Ридер КВ часть 2 / ПОЛИТСОЦИОЛОГИЯ / Р.Михельс. Социология политической партии в условиях демократии / Бонапартистская идеология

БОНАПАРТИСТСКАЯ ИДЕОЛОГИЯ

ГЛАВА ИЗ КНИГИ Р. МИХЕЛЬСА

«СОЦИОЛОГИЯ

ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ

В УСЛОВИЯХ ДЕМОКРАТИИ»

(Лейпциг, 1911)

В качестве главы государства Наполеону I было важно, чтобы его считали избранником народа. В своих официальных актах император намеренно подчеркивал, что своей властью он обязан исключительно воле французского народа. <...>Поднятый на трон в результате плебисцита самим народом, он добился, чтобы основы его власти видели в массах. Одобренная народом и закрепленная в государственном праве единоличная диктатура — это и есть бонапартистская разновидность суверенитета народа.

В еще большей степени с идеей народного суверенитета был связан цезаризм Наполеона III. В послании от 24 мая 1848 года из Лондона в Национальное собрание первый претендент признал возникшую в ходе Февральской революции (1848 г.— Прим. ред.) и утвержденную на основе всеобщего равенства избирательного права Французскую Республику и одновременно предъявил изгнанному королю Луи Филиппу свое невостребованное право на мятеж и корону. <...>

Наполеон III не только признал суверенитет народа, но и начал прямо с него свою политическую карьеру. В революционной Франции он стал популярным, заявив, что он отдает себя в качестве исполнительного органа в распоряжение проявляющейся на выборах народной воле, независимо от того, какое решение она принимает. Весьма искусным образом он постоянно заявлял о себе как орудии, ставленнике масс. <„.>

Бонапартизм признает народную волю столь неограниченной, что наделяет ее даже правом самоубийства: суверенитет народа трактуется так широко, что тот может даже покончить с самим собой. По этой причине демократы эпохи Наполеона, исходя из твердого убеждения, что суверенитет народа, чисто с человеческой точки зрения, неотчуждаем, но в отношении естественного движения народонаселения нелогичен и несправедлив (поскольку отцы не могут претендовать на моральное право сковывать своей покорностью свободу сыновей), всеми силами пытались ограничить государственным правом возможности этого суверенитета — в той мере, в какой ему отказывали в праве на добровольное от себя отречение.

Бонапартизм является теорией господства, выросшего из общей воли, но освободившегося от нее, ставшего самостоятельной единичной волей. Демократичное происхождение защищает его от опасностей недемократичного настоящего.

Делая логический вывод из теории о народной воле, воплощенной в центральной власти, следует обратить внимание на то, что промежуточные элементы должны рассматриваться в строжайшей зависимости от центральной власти, в

свою очередь, также считающейся зависимой от народа. Особенно это касается чиновничества. Свобода маневра и выражения мнений бюрократии означала бы неприятие суверенитета масс. <...> Власть верхушки покоится исключительно на прямой воле масс. Никаких опосредующих звеньев бонапартизм не признает. Государственный переворот 2 декабря 1851 года (в результате которого к власти пришел Наполеон III.— Прим. ред.) изображается им как избавление народа от парламентского гнета, условием чего стало последующее прямое обращение к массам в форме плебисцита.

Виктор Гюго сравнивал отношения между народным представительством и министерством в том виде, как они существовали при Наполеоне III, с отношениями между господином и его слугами, когда господин назначался императором, а слуги — народом. С фактической стороны это было неопровержимое, но с теоретической точки зрения — ложное утверждение. Теоретически любой шаг бонапартизма был бы оправдан, даже если бы он был обагрен потоками крови граждан. Здоровое начало плебисцита решило все, принципиально узаконило любое бесправие. Наполеон III, когда ему торжественно возвестили о его победе в плебисците, сам признал, что незадолго до этого нарушил закон, совершив государственный переворот, но сделал это только ради укрепления права. Ведь семь миллионов голосов его оправдали! Настойчивая, многократно возбуждаемая и усиленная многочисленными бурными выражениями симпатий масс на митингах поддержка правительства дала примиренческим попыткам приспособившихся республиканцев удобный предлог для перехода от оппозиции к монархии. В самом деле, разве плебисцитарный цезаризм не строился на том же фундаменте, что и желаемая республика?

История современных демократических и революционных партий и профсоюзов обнаруживает черты, родственные тем феноменам, которые анализировались выше. Очевидно, что бонапартизм всегда имеет шансы на успех у демократически настроенных масс, поскольку он не мешает их иллюзии быть господами над их господами, а кроме того — процедура передачи мандата широкими массами народа придает этой иллюзии правовой оттенок, приятный борющимся за свое «право» массам. Передача мандата и связанное с этим самоотчуждение народа проходили в соответствии с порядком, с учетом сознательной воли самого народа и без метафизической божьей помощи одиозной легитимной наследственной монархии. Избранный глава государства предстает, таким образом, как поставленный на свое место свободным волеизъявлением и даже произволом масс, в качестве их творения. Осознание этого льстит самочувствию каждого из составляющих массу индивидов: «Он не стал бы тем, кто он есть, если бы я его не сделал таким», «Его выбирал я».

Демократия очень хорошо уживается с определенной степенью тирании и по другим психологическим и историческим причинам: масса легче переносит господство, когда каждый ее индивид имеет возможность приблизиться к нему или даже включиться в него. Демократически настроенные граждане и крестьяне Франции середины XIX века ненавидели королевскую власть, но охотно отдали свои голоса Наполеону III с легкомыслием, с которым иные из их отцов при великом дядюшке их избранника (Наполеоне I.— Прим. ред.) становились большими сановниками. Точно так же и в партийной жизни: олигархия, в которой в принципе может участвовать каждый, нелегко воспринимается как угнетающая.

Избранный вождь в силу демократичности своего избрания склонен в большей степени считать себя представителем общей воли и требовать в качестве такового послушания и подчинения себе, чем прирожденный вождь аристократии. В одной из социал-демократических газет об этом сказано так: «Правление партии представляет собой авторитет, который вся партия установила себе сама и в котором воплощается авторитет партии. Уважительное отношение к нему является элементарным требованием партийной дисциплины. Абсолютное послушание, которым организованная масса обязана своим вождям, вытекает из характера демократических между ними отношений».

Сами вожди, когда их упрекают в недемократическом поведении, ссылаются на волю масс, которая терпит их, т. е. на качества своих избирателей и себя как избранных. До тех пор, пока массы выбирают и переизбирают нас вождями, утверждают они, мы остаемся законными представителями массовой воли и образуем с ней единое целое. При старых аристократических порядках несогласие с требованиями правителя означало прегрешение против бога. В условиях современной демократии действует правило: никто не может уклоняться от требований олигархов, ибо в этом случае он грешит против самого себя, своей собственной воли, добровольно переданной представителю. <...>

В условиях демократии вожди основывают свое право командования на фикции демократического всевластия масс. Каждый партийный чиновник получает свое место от массы и зависит от ее благоволения во всем, что касается его существования и действия. Ведь в условиях демократии каждый, по меньшей мере косвенно, отдает себе приказ выполнять поступающие ему сверху указания в высшей степени самостоятельно.

С точки зрения теории защита вождями принципа «требовать подчинения масс» абсолютно очевидна и безупречна. Но на практике, если и не выборы, то перевыборы вождей массами совершаются всегда при такой сильной обработке сознания и различных способах навязывания идей, что свобода принятия решения оказывается при этом в значительной степени подорванной. Нет никакого сомнения в том, что в процессе развития партии демократическая система сжимается в конечном счете до права масс самим выбирать себе в данный период времени господ, которым они после их избрания обязаны оказывать послушание.

Образ мышления, складывающийся при таком ходе дел у вождей партии или профсоюзов, повсюду одинаков. Вожди требуют от масс не только послушания, но и по возможности молчаливого участия, и выполнения их требований, сформулированных с наилучшим знанием дела и по совести. Им кажется просто невероятным, как можно подвергать острой критике действия высших инстанций, поскольку в глубине души они убеждены в том, что возвышаются над критикой товарищей, т. е. над самой партией. Энгельс, хорошо понимавший суть абстрактной демократии, сетовал на то, что вожди германской социал-демократии никак не привыкнут к тому, что должность и звание вовсе не дают права лицу, имеющему их, претендовать на более мягкое к ним отношение, чем к другим людям.

Особенное возмущение вождей вызывает поведение руководимых, когда те действуют вопреки их советам и предостережениям. В своих сообщениях о подобных недоразумениях с людьми, духовно от них зависимыми, вожди не могут воздержаться от того, чтобы не выразить в связи с таким непослушанием свое справедливое возмущение. Массы упрекаются в грубом нарушении такта и правил хорошего тона, когда они не считаются с мнением ими же самими избранных вождей! <...>

Любое новое оппозиционное течение в партии пытаются дискредитировать как демагогическое, а прямое обращение недовольных партийным господством элементов к массам (даже если оно порождено благородными мотивами и соображениями тактического порядка, т. е. самыми достойными и объективными причинами в мире) отвергается как непристойное или клеймится как вмешательство и даже как злонамеренная попытка подрыва партийной дисциплины, натравливание друг на друга.

При этом следует иметь в виду, что вожди, располагающие средствами власти и, следовательно, самой властью, имеют то преимущество, что всегда выступают в свете законности, в то время как возмущенные массы всегда могут оказаться в свете незаконности. Волшебная формула, с помощью которой влиятельные вожди с давних пор размыкали тягостный для них круг обстоятельств называлась «общий интерес». Характерно, что старательно используются аргументы, заимствованные из военного дела. Выдвигается требование, чтобы руководимые уже только по тактическим причинам — с целью сохранения необходимого единства перед врагом — ни при каких обстоятельствах не утрачивали веру и доверие к дарованным себе же вождям.

Особенно это относится к вождям немецких профсоюзов, среди которых дух авторитаризма господствует как нигде. Последние любят приписывать своим противникам даже в самом рабочем движении «преступные намерения», стремление добиться своими нападками «разложения профсоюзной дисциплины», что в переводе с руководящего языка профсоюзных функционеров на руководящий язык правительственных функционеров примерно соответствует термину «подстрекательство подданных против власти». Если критики не находятся на партийной службе, а являются независимыми учеными или друзьями партии, то в глазах подвергаемых нападкам вождей они выглядят просто интервентами, «посторонними» людьми, которым с самого начала нельзя верить на слово. «Народа нельзя лишать веры!» — вот тот принцип, исходя из которого любая резкая критика объективных недостатков движения объявляется покушением на него, а оппозиционные элементы изобличаются главным образом как разрушители партии, ее враги.

Все поведение вождей современных демократических партий, а также многие типичные высказывания, умножаемые бесконечными признаниями их самих, освящаются благодатью системы, ставшей теорией народной милости и известной в политической истории как бонапартизм, в которой право господ, возникающее из плебисцита, стремится и претендует быть постоянной обязательной силой.

ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ ПАРТИИ И ЛИЦА

Мы уже отметили, что тактика и практика революционного рабочего движения по своей внутренней напряженности немногим отличается от тактики и практики буржуазного правительства. В обоих случаях совпадает даже терминология, выражающая борьбу против «надоедливых». Те же упреки против недовольных, тот же способ аргументации для защиты сложившихся обстоятельств: в одном случае — сохранение государства, в другом — сохранение партии. Даже то же смещение понятий в оценке фактов и личностей, индивидуального и коллективного. Авторитаризм официальных представителей германской социал-демократии, частично присущий любой строго структурированной организации, обнаруживает во многом большое сходство с авторитаризмом официальных представителей германского рейха. В одном случае Вильгельм II, советующий «нытикам», если им не нравится в Германии, его империи, отряхнуть пыль со своих ног и покинуть ее. В другом случае Бебель, угрожающий, что пора покончить, наконец, с постоянным нытьем и подстрекательством в партии, и считающий, что если оппозиция не может согласиться с позицией руководства партии, то пусть она «убирается». В чем же различие между тем и другим, кроме различия, которое существует между добровольной организацией (партией) и недобровольной (государством), т. е. между организацией, в которую вступают, и той, в которой живут от рождения?

Вряд ли найдется сколько-нибудь значительный партийный вождь, который так не думает и не поступает, а если у него есть темперамент и природная честность — не рассуждает так, как, по преданию, отозвался король-Солнце о своем государстве: «Партия — это я». Отождествление бюрократа со всей партией и интересов одного с интересами другого полное. Любую объективную критику он относит к самому себе. Отсюда характерная почти для любого вождя партии пугающая неспособность к объективной оценке критики, исходящей от противника в рядах собственной партии. Он всегда чувствует себя задетым лично, иногда искренне, иногда и намеренно, чтобы переменить место борьбы, предстать незаслуженно обиженным и наградить в глазах массового общественного мнения своих теоретических противников сомнительной славой его личных ненавистников. Если же нападки на вождя носят личный характер, то первое, что он считает необходимым сделать, это отнести эти нападки на партию — и не по дипломатическим соображениям, чтобы, скажем, обеспечить себе таким образом поддержку всей партии и повергнуть нападающих тяжестью массы, но и в силу наивного отождествления части с целым. <...>

Диктаторство вождей проистекает не только из презренной жажды господства и дикого эгоизма, но и нередко из честной уверенности в ценности собственного «я» для общего дела. Именно верные своему долгу, профессионально подготовленные чиновники оказываются наибольшими диктаторами. Вольфганг Гейне отзывается о существующей в германской социал-демократии взаимосвязи между принципом «государство — это я» и уровнем чиновничьего аппарата следующим образом: пусть не говорят, будто неподкупность и основательность наших партийных функционеров и их любовь к нашему великому делу создадут оборонительный вал против таких последствий. Напротив, чиновники, знающие свое дело и стремящиеся бескорыстно служить общему благу (что, к счастью, имеет место в партии) скорее всего, осознавая свои заслуги, проявят склонность рассматривать все то, что они считают правильным и приемлемым, в качестве непреложной нормы и исключают все отличающееся от нее — якобы в интересах дела препятствуя тем самым дальнейшему здоровому развитию партии.

Даже у надежных и некоррумпированных государственных чиновников германской империи маниакальная персонификация дела объясняется в некоторой степени их доброй совестью и большой любовью к делу. Кроме того, почти каждый из этих бюрократов склонен к тому, чтобы любой укол против своей личности воспринимать как преступление против любимого государства. <...>

Бюрократ также легко верит в то, что он знает потребности масс лучше, чем они сами. В отдельных случаях это мнение не лишено смысла, но все же в большинстве является симбиозом наивных претензий и самодовольной мании величия. И все же партийный чиновник подвержен моральному разложению и жестокосердию в гораздо меньшей степени, чем чиновник, состоящий на государственной службе, поскольку он, как правило, ведет разъяснительную работу, хотя и не сохраняет прочный контакт с массами. С другой стороны, привычка к постоянным аплодисментам льстит его самолюбию.

На высокой стадии развития олигархической организации вожди начинают отождествлять не только учреждения, но даже и имущество организаций, которые они возглавляют, со своим имуществом. Но и этот феномен является общим как для партийной, так и для государственной олигархии, которая всегда смешивает общее достояние со своим собственным благом. Один из рабочих вождей Генуи, который вырос и добился признания вместе с организованным пролетариатом и который в результате неограниченного доверия своих товарищей был осыпан различного рода полномочиями и почетными должностями, при заключении договора о тарифах и подобных руководимых им мероприятиях счел справедливым вместе с доходом, причитающимся рабочим, рассчитать и вычесть свою собственную долю дохода. В знаменитом споре между вождями и массами в германских профсоюзах за право объявления войны в экономической жизни первые до сих пор считали, что и в правовом, и в моральном отношении они могут претендовать на право объявления войны потому, что им приходилось бы «добывать и средства». «Похоже на то,— заметил по поводу этой аргументации один наблюдательный критик,— что бедные профсоюзные функционеры собираются покрывать расходы из собственного кармана». Но это только завершающий этап, решающее следствие олигархической идеологии, которая обязательно ведет к полному умерщвлению любой живой демократической идеи.

Перевод кандидата философских наук Ю.ФИЛИППОВА

Комментарий

ЕСТЬ ЛИ БРЮМЕР В КАЛЕНДАРЕ

ПЕРЕСТРОЙКИ

Главу из книги Р. Михельса, опубликованную выше, просили напечатать многие читатели. Это объяснимо: сегодня нередко приходится слышать по разным адресам обвинения в бонапартизме — без четких представлений о сущности и природе данного политического явления.

В частности, говоря о бонапартизме, чаще всего на деле имеют в виду бонапартистскую политику — стремление сохранять политическое лидерство, занимая позицию между противоборствующими лагерями, поскольку противоречия между ними гораздо острее, чем противоречия между каждым из них и властью. Тем самым становятся возможны сепаратные блоки власти с этими лагерями и исключен союз лагерей против власти. Балансирование и компромиссы на этой основе — суть бонапартистской политики.

Есть, впрочем, еще одно «но». Стремление к объединению максимально широкого круга сил, к компромиссам — это и черта центристской политики. Однако между центристской и бонапартистской линиями есть и существенные различия. Центрист стремится к созданию широкого блока на основе центристской платформы, представляющей собой основу консенсуса — некую общность стратегических социальных и политических целей. Для бонапартиста же обладание властью — самоцель, а все остальное — лишь средства для ее завоевания или удержания. Поэтому все блоки имеют для него тактический характер — это не принципиальные союзы, а тактические соглашения, часто непринципиального характера.

Чем же дополняет публикация главы из книги Р. Михельса эти представления о бонапартизме, во многом вытекающие из «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»? Во-первых, тем, что раскрывает метод конституирования бонапартистской власти, ее природу и механизмы. Принципиально важен сам принцип формирования бонапартистского режима — цезаристская, по своей сути личная диктатура оформляется путем массового прямого волеизъявления всего народа. Тем самым бонапартизм как режим власти выступает как антипод бонапартистской политики, ибо вместо того, чтобы лавировать, он возносится над всей политической системой общества в качестве «единственного полномочного представителя народа» и выразителя его интересов. Бонапартизм ставит себя выше партий и политических институтов, стремится устранить всех организованных посредников между собой и массой. Но поскольку неорганизованная масса не способна к сознательному волеизъявлению, то в итоге бонапартистская власть оказывается не зависимой ни от кого. Вторая важная черта, которую отмечает Михельс: бонапартизм выдает себя за слугу закона, объясняет законом свое происхождение, но не склонен ограничивать себя рамками законности. При нем царит личный произвол, ряженный в одежды права.

Если посмотреть с учетом этих особенностей на те политические силы, которые подчас обвиняются у нас в бонапартизме, становится ясно, что по крайней мере на сегодняшний день эти обвинения неправомерны. Почему? Во-первых, ни один из них, участников нынешних политических баталий — ни власть, ни ее оппоненты, организованные в противоборствующие лагери,— не опираются на всенародную поддержку, не имеют мандата от имени всего народа. Далее, не превратились они и в надпартийные структуры. Напротив, каждая из сил стремится удержать свою партийную базу, расширить круг своих приверженцев, объединенных в те или иные организации (тогда как, повторяю, истинный бонапартизм стремится дезорганизовать массы, опираясь на их неорганизованность). Наконец, опасаясь усиления оппонентов, каждая из сил стремится сегодня закрепить в законодательстве действенные меры против возможности узурпации власти. А это значит, что создаются реальные политические и правовые механизмы, препятствующие бонапартистскому перерождению режима.

Конечно, сегодня во многих политических лагерях видны следы стремления к авторитарным формам правления. Но для того, чтобы они привели к брюмеру, нужно, чтобы наступило массовое разочарование в демократических институтах и силах, которые их поддерживают. У нас же демократия стала высокой ценностью общественного сознания. И это реальная гарантия против бонапартизма.

В. ИВАНИЦКИИ,

кандидат философских наук