Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Марина Петрова, о Бобринском.doc
Скачиваний:
21
Добавлен:
06.11.2018
Размер:
449.54 Кб
Скачать

Глава III

Потаенный сын императрицы

Одновременно с «голштинской историей» Екатерина вплотную занялась обустройством Алеши, который в это время еще находился в Лейпцигской военной школе, где он пробудет до осени 1774 года.

Императрица, никогда не разменивавшаяся на мелочи, взялась за дело с присущим ей размахом, закладывая капитальный фундамент под здание материального благосостояния своего бастарда.

По Высочайшему указу при Воспитательном доме, где главным директором был, как мы уже знаем, Бецкой, 20 ноября 1772 года создается кредитно-ссудное отделение, состоящее из сохранной, ссудной и вдовьей казны. Но лично Екатерину больше всего интересовала лишь одна форма вклада — та, что и легла в основу разработанного по ее инициативе и под ее контролем Положения о «сохранной казне». Она учреждалась «для предохранения всем лицам своих капиталов, на которые, при внесении их в сохранную казну, уплачивались вкладчикам проценты в установленном размере (обычно 5 процентов годовых. — М.П.). Сохранная казна выдавала также ссуды под залог недвижимых имений».

В самом начале 1773 года, когда «голштинская история» набирала обороты, из-под пера императрицы выходит распоряжение, согласно которому ее полковничье жалованье должно переводить, минуя все дворцовые канцелярии, прямо Бецкому, в Воспитательный дом, где они и оседали на специальном счету той самой «сохранной казны». Открытие этого счета освобождало от необходимости все производимые впоследствии траты на Алексея заносить в «Окладную книгу приходо-расходу Кабинетных Ея Величества денег». И следовательно, позволяло избежать огласки не только самого факта осуществляемых ею расходов, но и их масштабы.

Как известно, царствование Екатерины Великой отмечено грандиозным строительством. Достаточно сказать, что при ней территория Петербурга увеличилась в несколько раз. Для себя лично императрица также строила немало: Зимний дворец был приращен лоджией Рафаэля, зданиями придворного театра, Эрмитажем. Постоянно она занималась благоустройством своей любимой загородной резиденции Царское Село. Наконец, вновь приобретенные ею имения — Лодэ в Прибалтике, подмосковная Черная грязь, переименованная в Царицыно (расположенное, заметьте, по Калужской дороге, что напрямую связывала с тульским имением), а позже Пелла под Петербургом и т.п. — требовали соответствующих капиталовложений. Мало кто знает, что, между прочим, на личные деньги Ее Величества одевались камнем набережные Невы, строились Исаакиевская церковь, хирургическая школа, больница, не говоря уже о государственных учреждениях, прокладывались каналы, мостились городские улицы, устанавливались для их большего освещения дополнительные фонари и т.д. Даже мусор и нечистоты в 1-й Адмиралтейской части убирали и свозили за ее счет.

Поэтому ничего особенного, а тем более подозрительного не могло быть в том, что в 1773 году она распорядилась через князя Гагарина начать строительство сразу двух дворцов: в Бобриках — большой, парадный — и в Богородицке — поменьше и поскромнее. Их готовые проекты, разработанные молодым, но уже заявившим о себе архитектором И.Старовым, известным впоследствии автором Таврического дворца, уже лежали на ее столе. Не исключено, что решение начать строительство, растянувшееся на десять с небольшим лет, и породило саму идею «сохранной казны», держателем которой стал все тот же Бецкой.

Созданием закрытой от посторонних глаз «казны» преследовалась и еще одна цель. Исключалась возможность возникновения разного рода пересудов и подозрений со стороны двора, а главное — Павла, который к тому времени уже знал, что у него есть сводный брат. Точнее, что «у императрицы есть ребенок». Поэтому подозрительность и недоверие грозили в этом случае обрасти вдобавок еще и ревностью. Обстоятельство, которым не преминул бы воспользоваться граф Н.И. Панин, и без того усиленно вбивавший клин между матерью и сыном, дабы исполнить свою мечту о возведении на престол своего воспитанника Павла Петровича, став при этом его правой рукой и фактическим соправителем России.

Нельзя было рисковать. Тем более сейчас, когда, расставшись с Орловым, она осталась совсем одна, без поддержки, поисками которой, кстати, начала усиленно заниматься. Но звезда Потемкина взойдет только через год, а с ней, как известно, придет и та мощная сила, опираясь на которую императрица продолжит свое восхождение к славе.

Итак, кто мог стать подлинным, надежным гарантом Алексея на то время, когда она сама уже будет по ту сторону добра и зла? Учитывая, что в этом мире у него, кроме нее, никого, ответ для Екатерины мог быть однозначным: только Государь. И не просто Государь, а ее воспитанник, сознание, взгляды и принципы которого были бы сформированы исключительно ею и под ее контролем. Иными словами, тот, кого она сама изберет. Такое право самоличного выбора себе наследника у Екатерины, как мы знаем, было, и именно оно и легло в основу ее нового законопроекта. Приняв от кумира русского общества Петра I, как эстафету, право «воли Монаршей», Екатерина приступила к разработке «Проекта о престолонаследии», где, не отступая от общих правил, собственноручно записала: «...после смерти моей сын мой наследует». Правда, имя почему-то опять не назвала и даже про титул, обязательный в подобных случаях, тоже «забыла». Видимо, все по той же причине, что и в «Запасном трактате». Но есть в этом проекте статья 4, в которой, в частности, говорится: «По сыне моему, если старшему сыну его 21 год миновало, то сей старший сын наследует. Ежели он менее двадцати лет с годом, то короновать мать его и она да царствует во всю жизнь ее, ибо слабость малолетия самодержца Империи бы была опасна».

Похоже, что проект этот писала еще на заре своего царствования. Отсюда эта мысль об утверждении пожизненного регентства матери малолетнего сына. Но, несмотря на крайнюю необходимость законодательного оправдания не только своего воцарения, но и своей абсолютной власти, указ сей все же не опубликовала, справедливо опасаясь его откровенной нарочитостью вызвать недовольство оппозиции во главе с канцлером Паниным, только и ждущей истечения срока ее регентства. Поэтому предпочла занять выжидательную позицию в надежде повернуть со временем ситуацию таким образом, когда можно будет открыто, ничем не смущаясь, прописать в указе о престолонаследии другое имя. Жизнь ведь не стоит на месте. Дети в конце концов вырастают и заводят собственные семьи, одаривая своих постаревших родителей внуками. В сентябре 1773 года Павлу исполнится 19 лет — тот самый возраст, в котором уже можно создавать свою семью.

Теперь, после конфирмации «Запасного трактата», она уже спокойно ждала его совершеннолетия, держа за пазухой «голштинский камень». И когда пришло время, недрогнувшей рукой бросила его в сына. Сломав его сопротивление, она уже могла смело диктовать ему свою волю. Психологически подавленный, Павел Петрович был теперь согласен на все, в том числе и на женитьбу, и на ту невесту, которую выбрала ему мать,— принцессу Гессен-Дармштадтскую. В сентябре 1773 года свадьбой с Вильгельминой-Луизой, принявшей в крещении имя Наталии Алексеевны, и было заодно отмечено 19-летие великого князя, навсегда расставшегося со своим голштинским наследством, в борьбе за которое и оппозиция потерпела поражение.

А вскоре, в самом начале октября, когда только-только отшумел свадебный пир, в Россию приехал Дени Дидро в качестве официального гостя императрицы, «составляющей, — по его словам, — удивление Европы и радость нации». Французский философ, энциклопедист, он наравне с Вольтером и Жан-Жаком Руссо принадлежал к тем, кого называли властителями умов. И не только у себя на родине, но и во всей Европе. Влияние просветительской философии испытали на себе, как известно, многие королевские дома. И заигрывавшая с либеральными идеями Просвещения Екатерина, называвшая себя «императрицей с республиканской душой», — не исключение. Ей нравились рассуждения о просвещенной монархии, руководствовавшейся, кроме всего прочего, приоритетом разума, соображениями долга и т.д. Все это идеологически поддерживало и оправдывало ее мысли о необходимости рационального подхода к такому важному для нее самой и для страны в целом вопросу, как престолонаследие.

Своим видением данной проблемы Екатерина и поделилась с Д.Дидро. Свою личную заинтересованность она, разумеется, не афишировала. Между тем Дидро пришлась по вкусу екатерининская идея о выборе наследника. Но только он попытался развернуть ее совсем в другую сторону. «Я не далеко, пожалуй, от мысли вашего величества сделать корону выборной между детьми монарха, — ответил Дидро своей царственной собеседнице, — но с тем условием, чтобы выбор не был производим отцом. Мне кажется, что народ, выбирающий через своих представителей, скорее не ошибется, чем отец». Но выборное право народа не вписывалось в политическую доктрину Екатерины, озабоченной исключительно абсолютизацией монаршей власти. Но нам в данном случае важно подчеркнуть другое. Беседа с Дидро — -еще одно свидетельство того, что свою «законодательную инициативу» Екатерина вынашивала давно.

Ей был нужен наследник, способный прежде всего продвинуть начатое ею строительство государства. Павел на эту роль, естественно, не годится. Он уже не скрывает своего несогласия с теми основами, на которых она осуществляла и само строительство, и внутреннюю и внешнюю политику России. Поэтому воспреемником всего содеянного ею должен стать только тот, кто уже с самого первого дня своего рождения окажется в ее руках. Конечно, ей нужен внук. Воспитанный ею, взлелеянный ее любовью, он сам ответит ей сердечной привязанностью. На этот фундамент, как самый прочный, будет опираться и непререкаемый бабушкин авторитет. Все это должно способствовать в конечном счете тому, что внук вырастет не только любящим ее, но и послушным ей, воспитанным в рамках единых убеждений. Именно такому наследнику можно будет спокойно передать престол, да еще при жизни.

А пока Екатерина просчитывает возможные сроки рождения внука. Если даст Бог, то уже в 1774 году можно ждать прибавления семейства Великого князя. Если повезет и первым родится мальчик, то свое совершеннолетие он справит в 1792 году. Именно этой даты Екатерина почему-то станет твердо придерживаться, выстраивая под нее и жизнь еще не родившегося внука, а главное — всю дальнейшую судьбу Алексея. А до тех пор тому предстояло ждать, когда «о нем будет объявлено особо». Правда, в 1792 году Алексею будет уже 30. Обладая большим жизненным опытом, прекрасно разбираясь в людях, Екатерина не могла не сознавать, что далее держать Алексея в узде будет уже слишком сложно. Не потому ли и выстраивала хронологию событий, стремясь уложиться в те сроки, когда ее бастард еще будет послушен материнской воле? А это означало для Алексея, что всю свою молодость, то есть самые лучшие, плодотворные годы жизни, он будет связан по рукам и ногам августейшей матерью, в ожидании своего часа. Но ведь и она в свое время тоже ждала, и немало. Целых 18 лет, полных душевных страданий, одиночества, недоверия и подозрений, терпя притеснения царствующей тетки, немедленно убиравшей из окружения великой княгини каждого, кто проявлял к ней хоть малейшее расположение. Другая бы на ее месте давно бы уж повесилась, как заметила Екатерина спустя много лет, вспоминая о том трудном и тягостном времени.

В отличие от нее, Алексею не придется жить в столь тяжелой атмосфере ежедневного, ежеминутного преследования. Ему эта напасть не грозит.

Итак, решив удачно, как ей казалось, свои фамильные и околосемейные вопросы, Екатерина приготовилась ждать внука. Но здесь вышла неожиданная осечка, к которой императрица не была готова. Прошел уже и 1774 год и уже половина 1775 года — и все безрезультатно. Можно себе представить, каких волнений это стоило Екатерине. При том что сама она к тому времени уже успела не только выйти замуж за Потемкина в начале лета 1774 года, но и одарить его в июле 1775 года дочерью.

Но вот наконец-то свершилось! И вдруг неожиданная, трагическая развязка. 15 апреля 1776 года в родах умирает Наталия Алексеевна, а вместе с ней и ребенок. И хотя Екатерина даже в мыслях не собиралась отдавать престол сыну, тем не менее чуть ли не на следующий день после кончины невестки сразу же начала переговоры с семейством герцога Фридриха Евгения Вюртембергского о свадьбе его дочери Софии-Доротеи с Павлом Петровичем. Если Екатерина пошла наперекор общепринятым тогда правилам: соблюдать траур по усопшей в течение года или уж как минимум 6 месяцев, значит, проблема обретения внука носила не только узкосемейный характер. Озабоченность престолонаследием? Но разве не все равно, когда родится этот долгожданный ребенок: годом раньше или годом позже? Тем более что и сама императрица собиралась жить долго. Еще в молодости ей нагадали жизнь до 80 лет. Следовательно, остроту проблеме придавали какие-то особые обстоятельства, регламентированные, судя по всему, все тем же 1792 годом, почему и спешили со второй свадьбой. И уже в сентябре 1776 года, когда и пяти месяцев не прошло после похорон Наталии Алексеевны, молодой вдовец 15 сентября 1776 года обвенчался со своей новой нареченной, перекрещенной в Марию Федоровну.

Срочно предпринятая вторая брачная попытка оказалась более удачной и, что очень важно, надежной. Целых десять внуков принесла ей Мария Федоровна, в разговоре с которой императрица как-то заметила: «Мадам! Вы, право, мастерица детей производить на свет». После стольких треволнений счастье все же улыбнулось ей: первым у Павла 12 декабря 1777 года родился сын — Александр.

Успех задуманного ею в значительной и даже решающей степени зависел от сохранения его в абсолютной тайне. В противном случае — грандиозный провал.

И потому самый надежный здесь способ страховки — молчание, что означало: действовать придется в одиночку.

Поздней осенью 1774 года, когда с Пугачевым в основном было уже покончено, Польша поделена, а в Кучук-Кайнарджи подписан наконец долгожданный мир с Портой и можно было дух перевести, Екатерина велела вернуть Алексея в Россию. В конце ноября он вместе с другими мальчиками, возвратившимися из Лейпцига, был представлен императрице в Зимнем дворце. А вскоре их вновь ожидала разлука.

В первых числах января 1775 года императрица в сопровождении Потемкина и почти всего двора отправлялась в Москву, где лишь только в июле предстояли большие торжества по случаю первой годовщины победоносного окончания первой русско-турецкой войны. Выезд в первопрестольную за полгода до празднеств объясняется тем, что Екатерина была уже беременна. Проезд по весенней распутице негативно мог сказаться на ее состоянии с возможными неприятными последствиями. Поэтому и решила ехать по зимним, накатанным и хорошо утрамбованным дорогам.

А в Москве уже вовсю шла подготовка к празднествам. По проекту архитектора В.Баженова на Ходынском поле было построено нечто вроде огромной живой карты, на которой разыгрывалось театральное действо. Оно представляло собой показ тех славных баталий, что разворачивались во время этой кампании на суше и на море. И первая среди них — знаменитый Чесменский бой, выигранный русской эскадрой под командованием графа Алексея Орлова, брата бывшего фаворита государыни. В благодарность за победу при Чесме он получил право в дальнейшем именоваться Орлов-Чесменский. А в Царском Селе в честь этой победы — первой в царствование Екатерины — была даже выстроена знаменитая Чесменская колонна.

Принимал участие в оформлении праздника и другой знаменитый московский зодчий — Казаков. В собрании Государственного Русского музея сохранились созданные им проекты фейерверков, что расцветили тогда ночное небо Москвы. Для народа были выставлены столы с разными угощениями. На огромных вертелах, как издавна повелось в подобных случаях, жарились быки, а из многочисленных бочек для всех лилось пиво. Праздник тот действительно удался на славу и запомнился надолго. Императрица пробыла в Москве почти целый год и вернулась в Петербург только 25 декабря 1775 года.

Из-за своего тогдашнего отъезда в Москву Екатерина так и не успела поближе узнать Алешу. Но как мать, ее, естественно, волновало, как изменился ее уже 12-летний мальчик, каким он стал за те годы, что они не виделись. Регулярно, дважды в неделю, она обменивалась письмами с Бецким, на попечение которого оставила своего ребенка. Сразу же после возвращения в Россию Алеша даже жил некоторое время в доме Бецкого на Миллионной улице.

Вопросы, которыми она забрасывала Ивана Ивановича, касались буквально всего, что связано с сыном: каково его здоровье, какой у него характер, что он любит, чем интересуется, какие у него наклонности и пристрастия, насколько он образован и т.д. и т.п. На все вопросы Бецкой отвечал всегда правдиво и довольно обстоятельно, с тем чтобы у матери сложилось истинное представление о ребенке. И оно было не в его пользу. Вот выдержки из писем Бецкого. Мальчик, писал он, «слабого телосложения», «при малом движении и очень обильной еде кровь у него скопилась в такой мере, что он почти ежедневно раз десять имеет кровотечение из носу». Мальчик «по характеру кроток, а по своей послушности достоин любви. Он застенчив и боязлив, нечувствительный ни к чему», «рассеянный, почти ничего не говорящий», «охотник спать». Неприглядную картину дополняло сообщение о ветрености Алеши, который и «думает совсем о другом, когда с ним говорят». «Что касается его вкусов, его забав... то ко всему этому у него... полное равнодушие». И тогда она с тревогой спрашивала Бецкого: есть ли у мальчика здравый смысл, то есть нормален ли он? Это не был праздный вопрос, памятуя, что бабушка Алеши, мать Орловых, была душевнобольным человеком. Да и сам Григорий Григорьевич много позже, в 1783 году, сойдет с ума, потрясенный преждевременной кончиной своей горячо любимой жены Екатерины Николаевны, урожденной Зиновьевой. Таким образом, у императрицы были основания для беспокойства. Слова Бецкого о том, что Алеша «обладает довольно красивой наружностью, имеет нечто благородное в себе», могли служить лишь слабым утешением. На прямой вопрос Иван Иванович дал не менее прямой ответ: «...ему не довелось попасть в хорошие руки». Это уже просто укор. А вот чуть помягче: «...хорошее у него от природы, все же худое является следствием воспитания». Ранее «в нем заглушили природную живость», не щадя материнских чувств, продолжал Бецкой, «задушили хорошие побуждения его органов», «чтобы сделать машину обыденного послушания». И вот уже не в бровь, а в глаз: при воспитании подростка на «любопытство ума и чувствительность сердца... не было обращено ни малейшего внимания», он абсолютно невежествен, «его простой образ мыслей возбуждает жалость». Так выговаривал ей Бецкой за то, что тогда, в 1770 году, когда они обсуждали вопрос о лейпцигской военной школе, она пошла на поводу у Орлова. И это после того, как она сама же заложила в основу своей школьной реформы совершенно иную, гораздо более прогрессивную педагогическую идеологию. Уже тогда было известно, что немецкая воспитательная доктрина, а тем более в военных учебных заведениях, стоит на совершенно иных принципах, и Екатерина прекрасно знала об этом. Излагая ей истинное положение дел, Бецкой тем самым не скрывает свой упрек матери, которая могла и должна была предугадать, как немецкая система военного воспитания может отразиться на ребенке, «кротком, застенчивом и боязливом». Глотая горькие пилюли, Екатерина в своих ответных письмах в пререкания не вступает и не оправдывается, а ищет выход. Чтобы как-то растормошить ребенка с явно подавленной психикой, она, поднаторевшая в педагогике, велела срочно начать вывозить его на различные увеселения, детские балы и маскарады, в театр, стараться пробудить в нем все, что «у него от природы».

Постепенно письма Бецкого смягчаются, и становится легче от слов, что Алеша «довольно учтив», что в нем «кроется добрая доля самолюбия», что он имеет «способности». К тому же, как выясняется, он «обладает большой проницательностью, ум его быстро и хорошо схватывает мысли». Кажется, на счет «здравого смысла» можно быть спокойной. А в том, что мальчик «хочет всегда спорить и быть правым, даже в отношении лиц, умудренных летами, опытом и учением», что «он обладает невероятным расположением к критике и насмешке», ничего страшного нет. Ему уже 13 лет, и он вступил в переходный возраст. Еще со времен работы над школьной реформой Екатерина собирала специальную педагогическую литературу, в том числе и труды Локка, которые впоследствии пригодились ей также — когда пришла пора писать «Инструкцию по воспитанию великих князей Александра и Константина Павловичей». Поэтому о таких вещах, как переходный возраст со всеми сопутствующими малоприятными обстоятельствами, она не только знала, но и могла судить вполне профессионально как о ситуации преходящей.

Почти одновременно с отъездом двора в Москву Алексей был определен в Сухопутный шляхетский кадетский корпус. В «Окладной книге кабинетных Ея Величества денег» 30 декабря 1774 года появляется глухая запись о выдаче Бецкому 2500 рублей. Отдельной строкой эта запись отныне будет заноситься ежегодно в одно и то же время, вплоть до 1781 года. А поскольку весной будущего, 1782 года Алексей закончит свою учебу в Кадетском корпусе, то можно предположить, что данная сумма выплачивалась на его содержание. Много это или мало? Судите сами. Например, придворный архитектор Ринальди — возводивший Охотничий домик в Гатчине, подаренный императрицей своему любимцу Орлову, и знаменитый Мраморный дворец для него же — получал ежегодно жалованье 3000 рублей. А придворный капельмейстер Д.Бортнянский— всего-навсего 1000 рублей, да на квартиру и экипаж еще 500. Так что 2500 рублей — сумма в принципе немалая. Для сведения: курица в те поры стоила 27 копеек, поросята — 50 копеек, масло свежее — 7,5 копейки за фунт, заяц — 60 копеек и т.д.

Выстраивая официальную форму своих отношений с сыном, Екатерина тем не менее окружила его своими людьми. Везде, где бы он ни находился, у нее были свои глаза и уши. Директором 2-го Сухопутного шляхетского кадетского корпуса еще с 1765 года был назначен Бецкой. Теперь, переехав от него, Алеша жил в правом флигеле корпуса, в семье внебрачной дочери Ивана Ивановича — Анастасии Ивановны Соколовой, что была любимой камеристкой государыни. Гувернером мальчика вскоре стал зять Бецкого О.М. Де Рибас, впоследствии адмирал. Тот самый, с чьим именем связано основание Одессы и в честь которого названа ее главная улица — Дерибасовская. Офицер армии неаполитанского короля, он поступил на русскую службу, участвуя в операции по захвату самозванки — княжны Таракановой. Отсюда его близкое знакомство с А.Г. Орловым-Чесменским. Именно он и порекомендовал Де Рибаса государыне, занятой в тот момент как раз поисками гувернера для Алеши. Причем для усиления, с одной стороны, личной ответственности за мальчика, а с другой — контроля за ходом его воспитания Де Рибас назначается цензором Кадетского корпуса. Включенный в его штат, Осип Михайлович таким образом становится сам подотчетным директору корпуса, то есть тому же Бецкому, на котором все и замыкалось. Даже пользовавший Алешу лейб-медик Роджерсон, осматривавший его еженедельно, а в случае болезни — дважды в день, был личным врачом императрицы. Таким образом, каждый шаг, каждое слово и буквально каждый чих мальчика становились тут же известны матери.

Она не случайно поместила его во 2-й Сухопутный кадетский корпус, размещавшийся до 1917 года в бывшем Меншиковском дворце. Это привилегированное учебное заведение для дворянских сыновей было основано в 1732 году. Его же в свое время окончил и Григорий Орлов. Но дело было не только и даже не столько в этом.

Еще в 1759 году Елизавета Петровна назначила наследника Петра Федоровича главным директором этого корпуса, что уже придавало данному учебному заведению совершенно отличный от других статус, определяемый, с одной стороны, особым императорским вниманием, покровительством, а с другой — контролем. Екатерина, выступив прямым воспреемником и продолжателем однажды заведенного порядка, 7 февраля 1765 года «принять соизволила под собственное свое распоряжение Шляхетский кадетский корпус, который по том учрежден на таком основании, что обучение благородного в нем Юношества сопряжено стало с добрым воспитанием, так как предписано правилами, в особливом Уставе изображенными». И поэтому не удивительно, что именно сюда и определили бастарда императрицы. Под личный надзор. Но и не только поэтому. Приняв корпус под свое крыло, Екатерина и Бецкой тогда же разработали программу обучения в Кадетском корпусе, где наряду с обязательными военными дисциплинами стал преподаваться, впервые в России, расширенный круг общеобразовательных предметов. Причем с явным гуманитарным уклоном, что, в свою очередь, свидетельствует о стремлении реформаторов повысить и образовательный, и, что не менее существенно, культурный уровень будущих офицеров. Эта программа военного учебного заведения, равно как и программы для Академии художеств, Смольного института, а также других учебных заведений общего профиля, стала существенной составной школьной реформы, над которой в 60-е годы они работали вместе — Бецкой и Екатерина. Именно тогда у нас впервые появилась трехступенчатая система обучения. Термины «низшее», «среднее», «высокое» (высшее) образование пришли к нам из Франции, но введены в оборот самой императрицей. Для каждой ступени разрабатывался ею свой перечень обязательных предметов, начиная от «чтения, письма, закона божьего, нравоучения, российского языка» и кончая «архитектурой, учением естества и естественной историей», иностранными языками, включая латинский и греческий, а также «землей, домоводством» и т.д. Реформа, предусматривающая постепенное, от ступени к ступени расширение сферы познания, преследовала главную цель. Впервые она была сформулирована Бецким в его докладе на Высочайшее имя от 22 марта 1763 года о воспитании, так сказать, новой породы людей. Иными словами, людей образованных, то есть просвещенных, воспитанных в духе времени и уже поэтому опирающихся больше на знания, то есть на разум, что в свою очередь вело к принижению значения религии. Последнее было особо отмечено Дидро в его беседах с императрицей. «Я с удовольствием узнал, — заметил он, касаясь учебной программы в Кадетском корпусе, — что у лютеранского пастора и православного священника в корпусе будет только по одному уроку в неделю... Ваши дети счастливее наших». Своей откровенно просветительской идеологией школьная реформа получила признание за рубежом, и прежде всего у французских философов, и тем самым стяжала первую славу Екатерине, обеспечив ей высокий авторитет в Европе.

Реформа предусматривала создание земских, городских и сельских школ, сеть которых к концу 1790-х годов увеличилась по сравнению с начальной стадией их возникновения в несколько раз. Она заложила основы всей последующей системы образования в России, обусловив уже в XIX веке рост университетов, рождение лицеев, гимназий, училищ разного профиля и т.д.

В «Рассказах бабушки Благово», представляющих собой воспоминания графини Яньковой, почти ровесницы А.Г. Бобринского, мы читаем: «Императрица Екатерина весьма заботилась о его (Бобринском. — М.П.) хорошем воспитании, и потому, говорят, малолетний корпус был тогда в самом цветущем положении». Подтверждений такому «положению» немало. Но мы приведем всего лишь один любопытный факт из воспоминаний вице-адмирала П.В. Чичагова. «Воспитание в нем, — пишет П.В. Чичагов, — было столь же тщательное и совершенное, насколько оно возможно в какой бы то ни было стране. Там обучали многим языкам, всем наукам, образующим ум, там занимались упражнениями, поддерживающими здоровье и телесную силу: верховой ездой и гимнастикой; домашние спектакли были допущены в виде развлечения и забавы». Однажды фельдмаршал П.А. Румянцев, рассказывает Чичагов, попросил императрицу прислать ему нескольких офицеров для укомплектования своей армии. И она направила к нему двенадцать выпускников 2-го Сухопутного кадетского корпуса. Румянцев, поговорив персонально с каждым из них, «остался ими так доволен, что в письме к императрице благодарил ее за присылку 12... фельдмаршалов, вместо просимых им 12 поручиков». Из сказанного можно сделать вывод: образование Алексей Григорьевич получил по тем временам блестящее.

Но уже в 80-е годы внимание государыни к этому учебному заведению, после того как его покинул Алексей, заметно падает. И тот же Чичагов, говоря о выпускниках более поздних лет, сравнивает их разве что с «капралами и барабанщиками».

К моменту поступления Алексея в корпус «неожиданно» выяснилось, что у него до сих пор нет фамилии. В разное время мать пыталась называть его по-разному: то Сицким, то даже Романовым, «то, вполне возможно, принцем Еверским (по своему Германскому домену)». Но все они отдавали некоторой претенциозностью, способной к тому же осложнить в дальнейшем жизнь им обоим. Поэтому, видимо, и решила остановиться на бобре. Да, на обыкновенном бобре. Для всех, но только не для нее.

При одном лишь упоминании об этом маленьком, пушистом зверьке в памяти, видимо, сразу же вставал тот далекий четверг на пасхальной неделе, когда только что родившегося Алешу, обмыв, завернули в огромную бобровую шубу и сразу же вынесли из дворца. Она тогда и ребенка-то толком не разглядела. Сил не было, да и времени тоже: с минуты на минуту мог прибежать Петр Федорович, уже прослышавший, что на половине жены что-то происходит. Надо было спешить. И при воспоминании о том дне, полном страха, ужаса и боли, перед глазами сразу же вставала та самая бобровая шуба, что мгновенно поглотила новорожденного. Она врезалась в ее память надолго, навсегда. Этот образ бобра, в сущности, стал знаком судьбы Алеши. Екатерина и имение-то стремилась приобрести такое, чтоб в его названии как-то присутствовало слово «бобр». Почему село Бобрики и попало в число земель, купленных ею в Тульской губернии. Бецкой, зная, что имение приобретено для Алеши, и участвуя так или иначе в поисках фамилии «маленького господина» — так шутливо именовался мальчик в их переписке, — даже предлагал назвать его попросту — Бобриков, как производное от «Бобрики». Но скорее всего, такая фамилия показалась слишком проста. И вскоре Алексей обрел наконец свою, теперь уже постоянную фамилию— Бобринский, давшую начало очень разветвленному впоследствии дворянскому роду.

Покровительство императрицы обусловило и особое положение Алексея в корпусе. Педагоги занимались с ним индивидуально, что очень напоминало характер обучения наследника Павла Петровича, а впоследствии и великих князей Александра и Константина. Достаточно сказать, что, например, русскую словесность Алексею преподавал известный русский драматург и прекрасный актер того времени И.Дмитревский. У Алексея был свой выезд. Но замечу: только один ремонт кареты стоил тогда не менее 400 рублей, не говоря уже о фураже для лошадей. Да и сами они стоили недешево. Правда, в конюшне Ее Величества их стояло от 1000 до 1200 и начальствовал там князь Гагарин, давний поверенный императрицы в делах ее тульского имения. Прибавьте сюда еще отдельную плату преподавателям, и выяснится, что выплачиваемых на содержание кадета Бобринского, которому, кроме всего прочего, надо было обязательно иметь парадную форму и повседневный вицмундир, ежегодных 2500 рублей, о чем мы говорили выше, может оказаться даже недостаточным. К тому же мальчик растет, взрослеет, а вместе с ним растут и его потребности, требующие своего удовлетворения. Иными словами, ему нужны карманные деньги: на книги, которые он уже стал собирать, на телескопы, которые начал приобретать, поскольку у него уже прорезался интерес к астрономии, унаследованный от Г.Орлова. В архиве нам даже попалась записка Екатерины, без адреса, с просьбой помочь ей достать телескоп. Но так как и дата на ней также не была проставлена, то нам трудно сказать, кому предназначался телескоп: Орлову, у которого была их целая коллекция, или уже Алексею. Во всяком случае, когда ему исполнилось 16 лет, мать решила, что он уже достаточно взрослый и должен иметь свои деньги. В связи с этим 11 апреля 1778 года, то есть в самый день его рождения, она написала два письма держателю Сохранной казны И.И. Бецкому.

№ 1

«Иван Иванович! По повелениям Нашим отданные князем Сергеем Васильевичем Гагариным и Иваном Перфильевичем Елагиным вам, для отдачи в Воспитательный дом на проценты деньги, как из доходов села Бобрикова с прочими селами и деревнями, так и нашего полковничья окладу четырех полков Гвардии всего по сие число двести десять тысяч триста двадцать семь руб., да и впредь присылаемые от нас таковые же суммы, равно как и сбираемые с тех проценты, прикладывать к тому же капиталу до 11 апреля 1782 г. А после того времени распечатать вам при сем приложенный для отдачи в Сохранную казну за Нашей печатью пакет и учинить исполнение по найденному в нем предписанию. В небытность же вашу, исполнить то Петербургского отделения заседанию.

Екатерина».

№ 2

«Иван Иванович! Приложенный при сем пакет за Нашей печатью вручить по надписи. А по первым Нашим повелениям от сего же числа, со всех получаемых Воспитательным Домом суммах, собранных с приращением с сего числа каждый год, отпускаемые с роспискою одне только проценты Алексею Григорьевичу Бобринскому, который ныне воспитывается в Шляхетном кадетском корпусе до 11 апреля 1792 г. А с того числа и весь оный капитал в его власти состоит. В случае же его до оного срока без потомства смерти, проценты со всего того капитала отпускать вечно в сумму Егорьевским Кавалерам, оставляя на воспитательный дом по одному проценту; а приложенный пакет, не распечатавши, сжечь, в небытность же вашу, все вышеписанное исполнить Петербургскому заседанию.

Екатерина».

Таким образом, этими письмами Екатерина, с одной стороны, фиксирует капитал, который она начала собирать для Алексея с последующим «приращением», а с другой — предоставляет сыну возможность жить на проценты с этого капитала, годовой доход с которого составлял чуть больше 10 000 рублей. А поскольку капитал прирастал ежегодно, то прямо пропорционально ему увеличивалась и сумма, выделяемая юноше на карманные расходы. Но и это еще не все.

В том же 1778 году, решив, что 16-летнему Алексею уже тесно в старой квартире, императрица распорядилась построить в правом крыле корпуса жилой дом. На эти цели выделила «Именным указом» от 8.V.78 г. 40 000 рублей. Через полтора года строительство было уже завершено. И 14.XI.79 года Алексей вместе с семьей своего гувернера переехал на новую квартиру. К тому времени мать прислала еще 2000 рублей «на мебели», а отец прислал... человека «просить, чтобы ему приехать посмотреть квартиру». А через месяц, перед самым рождеством, Алексей получил записку, написанную кем-то, да еще измененным почерком, по-французски. «Некто неизвестный, — говорилось в ней, — слышал, что господин Бобринский устраивает пир, и посылает ему немного денег». И посланная сумма, и инкогнито автора записки были вскоре раскрыты сообщением Де Рибаса о том, что «Ее Величество изволила мне подарить 1000 рублей», запишет в своем дневнике Бобринский 20.XII.79 года. Правда, Алексею, заявил тогда же Де Рибас, «придется получить из этих денег только 800 рублей». Остальные 200 рублей, видимо, остались на руках гувернера. Да и в дальнейшем его попечители вечно будут недодавать положенные ему деньги. Одни — в воспитательных целях, другие, наверное, «по забывчивости», скажем так.

В 1779 году Бобринский начал вести дневник. Здесь он не оригинален, а скорее, наоборот, следует установившейся моде на этот эпистолярный жанр. Каких-то откровений, идей, впечатлений, наконец, размышлений о самом себе — кто он и откуда? — мы здесь не найдем, равно как и не узнаем, о чем говорили мать и сын во время своих порой многочасовых бесед. Но даже и тот, может быть, не очень обстоятельный фактологический материал, что содержится в дневнике, дает нам какое-то представление об образе жизни Алексея, его положении. И хотя юный кадет не очень-то кичится своим положением в корпусе, тем не менее не забывает записать в дневнике, что генерал-директор корпуса господин Пурпура «сделал мне честь пригласить к себе на вечер». При этом никакой дополнительной информации Алексей не дает. Трудно сказать, как складывались его отношения с окружающими, учитывая его трудный характер и внешнее сиротство. Но при этом известно, что Алексей был очень привязан к одному из своих преподавателей — немцу Лёхнеру, который очень любил и жалел своего ученика. При всем том Алексей вел достаточно уединенный образ жизни. о своих друзьях, однокашниках не пишет вообще ничего. Да и были ли у него друзья?

Из дневниковых записей мы узнаем, что Алексей довольно часто бывает у Бецкого — чуть ли не каждое воскресенье обедает у него. Причем его соседями за столом оказываются весьма почтенные люди: адмирал и сибирский губернатор Мятлев, князь, генерал-фельдмаршал Репнин, тайный советник и камергер Талызин, действительный тайный советник и сенатор Шувалов. Не раз встречал он здесь А.А. Безбородко, сменившего через несколько лет Панина на посту канцлера, графа Румянцева, только что назначенного иностранным министром (послом) к немецким курфюрстам. Здесь же, в гостиной своего покровителя, познакомился Алексей и с П.В. Завадовским, недавним фаворитом императрицы, с которым впоследствии судьба сведет его, и надолго. Порой после обеда Бецкой и Алексей ехали в Зимний дворец, где их уже ждала государыня. Нередко эти встречи проходили в Эрмитаже, где собирался интимный кружок особо приближенных императрице. Эти встречи, обязательно отмеченные в дневнике, сопровождаются всегда словами: «Я имел честь видеть Ее Величество». К сожалению, даже дневнику, как мы уже отмечали, он не доверял того, о чем разговаривали они с императрицей, ограничиваясь лишь фиксацией самого разговора. «Был я у Ее Величества и оставался там довольно долго; мы говорили о многих предметах, между прочим обо мне и о многих других лицах».

Мать явно отслеживала жизнь сына в Кадетском корпусе и его времяпрепровождение. И не только отслеживала, но и направляла. Вряд ли встречи в доме Бецкого проходили без ее санкции. Во всяком случае, когда несколько кадетов, в том числе и Алексей, ходили «в новый год с поздравлениями к большим господам», а это, между прочим, генерал-прокурор князь Вяземский, фельдмаршал князь Голицын, тогдашний фаворит Ланской, наконец, сам Потемкин, то «государыня сердилась на Бецкого» за это. Возможно, увидела в том нечто унижающее достоинство ее сына. Не нравились ей и приглашения Алексея в разные дома. «Государыня решительно не желает, чтоб я принимал эти приглашения». Иными словами, Екатерина не имела ничего против введения Алексея в великосветский круг, но не позволяла ему ни с кем сходиться близко. Она слишком долго жила при дворе и хорошо знала, как различные партии могут использовать Алексея в своих политических целях.

Во время посещения Кадетского корпуса бельгийским принцем Де Линем, официальным гостем императрицы, в честь него был дан торжественный обед. На нем присутствовал едва ли не единственный от учащихся А.Бобринский. Сомнительно его включение в список приглашенных на обед без предварительного согласования с государыней, поскольку представить его как отличника учебы, заслужившего такой почет, можно было лишь с большой натяжкой. Именно в это время князь Орлов жаловался Екатерине, что Алексей «ничего не учится». Об этой жалобе Алексей пишет в своем дневнике, но тут же отмечает, что «г.Бецкой очень на то сердился». Разумеется, августейшей покровительнице Алексея пришлось принять соответствующие меры, не исключая, по всей вероятности, и прямое давление. Но так или иначе, учебная дисциплина была в конце концов налажена. Сопоставляя даты записей в дневнике, можно утверждать, что Алексей бывал в Зимнем дворце не так уж редко — раз в 10 дней, а то и каждую неделю. Иногда на этих встречах присутствовал и Великий князь с Марией Федоровной. А позже, когда Алексей достиг своего совершеннолетия, Бецкой отправлял дежурного при нем кадета Бобринского в Зимний дворец с разного рода поручениями. Скорее всего, это был лишь повод, заранее оговоренный. Конечно, особых литературных способностей Алексея в дневнике явно не просматривается. Порой ему бывает трудно найти слова, чтобы передать переполнявшие его чувства. Но их выдает само желание немедленно записать в дневник то, что произошло с ним только что во дворце. Однажды, придя туда, он застал Ее Величество играющей в бильярд с А.Ланским. Тепло улыбнувшись, она сразу же предложила ему свой кий, заметив только, что ведет в счете. И как он, чтоб не подвести ее и не ударить лицом в грязь, хорошенько постарался и выиграл. К слову сказать, своей нежностью Екатерина не баловала Алексея, будучи вообще человеком без сентиментальностей. Недаром французский посол граф Сегюр в своих воспоминаниях характеризует ее как очень рациональную и сухую. Отсюда, наверное, и убеждение самой императрицы в том, что с детьми, особенно с мальчиками, надо быть потверже, иная форма общения расслабляет их волю. Во всяком случае, даже в письмах к своему старшему внуку, о любви к которому она не уставала говорить, мы не найдем ни малейших следов, даже намека на нежность бабушкиных чувств. К десятилетнему мальчику она обращалась как к взрослому: «Друг мой, Александр Павлович!» А завершались бабушкины эпистолы также без особого прилива чувств, выраженных в однажды найденной формуле: «Вы знаете, как я Вас люблю».

Что же касается Алексея, то здесь, кроме всего прочего, еще обязывала необходимость соблюдать дистанцию. Но иной раз она допускала его к руке. И тогда сразу же в дневнике появлялась запись: «Имел счастье поцеловать государыне руку». Но такие записи встречаются крайне редко.

В беседах с Алексеем она ближе узнавала сына, который «не очень-то любит, — писала Екатерина Потемкину, — чтобы его таким образом назидали в нравственности, я думаю, что эти проповедники (речь идет о гувернере Де Рибасе и его жене. — М.П.) не произведут на него большого впечатления, впрочем, я знаю, что тон папа (попа. — М.П.) не нравится ему всегда...». А не нравилось потому, продолжает она далее, что «у него много чистосердечия и искренности». Может быть, поэтому он и не любил «Рибасшу» — так называл он Анастасию Ивановну Соколову-Де Рибас. «Надо было послушать, что она наговорила Бецкому, — писал Алеша в дневнике. — По ее словам, я — негодяй, щенок, сопляк, упрямый мужлан, неуч, неряха, что напрасны все труды, употребленные на мое воспитание, что я самый небрежный и самый презрительный человек изо всех, кого она знает». Боясь прямо изложить императрице свое недовольство Алексеем, Рибасша, натура довольно истеричная, выплескивала свой гнев и возмущение на Бецкого, поскольку на Алексея, похоже, ее истерики «большого впечатления» не производили.

Между тем непосредственное общение с сыном позволяло Екатерине как напрямую, так и через его окружение воздействовать на вкусы юноши, его интересы, круг чтения. Во всяком случае, известно, что, еще учась в Кадетском корпусе, Бобринский уже начал собирать свою библиотеку, достигшую впоследствии почти 1000 томов. И она носила не столь уж хаотичный характер. Наряду со словарями, очень распространенного в те поры вида литературы, в ней были представлены труды по самым разным областям знаний: медицина, алхимия, минералогия, торговля, география. Но все же главное место в библиотеке с самого начала занимали книги по астрономии. Кроме того, ко времени окончания Бобринским корпуса у него уже была целая коллекция телескопов, с которыми он уже никогда не расставался.

Мы не можем утверждать, насколько углубленными и системными были его занятия астрономией. Вместе с тем доподлинно известно, что много позже в своем доме в Петербурге и во дворце в Богородицке он построил обсерватории. Но все это будет потом, а пока до окончания учебы еще несколько лет, и у Екатерины, как у любой матери взрослеющего сына, появились неожиданные заботы.

В Смольном институте благородных девиц, куда довольно часто приглашали кадетов на балы, маскарады, на театральные постановки, в которых они порой участвовали и сами, вскоре уже знали об особом положении Бобринского. И некоторые смолянки начали оказывать совсем еще зеленому, наивному юноше знаки внимания. А он никак не мог понять, что они от него хотят. Для пресечения каких-либо поползновений императрица, нередко посещавшая воспитанниц как создательница и покровительница Смольного института, решила выдать замуж ту, что была особенно настойчива в своих намерениях. Некую девицу Звереву. А чтобы это замужество не выглядело строгим наказанием, «государыня приказала выдать ей 3000 рублей». Кроме того, «девица Зверева, — продолжает свою хронологию событий Алексей, — получила от государыни в подарок много платьев с богатым шитьем». За все эти благодеяния стали, естественно, благодарить Алексея, якобы как устроителя этого брака. «Страшно мне было слышать эти благодарности, — тогда как я тут решительно ни при чем. Я им сказал: “мне, право, кажется, что вы шутите и смеетесь надо мною”. На это они возразили, что я говорю так из скромности; тем не менее им не удалось убедить меня, будто их брак есть мое дело».

Естественно, сразу возникает вопрос: откуда государыня могла узнать о преследованиях Зверевой ее сына? Можно, конечно, предположить несколько источников информации. Одним из них мог стать директор Смольного института — И.И. Бецкой. Но это маловероятно, так как неизвестно, насколько его подопечные доверяли ему свои сердечные тайны. Но известно, что одна из смолянок — Левшина — находилась в переписке с императрицей, называвшей ее «Левушка черномазая» за смуглый цвет ее лица. Частично эта переписка опубликована, но вряд ли она была регулярной, скорее носила чисто символический характер. Письма смолянки, полные излияния любви к императрице, были чисты и невинны. В них не было даже намека на доносительство, а тем более изложения слухов и сплетен о происходящем в Смольном монастыре. И тогда остается последнее — сам Алексей. Из его дневниковых записей мы знаем о многочасовых разговорах с императрицей и что нередко это были разговоры непосредственно о нем. И хотя содержание их нам неизвестно, но представить себе его не так уж трудно. Как любую мать, ее наверняка интересовала жизнь сына в корпусе, его учеба, круг его знакомых и товарищей. Разумеется, ей не были безразличны и его встречи в Смольном институте, общение со смолянками, отношения с ними и т.д. Вполне возможно, что как раз в этих случаях Алексей и мог рассказать ей о девице Зверевой, которая не дает ему прохода и каждый раз жалуется на свое несчастное сиротство, одиночество и вместе с тем выражает радость, что она наконец-то встретила такого же человека, который ее понимает и разделяет ее мысли и настроения. Если учесть замкнутость Алексея, его сдержанность и недоверие даже к собственному дневнику, то его «искренность и чистосердечие» в общении с императрицей могли быть вызваны только особой атмосферой, которую, стало быть, создавала Екатерина в своих отношениях с сыном. Атмосферу, располагающую к откровенности, доверительности.

Из дневника Алексея видно, как он переживал, когда по воскресеньям другие мальчики разъезжались по домам, где их ждали родители, любовь и тепло их сердец. А его никто и нигде не ждал. Очень может быть, что и этими грустными размышлениями он поделился с императрицей. Во всяком случае, очень скоро по корпусу был издан приказ, запрещающий кадетам даже по воскресеньям покидать учебное заведение, ставшее, таким образом, закрытым. Возможно, императрица была вообще единственным человеком, с которым Алексей был откровенен, так как его личная жизнь по-настоящему никого, кроме нее, не интересовала. Во всяком случае, ни в дневнике, ни в публикациях, ни в архивных материалах нет никаких сведений, подтверждающих обратное.

Если наше предположение верно, то в случае со смолянкой именно Алексей, сам того не ведая, мог иметь непосредственное отношение к браку девицы Зверевой с господином Фромандье. Поэтому благодарности в связи с этим, как нам представляется, выражались точно по адресу. Когда другие девушки увидели, как можно легко и просто, а главное— удачно устроить свою дальнейшую судьбу, они решили использовать этот, как им казалось, беспроигрышный вариант. И вот уже одна из них, некая девица Лафон, «на мое горе, — читаем мы в дневнике, — завела меня в угол и не отпускала целых два с половиной часа. Со слезами и вздохами рассказывала она мне о своих несчастиях. Она не переставала твердить мне, что она самое несчастное создание в целом свете и что другие (она разумела девицу Звереву), не оказавшие никаких услуг монастырю, тем не менее достигают исполнения своих желаний». Как видим, и цель, и средства одни и те же. И опять, как раньше, получив информацию из первых рук, императрице пришлось и власть употребить. Через директора института были сделаны девицам соответствующие внушения, и мальчика наконец оставили в покое.

Не успела мать разобраться со смолянками, как тут же возникла новая напасть. Светлейший князь Г.А. Потемкин, усердно занимавшийся устройством своих родственников при дворе, решил познакомить, а затем и сблизить одну из своих племянниц с Алексеем Бобринским. Планы были, разумеется, далеко идущие. Правда, Катенька Энгельгардт была на два года старше Алексея, но это все малосущественные мелочи. Сам Потемкин был на десять лет моложе императрицы, а тем не менее это не помешало им обвенчаться.

Надо сказать, что на первых порах задуманное им предприятие имело успех. Юноша действительно увлекся. Здесь мы имеем надежного свидетеля в лице самой Екатерины. Вот что она пишет Светлейшему князю в своей записочке: «Маленький Бобринский говорит, что у Катеньки больше ума, чем у всех прочих женщин и девиц в городе. Хотели узнать, на чем основывает он это мнение. Он сказал, что, на его взгляд, это доказывалось одним лишь тем, что она меньше румянится и украшается драгоценностями, чем другие. В опере он задумал сломать решетку в своей ложе, потому что она мешала ему видеть Катеньку и быть видимым ею; наконец, я не знаю, каким способом, он ухитрился увеличить одну из ячеек решетки, и тогда прощай опера, он не обращал больше внимания. Вчера он защищался как лев от князя Орлова, который хотел его пробрать за его страсть: он отвечал ему под конец с таким умом, что заставил его замолчать, так как сказал ему, что Катенька вовсе не была его двоюродной сестрой». Эта записка интересна во многих отношениях.

Известно, что Григорий Орлов действительно женился по страстной любви на своей двоюродной сестре Е.Н. Зиновьевой в 1777 году. Вскоре, в 1780 году, вместе с женой он уехал за границу. Таким образом, записка могла быть написана в этот трехлетний промежуток времени. В.Лопатин, автор публикации «Личной переписки Екатерины II и Г.А. Потемкина», датирует ее даже 1779 годом. И следовательно, Алексею на момент ее появления уж никак не меньше 17 лет. Тем не менее Екатерина использует эпитет «маленький». Мы оставляем в стороне использование его как выражение чувств. Вполне возможно, что шутливое «маленький Бобринский» есть производное от «маленького господина», как называли Алешу в своей переписке в 1775 году Екатерина и Бецкой. Даже если это и так, то, значит, в сознании матери он по возрасту своему все еще не взрослый. На первый взгляд может показаться, что здесь ничего особенного нет и не стоит фиксировать на нем внимание. Но это только на первый взгляд! Впоследствии, при сопоставлении с другим обстоятельством, эта «возрастная характеристика» займет свое важное место в цепочке аргументов для доказательства выдвинутой нами версии.

Далее. Спокойное, вроде как само собой разумеющееся упоминание слова «вчера», притом без всяких комментариев, — еще одно подтверждение вполне налаженных отношений Алексея с Зимним дворцом, где он к тому же видится не только с Ее Величеством, но и с князем. Иными словами, и мать, и отец пусть даже, можно сказать, инкогнито, но оба присутствуют в его жизни.

Алексей скуп на слова: даже дневнику он не поверяет своих чувств, испытываемых к ним обоим. Но вот вскоре после известного недовольства Г.Г. Орлова учебой юноши в его дневнике появляется одна короткая, но очень емкая фраза: «...князь меня любит». Вполне возможно, что особое расположение и императрицы, и Орлова к нему возбуждали в голове взрослеющего Алексея некоторые смутные догадки. Потому и появляются в дневнике записи, подобно той, что мы привели выше. Всего три слова, но они, наверное, многое значили для него.

А теперь вновь вернемся к записке. Входя в малейшие подробности сцены, Екатерина, прикрываясь легкой иронией, с трудом сдерживает свою чисто материнскую восторженность «маленьким Бобринским», совершившим чуть ли не подвиг, преодолевая все преграды ради своей «дамы сердца». В галантный век с его поклонением и даже обожествлением женщины такое поведение молодого человека естественно и вполне органично вписывалось в этические нормы тогдашних общественных нравов, характерных в особенности для высших кругов. Но не это для нас в данном случае важно. Довольно сильные выражения: «защищался как лев», «заставил замолчать» должны были, видимо, подчеркнуть необычайную твердость и зрелость юноши, для которого уже наипервейшая ценность в человеке — его рассудительность. Право, это достойно восхищения! Наконец, самые последние слова записки, выводить которые было, наверное, особенно приятно. При этом Екатерина никак не порицает Алексея, позволившего себе судить старших. Какое там порицание, когда ее женское самолюбие удовлетворено, а материнская благодарность безмерна.

Но все эти, с позволения сказать, детские забавы вызывают умиление до тех пор, пока не переходят границы. И вот уже с тревогой императрица спрашивает Потемкина: «Ходила ли сегодня Катиш в Кадетский корпус?» Но похоже, Катиш в качестве невесты Алексея Григорьевича не была предусмотрена ею. И она приложила все свое влияние на него, дабы эти милые «забавы» так и остались в детстве. Не исключено, что именно об этом, кроме всего прочего, и шла речь в многочасовых беседах матери и сына. Потому, наверное, и умалчивается о них в дневнике, что малоприятными были они для его автора.

Пришлось Екатерине объясняться и с Потемкиным, доказывая свои сомнения в своевременности самой затеи. А в качестве аргумента была приведена весьма нелестная характеристика Алеши. Пришлось пойти даже на такое. «Я не могу скрыть от вас, что этот юноша только что возмужал, что он дурковат и неловок, — писала мать, наступая себе на горло, — и, что возможно, что еще сейчас он может не прийтись по вкусу женщине, что только нарушит их благополучие и причинит ряд огорчений...» В самом начале письма Екатерина уточняет, что речь идет о вопросе, «который живо трогает нас обоих и нам близок». Именно поэтому трудно согласиться с авторами публикации «Переписки Екатерины II с Г.А. Потемкиным» в журнале «Вопросы истории», предположившими, что, «вероятно», имеется в виду «выход замуж в 1781 году Е.В. Энгельгардт за П.М. Скавронского»... Нет никаких данных, свидетельствующих о том, что Екатерина когда-либо близко к сердцу принимала замужество или женитьбу ближайших родственников Потемкина. Как явствует из самой публикации, Потемкин здесь как раз упрекает Екатерину в том, что она «против взаимной склонности этих молодых людей». Как всегда, очень мягко, но изнутри твердо она настаивает «дать им волю аранжироваться меж собою, как хотять, а то неровно оба на нас с тобою пенять будут, буде в женитьбе не найдут удачу».

Но главный удар Екатерина нанесла там, где теплилось первое юношеское чувство. Она направила тогда три письма Алексею, датированных 2 апреля того же, 1781 года. Приведенная в них аргументация подавит чье хочешь сопротивление. А на такого человека, каким был Алексей, не знавшего своего роду-племени, она тем более подействовала безотказно.

Первое письмо — очень коротенькое, скорее сопроводительное. Но размашистая, с широким репрезентативным разворотом начальной буквы подпись «Екатерина» придавала ему значение официального документа.

«Алексей Григорьевич! Сим письмом дозволяю Вам употреблять приложенный герб, который я Вам и потомству вашему жалую». Но, прислав герб, увенчанный графской короной, самого титула не дала. Корона, таким образом, становилась залогом повиновения.

Об этом гербе необходимо сказать особо. В его основу Екатерина положила свой — Ангальт-Цербстский. Единственное отличие составлял лишь рисунок бобра справа на щите. В центре же его был помещен российский двуглавый орел. Он же, только еще больших размеров, с широким разлетом крыльев, царил над всей геральдической композицией. Двойное изображение двуглавого орла должно было неотвратимо свидетельствовать о близости рода Бобринских царствующему дому Романовых. Девиз герба также был весьма красноречив: «Богу слава, жизнь тебе». Такой девиз возник не спонтанно, а задолго до создания родового герба Бобринских. Еще в далеком апреле 1762 года, когда Екатерина, еще не оправившись после родов, молилась перед иконой, чтоб Господь вразумил ее: что же ей делать с этим ребенком — отречься, отдав его в чужие руки, и забыть или сохранить его при себе, негласно, тайно? И тогда после двухчасового молитвенного стояния на коленях она вдруг как-то успокоилась и поднялась со словами: «Богу слава, жизнь тебе». Эти слова, точно так же, как и та бобровая шуба, врезались в ее память, а со временем отразились и в фамилии ее сына, а теперь вот в его родовом гербе и его девизе.

Второе письмо обретало весомость и значимость уже не только благодаря монаршей подписи, но и благодаря своему содержанию, в первую очередь:

«Алексей Григорьевич! Известно мне, что мать ваша, быв угнетаема и угрожаема разными неприязными и сильными неприятелями по тогдашным смутным обстоятельствам, спасая себя и старшего своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 числа апреля 1762 года. Как вы мне вверены были, то я старалась вам дать приличное вашему состоянию воспитание, осталось вам ныне добродетельною жизнью, ревностью и усердием к отечественный службы и непоколебимою верностию к престолу отличить себя во всех случаях, в чем да поможет вам Всевышний.

Екатерина. Апреля 2 дня 1781 г.».

И хотя автор письма выступает в третьем лице, тем не менее намек, чтоб не сказать, признание сделано в нем весьма прозрачно. Этим письмом Екатерина впервые прикасалась к тайне рождения Алексея, которая не могла не бередить его душу.

Между тем существует семейная легенда Бобринских о том, что года за полтора до этого Алексея якобы просветил на сей счет его гувернер Де Рибас, но подтверждений тому мы нигде не нашли. И в самом дневнике об этом откровении ни слова, да и называет он мать всегда только официально. Правда, и Павел Петрович, общаясь с матерью, обращался к ней исключительно «Ваше Величество», равно как и она называла его «Ваше Высочество», а в его отсутствие — только «великий князь» и почти никогда по имени. Такая официальная форма обращения сохранялась в разговорах и на житейские, и даже на узкосемейные темы. Не удивительно, что Алексей также придерживается общепринятой формы общения. Приоткрывая завесу молчания, Екатерина сознает, что данное письмо становится, кроме всего прочего, документом особого рода, где официально, да еще за подписью самой государыни, зафиксирована дата рождения Алексея. И следовательно, в дальнейшем оно может фигурировать в жизни сына как его метрика. Это обстоятельство накладывает особый отпечаток на весь характер письма, и потому по понятным соображениям Екатерина прямо и не называет вещи своими именами, а избирает почти что эзопов язык, но который, судя по всему, должен быть понятен ее адресату.

Действительно, трудно себе представить, чтобы, учитывая круг великосветских знакомств Алексея, да и вообще всей атмосферы жизни, когда ежегодно как государственный праздник отмечалось восшествие государыни на престол, история переворота, хотя бы в познавательном плане, прошла мимо кадета Бобринского. Естественно, оправдывая сам переворот, события, предшествовавшие ему, подавались с соответствующей критической оценкой не только вообще политики Петра III, но и его недоброжелательства по отношению к своей жене и даже к Павлу, над которым и уже висел дамоклов меч в виде Шлиссельбургской крепости. При таких обстоятельствах понятно стремление матери спасти себя и своего старшего сына. И следовательно, сопоставляя факты, общеизвестные уже тогда, личность матери выявлялась сама собой.

Но, посвятив Алексея в тайну его рождения, Екатерина тут же наложила на его уста печать. Если мать «принуждена нашлась скрыть» его рождение прежде всего от своего мужа, следовательно, он — не отец Алексея. Тем самым Екатерина объявила сыну о его положении незаконнорожденного со всеми вытекающими отсюда последствиями, среди которых главное: он — бесправный человек. И остается ему полное подчинение воли матери, что и было расписано в словах о добродетельной жизни, ревности и усердии к отечественной службе и непоколебимой верности к престолу.

К сожалению, нам так и не удалось обнаружить материалов ни документального, ни мемуарного характера, ни других свидетельств реакции Алексея на это послание. Дневник на этот счет молчит. И все же трудно поверить, что по получении такого письма не последовало объяснения матери с сыном. Письма, сама форма изложения которого уже предполагает необходимость изустных разъяснений и дальнейших уточнений. Как открылась Екатерина сыну, какие нашла слова, как успокоила поднявшийся вихрь мыслей и чувств? Подробности так и остались неизвестны. Ни тот, ни другой ни с кем не откровенничали. Она — по соображениям секретности, дабы не привлекать к Алексею излишнего внимания, и прежде всего политического. А он — из послушания, да еще в силу своего характера, не очень-то расположенного к откровениям. Да и закадычных друзей у него тоже не было, с кем можно было бы поделиться.

Таким образом, материнское письмо оставило его один на один с «радостью узнавания» и о своем происхождении, и о своем бесправном положении. А чтобы эта пилюля не показалась слишком горькой, мать в тот же день прислала ему третье письмо:

«Алексей Григорьевич, чрез сие объявляю вам, что от 11 числа апреля 1782 г. имеете получить с положенного мною в Воспитательном доме для Вас капитала проценты, а с 11 числа апреля 1792 г. и весь тот положенный мною в Воспитательном доме для вас собранной капитал вам и потомству вашему как собственность неотъемлемая принадлежит.

Екатерина. Апреля 2 числа 1781 г.».

А капитал тот со времени первого взноса подрос, и весьма существенно, достигнув уже 600 000 рублей. Так мать отметила 19-летие своего младшего сына. Вот когда и в жизни Алексея дата эта, 1792 год, обозначилась уже официально.

Разумеется, по получении таких писем, в которых замаячили сразу и графский титул, и свобода, и весомый капитал, и военная карьера, а возможно, еще и другие блага, о которых он даже не подозревает, пойти наперекор императрице, которая к тому же оказалась его матерью, — все равно что подписать себе смертный приговор. И Алексей, прочитавший в этих письмах все, что было в них заключено между строк, вынужден был погасить свое увлечение Катенькой Энгельгардт. В итоге замысел Потемкина был разрушен. И через полгода, 10 ноября 1781 года, Екатерина Васильевна Энгельгардт обвенчалась в домовой церкви Зимнего дворца с камер-юнкером графом Павлом Скавронским, родственником императрицы Екатерины I.