетически исходным по отношению к мышлению, а непонимание этого влечет за собой неправильную организацию дошкольного воспитания и - как следствие - недостаточное развитие воображения. Для полноценного же психического развития дошкольников необходимо не только усвоение ими целого ряда культурно-исторических норм, образцов и эталонов, но и развитие собственного творчества (Кравцова, 1991:130).

Основная деятельность, внутри которой происходит развитие новых форм поведения в дошкольном периоде и психологическая подготовка ребенка к кризису семи лет, - игра. Однако не последняя роль в этом принадлежит рисованию. В психологическом смысле рисование считается своеобразной формой усвоения социального опыта. Рисунок обладает свойствами, присущими знакам в целом, поэтому овладение рисованием одновременно есть овладение знаковым видом деятельности. «Усвоение функции обозначения связано с формированием способности к установлению различия и связей между обозначением и обозначаемым, к выполнению действия замещения, то есть формирования определенного уровня знаковосимволической деятельности» (Сапогова, 1993: 142). В своем обобщающем исследовании Е. Е.Сапогова, рассматривая рисование как знаковую деятельность, приводит интересные для нас выводы: у шестилетних детей еще нет осознанного отношения к знаку, знак и обозначаемый им предмет в сознании детей этого возраста не разделены (Сапогова, 1993: 152). Именно в шести-семилетнем возрасте происходит формирование отношения к рисунку как к знаку: в то время как шестилетние дети еще не способны создать условные изображения, к семилетнему возрасту формируется осознанное отношение к создаваемому символическому изображению как к средству психической деятельности.

Е. Е. Сапогова также заметила, что в старшем дошкольном возрасте дети достаточно легко используют изображения в качестве обозначений предметов, однако затрудняются абстрагировать обозначение из обозначаемого. Это объясняется тем, что «использование уже созданных, отфиксированных и апробированных в человеческой культуре, усвоенных в общении со взрослыми и обучении условных изображений дается старшим дошкольникам легче, чем собственное создание символа, извлечение некоего обобщенного признака из живой действительности» (Сапогова,1993: 149).

С пяти лет наступает переломный момент в восприятии и воспроизведении структуры предмета. Только в этом возрасте ребенок может построить плоскостную фигуру из отдельных частей и связать части изображения в целое. К шестисеми годам у ребенка формируется целостность восприятия, которая проявляется в способности формировать очертания объекта (Денисова, 1974: 150), и он начинает справляться с задачей выкладывания контура фигуры из частей без ошибок (Якобсон, 1957: 84). Другими словами, дети начинают воспринимать образ предме-

==165

та целиком, в то время как ранее они выделяли один или два его признака. Так осуществляется переход от наглядно-действенного к наглядно-образному мышлению (Рыбалко, 1990: 165-171).

Совершенствование рисунка достигается увеличением деталей. На этой стадии развития детского рисунка еще можно заметить смесь формального и схематического изображения, но уже «зарождается отказ от схемы и появляется изображение, которое выглядит похожим на реальность» (Выготский, 1990: 69). Изобразительная линия - простая, проволочная, которая приблизительно передает контур изображаемого предмета (Игнатьев, 1961: 107). В младшем школьном возрасте начинает развиваться способность вместо словесных пояснений связывать отдельные элементы композиционного рисунка графическим способом (Денисова, 1974: 150). Однако такие черты рисунка, как непропорциональность, «примитивность» композиции (неумение расположить рисунок на пространстве листа), остаются, в связи с недостаточной развитостью пространственного восприятия. Это, по мнению Б. Г. Ананьева и Е. Ф. Рыбалко, связано с тем, что у детей семи-восьми лет еще не сложился необходимый для этого тип взаимодействия полушарий головного мозга (Ананьев, Рыбалко, 1964: 127).

Психофизиологические функции развития в этот период являются одним из основных направлений психической эволюции. Вербальное внимание, отличающееся большей сложностью, противоречивостью и более ускоренными темпами развития, уже в восемь - десять лет значительно опережает развитие перцептивного внимания; школьный период характеризуется интенсивным развитием познавательных, сенсорно-перцептивных, мыслительных функций и памяти (Рыбалко, 1990: 184-185).

Стадия правдоподобных изображений охватывает рисунки детей девятиодиннадцати лет. Кратко ее можно охарактеризовать как перестройку изобразительной деятельности (Игнатьев, 1961: 125). Схематичность изображений проявляется все реже, постепенное овладение новыми изобразительными средствами дает возможность воспроизводить действительный вид предметов, начинается поиск способов передачи точной формы и цвета изображаемого объекта. Появляется новый способ изображения - сложная линия (Игнатьев, 1961: 126). Прослеживается переход от рисунка, содержащего перечень отдельных деталей, к рисунку - правдоподобному изображению предмета, похожего на его настоящий вид.

В возрасте после восьми лет, когда уже есть опыт восприятия профилей и когда рука уже не столь «самостоятельна», как в младенчестве, ребенок способен отдаляться от нейромоторных детерминант, и примерно к девяти годам на первый план выдвигаются сенсорные элементы. Рисунки детей уже имеют сходство со зрительно воспринимаемой действительностью, и проявляются первые попытки беглого чтения текстов и письма (Заззо, 1968: 147). Однако и на этом этапе можно выделить три характерные особенности детских рисунков, которые продолжают оставаться неизменными: контурность, непропорциональность, «прозрачность» (Смирнов, 1980: 57). Ребенок, не имеющий особых способностей к рисованию, остановится на этой стадии, если не будет специально учиться. Именно поэтому почти все взрослые, своевременно не прошедшие специальный курс рисования (обучение в обычной школе не в счет, поскольку в начальной школе чрезвычайно редки случаи, когда курс рисования преподает специалист, чаще - сам учитель), обнаруживают в своем «творчестве» характерные особенности рисунков детей на этой стадии. Но если ребенку даются систематические наставления о способе исправления ошибок в его изобразительном творчестве, он достигает следующей стадии.

Стадия правильных изображений. На этой стадии детский рисунок характеризуются пластичностью изображений, их выпуклостью, переданной при помощи распределения света и тени, появляется перспектива, передается движение. В возрас-

==166

те одиннадцати-тринадцати лет возникает особый интерес к рисованию «как к одному из видов художественно-творческой деятельности» (Щербаков, 1969: 93), то есть здесь уже можно говорить об отношении к рисованию как к искусству. На этой стадии подросток осваивает основные принципы построения и техники изображения. Этот трудный и сложный процесс пройдут немногие, остальные остановятся на определенных этапах пути - кто в восемь-девять лет, а кто, - немного позже.

*

Почему же большинство детей рисует только до определенного возраста? Существует много объяснений этому. Почти все они основаны на том, что рисование у детей до определенного возраста играет особую роль в психическом развитии, что оно обязательно в той или иной степени проявляется у каждого человека, а значит, вполне вероятно, является существенной и целесообразной частью психоонтогенетического развития (Хайкин, 1992: 56). По наблюдениям педагогов, «изображение - доступная форма мышления ребенка, связанная со всем процессом образования представлений и понятий, выяснения связей и отношений, умозаключений. Рисунок как необходимая форма сопровождает у детей активный процесс анализа и синтеза, абстрагирования и выделения частного. Рисование имеет для ребенка ту ценность, что оно придает его мышлению конкретно-чувственный характер. Естественно, что с развитием его духовных сил, по мере того как усложняется его психическая жизнь, эта конкретно-чувственная, зрительно-образная сфера уступает место ...другим, более необходимым для его возраста, формам мышления» (Щербаков, 1969: 65), Замечено, что задержка умственного развития бывает непосредственно связана с отсутствием или затруднениями в предметном рисовании, что высокий уровень графической деятельности невозможен без соответствующего уровня психического и интеллектуального развития (Сакулина, 1953: 97; Заззо, 1968: 148; Осорина, 1977: 255; Грошенков, 1982: 17). Детский рисунок отражает не только определенный уровень развития психики, но и степень умственной отсталости и общее физическое и психическое состояние у здоровых и особенно у больных (умственно неполноценных) детей, впрочем, как и у душевнобольных взрослых, что дает возможность использовать рисунок в диагностических целях (Хайкин, 1992; Wiart, 1967). Более того, имеется определенное сходство между рисунками детей и душевнобольных. Так же, как у детей, в рисунках больных отмечается « поразительное упрощение внешних форм..., здесь форма изображений должна представлять собою лишь роль знака или простого указателя в изображении той или другой мысли, - ничуть не более, причем и отдельные части, обыкновенно ничего не значащие, получают в глазах больных, как и у детей, особое, часто символическое значение» (Бехтерев, 1910: 49).

Выявлена закономерность: если ребенок хорошо рисует, как правило, он достаточно развит в интеллектуальном плане (Мухина, 1981: 150), хотя из этого не следует обратный вывод. Одаренный ребенок демонстрирует опережающую свой возраст умелость, оригинально использует средства художественной выразительности, его произведения включают множество деталей, отличаются хорошей композиционностью, конструкцией и цветом, отмечены печатью индивидуальности.

Процесс рисования тесно связан с развитием речи и мышления ребенка в тот период, когда дети еще осваивают словесный язык, когда только начинается становление понятийной системы (Флерина, 1961: 172; Мухина, 1981: 20 ), а также является для ребенка предметно-орудийной деятельностью. Рисование не только

==167

формирует опыт и самопознание ребенка, но несет и некие функции психологической защиты, которые оказываются исчерпанными к восьми - девяти годам (Хайкин, 1992: 57), оно «дает человеку особый канал передачи информации, который позволяет ему легче освобождаться от различных аффективных состояний и устанавливать невербальный контакт с миром» (Осорина, 1977: 251). К тому же изобразительная деятельность, которая бурно развивается именно в период овладения ребенком знаковыми системами, существующими в обществе, наряду с игрой, речью и другими формами деятельности ребенка выполняет функцию создания индивидуальных символов (Осорина, 1977: 252). Вместе с тем графические знаки ребенка уже на самых ранних этапах рисования (от двух до четырех лет) нельзя интерпретировать как сугубо индивидуальные, так как другие дети узнают в изображениях именно те предметы, которые хотел изобразить рисовальщик (Мухина, 1981:20).

8.3.4. Детский рисунок и первобытное искусство

Многие исследователи детского рисования обращали внимание на сходство рисунков детей народов, находящихся на разных ступенях общественного развития и живущих в разных природных и социальных условиях. Отмечается также и сходство между изображениями, сделанными в разные эпохи и происходящими с различных не связанных между собой территорий. Все сравнительные исследования индивидуального развития детей, принадлежащих к различным культурам, свидетельствуют об общности этого процесса вплоть до девяти - десяти лет. Целый ряд специальных исследований, проведенных среди детей разных этнических групп, показал, что существуют одни и те же стадии развития рисования. Не было обнаружено никакой разницы между особенностями рисунков французских детей и детей всех тех других национальностей, в отношении которых проводились соответствующие эксперименты (Заззо, 1968: 148; Зеньковский, 1985: 192). «Подобное сходство может свидетельствовать о том, что в первую очередь в детском рисовании обнаруживается усвоение ребенком не конкретно-исторических, а общечеловеческих форм культуры, которые и определяют специфику изображения. Основная из таких форм - знаковая функция сознания и связанное с ней «очеловеченное» восприятие, основанное на применении сенсорных эталонов, которому детское рисование в значительной мере обязано своим обобщенным, «схематическим» характером» (Мухина, 1981: 20-21).

После девяти лет в развитии ребенка факторы культуры преобладают над факторами индивидуального развития. Сходство же основных форм изобразительного искусства различных стран и периодов может быть обусловлено единством организации пространственных структур, развивавшихся независимо от культурных различий. В частности, вертикальное и горизонтальное направление форм является универсальной базой формирования реалистической концепции (Хайкин, 1992: 57). Начиная с семи лет идет ярко выраженное формирование асимметрии головного мозга, которая, хотя и является генетически обусловленной (Коетандов, 1983: 9), до этого возраста проявляется слабо. К девяти годам становится заметной ориентация графических изображений в левую сторону не только при письме, но и при рисовании. В 60-е годы Р. Заззо провел эксперимент, в ходе которого ребенку очень быстро предъявлялись различные фигуры и ставилась задача обнаружить профили в этих картинках. Оказалось, что в возрасте семи-восьми лет дети находили столько же профилей, обращенных в одну сторону, сколько и в другую. Девятилетние дети, так же как и взрослые, почти все видят только те профили, которые повернуты влево (Заззо, 1968: 146). Этот факт сопоставим с приведенными выше наблюдениями над соотношением между направлением в левую и правую стороны профильных фигур в первобытной живописи и графике (см. гл. 7.7.).

==168

Можно считать, что существует тесная связь рисования со взаимоотношениями полушарий головного мозга, которые формируются при активном участии зрительных путей. Поскольку именно правое полушарие имеет преимущественное отношение к творческой деятельности, творческих личностей оно относительно активнее левого. Таким образом, детскую изобразительную активность можно рассматривать как функцию организации межполушарного взаимодействия (Хайкин, 1992: 58), тесно связанную со становлением орудийной и знаково-символической деятельности, мышления, речи, которые, хотя и заданы генетически у Hom sapiens, развиваются только в определенных условиях - в человеческом обществе. Вместе с тем при сравнении детских рисунков с древними изображениями можно видеть и прямые аналогии, которые, скорее, отражают общие закономерности, чем случайные совпадения.

Схематизм. Наиболее характерной чертой ранних детских рисунков, которая привлекает особое внимание исследователей является схематизм, т.е. первичная обобщенность графической формы (рис. 28).

Рис. 28. Схематизм в детском рисунке (Выготский, 1997).

Некоторые авторы считают, что схема - единственный возможный начальный этап рисования - представляет собой элементарное выражение таких признаков, которые позволяют узнать класс изображаемых предметов. Достигнув в определенном возрасте значительного совершенства в изображении отдельных предметов (например, фигуры человека), ребенок может продолжать рисовать схематичные изображения, как бы упрощая или сокращая сам рисунок. Упрощаются комбинированные рисунки, в то время как рисунки какого-либо предмета отличаются большей проработкой деталей. Своего рода схематизацией рисунка является и сокращенное число пальцев рук или ног (прием, известный в первобытном искусстве), нереальное расположение отдельных деталей образа, например глаз вне овала лица и др. (Бехтерев, 1910: 24-31).

Рисуя окружающие его объекты (людей, животных, здания, деревья), ребенок не копирует их, а обозначает лишь их основные черты, притом не совсем так, как мы это видим. Иными словами, при схематическом рисовании ребенок начинает овладевать знаковой функцией. В первобытном искусстве можно видеть все те же элементы упрощения и схематизации, что, вероятно, было связано с развитием абстрактного мышления и с его знаковой функцией . Выдающийся знаток первобытного искусства Ф. Боас отмечал, что «в каждом изображении можно найти некото-

==169

рую долю символизма и чем изображение более схематично, тем заметнее в нем выступают характерные черты» (Boas, 1955: 78). Вместе с тем можно усомниться в том, что среди сохранившихся от первобытных эпох изображений на стенах пещер и скалах есть рисунки детей. Принять за таковые с определенной долей скептицизма можно только некоторые граффити (см., например: Абрамова, 1966, табл. XIX: 2 - 3; XXVI: 1,9; XXVII: 12; XXIX: 6,13 и др; Rouch, Gratte, 1989, fig. 2 - 7).

Симметрия и ритм. Дети очень увлекаются ритмичными изображениями в орнаментальных рисунках и очень радуются, если им удается достичь удачного повторения какого-нибудь элемента. Ритмичные каракули становятся первыми «узорами» ребенка (Игнатьев, 1961: 47). Некоторые психологи считают, что тенденция к стереотипизации движений обусловлена биологически: ритмические движения более экономны. В случае стереотипного «рисования» при повторном воспроизведении жеста мало-помалу уменьшается величина и упрощается форма воспроизведения каракулей; когда же величина и форма каракули сохраняются, появляются построения орнаментального вида (Мухина, 1981: 98), орнамент «вырастает из игры линиями» (Зеньковский, 1995: 178).

Графические и живописные построения орнаментального вида становятся специальным выразительным средством в детском рисовании. «Красивое» очень часто украшается орнаментами, «некрасивое» - никогда. Этот феномен можно объяснить тем, что ритмическое действие само по себе привлекательно для ребенка (Мухина, 1981: 212-213). Кроме того, в построениях орнаментального типа прослеживается симметрия, что привлекательно для зрения. С симметрией тесно связана красота. Симметрия и орнамент - это ритм, а ритмичность - качество, присущее всей живой природе (Вейль, 1968: 35). По мере обучения симметричность исчезает из рисунков детей, а ритмичность (повторение одних и тех же форм при изображении однородных предметов или частей, например снежинок или листьев на деревьях) становится богаче (Лабунская, 1965: 72-74).

Симметрия является одной из характерных особенностей, которую можно наблюдать в искусстве всех времен и народов. Она вообще могла быть едва ли не самым изначальным декоративным элементом, который появляется как бы «сам собой» при ритмических повторениях одних и тех же технических приемов, т.е. при скалывании, тесании и т.д. Образцы ритмической формы узора поверхности, обусловленные соответствующими техническими приемами, встречаются во многих производствах и во всех частях мира. На утонченную правильность регулярной ретуши указывал Ф. Боас на примерах кремневых орудий из Египта и Северной Америки, как и на то, что в ряде случаев элементы, расположенные симметрично, настолько сложны, что симметрия могла быть достигнута только посредством старательного планирования. Многие другие примеры орнаментов: восточная торевтика, доисторическая «гофрированная» керамика Дальнего Запада Северной Америки, плетеные изделия - представляют собой те же образцы художественного эффекта регулярности и симметрии (Boas, 1955: рис. 5,21, 32,40).

Нарушение пропорциональности. Первые детские рисунки людей называют «головоногами», они представляют собой изображения головы, из которой растут ноги, причем соотношения частей тела не учитываются вовсе (рис. 29).

К оглавлению

==170

Рис. 29. Детские рисунки - « головоноги» (Выготский, 1997).

Став немного старше, ребенок рисует многоэтажный дом и себя рядом раза в два больше дома; или дерево с листьями; руку с пальцами, части туловища, не соблюдая реального соотношения их размеров. Это объясняется просто: не умея зрительно сопоставлять отдельные части предмета и их отношение к целому, ребенок не придает значения реально существующим пропорциям. Довольно поздним приобретением является умение ребенком строить перспективу на рисунке, однако соразмерность отдельных частей появляется еще позднее.

Особое место среди выразительных средств в рисунках детей занимает преувеличение отдельных элементов изображения. Это делается с целью усиления впечатления, выделения какого-то признака или качества предмета. Ребенок сильнее выделяет и подчеркивает наиболее важные, с его точки зрения, значимые части для узнавания, наиболее выразительные элементы целого - чаще это делается путем увеличения той части изображения, значимость которой нужно подчеркнуть. Это, как правило, характерно для детей дошкольного возраста, в более старшем возрасте к увеличению части рисунка дети прибегают гораздо реже (Мухина, 1981: 212-213).

В первобытном искусстве тоже известна такая непропорциональность. Она проявляется в разных формах. Изображения людей и животных подчеркнуто преувеличены целиком по отношению к окружающим рисункам (например, изображение быка длиной более 4 м из «ротонды» Ляско; изображение верблюда длиной 2,5м из Жалтырак-Таш). Увеличиваются или уменьшаются отдельные части фигуры. Например, детский рисунок «волк хочет съесть зайчика», в котором подчеркнуто преувеличенная зубастая пасть символизирует свирепость и кровожадность хищника (рис. 30) имеет массу аналогий в первобытном искусстве разных эпох.

Рис.28. Образ хищника: 1 -в первобытном искусстве (Шер, 1980), 2 - в детском рисунке (Выготский, 1997).

На стенах древнеегипетских гробниц в рельефах и росписях главное место везде занимает фигура наивысшего по социальному положению лица - царя или вельможи. «Эта фигура всегда намного превышает по размерам все другие и, в

==171

противоположность разнообразным находящимся в движении группам работающих людей, совершенно спокойна и неподвижна» (Матье, 1958: 61).

«Прозрачность». Так называемые «рентгеновские изображения», когда у всадника видны две ноги, а у одетого человека тело «просвечивает» сквозь одежду (рис. 31), показывают, что при помощи рисунка ребенок старается объяснить то, что он знает о предмете, а не только то, что он видит в данный момент. Именно поэтому изображаются «лишние» детали: второй глаз у профильного изображения человека, ствол или даже корни у дерева с кроной, и т.д.

Рис. 31. «Рентгеновские» изображения: 1 - в первобытном искусстве (Patterson, 1992 ); 2 - в детском творчестве (Выготский, 1997).

«Рентгеновские изображения» встречаются довольно часто и в древнейшем искусстве. На человеческих фигурах изображаются ребра, на рисунках животных внутренности или детеныши в чреве матери и т.п. В искусстве Древнего Египта изображение предметов, не видимых ни художником, ни зрителем, но присутствие которых в определенном месте известно, было закреплено канонически (Матье, 1958:10).

Ф. Боас отмечает, что такой способ рисования, когда изображают невидимые детали, характерен для «примитивных» народов и детей, но он «никоим образом не доказывает неспособность видеть и рисовать в перспективе; он просто показывает, что интерес сосредоточен на полном изображении символов» (Boas, 1955: 75). В связи с этим на вопрос, поставленный когда-то 3. А. Абрамовой о путях, которыми «в гениальное творчество Пикассо проникли отголоски искусства ледникового периода» (Абрамова, 1972: 28), можно ответить: по общим законам развития искусства. Они в той или иной мере повторяются в творчестве каждого художника, подобно тому как в развитии зародыша ускоренно повторяется вся предшествующая биологическая эволюция.

Композиция и перспектива. Считается, что дети не умеют строить перспективу. Видимо поэтому все исследователи детского рисования отмечают такую его характерную особенность как «фризовая» композиция: выстраивание изображаемых объектов в одну горизонтальную линию. При этом ребенок может на одном листе бумаги расположить один над другим два, или даже три фриза (рис. 32).

==172

Рис. 32. Фризовые композиции в детском (1) и в первобытном (2) искусстве.

По мере своего развития дети переходят от пространственно неупорядоченных изображений (когда, например, рисуя человека, ребенок может разместить отдельные его детали в разных местах листа) к первым попыткам пространственной организации - к фризовому построению и обратной перспективе. Существует довольно устойчивое мнение о том, что прямая перспектива - изобретение эпохи Возрождения и что до XVI в. рисунок был плоскостным, т.е. фигуры, предметы изображались не расположенными в «глубину», а находились на одной плоскости. Поэтому казалось естественным предположение о том, что все композиции первобытного искусства построены без соблюдения какого-либо порядка и перспективы.

На самом же деле достаточно присмотреться к римской живописи, сохранившейся на стенах некоторых помпейских домов, чтобы убедиться, что это не так. В XV - XVI вв. была разработана геометрическая теория линейной (или научной) перспективы, а вполне успешные попытки изображения глубины пространства давно известны в искусстве древних греков. После открытия живописи в пещере Шове рухнул миф о том, что художники первобытности не умели располагать объекты в глубину. Правда, нельзя исключить, что Шове расписал редкий во все времена гений, намного опередивший свое время. Поэтому пока все же следует признать, что в первобытном искусстве преобладали плоские ярусные или фризовые композиции.

Общее в данном случае состоит в том, что и сейчас дети до пяти-шести лет и представители традиционных развивающихся культур не понимают перспективы, считают предметы изображенными не вдали, а просто малыми по размерам. Именно поэтому перспективные рисунки отсутствуют в творчестве детей довольно долго. Восприятие перспективы - не естественное свойство сознания, оно усваивается в результате воспитания и нередко нарушается не только древними, но и современными художниками (Арнхейм, 1994: 179-185). Для того, чтобы создать перспективный рисунок, необходимо видеть перспективные сокращения. Л. А. Венгер считает, что первым художникам, принявшим новую систему живописи, приходилось нелегко. Возможно, они пользовались разного рода искусственными приемами, чтобы оценить перспективу, о чем свидетельствуют руководства, в которых рекомендуется «смотреть на изображаемую натуру через кисею» , тогда как «сейчас оценка перспективных изменений формы и величины предметов входит в число способностей, необходимых для изобразительной деятельности, и формируется (хотя, как и другие способности, не в равной мере) у всех людей, занимающихся рисованием. Она стала достоянием человеческого рода» (Венгер, 1973: 62-63). На сегодняшний

==173

день самое полное и всестороннее исследование проблем пространственных построений в изобразительном искусстве, включая их математическое обоснование, представлено в выдающихся работах Б. В. Раушенбаха (1975; 1980; 1986).

Многоэпизодность. В связи с тем, что рисунок для ребенка является графическим рассказом, он может на одном рисунке изобразить несколько событий или последовательные действия и состояния. Очень часто действие представляется несколькими фигурами на одном и том же рисунке, изображающем различные стадии действия. Например, возможно увидеть такое: девочка читает книгу, она же бежит по дорожке, она упала. Хотя о точном смысле многих произведений первобытного искусства можно только догадываться, но есть основания думать, что и в них отразились многоэпизодные события. Примерами могут служить изображения эпизодов из скифской генеалогической легенды на электровом сосуде из кургана КульОба, многоэпизодные сюжеты на серебряной амфоре из Чертомлыка, на пекторали из Толстой Могилы (Раевский, 1977: 30-36; 1978: 115-134; 1985: 17-18), изображения на сибирских шаманских одеждах и аксессуарах, на многих рисунках индейцев северо-западного побережья Северной Америки (Boas, 1955: 67-76) и др.

Редко бывает что-либо более новое, чем давно забытое старое. В 1910 г. В.М. Бехтерев писал: «Что касается сходства детских рисунков с живописным искусством доисторического человека, то оно, очевидно основано на том, что законы развития искусства в жизни народов те же, что и законы развития искусства в жизни отдельных лиц. На этом основании естественно, что общие черты развития детского рисунка как бы повторяют ступени развития человеческого искусства, которое оно проходило, начиная от доисторического периода» (Бехтерев, 1991: 388).

Рассмотренные данные позволяют думать, что детская изобразительная деятельность в ускоренном темпе повторяет и в определенной мере моделирует многотысячелетний процесс зарождения и развития первобытного искусства. Разумеется, речь идет не о прямых аналогиях. Даже если бы нам были известны все созданные когда-то изображения, а не та их мизерная часть, которая сохранилась, вряд ли удалось бы найти прямые аналогии между изобразительным творчеством современных и кроманьонских детей. Между ними нет разницы психофизиологической, но, в отличие от детей эпохи верхнего палеолита, современные дети вырастают в совершенно иных условиях, которые не могут не стимулировать развитие «спящих» способностей. По-видимому, как и сейчас, кроманьонские дети тоже что-то «черкали» на подходящих плоскостях до того возраста, до которого «черкают» все дети. По-видимому, так же, как и у современных детей, у их кроманьонских ровесников к возрасту достаточно полного освоения языка интерес к рисованию угасал. Только у очень редких, сверходаренных индивидуумов срабатывала некая функция «прорыва» таланта. И тогда, движимый этой непонятной ни для него самого, ни для его сородичей силой, он уходил в глубину пещеры и там выплескивал на ее стены образы, переполнявшие его сознание.

В данном случае важно отметить, что детское творчество может служить моделью длительного процесса зарождения и развития первобытного искусства. Модель понимается здесь в своем классическом определении, т.е. как некий «заместитель» оригинала, помогающий познанию последнего, при условии если не забывать о замещающем характере модели, ее схематизме, упрощении и иных свойствах.

Даже при таком осторожном подходе могут быть сделаны некоторые не совсем тривиальные выводы: 1. Изобразительное искусство (как и другие, неизобразительные, виды искусства: танец, пение, музыка, поэзия) появилось в результате внутренних изменений в структуре органов высшей нервной деятельности, и прежде всего в связи с достижением определенного уровня межполушарной асимметрии головного мозга.

==174

2. Предварительным условием, без которого изобразительная деятельность была бы физически невозможна, стала членораздельная речь. «...Путь, который мысль проходит за мгновения, занимает долгие годы онтогенеза. Речь детей на ранних этапах формирования и фонетически, и грамматически, и по содержанию поразительно напоминает высказывания правого полушария. Лишь к 10-12 годам завершается речевое развитие и высказывания приобретают те черты, которые свойственны взрослым, те черты, которые характерны для высказываний левого полушария. путь, который у современного человека занимает мгновения, у ребенка - более 10 лет, у человечества занял многие и многие тысячелетия, пройдя через мифотворческое сознание, архаическое мышление. Анализ этого мышления, производившийся несколькими поколениями выдающихся ученых, обнаруживает уже знакомые черты, роднящие его с детским мышлением и мышлением людей с выключенным левым полушарием: образность, конкретность, превалирование чувственных впечатлений, невыделенность личности из окружающего мира, отсутствие логически построенных понятий и абстракций» (Деглин, Балонов, Долинина, 1983: 31-42).

3. Великолепные памятники искусства эпохи верхнего палеолита, от Шове до Мальты и Бурети, от Каповой пещеры до пещеры Апполо-11, безусловно, представляют собой завершающую стадию процесса формирования феномена изобразительной деятельности. Прочитав эту фразу, любой профессионал скажет: «Это и так было ясно». Действительно, большинство исследователей, указывая на совершенство верхнепалеолитического искусства, видели в нем финальную стадию генезиса, но искали следы его «предыстории» в слоях среднего и нижнего палеолита.

4. Изобразительное искусство появилось внезапно, в том смысле, что обусловившие его предпосылки (функциональная асимметрия, образное восприятие, взаимодействие между мозгом и рукой) тысячелетиями накапливались латентно и не могли оставлять привычных для археологии вещественных следов. В отличие от детского рисования, в котором более или менее четко прослеживаются определенные возрастные стадии, в первобытном искусстве на начальных этапах его развития таких стадий быть не могло или границы между ними были настолько размыты, что редкие сохранившиеся до нашего времени памятники не позволяют их уловить. Это объясняется прежде всего тем, что среди произведений пещерного искусства преобладают изображения, сделанные взрослыми людьми. Между тем посещения пещер в пору их «жизни» детьми засвидетельствовано документально: в целом ряде пещер наряду со следами взрослых людей, сохранились следы стоп, оставленные детьми в возрасте от 6 до 12 лет (Duday, Garsia, 1985: 37 - 39). То, что это были следы современников пещерных росписей, подтверждается некоторыми точными данными. Например, в ряде пещер проходы в помещения, где обнаружены следы, были перекрыты обвалами еще в верхнем палеолите. То, что следы принадлежали детям Homo sapiens, а не неандертальца, подтверждается многими специальными исследованиями. Было бы интересно попытаться поискать среди верхнепалеолитических изображений результаты несомненно детского творчества того времени.

Заслуживает быть отмеченным такой факт, что коренные изменения в содержании культурной среды, в которой живут современные дети, произошедшие за 100 с лишним лет психологических наблюдений, никак не повлияли на процесс овладения речью и изобразительными навыками. Это говорит о преобладающей роли внутренних нейропсихологических факторов над внешними - предметноорудийными и еще раз подчеркивает не самую первостепенную роль труда в этих процессах.

В отличие от детей, которые вырастают в культурной среде, где есть кому подражать, где речь и изобразительная деятельность складываются из подражания, неандертальский ребенок не имел таких образцов для подражания. Поэтому в среде «прогрессивного» неандертальца, как, впрочем, и в ранних популяциях сапиен-

==175

са, были возможны только спонтанные прорывы таланта редчайших гениеводиночек. Хотелось бы закончить эту главу словами выдающегося нейропсихолога нового времени А. Р. Лурия: «Процесс превращения примитивного человека в культурного по самой природе своей отличен от процесса превращения обезьяны в человека. Или иначе: процесс исторического развития поведения человека и процесс его биологической эволюции не совпадают, и один не является продолжением другого, но каждый из этих процессов подчинен своим особым законам» (Выготский, Лурия, 1993: 79).

==176

00.htm - glava09

Заключение

Основные результаты в области изучения первобытного искусства получены на основе преимущественно археологических методов исследования. В силу относительно легкой доступности памятников первобытного искусства к ним постоянно обращаются любители и представители других областей знания (от астрономов до астрологов), чьи наблюдения и публикации составляют особую сферу и выходят за рамки данной работы. Искусствоведческий подход к первобытному искусству пока оказался малоэффективным прежде всего по причине несовместимости основных понятий современного искусствоведения с изобразительной деятельностью древнего человека. Понятия «реализм», «схематизм», «экспрессия» и тому подобные, позволяющие различать, например, передвижников и импрессионистов, академизм и авангард, в данном случае как бы навязывают произведениям первобытного искусства иную систему оценок и способов понимания, не соответствующую времени и сути искусства первобытности.

В целом история научного изучения первобытного искусства еще непродолжительна, но в ней уже просматриваются по крайней мере три периода. Сначала памятники первобытного искусства изучались как бы попутно, наряду с раскопочными исследованиями, которые рассматривались как основные. Вообще говоря, это необходимо: древние изобразительные памятники не должны отрываться от общего археологического контекста (Шер, 1980: 60-78, 170-180; Clottes, 1992: 52-61). Но «попутность» с раскопками при отсутствии специфических методов порождала отношение к этому материалу как к второстепенному. Этот период длился до тех пор, пока в конце прошлого века не была признана палеолитическая древность пещерной живописи и не началось специальное изучение древнейших изображений на стенах пещер, на скалах и на других физических носителях. В России начало второго периода можно отсчитывать от полевых работ и публикаций А. В. Адрианова и И. Т. Савенкова (Адрианов, 1904; 1908; Савенков, 1910). За эти годы сформировались основные требования к фактическим данным: к методам копирования, описания - и к публикации материалов, которые в России были впервые в таком виде реализованы в монографии В. И. Равдоникаса (Равдоникас, 1936).

Вместе с этим было ясно, что одной фактографии, при всей ее важности, недостаточно. На основе полноценных фактических материалов нужна была еще и их историческая интерпретация. Третий период начался в 1960-х годах, когда всплеск интереса к первобытному искусству, и в частности к петроглифам, уже стал заметен по динамике научных публикаций. С 1965-го по 1975 гг. количество выпущенных в СССР книг и статей, посвященных наскальным изображениям, увеличилось более чем в 1,5 раза по сравнению с предшествующим десятилетием, причем общий прирост археологической литературы за эти же годы оказался меньшим (примерно в 1,3 раза). Такой же всплеск публикаций был заметен и в западной литературе. За 283 года (1692 - 1975 гг.) в России вышло в свет немногим более 1000 книг и статей, посвященных наскальным изображениям (Нисканнен, 1977). Из них 80% пришлось на период между 1935 и 1975 гг .

После второй половины 70-х гг. ситуация немного изменилась. Наметилось замедление прироста литературы по первобытному искусству. Первое впечатление была мода и прошла. Так бывает не только в быту, но и в науке. Однако в данном случае причина в другом. В археологии довольно широко распространено мнение (оно касается практически всех направлений) о том, что когда-нибудь новые находки прольют свет на спорные или неясные вопросы. Отсюда вполне понятное стремление к расширению диапазона поисков в мало изученных районах и как результат - экспоненциальный рост количества публикаций в 1960 - 1970-х гг. Действительно, нового материала оказалось много. Были открыты новые местонахождения, были фактически заново открыты и изучены памятники, известные давно,

==177

но в общих чертах, без точной и подробной документации. Увидели свет десятки книг и сотни статей о первобытном искусстве Карелии, Беломорья, Кавказа, Урала, Центральной и Средней Азии, Монголии, Алтая, Западной и Восточной Сибири, крайнего Северо-Востока России. В это же время ускоренно нарастал поток западных публикаций о памятниках как традиционных для этой тематики областей (Франко-Кантабрия, Скандинавия, Северная и Южная Африка), так и новых (Северная и Южная Америка, Австралия, Индия, Пакистан, Аравия и Передний Восток). Однако надежды на то, что накопление новых данных прольет свет на все спорные проблемы, оказались, как это нередко происходит и в других областях археологии, чрезмерно оптимистическими.

Разумеется, многие вопросы прояснились. Новые находки внесли значительные коррективы в сложившиеся представления о распространении памятников первобытного искусства. Например, считалось, что петроглифов нет на Балканах, в Карпатах, в Крыму, и на этом основании делались далеко идущие выводы. Поиски в этих горных массивах привели к открытию новых изобразительных памятников. Стало ясно, что изобразительные памятники и в частности наскальные изображения, есть везде, где жили первобытные люди и где были соответствующие природные условия: скальные массивы, крупные валуны. Подверглись критическому пересмотру и уточнению многие датировки. В некоторых случаях по петроглифам, как недвижимым памятникам, удалось наметить пути возможных миграций (Шер, 1980: 216-232; Гамкрелидзе, Иванов: 1984: 733-738; 1989: 72 - 73). Усилилось внимание к мифопоэтическим параллелям, и наметились новые возможности анализа семантики. В частности, удавалось отделить сюжеты, порожденные общечеловеческими универсалиями, от локальных. Иными словами, количество накопленных и опубликованных новых материалов неизмеримо выросло. Но проблемы остались, а в ряде случаев - умножились и усложнились, что, вообще говоря, представляется нормальным для любой отрасли науки. Именно поэтому и замедлился темп новых публикаций. Наука перешла от экстенсивного накопления новых данных (в основном за счет изучения «белых пятен») к более глубокому, интенсивному изучению проблем, в числе которых проблема происхождения первобытного искусства занимает одно из первых мест.

Конечно, было бы слишком преждевременным и самонадеянным думать о том, что в этой книге раскрыт секрет происхождения искусства. То, о чем говорилось на протяжении всей книги, не следует рассматривать иначе как более или менее обоснованные догадки или гипотезы. Главный итог работ, результаты которых изложены в данной книге, состоит, по мнению ее редактора, в изменении направления поисков. Традиционно истоки искусства искали по принципу «Что ему предшествовало?» (магия, религия, натуральный макет и т.д.). Это направление, по-видимому, можно считать исчерпавшим себя. На смену ему должно прийти новое направление поиска и новые вопросы: что такое искусство? где истоки искусства: в истории или в природе? как и почему оно появилось? Насколько это направление найдено и как оно изложено в данной книге - судить читателям. Думается, что по крайней мере на один вопрос уже можно ответить достаточно уверенно: искусство - явление естественно-историческое, порожденное на стыке биологической и социальной эволюции, оно возникло как естественная информационная система, параллельно с членораздельной речью или несколько позже в результате адаптационных изменений в психофизиологических средствах восприятия, хранения и преобразования информации и связанных с ними изменений в сознании первобытного человека. Разумеется, пока намечены только общие контуры гипотезы. Для ее дальнейшей разработки требуется более глубокое и обширное сотрудничество с психологами, физиологами высшей нервной деятельности, врачами-психиатрами, искусствоведами, художниками.

==178

Данные, которыми на сегодняшний день располагает наука, показывают, что искусство (изобразительная деятельность) было порождено особенностями устройства структуры головного мозга человека разумного. До него изобразительная деятельность просто не могла появиться в полной мере в силу законов эволюции.

В результате исследований последних лет оказались неверными былые представления о европейской исключительности, о том, что искусство эпохи верхнего палеолита - чисто европейский феномен. Каждый год приносит из разных регионов планеты известия о новых находках изобразительных памятников, возраст которых старше 10 000 лет. И хотя не всегда следует сразу принимать на веру эти сообщения, находки памятников палеолитического искусства на Ближнем Востоке, в Австралии и Южной Африке из разряда предположений перешли в разряд установленных фактов. Из этого следует, что искусство - явление универсальное для истории культуры, возникшее по законам природы так же, как и членораздельная речь.

Наряду с универсальным характером базовых психофизиологических законов, породивших искусство как новую форму коммуникации, существует специфика локальных особенностей искусства разных периодов и разных регионов. Изучение стилей первобытного искусства (как это предлагал А. Леруа - Гуран) показывает, что каждая культура обладает не только своим естественным языком, но и своим, присущим только ей, «языком» образов как особой формой материальной реализации образного мышления. Думается, что это не метафора, а реальное сходство в «механизмах» действия естественного языка как средства выражения понятий и логики, с одной стороны, и искусства как средства выражения не языковой, не понятийной, а образной информации и интуиции - с другой.

Более 20 лет тому назад были сформулированы наметки теории изобразительных инвариантов в первобытном искусстве (Шер, 1977; 1980), т.е. тех неизменных выразительных элементов изображения, которые содержатся в разных по смыслу изображениях и, собственно говоря, формируют стиль эпохи или культуры. По-видимому, в них нашли свое отражение некие универсальные законы зарождения и развития первобытного искусства. Есть, может быть, не очень близкая, но функционально подобная аналогия с процессом формирования древних языковых макросемей типа ностратической, сино-кавказской, америндской и др. (Старостин. 1990: 54-56). В развитии первобытного искусства тоже намечаются такие пространственно-временные совокупности изображений, которые содержат определенные устойчивые стилистические элементы, не изменяющиеся черты сходства, объединяющие изображения одной эпохи или культуры внутри данной группы и отличающие их от изображений других эпох или культур.

В силу неравномерности историко-культурного развития разных человеческих популяций изобразительная деятельность появилась, по-видимому, не у всех одновременно. В этой связи приобретает новую плоскость рассмотрения вопрос о влияниях. Могла ли некая культура энеолитической или еще более поздней эпохи быть какое-то время «аниконичной» или «склонной к технике» (такие утверждения встречаются), потом позаимствовать изобразительную традицию у другой, более «художественной» культуры? Думается, что в свете гипотезы, изложенной в данной книге, такие явления вообще невозможны. Лучше всего на этот вопрос ответить словами Ю. М. Лотмана, взятыми в качестве эпиграфа к этой книге: «аниконичная» культура подобна человеку с одним полушарием мозга.

Много позднее, практически уже в новое время, когда искусство прошло период своего «приручения», стало возможно, чтобы, скажем, наряду с японской или африканской своеобразной художественной культурой развивались заимствованные европейские традиции (например, африканец или японец учится живописи в Европе). Но они приносятся не на пустое место, в «аниконичную» культуру, а существуют рядом или взаимодействуют. Характерным примером может служить

==179

живопись выдающегося корейского художника Ким Хын Су (Kimsou, 1993). Иногда можно взаимодействие или влияние понять как заимствование. Например, скифо-сибирский звериный стиль, безусловно, испытал влияние искусства ахеменидского Ирана и античной Греции, но у него были свои коренные истоки в Центральной Азии.

Искусство появилось в результате прогрессивной эволюции сначала природных, а затем искусственных средств восприятия и передачи информации. Но к самому искусству неприменимы законы прогресса в том виде, как они действуют в развитии техники и технологии. Меняются и усложняются (или, наоборот, упрощаются) только материальные носители изображений и технические средства их воспроизведения. Содержательные и выразительные элементы искусства являются вечными ценностями. Иначе фрески из пещеры Шове и поэмы Гомера были бы для нас столь же безнадежно устаревшими, как повозка III тысячелетия до Р.Х. в сравнении с современным американским или японским автомобилем. Отсюда следует важный для археологии вывод: не следует в первобытных и древних изобразительных памятниках искать следов эволюции по принципу «от простого к сложному», ибо их там не может быть в силу самой природы этого феномена.

Художественная культура складывалась тысячелетиями на основе творчества отдельных, редких талантливых индивидуумов, чье поведение с точки зрения любой обыденности, будь то современность, средние века или верхний палеолит, было непонятным, неприемлемым и вызывало скорее всего враждебное отношение большинства окружающих, чем понимание и одобрение.

«Художественное творчество - это тоже часть творчества природы, поскольку человек является ее составной частью. Несмотря на общие корни и характерные общие признаки, художественное творчество в ряду природных явлений можно считать уникальным, особым, поскольку его результат относится к сфере духовного производства, личного самовыражения и специфического познания» (Хайкин, 1992:6).

Искусство входит в жизнь человека только на определенном, весьма высоком уровне прогрессирующей интеграции природы и культуры, эмоций и разума. Действие природного «механизма», переключившего развитие вида Homo с пути биологической эволюции на путь истории культуры, началось с членораздельной речи и завершилось появлением искусства. Симбиоз дискурсивной и образной информации породил «самовозрастающий логос». Это подмеченное Гераклитом «самовозрастание» есть не что иное, как антиэнтропийная функция культуры по отношению к обществу, а искусство - одна из форм этого самовозрастания.

К оглавлению

==180