Ридер КВ часть 1 / Введение в политологию - 1 курс / Платон Законы

Клиний. Да.

Афинянин. И боимся мы нередко чужого мнения – как бы нас не сочли за дурных людей, если мы совершаем или говорим что-либо нехорошее.

647

Этот вид страха мы – да думаю, что и все, – называем стыдом.

Клиний. Без сомнения.

Афинянин. Вот о каких двух видах страха я говорил. Из них второй противоположен боли и остальным страхам; равным образом он противоположен и большинству величайших удовольствий.

Клиний. Ты совершенно прав.

Афинянин. Неужели же законодатель, да и всякий мало-мальски полезный человек не станет благоговейнейшим образом чтить этот страх? И, назвав его совестливостью, не обозначит ли он противоположную ей

b

отвагу как бесстыдство, которое он сочтет величайшим злом для всех как в частной, так и в общественной жизни?

Клиний. Ты прав.

Афинянин. Не правда ли, ничто – если только мы станем сравнивать каждое в отдельности – не доставляет нам столько великих преимуществ, в том числе победы и спасения на войне, как именно этот вид страха. Ведь есть две причины победы: отвага перед неприятелем и страх злого стыда перед друзьями.

Клиний. Это так.

Афинянин. Следовательно, каждый из нас должен стать и бесстрашным, и вместе с тем подверженным страху. Мы уже разобрали, почему это так.

c

Клиний. Да, вполне.

Афинянин. Желая сделать каждого человека бесстрашным, мы достигнем этого, согласно с законом, тем, что поставим его лицом к лицу со множеством разных страхов.

Клиний. Очевидно.

Афинянин. Ну а если мы хотим вселить в кого-либо справедливый страх? Разве не столкнем мы его с бесстыдством для того, чтобы он наловчился побеждать свои удовольствия? А кто хочет достичь совершенства в мужестве, не должен ли бороться с присущей ему трусостью и не должен ли ее победить?

d

Ведь тот, кто не упражнялся и неопытен в подобной борьбе – все равно, кто бы он ни был, – не станет по отношению к добродетели и наполовину тем, кем он должен бы стать. Кто же может стать вполне рассудительным, – тот ли, кто борется со множеством удовольствий и вожделений, увлекающих к бесстыдным, несправедливым поступкам, и побеждает их разумом, действием и искусством как во время развлечений, так и в серьезных делах, или же тот, кто вовсе не подвержен всему этому?

Клиний. Последнее маловероятно.

е

Афинянин. Так что же? Дал ли некий бог людям зелье, возбуждающее в них страх, и, чем больше кто станет его пить, тем несчастнее станет он себя считать с каждым глотком?

648

Он будет страшиться и настоящего, и всего будущего, так что даже самый мужественный человек в конце концов будет охвачен ужасом; когда же он выспится и отрезвится, он снова станет самим собой.

Клиний. О каком напитке, принятом у людей, можем мы это утверждать, чужеземец?

Афинянин. Ни о каком. Но если бы такое средство откуда-нибудь взялось, разве не было бы оно полезно законодателю для испытания мужества? Мы могли бы в таком случае сказать ему, например, следующее:

b

"Скажи, законодатель, дающий закон критянам или кому-то другому, не хотел бы ты прежде всего иметь средство испытывать граждан – их мужество и трусость? "

Клиний. Ясно: всякий скажет, что хотел бы.

Афинянин. "Далее. Хочешь ли ты испытать это средство осторожно и без больших опасностей или же наоборот?"

Клиний. И тут любой согласится, что лучше осторожно.

Афинянин. "Не воспользуешься ли ты этим напитком, чтобы, возбудив страх, наблюдать, кто каким оказался в таком состоянии, принудить человека стать бесстрашным, прибегая к увещаниям, внушениям и

c

поощрениям и покрывая бесчестьем того, кто тебя не послушается и не станет во всем таким, как ты приказал? Не отпустишь ли ты без наказания того, кто хорошо и мужественно упражнялся, а тому, кто делал это плохо, не назначишь ли наказание? Или ты совсем не станешь пользоваться таким напитком, хотя нет никаких поводов его порицать?"

Клиний. Как же ему не пользоваться, чужеземец, этим напитком?

Афинянин. Это было бы, друг мой, легчайшим испытанием в сравнении с нынешними упражнениями в гимнастике. Его можно всегда применить к отдельным лицам, к немногим и вообще к какому угодно числу людей.

d

Если кто-либо из стыдливости считал бы, что не дóлжно показываться, пока не усовершенствуешься, и стал бы наедине упражняться в борьбе со страхом, пользуясь вместо тысячи других средств только этим напитком, он поступил бы правильно. Кто верит самому себе, что он и природой, и своими заботами хорошо подготовлен, тот ничуть не побоится упражняться на виду, вместе со многими сотрапезниками. Он поступит правильно, потому что преодолеет и победит силу неизбежного действия [36] напитка;

e

ни в чем важном он не будет поколеблен непристойностью и вследствие своей добродетели ни в чем не изменится. Но пусть он остерегается излишеств в питье, боясь той победы, какую одерживает этот напиток над всеми людьми.

Клиний. Да, чужеземец, поступающий так выказал бы свою рассудительность.

649

Афинянин. Скажем же снова законодателю вот что: "Да, о законодатель, ни бог не дал людям такого зелья для возбуждения страха, ни сами мы не изобрели его, – ибо здесь нет речи о магах на пиру. Но напиток, возбуждающий бесстрашие, чрезмерную отвагу, к тому же несвоевременную, недóлжную, существует ли он? Или как мы скажем?"

Клиний. Существует, скажет он, имея в виду вино.

Афинянин. "Не есть ли этот напиток полная противоположность первому? Сперва он делает человека,

b

который его пьет, снисходительным к самому себе; и чем больше он его отведывает, тем большими исполняется надеждами на благо и на свою мнимую силу. В конце же концов он преисполняется словесной несдержанностью, точно он мудр, своеволием и совершенным бесстрашием, так что, не задумываясь, говорит и делает все, что угодно. С этим, я думаю, согласится всякий".

Клиний. Конечно.

Афинянин. Вспомним еще следующее. Мы сказали, что в наших душах дóлжно воспитывать два чувства:

c

первое – чувство чрезмерной отваги, второе, наоборот, – чрезмерного страха.

Клиний. Если не ошибаемся, это то, что ты назвал совестливостью.

Афинянин. Вы прекрасно помните. Так как мужество и бесстрашие дóлжно развивать среди страха, то спрашивается, не следует ли воспитывать противоположные качества среди того, что противоположно страху?

Клиний. Очевидно.

Афинянин. Итак, по-видимому, в тех состояниях, испытывая которые мы по своей природе становимся смелыми и отважными, и надо упражняться, как можно

d

менее преисполняясь бесстыдством и дерзостью и боясь совершить, испытать или сказать что-либо постыдное.

Клиний. Похоже, что так.

Афинянин. Вот все, что делает нас такими: гнев, страсть, наглость, невежество, корыстолюбие, трусость. Кроме того, еще: богатство, красота, сила и все пьянящее наслаждением и делающее нас безрассудными. Можем ли мы назвать какое-нибудь другое удовольствие, кроме испытания вином и развлечениями, более приспособленное к тому, чтобы сперва только взять пробу, дешевую и безвредную, всех этих состояний,

e

а уж затем в них упражняться? Конечно, при этом необходимы некоторые предосторожности.

Обсудим же, как лучше испытать сварливую и вялую душу, из которой рождаются тысячи несправедливостей: путем ли личных с ней общений, причем нам будет грозить опасность,

650

или же путем наблюдений на празднестве Дионисий? Чтобы испытать душу человека, побеждаемого любовными наслаждениями, вверим ли мы ему собственных дочерей, сыновей и жен, подвергая опасности самые дорогие для нас существа, только для рассмотрения склада его души? Приводя тысячи подобных примеров, можно было бы говорить бесконечно в пользу того, насколько лучше это безвредное распознавание во время забав.

b

Мы полагаем, ни критяне, ни другой кто не могут сомневаться, что это весьма удобный способ испытать друг друга. К тому же он превосходит остальные способы испытаний своей дешевизной, безопасностью и быстротой.

Клиний. Это верно.

Афинянин. Распознавание же природы и свойств душ было бы одним из самых полезных средств для того искусства, которое о них печется. А мы, я полагаю, признаём, что это относится к искусству государственного правления. Не так ли?

Клиний. Несомненно.

Примечания А.А.Тахо-Годи

"Законы" в основном были написаны Платоном, по-видимому, в 354 г., т.е. за семь лет до смерти. О том, что Платон до последнего дня работал над этим законодательством, занимающим, по его же собственным словам, второе место по сравнению с наилучшим государственным строем ( V 739а), свидетельствует Диоген Лаэртский. Он сообщает, что "Законы" были оставлены Платоном еще на восковых дощечках, т.е. в рабочем виде, и увидели свет после смерти философа, переписанные Филиппом Опунтским, учеником Платона (III 37).

"Законы" – детище престарелого, умудренного жизнью и во многих отношениях разочарованного в ней Платона, – характерным образом представляют собою неторопливую беседу трех старцев, текущую медленно, с повторами, возвратами к прежним мыслям, с непрестанным углублением и оттачиванием тонкостей законодательства того общества, которому было дано теоретическое обоснование в "Государстве" и которое собеседники уже почти видят воплощенным практически в новой колонии, так кстати задуманной критянами (III 702с).

Здесь, в "Законах", некий афинянин (в котором очень соблазнительно видеть самого Платона) приезжает в качестве гостя на Крит (вспомним путешествия Платона в Сицилию к сиракузским тиранам и его социальную утопию) и ведет там с Клинием, критянином, и спартанцем Мегиллом беседу о наилучшем государственном устройстве.

Вся обстановка диалога, его действующие лица и все детали рисуют далеко не случайную картину, избранную Платоном.

Уже одно то, что действие диалога происходит на Крите, говорит о многом. Ведь Крит – родина царя Миноса, сына Зевса и Европы. Сам он воспринял знаменитое критское законодательство из уст Зевса, каждые девять лет являясь в святилище бога на горе Иде для благочестивых бесед. Он брат прославленного справедливостью Радаманта, вместе с которым они судят умерших в загробном мире (см.: Горгий, прим. 80). Крит, где происходит действие диалога, освящен присутствием Зевса – верховного божества. А ведь лучше всего на земле местности, говорит Платон, "где чувствуется некое божественное дуновение: местности эти – удел даймонов, милостивых к исконным жителям" (Законы V 747е). Критянин Клиний и спартанец Мегилл по праву гордятся тем, что боги Зевс и Аполлон были виновниками их законодательства (I 624а), а мудрость Миноса и спартанского Ликурга была столь глубока, что смогла вместить в себя божественный ум. Вот этой-то мудростью и делятся два важных старца с афинским гостем. Всем им нелегко идти в их возрасте (Мегилл еще старше других – IV 612с) из города Кноса к святилищу Идейского Зевса по жаркой дороге под палящим летним солнцем. Однако на этом символическом пути к встрече с великим Зевсом есть тенистые лужайки под высокими деревьями, прекрасные рощи, удивительно стройные кипарисы, где можно отдохнуть от дневного зноя и совершать путь далее, "ободряя друг друга речами" (I 625bс).

День, избранный Платоном для своего диалога, поразительно емкий. Возможно, Платон остановился на нем с неким умыслом. Это день летнего солнцеворота (III 683с), когда солнце входит в тропик Козерога, что знаменует переход к зиме, а значит, и к новому аттическому году, который начинался в первое полнолуние после летнего солнцестояния.

Беседа на Крите, в окрестностях Кноса, происходит, таким образом, приблизительно в конце нового года, в месяце Скирофорионе (июнь – июль), когда на родине Платона празднуют посвященные богине Афине Скирофории и Аррефории, а вслед за ними праздник Дииполий в честь Зевса Полиея – покровителя государства.

Все эти детали "Законов" чрезвычайно символичны. В канун нового года, в самый долгий день, когда солнце в течение недели как бы стоит недвижно, прежде чем день пойдет на убыль, три старца в зените своей мудрости и зоркости (IV 715е) судят и устанавливают будущий, по их мнению, общественный идеал. Сам же Платон подчеркивает, что в день летнего солнцеворота принимают обычно важные государственные решения (XI 915d, XII 945е).

Но среди этого изобилия мудрых речей не хватает одного – здесь впервые нет доброго смеха Сократа, его ласковой и хитроватой улыбки, его ободряющих вопросов. Сократ, непременный участник всех диалогов Платона, теперь слишком далеко. Ему уже больше нет дела до утопий, которые так самозабвенно, несмотря на жар и зной дороги, обсуждают три законодателя.

Сократ ушел, а с ним исчез и задор диалектического спора. Перед нами, наоборот, полное согласие собеседников, придумывающих все новые и новые тонкости, чтобы регламентировать каждый шаг человека. Мысль их не движется от сталкивания противоречий, а вращается сама в себе, не выходя в бескрайние и опасные просторы духа. Она так же неподвижна, как и застывший день солнечного стояния. Сократа нет в последнем сочинении Платона, но зато здесь присутствует высший авторитет в виде некоего Ночного совета (в него, несомненно, войдут и наши три старца) из десяти очень мудрых, очень престарелых (XII 961а) и очень беспощадных законодателей, "божественное собрание" (XII 969b), которое держит в своих руках государство и которое в предрассветном сумраке, еще до восхода солнца, решает судьбу каждого нового дня идеального общества (XII 961с).

Для настоящего издания текст заново сверен И.И.Маханьковым. Все даты, кроме оговоренных, относятся к периоду до н.э.

Сноски

[1] Если Минос, царь Крита, воспринял свое законодательство от Зевса, то Ликург, легендарный спартанский законодатель, действовал по волеАполлона Дельфийского. Ксенофонт в своем сочинении "Лакедемонское государство" рассказывает, что Ликург вместе со знатнейшими гражданами отправился в Дельфы, испрашивая одобрения своим законам, и ввел их в действие только после ответа бога, вещавшего о "безусловной пользе" этих законов (Lac. pol. VIII 5 // Xenophontis scripta minora / Ed. Ruhl. Fasc. II. Lipsiae, 1920). По Геродоту, дельфийская прорицательница даже назвала Ликурга божеством, а сам он заимствовал свои законы с о-ва Крит (I 65 // История. В 9 кн. / Пер. и прим. Г.А.Стратановского. Л., 1972). Ср.: Страбон. География X 4, 19 (Пер. Г.А.Стратановского. М., 1964).

[2] См.: Одиссея XIX 178 cл. Ср.: Страбон XVI 2, 38.

[3] О Радаманте – судье в загробном мире – см.: Пиндар. Олимпийские оды II 58-88.

[4] Имеется в виду святилище Зевса на отрогах горы Иды, где он, по одному из преданий, родился и воспитывался своей матерью Реей в окружении куретов и корибантов (Страбон X 3, 11.19).

[5] Совместные трапезы (сисситии) – совместная еда за общим столом, символизировавшая у дорян (на Крите и в Спарте) единство свободных граждан в частной жизни. Плутарх (Ликург XII // Сравнительные жизнеописания. Т. 1) подробно описывает эти трапезы, добавляя, что критяне зовут их андриями, а лакедемоняне – фидитиями. В гимнасиях молодежь занималась телесными упражнениями. Античный архитектор Витрувий дает подробное описание гимнасия позднего времени (V 11).

[6] Крит в отличие от Фессалии (Сев. Греция) изрезан горными хребтами: на западе – Белые горы, на севере – их отроги, в том числе Берекинф, на востоке – Дикта, в центре острова – Ида, на юге – Кедрий.

[7] Об изначальной природе войны и раздора – у Гераклита: "Война есть отец всего, царь всего" (В 53 Diels) и Эмпедокла: "Рождения всего возникшего виновником и творцом является гибельная Вражда" (В 16 Diels).

[8] Афинянин, городу которого покровительствует богиня мудрости Афина, тоже причастен ее мудрости.

[9] Фраза основана на игре слов-антонимов: κρείττον – лучший (сильный) и ήττων – худший (слабый).

[10] Тиртей, уроженец Афин, – знаменитый поэт VII в. – прославился военно-патриотическими элегиями. По преданию, его, хромого учителя, афиняне послали по совету Аполлона на помощь к своим союзникам – спартанцам во время их войны с мессенцами. Эмбатерии, военные элегии Тиртея, воодушевили спартанцев, и те одержали победу.

[11] Fr. 9 Diehl.

[12] Стихи из элегии Тиртея (см. прим. 10) – fr. 10-12 Diehl.

[13] Theogn. fr. 77 Diehl. О Феогниде см.: Менон, прим. 41.

[14] Мотив из стихотворения Тиртея.

[15] Ср. рассуждения Аристотеля в "Никомаховой этике" о "совершенной добродетели" – справедливости. Он пишет: "Одна только справедливость из всех добродетелей, как кажется, состоит в благе, приносящем пользу другому лицу, ибо справедливость всегда относится к другим и приносит пользу другому лицу, будь оно властелин или все общество" (V 3, 1130а 2-5).

[16] Градация добродетелей, или благ, – ниже (631с), где видно, почему мужество стоит на четвертом месте.

[17] Схолиаст поясняет, что дочери-наследницы – это круглые сироты, не имеющие братьев.

[18] Имеется в виду спартанский обычай посылать юношей воровать с целью воспитания ловкости и смелости.

[19] См.: Алкивиад I, прим. 41.

[20] Гимнопедии – праздник, учрежденный в Спарте в VII в., на котором проходили гимнастические состязания молодежи.

[21] Диодор Сицилийский подробно описывает волнения в Фуриях (Южн. Италия) и в Милете (Diod. XII 11, XIII 104), где "приверженные к олигархии с помощью лакедемонян свергли демократическое правительство", воспользовавшись беспечностью граждан во время празднеств Диониса и предав смерти на агоре 300 самых богатых человек.

[22] Об однополой любви в Греции см.: Пир, прим. 31.

[23] См.: Федр, прим. 40.

[24] Дионису было посвящено несколько больших празднеств, среди которых Малые, или сельские, Дионисии (декабрь – январь, месяц Посидеон), Леней (январь – февраль, месяц Гамелион), Анфестерии (февраль – март, месяц Анфестерион) и Великие, или городские. Дионисии (март – апрель, месяц Элафеболион). Именно на Ленеях устраивались процессии на повозках, причем пелись песни, обличительный и язвительный характер которых вошел в пословицы (Luc. Iupp. Trag. 44).

[25] Тарант, или Тарент, – город в Южн. Италии.

[26] Известно, что греки в отличие от "варваров" пили вино, разбавленное водой. У Анакреонта читаем: "Мы – не скифы, не люблю, други, пьянствовать бесчинно" (fr. 43 Diehl); у Горация (пер. Пушкина): "Теперь некстати воздержание, как дикий скиф хочу я пить" (II 7).

[27] Сиракузцы победили локров в 356 г. при Дионисии Младшем. О локрских законах см.: Тимей, преамбула по Страбону, осаждаемые афинянами кеосцы решили умертвить старейших из них, и тогда афиняне сняли осаду (X 5, 6).

[28] Возможно, вместо πύρους, "пшеничный хлеб", следует читать τυρούς, "сыр" (Барнет со ссылкой на Корнария).

[29] См.: Критон, прим. 13.

[30] Кадм – основатель Фив (см.: Менексен, прим. 45). В битве под Фивами погибли семь вождей со своими воинами, осаждавшими город (Эсхил.Семеро против Фив; Софокл. Антигона). Павсаний пишет, что и победа фиванцев не обошлась без больших потерь, "поэтому победу, оказавшуюся гибельной для победителей, называют кадмейской или кадмовой" (X 9, 3).

[31] Платон устами Сократа восхваляет интерес к философии на Крите и в Лакедемоне, особенно отмечая краткость и остроту слова у спартанцев. См.: Протагор 342а-е и прим. 55; о "лаконском немногословии" – там же, 343b и прим. 58.

[32] См.: Протагор, прим. 38.

[33] См.: Менон, прим. 19; Пир, прим. 59.

[34] Эпименид – сын Досиада – полулегендарный критский мудрец, очистивший в 596 г. Афины от чумы, явившейся следствием так называемой килоновой скверны (умерщвление Мегаклом, сыном Алкмеона, заговорщиков у алтарей богов) (см.: Диоген Лаэрций. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов / Пер. М.Л.Гаспарова. М., 1968. I 100). Плутарх сообщает, что Эпименид "подружился с Солоном, во многом ему тайно помогал и проложил путь для его законодательства" (Солон XII). Павсаний добавляет, что "гнев бога – покровителя молящих неотвратим", и приводит примеры губительных последствий недозволенных убийств (VII 25, 1 сл.). У Диогена Лаэрция находим биографию Эпименида, где сообщается, что он был автором многих сочинений: "Теогонии", о рождении куретов и корибантов, об аргонавтах, а также автором критского законодательства и поэмы о Миносе и Радаманте (I 112).

[35] Ср. VII 803с – о человеке – игрушке богов. Парафразы этого платоновского образа находим у Плавта: "Людьми играют боги, точно мячиком" (Capt. 23). Климент Александрийский, рассуждая об исполнении человеком божественных законов и о свободе воли, скрыто спорит с Платоном, когда пишет о том, что "долг человека – повиноваться богу" (VII 3, 21 // dementis Alexandrini Opera / Rec. G.Dindorfius. Oxonii, 1869), вместе с тем утверждая, однако, что "божественное обетование осуществляется только через действие человека" (7, 48) и что "некоторые" даже не признавали "за человеческой душой самостоятельности и свободы выбора" и не понимали, что "до полного рабства она доведена быть не может" (3, 15), а в конце концов приходили даже к отрицанию божества (ср.: Законы X 888а – d). Образ же христианина, исполняющего предназначенную ему роль в "драме жизни" (11, 65), тоже, может быть, навеян Платоном.

[36] Многие издатели предлагали вместо διαφορά ("отличие", "вражда") читать διαφθορά ("вред", "пагуба").

ЗАКОНЫ. КHИГА II

652

Афинянин. После этого надо, конечно, рассмотреть следующий вопрос: приносит ли правильно поставленное употребление вина на пиршествах только одно это благо, то есть возможность распознать природные качества человека, или же есть еще одно великое преимущество, достойное всяческого усердия? Как мы скажем? Да, есть и еще одно преимущество; так, по-видимому, следует из нашего рассуждения. Но в чем оно состоит – вот что нам нужно рассмотреть со вниманием, чтобы не запутаться в этом вопросе.

b

Клиний. Итак, говори!

653

Афинянин. Я хочу вспомнить то, что ранее мы назвали правильным воспитанием. Ибо я догадываюсь, что упомянутое нами преимущество существует благодаря этому правильно поставленному обычаю.

Клиний. Ты говоришь о чем-то очень важном.

Афинянин. Я утверждаю, что первые детские ощущения – это удовольствие и страдание, и благодаря им сперва и проявляются в душе добродетель и порок. Что же касается разумения и прочных истинных мнений, то счастлив тот, в ком они проявляются хотя бы в старости. Ведь кто обладает ими и всеми зависящими от них благами, тот – совершенный человек.

b

Я называю воспитанием добродетель, проявляющуюся первоначально в детях. Если удовольствие, чувство дружбы, скорбь и ненависть возникнут надлежащим образом в душах людей, еще неспособных отнестись к ним разумно, то впоследствии, получив эту способность, они станут согласовывать с разумом эти правильно полученные ими навыки. Эта-то согласованность и есть вся добродетель в совокупности. Ту же часть добродетели, которая касается удовольствия и страдания,

c

которая надлежащим образом приучает ненавидеть от начала до конца то, что следует ненавидеть, и любить то, что следует любить, – эту часть можно выделить в рассуждении и не без основания, по-моему, назвать ее воспитанием.

Клиний. Думается, ты прав, чужеземец, в своих прежних и нынешних замечаниях относительно воспитания.

Афинянин. Прекрасно! Итак, верно направленные удовольствия и страдания составляют воспитание; однако в жизни людской они во многом ослабляются и извращаются.

d

Поэтому боги из сострадания к человеческому роду, рожденному для трудов, установили взамен передышки от этих трудов божественные празднества, даровали Муз, Аполлона, их предводителя, и Диониса [1] как участников этих празднеств, чтобы можно было исправлять недостатки воспитания на празднествах с помощью богов [2]. Итак, повторяю, надо рассмотреть, истинно ли и согласно ли с природой наше нынешнее утверждение. Мы утверждали, что любое юное существо не может, так сказать, сохранять спокойствия ни в теле, ни в голосе, но всегда стремится двигаться

е

и издавать звуки, так что молодые люди то прыгают и скачут, находя удовольствие, например, в плясках и играх, то кричат на все голоса. У остальных живых существ нет ощущения нестройности или стройности в движениях, носящей название гармонии и ритма. Те же самые боги, о которых мы сказали, что они дарованы

654

нам как участники наших хороводов, дали нам чувство гармонии и ритма, сопряженное с удовольствием [3]. При помощи этого чувства они движут нами и предводительствуют нашими хороводами, когда мы объединяемся в песнях и плясках. Хороводы (χοροΰς) были названы так из-за внутреннего сродства их со словом "радость" (χαράς).

Не согласимся ли мы прежде всего с этим и не установим ли, что первоначальное воспитание совершается через Аполлона и Муз? Как вам думается?

Клиний. Да, так.

Афинянин. Следовательно, мы скажем, что тот, кто не упражнялся в хороводах, человек невоспитанный, а кто достаточно в них упражнялся, тот воспитан.

b

Клиний. Конечно.

Афинянин. Искусство хоровода в целом состоит из песен и плясок [4].

Клиний. Несомненно.

Афинянин. Поэтому хорошо воспитанный человек должен уметь прекрасно петь и плясать.

Клиний. Очевидно.

Афинянин. Посмотрим же, что означают эти только что сказанные слова.

Клиний. Какие?

Афинянин. Он прекрасно поет, сказали мы, и прекрасно пляшет. Не добавим ли мы, что это лишь

с

тогда будет прекрасно, если он поет и пляшет что-то прекрасное?

Клиний. Добавим.

Афинянин. А также и другое условие: он должен считать прекрасным то, что действительно прекрасно, и безобразным то, что действительно безобразно, и эти свои убеждения применять на деле. Не будет ли такой человек лучше воспитан в смысле мусического искусства и искусства хороводов, чем тот, кто не радуется прекрасному и не питает ненависти к дурному, хотя и умеет иной раз удачно служить телодвижениями и голосом тому, что он признает прекрасным?

d

Верно, все-таки лучше тот, кто не слишком исправен в голосе и телодвижениях, но правильно следует удовольствиям и скорби и таким путем приветствует прекрасное и отвергает дурное?

Клиний. Между ними, чужеземец, большая разница в воспитании.

Афинянин. Не правда ли, если бы мы все трое узнали, что именно прекрасно в пении и пляске, мы надлежащим образом отличили бы человека воспитанного от невоспитанного. Если же мы не будем этого знать, то вряд ли сможем определить, что и как

e

способствует сохранению воспитания. Не так ли?

Клиний. Конечно, так.

Афинянин. И вот после этого нам, точно собакам-ищейкам, надо разыскать, чтó прекрасно в телодвижениях, пляске, напеве и песне. Если же это от нас ускользнет, все наше рассуждение о правильном воспитании, эллинском или варварском, будет впустую.

Клиний. Да.

Афинянин. Хорошо! Какие же телодвижения и напевы надо признать прекрасными? Скажи-ка: при

655

одних и тех же, равно тяжелых, обстоятельствах схожими ли окажутся телодвижения и речи души мужественной и души трусливой?