Dvorkin_R_O_pravakh_vseryez_2004

вой системы той или иной нации. Очевидно, например, что автору учебника по уголовному праву нужна какая-то стратегия изложения. Он должен провести различие между доктриной о mens rеа1 и доктриной о необходимости, а обе эти общие доктрины — отличить от более конкретных норм, которые они включают в себя как ограничения и исключения. Но хотя некоторые стратегии изложения могут быть ошибочными, ибо описание права дается в сложной или малодоступной форме, подавляющее большинство стратегий приблизительно в равной мере отвечают требованиям.

Однако иногда Рэз рассуждает так, как если бы проблема индивидуализации законов относилась не к стратегии объяснения права студентам или законоведам, а к более философскому вопросу о том, что есть закон. Он утверждает, что эта проблема касается установления формальной структуры права, которая важна для философов права, но не для авторов учебников. Главную проблему он формулирует следующим образом: «Что считать одним полным законом?», и принимает уточнение этого вопроса, данное Бентамом. «Что такое закон? Что такое часть закона? Эти вопросы, следует отметить, относятся к логическому, идеальному, интеллектуальному, а не к фи- зическому целому»2.

Вопросы такого рода очень далеко уводят нас от способов изложения права — приближая к той точке, где, как утверждает д-р Рэз, могут создаваться или разрушаться теории права в зависимости от правильного ответа на вопрос: «Что считать одним полным законом?»3. Мне же представляется, что они уводят слишком далеко. Допустим, вы прочитали толстую книгу по геологии, и я прошу вас сказать, какие сведения она содержит. Вы сообщаете мне ряд фактических утверждений. Предположим, однако, что я прошу вас сначала сказать, сколько фактических утверждений содержит эта книга и какой теорией вы пользовались при их подсчете. Вы сочли бы меня ненормальным. Причем не просто потому, что вопрос невообразимо труден (как труден вопрос о том, сколько песчинок насчитывается на морском пляже) или потому что он требует сложных концептуальных различений (как, например, вопрос о числе людей в некоторой группе, которая включает в себя женщину на ранних сроках беременности). Вы сочли бы меня ненормальным по той причине, что вопрос мой совершенно неуместен в отношении рассматриваемого материала. Книга содержит большое количество информации; утверждения представ-

1 Намерение обвиняемого, его умысел (лат.). — Прим. пер.

2Raz. Р. 825.

3Raz. P. 825, 827-828.

113

ляют собой способ выражения этой информации, однако количество используемых утверждений зависит от соображений, не связанных с содержанием информации, например, оно зависит от того, используется ли общий термин «горная порода» или только названия отдельных видов горных пород.

Точно так же юристы используют нормы и принципы для сообщения правовой информации, и ошибочно предполагать, что любая их конкретная формулировка является канонической. Это верно даже в отношении норм, которые мы называем законодательными актами, поскольку общеизвестно, что юристы часто неправильно излагают нормы, устанавливаемые каким-то законодательным актом, если просто повторяют выражения, используемые в этом акте. Два юриста могут суммировать смысл конкретного законодательного акта разными словами, и при этом один из них может перечислить больше норм, чем другой. Тем не менее, оба могут говорить одно и то же.

Я не утверждал, что «право» содержит фиксированное число стандартов, одни из которых являются нормами, а другие — принципами. На самом деле я хочу опровергнуть ту идею, что «право» есть фиксированное множество стандартов любого рода. Главным для меня было показать, что при их точном описании соображения, которые должны учитываться юристами в решении конкретных дел о юридических правах и обязанностях, включают в себя утверждения, имеющие вид и силу принципов, и что сами судьи и юристы при обосновании своих решений часто пользуются утверждениями, которые следует понимать именно таким образом. Я полагаю, ничто из этого не обязывает меня принять правовую онтологию, навязываемую любой конкретной теорией индивидуализации.

Я действительно говорил о том, что «полная» формулировка правовой нормы включала бы в себя все исключения из нее и что формулировка, в которой не учитываются исключения, является «неполной». Я не стал бы излагать это таким образом, если бы мог знать о возражении Рэза. Я ясно указал бы, что исключение можно выразить в виде отдельной нормы, например, нормы относительно самозащиты, или в виде исправленной формулировки первоначальной нормы. Однако при этом я добавил бы, что эта разница в значительной мере относится к способу изложения. Различие между нормами и принципами при этом не затрагивается. Я могу кратко выразить основное содержание закона, сформулировав некоторую норму, скажем ту, что оскорбление действием есть преступление, и представив перечень установленных исключений. Если это мое краткое выражение закона является полным, то каждый, кто совершает оскорбление действием, виновен в преступлении, если только к нему не применимо одно из перечисленных исключений.

114

Если же он невиновен, то либо я дал ошибочную формулировку, либо закон был изменен. Иначе обстоит дело с принципами. Допустим, я утверждаю, что в принципе никто не может получать выгоду из совершенного им правонарушения, однако кому-то это удается. Мою формулировку не нужно исправлять или даже обновлять, поскольку кто-то вполне может получать выгоду из совершенного им правонарушения (при надлежащем истолковании этих терминов) не только в случаях, предусмотренных исключениями, но и когда особенности конкретного дела требуют учесть какой-то другой, недавно принятый, принцип или стратегию, что и объясняет различие.

Именно вторая онтологическая позиция Рэза в отношении индивидуализации законов обусловливает его странное понимание конфликтов. Если всерьез отнестись к идее о том, что нормы права в определенных формах являются «целыми» и «полными», то можно склониться и к выводу о том, что целые и полные законы также не зависят друг от другого, так что норма, определяющая оскорбление действием, должна рассматриваться как прямое предписание наказывать людей, совершивших определенные действия. Если же мы рассматриваем формулировку правовой нормы лишь как попытку описать юридические следствия из решений каких-то институтов, то нас ничто не заставляет предполагать конфликты такого рода. В этом случае мы просто скажем, что норма об оскорблении действием, как и многие другие нормы, относящиеся к уголовным преступлениям, имеет исключение в случаях самозащиты. И тогда нас не будет беспокоить вопрос о том, одну норму мы описали или две.

Против предложенного мной различия у Рэза есть еще один аргумент, который, правда, я не вполне понял. Он утверждает, что данное различие опровергается тем фактом, что нормы могут вступать в конфликт с принципами, например, нормы об adverse possession могут противоречить тому принципу, что никто не может извлекать выгоду из совершенного им правонарушения. Я не думаю, что описание взаимоотношения между этими нормами и данным принципом как конфликта что-то проясняет. Существование таких норм, как я говорил, свидетельствует о том, что принцип, запрещающий извлекать выгоду из совершенного правонарушения, действительно является принципом, а не нормой. Если в нормы об adverse possession однажды будут внесены поправки — в результате ли прямого постановления законодательного органа или в результате их новой судебной интерпретации, — то одной из причин для этого может стать то, что данный принцип будет признан более важным, чем он признавался в момент принятия этих норм. Тем не менее, даже сейчас можно утверждать, что нор-

115

мы, регулирующие adverse possession, скорее отражают этот принцип, нежели противоречат ему, поскольку область их применения была бы другой, если бы этот принцип не имел никакого веса при принятии судебных решений. Например, длительный отрезок времени, необходимый для признания правового титула в случае adverse possession, мог бы быть сокращен, если бы это не считалось противоречащим данному принципу. Одной из причин, побудивших меня провести различие между нормами и принципами, было стремление показать, что нормы часто представляют собой некий компромисс между конкурирующими принципами и что этого можно не заметить или не придать этому большого значения, если слишком вольно говорить о конфликте между нормами и принципами.

Во всяком случае, я не вижу, каким образом это явление порождает сомнение относительно моего различия между нормами и принципами. По мнению Рэза, оно показывает, что нормы, как и принципы, обладают некоторым весом, ибо Рэз считает, что когда нормы и принципы вступают в конфликт и нужно решить, что из них предпочесть, при принятии такого решения судьи должны приписать норме какой-то вес, который затем сопоставляется с весом принципа. Однако в таком описании безусловно искажается взаимоотношение между нормами и принципами. Предположим, суд решает отменить имеющуюся норму общего права, согласно которой не может существовать правовой ответственности за дачу ложных показаний по невнимательности, и в оправдание своего решения апеллирует к ряду принципов, включая и тот принцип, что несправедливо, когда один человек страдает из-за невнимательности другого. Эту ситуацию следует понимать так: суд решает, что множество принципов, выдвинутых в пользу отмены этой установленной нормы, включая и упомянутый принцип справедливости, в своей совокупности при данных обстоятельствах обладают большим весом, нежели множество принципов,

вает два множества принципов, поэтому ошибочно утверждать, будто суд оценивает весомость самой нормы по отношению к тому или другому множеству принципов. По сути, когда Рэз говорит об определении весомости правовой или моральной нормы, он на самом деле говорит об определении весомости принципов и стратегий, которым служит данная норма. Именно это он должен иметь в виду, когда говорит о «цели» нормы.

1 Держись прежних решений (лат.), имеется в виду доктрина судебного прецедента. — Прим. пер.

116

Я не могу ответить на все другие частные замечания, высказанные Рэзом в его статье, но некоторые из них я хотел бы кратко прокомментировать.

(1) Рэз придерживается иного способа отличения норм от принципов, нежели тот, который предложил я1. Он предпочитает различие, согласно которому нормы предписывают относительно конкретные, а принципы — относительно неконкретные действия2 . «Действие является в высшей степени неконкретным, — говорит он, — если в разных случаях оно может быть совершено посредством множества внешне отличных, но однородных действий»3. Однако это неудовлетворительное определение, ибо Рэз не уточняет, если не считать примеров, критериев «однородности действий», а его примеры скорее запутывают, нежели проясняют суть дела. По его словам, положение о том, что человек должен выполнять свои обещания, является нормой, и он использует этот пример для иллюстрации своего тезиса о том, что нормы могут вступать в конфликт друг с другом. Однако самые разнообразные действия при разных обстоятельствах могут означать выполнение обещаний, ибо все, что человек может сделать, он может также и пообещать сделать. С другой стороны, Рэз утверждает, что «закон, предписывающий судам и всем государственным учреждениям защищать свободу слова», был бы принципом. Но этот принцип потребовал бы от государственных чиновников совершения действий, которые исключительно состояли бы в том, чтобы отдавать распоряжения или подсчитывать голоса, а эти действия, видимо, были бы более и уж никак не менее однородными, чем действия по выполнению обещаний. Конечно, все действия по выполнению обещаний похожи друг на друга именно как действия по выполнению обещаний. Но точно так же похожи все действия по защите свободы слова или даже по обеспечению равенства. Является ли однородным некоторое множество действий, зависит от описания, которое мы для них используем, и пока Рэз не представит теорию канонических описаний, его различие нельзя использовать.

(2) Рэз прав в том, что некоторые формулировки, начинающиеся со слов «Принцип нашего права состоит в том, что», следует понимать только как суммарное выражение других стандартов4. Однако он ошибается, предполагая, что когда суд ссылается на принцип свободы заключения договора, как, например, в деле Геннингсена, этот принцип следует истолковы-

1 Raz. Р. 838 и далее.

2Ibid. Р. 838.

3Ibid.

4Ibid. P. 828-829.

117

вать именно таким образом. Напротив, подобные ссылки означают признание силы принципа в определении конкретных юридических прав и обязанностей, а также попытку оценить эту силу и порой ограничить ее.

(3) Рэз неправильно истолковывает мое замечание относительно использования в нормах таких слов, как «разумный»1. Я не имел в виду, что назначение подобных слов состоит в «ограждении закона» от общих соображений, воплощенных в определенных принципах2 . Скорее я подразумевал, что эти слова позволяют учитывать в нормах действие определенных принципов, но только определенных принципов. Норма о том, что неразумные ограничения торговли не имеют силы, остается нормой, если любое неразумное ограничение не имеет силы и даже если для соблюдения этой нормы можно найти другие основания, никак не связанные с неразумностью этих ограничений. Рэз формулирует принцип, который, по его мнению, точно совпадает с этой нормой и согласно которому суды, как правило, отказываются признавать законными несправедливые сделки, однако этот принцип по его же собственным критериям является другим в этом отношении. Этот принцип предполагает, что при необычных обстоятельствах несправедливые сделки могут признаваться законными, например, когда нельзя найти иного способа защитить невиновную третью сторону. Такого не могло бы быть, если бы законодательный орган установил ту норму, что несправедливые сделки недействительны и не могут быть признаны законными.

(4) Рэз прав, предполагая, что очень немногие большие сообщества имеют общий непротиворечивый кодекс моральных убеждений, однако он ошибается, обвиняя в пропаганде вредных иллюзий тех судей, которые апеллируют к общественной морали3. Он не замечает различия между двумя понятиями моральных стандартов общества. Это выражение может означать единство мнения по конкретному вопросу, что выявляется опросом института Гэллапа. Или же может обозначать моральные принципы, лежащие в основе установлений и законов общества. Именно эти принципы должны войти в ту разумную теорию права, о которой говорилось в этой главе. Является ли ка- кой-то принцип моральным принципом в этом смысле, — это не вопрос о том, как мы его назовем, а вопрос, требующий обоснования, хотя обычно предметом разногласий бывает весомость принципа, а не его статус. Критикуемые Рэзом судьи употребляют данное понятие в этом втором смысле, хотя иногда

1 Raz. Р. 837-838.

2См.: Ibid. Р. 837.

3Ibid. Р. 850-851.

118

1. Введение

Правовой позитивизм предусматривает теорию сложных судебных дел. Когда некоторое конкретное судебное дело не удается подвести под какую-либо ясную и четкую норму права, установленную заранее тем или иным правовым органом, то судья, согласно этой теории, «уполномочен» вынести любое решение по своему усмотрению. Его мнение записывается в таких выражениях, что создается впечатление, будто одна из сторон еще до суда имела право выиграть процесс, но такое представление на самом деле — фикция. В действительности судья создал новые юридические права, а затем применил их задним числом к рассматриваемому делу. В предыдущих двух главах я попытался доказать абсолютную неадекватность такой теории судебного разбирательства; в этой главе я опишу и постараюсь обосновать другую, лучшую теорию.

Я собираюсь показать, что, даже когда никакой из существующих законов не решает дела, одна из сторон может всетаки обладать правом выиграть процесс. Обязанностью судьи остается, даже в сложных случаях, выявить, в чем состоят права обеих сторон, а не изобретать задним числом новые права. Впрочем, я должен сразу же оговориться: эта теория не утверждает, что существует некая механическая процедура, позволяющая показать, в чем состоят права сторон в сложных случаях. Напротив, моя аргументация предполагает, что у здравомыслящих юристов и судей часто будут возникать разногласия по поводу юридических прав, так же как у граждан и государственных деятелей возникают разногласия по поводу прав политических. В этой главе формулируются вопросы, которые должны задать себе судьи и юристы, но не гарантируется, что все они дадут на эти вопросы одни и те же ответы.

Кто-то из читателей может возразить, что, если не существует процедуры, позволяющей, хотя бы в принципе, продемонстрировать, в чем состоят юридические права сторон в сложных случаях, отсюда вытекает, что они не имеют никаких прав. Это возражение исходит из спорного общефилософского тезиса, согласно которому никакое суждение не может быть истинным, если невозможно, хотя бы в принципе, доказать его истинность. Нет никаких причин принимать

120

этот тезис в качестве общей теории истины, и есть вполне веская причина отвергнуть его применение, в частности, к суждениям о юридических правах1.

2. Тезис о правах

А.Принципы и стратегии

Впоследнее время теории судебного разбирательства стали более сложными, но наиболее популярные из них по-прежне- му отводят суду второстепенную роль по сравнению с законодательной властью. В общих чертах это знакомая история. Судьи должны применять закон, созданный другими органами; они не должны заниматься законотворчеством. Это идеал, но по различным причинам он не может в полной мере осуществиться на практике. Законодательные акты и нормы общего права часто бывают неясными и требуют интерпретации, прежде чем их можно будет применить к совершенно новым судебным делам. К тому же в некоторых судебных делах возникают настолько новые, нестандартные вопросы, что их невозможно решить, даже применяя с натяжкой или по-новому интерпретируя существующие законы. Поэтому судьям иногда приходится, явно или завуалированно, создавать новые законы. Но, делая это, они должны выступать в роли полномочных представителей соответствующего органа законодательной власти, принимая законы, которые, по их мнению, приняла бы законодательная власть, если бы ей пришлось решать данную проблему.

Все это нам вполне знакомо, но в этой обыденной истории скрыт более глубокий уровень подчинения, который не всегда замечают. Когда судьи занимаются законотворчеством, ожидается, что они выступают не просто в роли полномочных представителей законодательной власти, но и как заместители законодательной власти. Они создают законы, руководствуясь данными и аргументами того же характера, какими руководствовалась бы более высокая инстанция, принимай она решение сама. Это более глубокий уровень подчинения, поскольку представление о том, что делают судьи в сложных случаях, ставится в зависимость от ранее сложившегося представления о том, что законодатели делают постоянно. Таким образом, это более глубокое подчинение носит не только политический, но

и концептуальный характер.

На самом же деле судьи не должны выступать и не выступают в роли заместителей законодателей, и известное предпо-

1 См. главу 13.

121

ложение о том, что, когда судьи выходят за рамки принятых кем-то прежде политических решений, они занимаются законодательной деятельностью, далеко от истины. В этом предположении упускается из виду важность фундаментального различия, признаваемого в политической теории, которое я сейчас приведу в самых общих чертах. Это различие между принципиальными аргументами, с одной стороны, и стратегическими аргументами, с другой1.

Стратегические аргументы оправдывают некоторое политическое решение, показывая, что это решение поддерживает или защищает какую-то коллективную цель общества в целом. Аргумент в пользу субсидии для производителей самолетов, состоящий в том, что такая субсидия будет способствовать развитию обороноспособности страны, — это стратегический аргумент. Принципиальные аргументы оправдывают политическое решение тем, что это решение соблюдает или обеспечивает какие-то индивидуальные или групповые права. Аргумент в пользу антидискриминационного закона, согласно которому меньшинство имеет право на равное уважение и заботу, — это принципиальный аргумент. Политическая аргументация не исчерпывается этими двумя видами аргументов. Иногда, например, политическое решение, такое как решение о предоставлении слепым дополнительных налоговых льгот, можно обосновывать скорее как акт общественного милосердия или великодушия, нежели соображениями стратегии или принципа. Но принцип и стратегия — это основные соображения, на которые опирается политическое обоснование.

Обоснование законодательной программы любой степени сложности, как правило, требует использования аргументов обоих видов. Даже программа, представляющая в основном политический интерес, такая как программа субсидирования крупнейших отраслей промышленности, может потребовать отдельных принципиальных соображений при обосновании ее конкретных расчетов. Например, может так оказаться, что программа предоставляет равные субсидии производителям с разным уровнем производительности на основе предположения, что более слабый самолетостроитель имеет право не быть вытесненным из бизнеса в результате правительственных мер, хотя данная отрасль промышленности в целом без него стала бы работать более эффективно. С другой стороны,

1Различие между принципами и стратегиями я рассматривал в главе 2.

Вэтой главе дается несколько усложненная формулировка, но она лучше; среди прочих ее достоинств — то, что она не позволяет задавить это различие под грузом (искусственных) предположений, приведенных в более ранней статье.

122