4. По ту сторону
Индивидуализм порождает самые запутанные споры, пока не вскрыт его основной парадокс: он весь обращен на индивида, но ослабляет его и отдает его, безоружного, во власть безразличных сил. Одна из наших самых опасных привилегий — в том, что мы способны наблюдать самих себя, утрачивая при этом свою собственную реальность и реальность окружающего. Индивидуалист, занятый собою, созерцает себя, растворяется в этом созерцании, пьянеет от этого и становится пьяницей. Он хочет жить ради такого созерцания, а потому хочет, чтобы его созерцали; и в том, и в другом случае оба участника пассивны и оба поглощены зрелищем. Люди, поглощенные своими «личными историями», особенно жадны до представлений; в то же время именно они особенно несостоятельны. Творческая же личность стремится выйти из себя, вырваться к миру, к другим, к абсолютному. Растворяясь вовне, она не хочет ничего для себя. В пренебрежении к самой себе она черпает силу и отвагу.
Христианин почти не участвует в жизни современного мира, воинственность его исчезла, он покинул передовой отряд; а все оттого, что он измельчал в индивидуализме, который подтачивает его религиозную силу. Многие жалуются теперь на индивидуализм внутренней жизни, благочестия и жизни церковной. Он превращает душу религиозную в душу-зрителя, которая слабеет и спускается в самые низкие слои религиозных чувств, где царит замысловатое самокопание, духовная ипохондрия.
Литература, отражающая превращения, совершившиеся между двумя войнами, будет для историков свидетельством нашего упадка. Если бы мне пришлось набирать участников христианского молодежного движения, я бы задал им один вопрос: «А часто ли вы думаете о звездах?» (разумеется, убедившись в том, что они уже подумали, хорошо ли стоят на ногах). Стоик черпал свои силы в сознании, что он в заговоре со всей Вселенной; равновесие аристотелианина зиждилось на том, что он — в центре мироздания. Паскаля мучила и тревожила судьба небесных сфер и жуткое молчание открывшихся ему беспредельных пространств. А сейчас, боюсь, христианин-индивидуалист прислушивается только к себе, поглощен лишь своими делами, развивает свою прекрасную душу или укрепляет тело спортом, отгородившись от жизни четырьмя стенами вероисповедания. Он считает, что в мире сем чист тот, кто растет под стеклянным колпаком, вроде огурца.
Пора назвать по имени эту стратегию осторожности. А имя ей — страх перед свободой.
Я долго буду помнить, какую оплеуху дали нам в одной из соседних стран, незадолго до войны. Я буду помнить тысячи листовок, которые громко шелестели:
КТО БОИТСЯ РИСКА, ПУСТЬ ГОЛОСУЕТ ЗА КАТОЛИКОВ.
Девятнадцать веков прошло с тех пор, как фессалоникийские евреи поволокли к городскому начальству Ясона и некоторых братьев, называя их всесветными возмутителями (Деян 17, 6). Девятнадцать веков прошло с тех пор, как апостол Павел написал: «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор 3, 17). Девятнадцать веков — неужели это так много для христианской памяти?
«Я люблю тех, кто не трясется над собой; я люблю их всем сердцем, ибо они - по ту сторону».
А мы теперь боимся прыжка, мы просто не умеем прыгать. Все проходит мимо нас, а мы остаемся на этом краю бездны. Как нам снова набраться мужества? Благоразумие нам не ответит.
Начнем вот с чего: прежде всего христианам нужно вернуть физическую смелость. Мне нравится, когда молодые католики размышляют о звездах; нравится, когда священник заботится и о футбольной команде. Смелое состязание — первый шаг к звездам: оно разгоняет мглу, скопившуюся вокруг замкнутой в себе души. Есть доля истины в том, что ум и духовность сопутствуют немощам тела. Тут действует диалектика, гласящая, что без смерти нет преображения или, попросту, нельзя угнаться за всеми зайцами сразу. Но это никак не значит, что духовная ценность человека измеряется его хилостью, а святость — бледностью лица. У силы — две грани: стойкость и натиск; современное христианское воспитание едва развивает одну лишь первую из них.
Хилые и слабые хотят убедить нас во имя духа, что натиск всегда дурен. А почему, собственно?
«Вот мое правило: кто хочет научиться летать, научись сначала стоять прямо, ходить, прыгать, бегать, плясать; ибо с первою раза не взлетишь».
Натиск — это инстинкт; а дурных инстинктов не бывает, можно только дурно их использовать. Инициатива и нравственное мужество рвутся наружу. Тому, чье тело — в чужой власти, не отстоять и сердца. Если столько благонамеренных людей оступаются именно тогда, когда нужно действовать, — значит, они не умеют перескочить через ров или дать пощечину. Тот, у кого никогда не вскипала кровь, не поймет христианства. Тот, кто никогда не хотел биться за свою любовь, любит наполовину. Тот, кто никогда не бывал на шаг от убийства, весьма абстрактно представляет себе христианское милосердие42.
«Тот, кто желает вести людей, должен сначала прослыть их самым опасным врагом».
Стремясь во что бы то ни стало подавить у юноши гордость или самолюбие, мы, может быть, удушаем в нем апостола, и уж по меньшей мере — калечим в нем человека. Чтобы нести в себе образ человека небесного, нужно сначала обрести образ человека земного. Пусть христианское воспитание стремится ограничить напористость, отвести ей ее место, чтобы она побуждала к действию, а не распалялась в резких срывах; пусть оно стремится поднять ее до высшей свободы или подчинить требованиям человечности — лишь бы оно не подсекло при этом корень ее духовной силы.
Христианские поборники нравственной силы не боятся настаивать на отваге. Даже трусость ума часто вызвана физической боязнью удара: слабые мысли цветут в салонах, мысли страстные идут в кулачный бой. Конечно, христианский пыл не полагается на кулак, но он должен быть готов принимать удары, и тут ничего не поделаешь. Этот реальный взгляд на вещи настолько пропитал богословскую мысль, что его не замечают. Мы неспособны уже понять учение св. Фомы Аквинского о том, что добродетель силы побеждает, прежде всего, страх перед физической болью. Это никак не банальность. Св. Фома учит так: необходимо, чтобы добродетель была равносильна тому, что она побеждает; поэтому сила, в последнем своем пределе, обращена на страх смерти43.
Безбоязненное отношение к физической смерти всегда было признаком сильных цивилизаций. Вот еще одно различие между индивидуализмом и личностным чувством: чем сильнее выражена личность в жизни, тем меньше она боится смерти и думает о ней; чем больше индивидуальность озабочена собой, тем более пугает ее исчезновение эмпирического «я». И если существует духовное состояние, которое при всей полноте жизни пренебрегает смертью, то это именно христианство, которое день смерти своих святых называет днем их рождения.
Мы психологически не поймем инквизиции, не отдавая себе отчета в том, что в XIII веке искренние люди считали большой милостью отправить в царство света того, кто упорно желал жить во тьме. Конечно, такая точка зрения грешит против истинного понимания личности, но в каком-то смысле напоминает нам об иерархии ценностей. Современная приверженность к индивидуальной жизни, которая становится все более ценной благодаря комфорту, снижению рождаемости и ослаблению веры, затмила в христианском мироощущении былое радостное пренебрежение жизнью и смертью. Как и все, христианин хочет выжить любой ценой. Как и все, он уже не знает, что бы он поставил выше жизни. И потому, как и все, как апостол Петр, он то и дело говорит: «Я не знаю этого человека» и время от времени получает свои тридцать сребренников.
Страх перед крайностью — лишь разновидность страха смерти. Это, разумеется, не означает, что крайность хороша сама по себе. Мы хорошо знаем, что даже среди христиан есть люди близорукие, которые видят истину только в том случае, если она написана буквами плакатных размеров. Это люди взвинченные, которые воспринимают ее, как во хмелю; это люди прямолинейные, которые ломят, сметая все на своем пути, — словом, безрассудные любители опасности, о которых говорит Аквинат. Они устремляются к гибели, что бы их ни вело. Христианство, которое так умело сочетает противоположности и сплетает реальность из бесчисленных слепых сил, не может принять таких порывов, скорее бредовых, чем отважных, и не может признать таких сынов, как бы пылки они ни были. Но христианство в каждую данную минуту ставит на карту все земное ради вечного, и потому христианское решение — самое крайнее в полном смысле слова. «Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?» (Еккл 7, 14); а наши «реалисты» вводят понятие «наименьшего зла для всех», чтобы разрешить свои распри, из которых им никогда не выбраться, а затем сваливают свои неудачи на самых смелых, предают их анафеме и кричат очень громко, отчасти для того, чтобы заглушить в себе острую тоску по христианскому стремлению идти по краю.
«Оттого, что один петух запел слишком громко, они признают лишь каплунов»44.
Напрасно взывают они к истории и демонстрируют нам примеры того, как истина — дама прекрасная, добродетельная и мудрая — идет из славы в славу с чувством меры по самой середине пути, тогда как злодеи и безумцы безнадежно плутают от одного заблуждения к другому. Прошлое в действительности было ужасным и полным горя, поэтому такие простые легенды способны тронуть лишь неопытное сердце и успокоить невзрослые порывы. Нас ими не проведешь.
«Есть ли такой подвиг, — писал Стендаль, — который не представлялся бы крайностью, когда его предпринимаешь! Существам обыкновенным он представляется возможным только после того, как он свершен»45.
Крайности в христианстве почти никогда не совпадают с крайностями утопии, и это свидетельствует о том, что христианство и здесь верно принципу Воплощения и всегда избирает реальность ради самой реальности. Именно такого, крайнего реализма не могут принять те сторонники компромисса, которые именуют себя реалистами.
Может быть, толкуя о сути христианства, Ницше сильнее всего ошибся здесь. Пытаясь отыскать хоть что-то действенное в религии, которую он считает враждебной всякому действию, он находит его в инстинктивной ненависти к реальности. Что-что, а она-то есть у наших молодых христиан, которых св. Иоанн Кассиан так любезно причислил к животному миру, у всех сторонников тепленькой веры, выворачивающих душу наизнанку. «Материя» стала для них ненавистным символом всего твердого, стойкого, требовательного, а словом «материализм» они обзывают все, что хотя бы напомнит о нерасторжимом союзе души и тела, стержне христианской антропологии.
Наш слух, привыкший к более серьезным спорам, еще помнит гневные интонации духовных эклектиков, которые целое столетие вещали от имени христианства и в каждом научном открытии вскрывали новый «материализм», то есть «козни лукавого». Они отдавали бесу то, что должно было бы стать Божиим.
О том же самом, как ни странно, говорит страх перед литургией. Ведь ее боятся, именно боятся многие католики, которым страшны осмысленное действие и весомость вещей, словно дуновение духа, по своей слабости, не может двигать телом. Нашим гурманам от религии не так уж чужда бесхребетная мистика нечеткого индуизма, все эти бесплодные воспарения, потрясающие видения и неслыханные пророчества. Соскользнуть в эту жижу намного легче, чем действовать, сохраняя свой пыл, во времени, в среде, в пространстве, которые непроницаемы для ханжеских грез.
У «святого бегства от реальности» есть и другие стороны. Еще недавно даже среди лучших молодых христиан господствовало какое-то особое, высокомерное пренебрежение к самой идее успеха. Ее считали американкой, и для нашей старой разочарованной Европы провал представлялся высшей мистической ценностью. И здесь, опять же, самые благие человеческие намерения опирались на не слишком высокие психологические процессы. Болезненная тяга к неуспеху сродни столь же болезненной тяге к виновности и подчинению. Все они с легкостью и охотой принимают благородную позу.
Конечно, действие без земной надежды присуще христианству в апокалиптическом мире, коль скоро мир сей и впрямь апокалиптичен с самого своего начала. Но, если грубо перенести эту невеселую устремленность из среди духовного в сферу конкретно-временную и возвести ее в принцип действия, она прежде всего будет свидетельствует об отчаянии, которое уведет нас очень далеко от апостольской радости.
Мученики не стремились к мученичеству, во всяком случае — не к такому болезненному и безнадежному. Они стали мучениками просто потому, что такова плата за веру. А наша благородная и, пожалуй, бесплодная, игра в святых — не что иное, как сублимация разочарования. Разочарован весь христианский мир, вынужденный признать, что век сей его обогнал — в истории, в политике, в революции, в науке. Куда больше святости и христианства в попытках уменьшить этот зазор. «Мужи Галилейские! что вы стоите и смотрите на небо?»
Стремление к совершенству и чистоте — одна из самых обманчивых форм этого заблуждения. Св. Франциск Сальский писал одной из своих духовных дочерей, одержимой идеей Абсолюта, как нужно служить Богу.
«...сначала по-человечески и в соответствии со временем, ожидая наступления того часа, когда ты сможешь служить ему по-Божески и в соответствии с вечностью»46.
Нетерпеливое стремление к совершенству, которое легко вообразить, но не осуществить и которому многие поучают, но никто никогда не следует»47,прямо противоположно христианскому долгу.
«Самое незначительное дело полезнее, чем великие порывы к вещам далеким и недоступным для нас. Ибо Господь больше хочет от нас преданности малым делам, которые нам вверены, чем страсти к великим делам, которые от нас не зависят»48.«Иногда мы так усердно играем в ангелов, что перестаем быть хорошими людьми».
И впрямь, эта тяга к ангельскому совершенству — величайшая хитрость, вдохновленная инстинктивною ленью:
«...Ты много выиграешь, если сумеешь воздержаться от излишнего усердия; ибо в нем заключен один из самых больших соблазнов, который могут встретить на своем пути истинная добродетель и преданность Богу. Он как бы согревает нас в добре только для того, чтобы ввергнуть в холод, и гонит нас только для того, чтобы мы споткнулись».
Тут есть два неверных уклона, и оба ведут к одному и тому же. Отрицая духовность в человеке, мы отвергли бы воплощение духовности, то есть одним махом отвернулись от неба и земли. Ведь все мы — земные люди.
«Если центр притяжения помещают не в самой жизни, а по ту сторону, за ее пределами, то жизнь лишается центра притяжения».
Это так; однако центр притяжения христианского мира одновременно и в самой жизни, и за ее пределами. Ведь понятия «за пределами», «по ту сторону» обозначают не пространство вне нашего пространства или время вне нашего времени, но личностное Существо, предельно близкое нам и источающее свет в тварном мире через Воплощение.
Скудость веры и страх перед жизнью дают христианской слабости самое отвратительное оружие: ложь добропорядочных.
«Ох, уж эти хорошие! Они никогда не скажут правды. Их добродетель - болезнь духа».
Они воспринимают истину лишь в строгих рамках спокойствия и пользы. Их очень сердит мысль, что она может быть опасной. Тайна христианства непомерно велика для них, христианское страдание — непомерно тяжело. Однако они хотят уверенности, которая им так мила, и явственной победы веры, которая их успокаивает. И вообще, они любят свою маленькую, сонную веру, потому что верить — приятно, и никакие они не чудища, они куда мельче чудищ. Но уверенность без поиска — только игра. Победа без истинного свидетельства — мираж. Вот так и рождается тот ленивый ублюдок, смутная хроническая ложь, по чьей вине враги христианства говорят, что микроб его выживает только в спертом воздухе.
***
Страх перед свободой, страх перед истиной, страх перед жизнью сливаются вместе, если глядишь на них глазами веры, которая утверждает себя как Путь, Истина и Жизнь. В томистском учении о силе я люблю два момента. Во-первых, Аквинат сближает силу с широтою и щедростью и повторяет слова св. Амвросия о том, что сила «искореняет своекорыстие, способное ослабить все добродетели»49.Во-вторых, важной ее частью он считает великодушие50.
Так устанавливается скрытая связь силы с богатством Божьего мира и величием человеческого сердца. Это больше, чем христианский реализм, это христианский гуманизм во всей своей полноте. Добродетель силы свидетельствует о прочности, о полноте всего реального. С нею напряжена жизнь; тем самым, она — ткань пространства. С нею терпишь и ждешь; тем самым, она — ткань времени. Ею побеждаешь смерть; тем самым, она — служанка вечности.
Два человека напрасно пытались применить ее в этом мире, взметаемом ветром: собственник, который хотел овладеть пространством, утекающим из-под его жадных рук, и властитель, который хотел вернуть царственное достоинство человеческому велению. В конце концов, эти люди превратились в буржуа и антихриста. Первый забыл о религии сердца, второй — о твердости вещей. В наши дни они стали заклятыми врагами современного мира — может быть, оттого, что один бросал бомбы в другого, а тот двигал на него армии. В этих схватках обезумевшего порядка и взбунтовавшейся ярости оба чувствовали, что скатываются к одному и тому же всеотрицанию. Недобрая страсть к бунту сталкивает в бездну злобы. А новые силы оттесняют их обоих, вообразив, что смогут примирить рвение и реализм, молодую воинственность и мудрое обуздание мира, мятежный размах и личный порыв. Должно быть, одно лишь христианство достаточно широко для этого...
Что ж, пусть оно поднимет парус на грот-мачте, оставит тихие гавани, где оно просто прозябало, и поплывет сквозь ночь к самой далекой звезде.
Зима 1943-44 года
О ПЕРСОНАЛИЗМЕ ЭММАНЮЭЛЯ МУНЬЕ
Эмманюэль Мунье (1905—1950) — известный французский католический философ-персоналист, литератор, публицист. Как и наш великий соотечественник Николай Бердяев, он верил, что личность — самое ценное изо всего, что есть в бытии, это вершина, куда ведут все пути мира, Никто не вправе препятствовать ей служить Богу в духе любви, доверия и надежды.
Оба философа утверждали высшее достоинство личности как созданной по образу и подобию Божию. Они защищали его вопреки всем наглым социальным силам нашего века, которые приносили его в жертву своим идолам. Оба знали: быть личностью — значит постоянно бороться за то, чтобы быть личностью. Мунье и Бердяев остались в памяти потомков яркими оппонентами фашизма, коммунизма, вообще всякой стадности.
Они решительно отвергли также и индивидуализм — в любом его виде, в том числе и в том западном варианте, которому столько доставалось от наших критиков в России. Индивидуалист — человек без судьбы и без традиции, это одиночка, озабоченный больше всего собой и своим успехом. Индивидуалист активен вовне, но далек от той потаенной внутренней активности, в которой личность собирает себя в глубине своего сердца, вверяет Богу себя и всю свою жизнь, чтобы активность человека стала качественно иной — преобразилась в служение, в миссию. Личность знает то высшее, чему она служит и чему посвящает свою жизнь, она готова служить Богу не одиноко, а в солидарности с другими личностями под знаком высшего призвания.
Персонализм решительно настаивает: главное в мире — это достойные люди, а не идеи, идеалы, идеологии, доктрины. Главная задача — воспитывать человека нового качества, воспитывать ответственных мужчин и женщин, сильных духом, зрелых в нравственном, интеллектуальном и социальном отношениях, способных изменять жизнь к лучшему, преодолевать ее косность и гнет.
Западная культура, по оценке Мунье, потеряла свою былую действенность, способность двигаться вперед, убедительность и привлекательность. Она рискует угаснуть и сойти со сцены, но христианство, усилив свой творчески-персоналистический потенциал, сможет вернуть ей силы, нужные для обновления и роста, потому что оно питается из источников сверхприродных и сверхисторических.
Персонализм в годы жизни Мунье вступил в борьбу за новую Европу, борьбу против коммунизма, фашизма и капитализма, которые не открывали ей путь в будущее, а грозили затопить ее каким-то непроглядным мраком.
Бердяев боролся за свободу и творческое призвание личности еще в России, пока его не изгнали. Он продолжал борьбу и на Западе, вопреки даже той самой западной демократии, культуре и цивилизации, которыми умели дорожить Жак Маритен и Георгий Федотов. Бог — Творец, а личность — образ и подобие Божие, а значит, и она тоже призвана к творчеству, к созиданию нового бытия в мире. С такими идеями Бердяев выступил в первом же номере журнала Esprit(«Дух»), который Мунье издавал, чтобы инициировать в обществе пробуждение и развитие личностной энергии.
Бердяева узнали и по достоинству оценили во Франции многие — не только Мунье, но и Габриэль Марсель, Этьен Жильсон, Жак Маритен, а за пределами Франции — Мартин Бубер, Ф. Коплстон и др. В 30-е годы Бердяев не раз проводил в Париже межконфессиональные встречи и религиозно-философские собеседования со многими французскими католическими интеллектуалами. Он полюбил их за духовный аристократизм, утонченность, верность исторической традиции, соединенную с внутренней свободой внутри традиции и по отношению к традиции. И все же Бердяев хотел чего-то еще — ратовал за «религию Духа», за эсхатологическое преображение всего мирового христианства, за будущую Вселенскую Церковь Христову. Он видел в ее возвещении свою личную пророческую миссию и до конца дней верил, что примирению церковных общин должны предшествовать любовь, свободное общение и взаимопонимание христиан.
Мунье, в отличие от Бердяева, — серьезный католик, глубоко вовлеченный в жизнь своей Церкви, в социальную, культурную и церковную деятельность христиан во Франции. Полемизируя с современными ему французскими экзистенциалистами вроде Ж.-П. Сартра, Мунье подчеркивал, что личность — это не одинокая экзистенция, изнемогающая от тоски среди тошнотворного мира. Нет, это именно вовлеченное существование, единство с жизнью других личностей в сообществе верных, активное участие в общественной борьбе за правду Божию, за деятельное ее свидетельство и утверждение.
Важно пробудить и деятельно осуществить личную ответственность каждого за все происходящее в обществе и в Церкви. Нужно активно участвовать в жизни своей Церкви, какой она сложилась в истории, принимать ее вопреки тому, может быть, даже для кого-то неприглядному облику, который она приобрела в истории. Никто не вправе противопоставлять Христу Его Церковь, как не раз повторял папа Иоанн-Павел II. Кто решил стать учеником Христовым, тот должен принимать и Церковь, которую Христос создал и в которую призвал.
Бердяев остерегался слишком вовлекаться в какую-либо Церковь, боялся, что это ограничит его свободу и угасит творческие возможности. Не прерывая личных связей с русским православием, он не вписывался ни в какие его направления и предпочитал оставаться персоналистом «асоциальным», как выразился о нем о. Александр Мень.
Мунье намного лучше Бердяева понимал, что для полнокровной жизни личности важна мужественная готовность принимать церковную общину как свою. В ней сознательно идут на риск любви, открывают свое сердце другим людям в общине, не боясь не услышать отклика на свою любовь.
Любовь означает взятие на себя ответственности за общину, борьбу за то, чтобы община становилась лучше. Когда есть преданность и обязательства любви, появляется та коммуникация, без которой о любви говорить не стоит, и начинается совместный труд созидания личности в каждом из участников общины. И поэтому Мунье организовал вокруг журнала персоналистические группы, участники которых брали на себя нелегкий крест создавать полнокровные личностные отношения, основанные на духовно зрелом понимании христианской жизни.
На русском языке уже были опубликованы следующие работы Мунье: «Персонализм» (М., 1992), «Что такое персонализм?» (М., 1994), «Надежда отчаявшихся» (М., 1995) и «Манифест персонализма» (M., 1999). Переводила и издавала эти книги И. С. Вдовина, и за этот основательный труд ее нужно поблагодарить. Слава Богу, открылась теперь возможность напечатать также и эту небольшую книжку — «Христианское противостояние», которую автор написал зимой 1943-44 года под свежим и горьким впечатлением того, сколь слабыми духом показали себя многие христиане в годы Второй мировой войны. Были тогда, конечно, и достойнейшие сыны и дочери Церкви, те, кто шел на жертвенный подвиг, но насколько же больше оказалось уклонявшихся!
Нельзя оставаться в таком состоянии. Чтобы выйти из него, Мунье ориентирует на следующую простую мысль: «Чтобы нести в себе образ человека небесного, нужно сначала обрести образ человека земного». Иначе говоря, чтобы быть хорошим христианином, нужно стать нормальным человеком — решительным, зрелым, ответственным, способным к наступательному действию и готовым защищать вверенную правду Христову. Нужно иметь мужество вступать в жизненную борьбу, не бояться встречных ударов, любить полнокровную земную жизнь и защищать свою любовь, свободу и истину. Личностью становятся, проходя через опыт побед и поражений в борьбе за свободу и Высшую правду. В этой борьбе сами поражения следует превращать в духовные победы. И нужно, подчеркивал Мунье, вначале научиться служить Богу по-человечески, в рамках возможностей, предоставляемых временем, местом и согласно нашим силам. А именно, уметь учитывать конъюнктуру и одновременно не изменять святыням, быть гибкими в действиях и строгими в принципах, сохранять свободу в самореализации и хранить глубокую верность традиции, созерцать истину и быть реалистами на практике. И лишь затем — учиться служить Богу по-Божески, согласно Его Слову и Духу. Узнается старая, добротная и хорошо испытанная католическая истина — сначала достичь зрелости и совершенства в том, что дано нашей человеческой природе, и лишь после просить у Бога благодати для достижения высших ступеней совершенства, добродетелей и даров Духа.
Когда верующие отказываются от борьбы за становление личности и за открытое свидетельство веры в чуждом мире, они втайне изменяют Богу и отвергают евангельский идеал. Их оппоненты-атеисты, одержимые жаждой взять свое от земной жизни, уходят от Бога откровенно. Верующие могут даже мнить себя ревнителями своей Церкви, внутренне изменяя Христу, а атеисты — борцами за освобождение человечества от религиозного мракобесия, когда в действительности думают о своем самоутверждении. Но все это — ложная самоуверенность, и, согласно Мунье, все они — те и другие — рано или поздно попадут в общее болото духовного банкротства.
Сломленные души с ничтожными целями, с адом неудовлетворенных желаний — так отзывался Мунье о духовно охладевших собратьях по вере. Они хиреют в бессилии вдалеке от больших дорог и опасностей.
«Уходят в набожность, как в отставку». Самокопание вместо самопознания, тоска вместо радости спасения, осторожность вместо смелости и мужества, болезненная тяга к неуспеху, к подчиненности, к виновности — и все это с благородной позой. «Святое бегство от реальности»... Ускользающие взоры, уклончивые ответы, вялые компромиссы, никчемные поступки — все это признаки внутренней раздвоенности, неверности Богу. Вместо мужественного смирения — отупляющее душу послушание обстоятельствам, самозванным лидерам, давящему мнению окружающих.
Мунье увидел свой долг в том, чтобы словом обличения духовно пробудить тех верующих, которые не безнадежны, хотя и поддались унынию и забыли, что путь в Царство Божие требует самых серьезных усилий от каждого. Если кто решил быть христианином, нельзя жить, как все. Путь ведет через скорби к радости, через сомнения к уверенности, через мрак к свету, через борьбу к победе. Религиозная жизнь — это подвиг, радость соработничества с Богом, служение с полной самоотдачей Богу, Церкви и ближнему. Это любовь к жизни и бесстрашие перед смертью.
Персонализм — это решимость становиться друзьями Божиими, убедительно свидетельствовать, что Его правда осуществима в жизни. Это также восстановление целостности человека — единства веры и жизни, мышления и действия, совести и поступка. Это также восстановление личностно зрелых, братских отношений человека с другими людьми.
Мунье охотно и много цитировал Фридриха Ницше — отъявленного критика христианства, который где-то успел-таки заразиться той христианской жаждой истины, ради достижения которой недопустимо соглашаться ни с какой духовной халтурой. А ее было предостаточно и в Европе, и в России. Критика Ницше удачно бьет по мишеням фальшивого благочестия и гнилой морали. Он был яростным критиком как светского гуманизма с его обманчивой моралью и идеалами, так и фальшивого христианского благочестия. Тайные бесы, видел Ницше, терзают тех и других: их сердца похожи на змеиные гнезда, полные скрытой злобы, страхов, обид, зависти, претензий и неутоленной жажды реванша. Нет, возражал он, человек — это великое обещание и никто не вправе это забывать.
Ницше бросил вызов, на который надо было дать ответ — и словом, и делом. Мунье дал хороший ответ — не в форме лобовой полемики, а свидетельством подлинно зрелого христианства. Ведь, как ни странно, Ницше прав в том, что человек — великое обещание, но не знал мыслитель, в чем именно оно состоит. А Мунье понимал. Быть личностью, отвечал Мунье, значит быть носителем Высшего бытия в мире, являть его в своей жизни. Это значит постоянно быть под взором Божиим и совершать подвиг во имя Божие. И это вопреки той вражде, какую встретит в жизни каждый настоящий свидетель веры. Но примечателен принцип того же Ницше: «Живи опасно». Нельзя прикрывать разговорами о христианском смирении и послушании собственную трусость, низость, уклонение от исполнения долга.
Книга «Христианское противостояние» была переведена на русский язык подпольно в начале 80-х годов Галиной Алексеевной Хазовой (1988), племянницей о. Сергия Желудкова, по благословению о. Александра Меня (погиб за веру 9 сентября 1990 года). О. Сергий многие годы мучился вопросом, столь характерным для Мунье: почему нецерковные люди, такие, как академик Сахаров, имели мужество и смелость открыто говорить о том, что коммунистический режим плох и преступен, а столь многие православные молчали? Самого о. Сергия отстранили от служения в храме, когда по его молитве однажды было исцеление, и еще за то, что от него не отрекся.
О. Александр Мень жил и действовал под знаком слов апостола Павла: «Духа не угашайте» (1 Фес 5, 19). Мень — церковно сформированный персоналист, который любил Россию и хранил верность православию. Он умел быть внутренне совершенно свободным среди гнетущего рабства советского режима и решительно свидетельствовал живую веру Христову, несмотря на все угрозы расправы. Он знал: христианство — не тихая гавань, а место суровой борьбы за имя Христово и за осуществление Его дела.
Меня возненавидели коммунисты и нацисты, его презирали многие высоколобые либералы и иудеи-антихристиане. Но, увы, его возненавидели и до сих пор ненавидят также немалое число православных. Это те, кто так и не полюбил свободу Христову и его правду, кто побоялся строить жизнь на заповедях любви к Богу и ближнему, кто больше служил режиму, чем Богу, кто все еще тоскует по сильной бесчеловечной державе. Мень не жаловался на то, каково окружение в Церкви, прекрасно понимая, что легкой жизни христианам не обещано. Главное — служить там, куда призвал Господь.
Л. И. ВАСИЛЕНКО
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Фридрих Ницше. Все цитаты из Ницше даны курсивом без ссылки на автора.
2 Н. Godin et Y. Daniel: La France, pays de mission, éd. de l'Abeille.
3 «Александрийством», по имени эллинистического города Александрии, называют обычно эпохи изнеженности и упадка. (Прим. перев.)
4 А. Камю. Миф о Сизифе (Le tnythe de Sisiphe, Gallimard, 1943).
5 Испанский мистик XVII в. (Прим. перев.)
6 Так св. Иоанн Креста называл «душеполезную богооставленность»; представление это играет очень важную роль в его мистическом учении. (Прим. перев.)
7 По учению Пелагия (V в.), оппонента св. Августина, достижение нравственной безупречности, как и многое другое в духовной жизни, зависит только от воли человека, без особой нужды в помощи благодати. (Прим. перев.)
8 Он пишет: «Я радуюсь, что мной гнушается единственный, с кем связывает меня судьба». И в другом месте: «Мне нужно быть сломленным».
9 Янсенизм - пуританское по характеру течение в католичестве, ведущее свое начало от К. Янсена и К. Сен-Сирана (XVII в.). Призывал к особой нравственной строгости и суровой самодисциплине. Ошибка его - в том, что он умалял способность человека совершать добро свободно и по любви. (Прим. перев.)
10 См. у Кьеркегора: Ou bien... ои bien, р. 110.
11 Герой книги Ж.-Ж. Руссо «Эмиль», в уста которого философ вкладывает свое исповедание веры. В данном случае автор имеет в виду самого Руссо. (Прим. перев.)
12 Отрицательное, или апофатическое, богословие - богословие, которое говорит о Боге как совершенно ином по отношению ко всему сотворенному. Это означает, что наш разум не знает и не может знать ничего о Его сущности и вправе давать ему только отрицательные определения; он говорит только о том, чем Бог не является. Положительное (или катафатическое) богословие говорит о Боге как о Благом, Сущем, Истине и т. д., имея в виду не то, каков Бог по сути, а то, как Он являет Себя, как действует в мире. Отрицательное богословие отрезвляет нашу мысль тем, что не позволяет бездумно приписывать Богу то, что Ему не свойственно, пусть это даже и представляется нам удобным. (Прим. перев.)
13 Этьен Жильсон в книге «Томизм» (Le Thomisme, 4-е изд., с. 150) подчеркивает, что мы нередко превратно понимаем главного поборника вышеупомянутой аналогии. Согласно св. Фоме Аквинату, «аналогия» дает нам возможность говорить о Боге «не совсем неверно». Но Бог св. Фомы еще недоступней, чем Бог Аристотеля, в котором недоступности немало. Мы просто определяем Его «метафизическое место», но никак не можем сказать, каков Он. Нам известно лишь, «чего в Нем нет и как связано с ним все прочее» (Saint Thomas, Cont. Gent., 1, 30).
14 Боссюэ - французский богослов и проповедник XVIII века; Кьеркегор - датский протестантский богослов и философ, основоположник христианского экзистенциализма. (Прим. перев.)
15 Последователь К. Барта, современного протестантского теолога, возродившего кальвинистический и янсенистский пессимизм. (Прим, перев.)
16 Между тем, широко распространено противоположное мнение: ведь написал же Лени де Ружмон (Politique de la personne, 93), что «римская система» обеспечивает верующему прочное душевное равновесие, даже если вера в нем угасла!».
17 См. J. Prat: La théologie de saint Paul, I, 279 s.; II, 60 s. etc. Сравн. Festugiure: L'idual religieux des Grecs et l'Evangile, экскурс В.
18 Например: Traité de l'amour de Dieu, ch. VIII.
19 Lettres, lettre XI.
20 «O, если бы знали верующие, какое благо теряют, какое богатство духа, не желая отрешиться от суетного! О, если бы они знали, что в простой пище духа обретут дивный вкус всего, к чему еще привязана их воля!» (Св. Иоанн Креста, «Восхождение на Кармил», кн. 1, гл. V.)
21 На собеседования отцов-пустынников, XVII.
22 Из писем к баронессе де Шанталь. (Oeuvres complйtes, t. III des lettres, 373). Баронесса де Шанталь канонизирована под именем св. Иоанны-Франциски Шанталь. (Прим. перев.)
23 Ibid., 385.
24 Ibid., V, 354.
25 См. J. Prat: La thйologie de saint Paul, 1, 215 s.
26 См. ibid., 278.
27 Ibid., 2, 122, 270.
28 Мы спешим предупредить читателя, что этот катехизис отнюдь не является официальным.
29 Один из героев романа Роже Мартен дю Гара «Семья Тибо», законник и фарисей, считающий себя католиком. (Прим. перев.)
30 «Кто же сомневается в том, что мы должны покоряться не как животные и не как глупцы, но как люди в здравом уме?» («De Religione Societatis Jesu», IV, 15).
31 См., например, письмо от 9.11 1604 аббатисе Буржуа, в котором св. Франциск Сальский советует ей со всей осторожностью учить послушанию ее духовных дочерей. Он даже советует ей вовсе не говорить им о послушании, а учить их делом.
32 Vie, ch. 34.
33 Ibid., ch. 40.
34 Ibid., ch. 13, 19; Rel, 33 Chem. de la perf, ch. V.
35 Oeuvres, t. II des Lettres, 279.
36 Ibid., 359.
37 Ibid., t.III, 163.
38 Ibid., t.VII, 222.
39 Lettres, IV, 237.
40 Léon Bloy: Le désespiéré, 385.
41 Origines de la Fgance contemporaine, II, 243.
42 См. Saint Thomas, Sum. Theol., II a, II ae, q. 123, a.5.
43 II a, II ae, q.123, a. 4 sq., q. 124, a. 7.
44 Из письма Вейо Монталамберу от 3.12 1843.
45 «Красное и черное», ч. 2, гл. 31.
46 Письма к м-ль Сюльфур: Lettres, II, 167.
47 Ibid., 202.
48 Ibid., 182.
49 Цит. по: IIаа IIае, q. 123, а. 2.
50 q. 129 et 134, а. 4.