sbornik-3

повествование проходит не между вступлением и основным текстом, а в

пределах самого сюжетного повествования. Повести Карамзина обнаруживают самые разнообразные по форме и содержанию варианты таких переходов.

Так, например, в «Наталье, боярской дочери» повествователь приносит свои извинения читателю за то, что позволил слишком далеко увлечь себя собственному «лирическому потоку». Обратим внимание на принципиальную немаркированность начального перехода от недиегетического сюжетного повествования к субъективно-лирическому и, как противоположность, —

маркированность конечного возвращения от «лирики» к сюжету.

«Наталья <...> не понимала сердечных своих движений <...>, но живо чувствовала какой-то недостаток в душе своей и томилась. Так, красавицы! ваша жизнь с некоторых лет не может быть счастлива <...> Сердце ваше желает чего-то другого <...> в тени <...> беседки, где сидит <...> в тоске милый юноша <...> и <...> жалуется на вашу <...> жестокость. Любезный читатель! Прости мне сие отступление! Не один Стерн был рабом пера своего. Обратимся снова к нашей повести. Боярин Матвей скоро приметил <...>» (63– 64).

Далее в тексте произведения вновь обнаруживается весьма характерный для Карамзина переход от субъективно-лирической демонстрации творческих возможностей нарратора к объективному (во всяком случае — по утверждению последнего) признанию «исторической истины» и через это признание — к сюжетному повествованию.

«Теперь мог бы я представить страшную картину глазам читателей <...> но в таком случае я удалился бы от исторической истины <...>. Нет, любезный читатель, нет! На сей раз побереги слёзы свои <...> — Наталья не у разбойников!

Наталья не у разбойников!.. Но кто же сей таинственный молодой человек <...>? Прошу читать далее. Наталья потревожилась восклицанием няни <...>» (74–75).

281

Аналогичным образом обстоит дело с отступлениями «Юлии». Описывая свидание князя N* и главной героини, повествователь уходит в собственные переживания и затем быстро перебивает самого себя и возвращается к рассказу. Необходимо ещё раз заострить внимание на немаркированном начале отступления и маркированном его конце:

«… два жаркие сердца бились так сильно, так близко друг ко другу… Но скромность есть нужная добродетель и для самого сказочника. К тому же <...> сердце моё бьётся так сильно, когда я воображаю себе подобные случаи… Может быть, какие-нибудь тёмные воспоминания… Оставим… Оставим все подробности и скажем просто, что бывали минуты, в которые одна богиня невинности могла спасти Юлиину невинность»

(114).

Таким образом, перед нами выстраивается ряд фрагментов, демонстрирующих открытое подавление «субъективных» тенденций самим повествователем. Все вышеуказанные примеры обнаруживают более или менее удачные сознательные попытки последнего если не устранить совсем, то хотя бы сократить собственные лирические отступления. Необходимо отметить, что немаркировка начала и маркировка конца таких отступлений находятся в полном соответствии с эксплицированной в тексте природной склонностью нарратора по любому поводу погружаться в «лирику» и с направленной против этой склонности задачей сделать повествование более «объективным». Так, «не удержавшись» от пространного отступления в «Наталье, боярской дочери», повествователь пытается реабилитировать себя в глазах читателей, оправдать своё «лирическое рабство» ссылкой на манеру такого авторитетного писателя, как Стерн. Как в данном, так и в остальных указанных случаях, перед нами снова игра, в которой повествователь на сей раз призван убедить реципиента в собственном «старании» избавиться от излишнего лиризма, так же, как в других случаях он заставляет читателя поверить в детерминированность своего рассказа «исторической истиной», достоверными источниками и т. п.

282

VI.

Говоря об особенностях недиегетического повествования в повестях Н. М. Карамзина, нельзя обойти вниманием ещё несколько моментов.

Первое, о чём хотелось бы упомянуть — долженствование в речи повествователя. Показательно, что долженствование напрямую связано с проблемой экспликации повествовательных приёмов и функций нарратора. Необходимо привести два фрагмента из «Натальи, боярской дочери», в которых прямо говорится об очередных задачах нарратора: место повести, где повествование переносится из лесного приюта героев в Москву — «А мы оставим на несколько времени супругов наших <...> Возвратимся в Москву — там началась наша история, там должно ей и кончиться (курсив мой. — А. Т.)» (85), и уже рассмотренный прежде отрывок — «Теперь надлежало бы мне описывать счастие юных супругов (курсив мой. — А. Т.) <...>» (82). Последняя фраза перекликается с одним из подстрочных примечаний этой же повести относительно «искусственности», сделанности языка героев: «Надлежало только некоторым образом подделаться под древний колорит» (70). Как уже отмечалось ранее, характер данного примечания абсолютно идентичен манере и языку текста самого произведения, что вообще часто встречается у Карамзина. Очевидно также и то, что, декларируя перед читателем свои «творческие обязанности», повествователь одновременно решает две задачи. Во-первых, используя слова

«надлежало» и «должно», он лишний раз намекает на детерминированость

своего повествования объективными законами и литературными правилами и, следовательно, отводит от себя всякие подозрения в демиургическом произволе. Во-вторых, прямо говоря о необходимости использования тех или иных литературных стандартов, повествователь значительно расширяет границы текста художественного произведения, втягивая в этот текст некие знаки и области значений, принадлежащие уже реальному миру конкретных читателей, во всяком случае — миру современников Карамзина. Отметим особо, что усиливает этот эффект слияние текста художественного и

283

примечания — компонента, наиболее прочно и последовательно связующего

фикциональный текст (а следовательно, и абстрактного автора), конкретного автора и конкретных читателей, выходящего за рамки вымысла и апеллирующего к реальной действительности. Отсутствие строгой дифференциации между художественным текстом и примечанием приводит, в свою очередь, к тому, что в сознании конкретных реципиентов произведения, как правило, значительно истончается граница между

образом нарратора (область проявления — художественный текст

(изображаемый мир)) и антропоморфной ипостасью абстрактного автора

367 (область «чистого» проявления — примечание).

Расширение художественного текста и выход его за собственные рамки в область мира реального осуществляется не только благодаря слиянию с текстом примечаний и экспликации задач повествователя как творца текста, но также благодаря включению в текст особого образа читателя.

При каждом удобном случае нарратор не забывает подчеркнуть активное участие читателя в создании произведения («со-творение» текста совместно с повествователем путём прямого или потенциального вступления в диалог и выражения мнения, часто отличного от воззрений повествователя). Однако в «Наталье, боярской дочери» мы сталкиваемся с другим не менее значимым фактом — с фактом признания нарратором собственной сопричастности миру читателей при моральной оценке поступков героини: «Вместе с читателем мы (курсив мой. — А. Т.) искренне виним Наталью, искренне порицаем её за то, что она, видев только раза три молодого человека <...> вдруг решилась бежать с ним из родительского дому <...>» (71). Повествователь, помещая себя также и в разряд реципиентов, демонстрирует равенство с читателями как в пределах текста (он лишь «делегат» от реципиентов, излагающих одну идеологическую точку зрения), так и за его пределами (как все внешние по отношению к художественному миру повести

367 Ср.: «Абстрактный автор является только антропоморфной ипостасью всех творческих актов, олицетворением интенциональности произведения» (Шмид. В. Нарратология. С. 53).

284

наблюдатели он может только оценивать персонажей, но не может сделать их другими или изменить ход сюжета) и, следовательно, снова маскирует собственный демиургический произвол под описание объективных законов человеческой природы («Но такова ужасная любовь! Она может сделать преступником самого добродетельнейшего человека!» (71)).

Проблема скрытой диалогичности и потенциальных споров нарратора с читателем была рассмотрена ранее. Теперь необходимо отметить, что образ фиктивного читателя возникает в тексте «Натальи, боярской дочери» не только в формах литературных клише (т. е., например, формального традиционного обращения к читателю); он в определённом отношении

выводится за пределы художественного текста в контекст реальной действительности: «Но, может быть, и читатели (если до сей минуты они всё ещё держат в руках книгу и не засыпают) <...>» (62).

Указание на возможные «реальные» (т. е. псевдореальные) условия чтения данного текста «конкретным» (т. е. псевдоконкретным) читателем имеет ту же природу, что и экспликация нарратором собственных творческих возможностей, законов и задач своего повествования. С его помощью в текст произведения вводится пласт отношений между 1) повествователем и читателем; 2) текстом и повествователем; а также 3) текстом и читателем, — принадлежащий уже не только художественной системе произведения, но, в каком-то смысле, и самой объективной реальности (например, сфере литературной деятельности писателя, области литературной критики, читательского восприятия и интересов и т. д.). В связи с проблемой взаимопроникновения вымышленного и «реального» в рамках карамзинского текста следует выделить отступление нарратора «Натальи, боярской дочери», эксплицирующее в данном случае тему творческих мук писателя: «Я боюсь продолжать сравнение, чтобы не наскучить читателю повторением известного, ибо в наше роскошное время весьма истощился магазин пиитических уподоблений красоты и не один

285

писатель с досады кусает перо своё, ища и не находя новых (курсив мой. —

А. Т.)» (58).

Обобщённое изображение черт реального творческого процесса, типичного для любого современного Карамзину сочинителя, позволяет на сей раз ввести в текст повести пласт бытующих в действительности отношений между конкретным автором и творимым им текстом. Таким образом, художественный текст как будто бы размыкается в реальный мир, получает его атрибуты и потому приобретает в сознании реципиента статус реальности, «образ подлинной жизни», который воспринимается как «более сильный, острый и убедительный, чем сама жизнь» 368.

368 Топоров В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина: Опыт прочтения. С. 83.

286

Это, однако, не исключает использование славянизмов и с целью создания торжественности повествования.

Язык повести «Марфа-посадница» тщательно ритмизован. Можно даже говорить о доведении этого приема организации текста до известного предела. По-видимому, ритмизация повести связана с общим музыкальным принципом организации повести. Повесть начинается звуком вечевого колокола, а оканчивается безмолвной процессией граждан, провожающих в Москву снятый вечевой колокол. На протяжении повествования несколько раз звучит колокол, слышатся бубны, трубы, литавры, вопли народа, треск и гром падающей башни и т. д. Основную часть повествования составляют произносимые разными персонажами монологи (князь Холмский, Марфа, Михаил Храбрый и др.). Однако применительно к повести можно говорить и о музыкальном принципе ее организации — своеобразном принципе контрапункта.

Последнее становится возможным благодаря тому, что автор подчеркнуто отстраняется от повествования, вводя посредствующие инстанции — издателя и автора старинного манускрипта. Это позволяет Карамзину, взяв одну тему, раскрывать ее по-разному. Позже такой принцип организации повествования был присущ произведениям князя В. Ф. Одоевского.

В качестве темы повести избирается понятие вольности. Карамзин очень новаторски подошел к раскрытию этой темы, опираясь прежде всего на абстрактную лексику. Учитывая, что абстрактные существительные в русском языке образуются по славянским моделям (суффиксы «ств-(о)», «ениj-(е)», «еj-(е)» и др.), можно говорить о дополнительном факторе, усиливающем впечатление архаизации языка речи. Следует, впрочем, иметь в виду, что многие из этих слов в древности отсутствовали и появились лишь во второй половине XVIII — начале XIX в.

Карамзин умело использует парадигматические и синтагматические свойства абстрактных существительных при организации повествования.

288

Деадъективы и девербативы представляют собой предметно представленные действия и признаки и существенно отличаются от первичных существительных по ряду параметров. С одной стороны, будучи обобщенным наименованием ситуации, абстрактное существительное способно к развертыванию в текст, в котором происходит конкретизация элементов этой ситуации. С другой стороны, многие абстрактные существительные способны вступать в антонимические отношения, чем они обязаны своей признаковой природе. И наконец, многие абстрактные существительные способны вступать друг с другом в каузативные (причинно-следственные) и оценочные отношения. Карамзин прекрасно осознает текстовые потенции абстрактной лексики и умело пользуется ими372. Л. Л. Кутина выделяет в тексте «Марфы-посадницы» две группы лексики — общественно-политическую (вольность, свобода, независимость,

право, благо, отечество, обязанность, гражданство, самовластие, порядок и пр.) и нравственно-этическую (добродетель, достоинство, гордость, честь, властолюбие, мужество, мудрость, справедливость, трудолюбие и

пр.)373. Слова этих двух групп легко вступают в различные смысловые связи, однако эти связи имеют не столько объективный характер, отражая соответствующие связи во внеязыковой действительности, сколько субъективный характер: отношения между абстрактными понятиями устанавливаются говорящим субъектом.

Как уже было отмечено ранее, базовым понятием повести является понятие вольности. Сравним введение к повести (полужирным шрифтом выделены абстрактные существительные, которые вступают в разные смысловые отношения с понятием вольности и друг с другом):

372 На то, что Н. М. Карамзин уделял пристальное внимание языку произведений, указывает Б. М. Эйхенбаум (см.: Эйхенбаум Б. М. Карамзин // Эйхенбаум Б. М. О прозе: Сб. статей. Л., 1969. С. 203– 213). Так, Карамзин писал, что «всякое прилагательное имя есть отвлечение. Времена глаголов, местоимения — все сие требует утонченных действий разума» (Карамзин Н. М. Нечто о науках, искусствах и просвещении // Карамзин Н. М. Избранные сочинения: В 2 т. Т. 2. М.; Л., 1964. С. 126.). Не меньшее значение писатель уделял порядку слов во фразе, полагая, что «лучший, то есть истинный, порядок всегда один для расположения» (Карамзин Н. М. О русской грамматике француза Модрю // Карамзин Н. М.

Сочинения: В 9 т. Т. 9. М., 1820. С. 128).

373 Кутина Л. Л. Историческая повесть Н. М. Карамзина «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода»… С. 74–75.

289

«Мудрый Иоанн должен был для славы и силы отечества присоединить область Новогородскую к своей державе: хвала ему! Однако ж сопротивление новогородцев не есть бунт каких-нибудь якобинцев: они сражались за древние свои уставы и права, данные им отчасти самими великими князьями, например Ярославом, утвердителем их вольности. Они поступили только безрассудно: им должно было предвидеть, что сопротивление обратится в гибель Новугороду, и благоразумие требовало от них добровольной жертвы»374.

Это понятие в речах Холмского и Марфы вводится в разный оценочный контекст. Для Марфы-посадницы вольность является основой всего — и личной и народной добродетели («Небеса правосудны и ввергают в рабство одни порочные народы»), и народного благосостояния. Именно вольность заставляет человека уважать себя и свое отечество, быть благодарным («только души свободные могут быть признательными: рабы повинуются и ненавидят!») и бесстрашным. Сам источник процветания Новгорода имеет своей основой вольность:

«Но знай, о Новгород! что с утратою вольности иссохнет и самый источник твоего богатства: она оживляет трудолюбие, изощряет серпы и златит нивы, она привлекает иностранцев в наши стены с сокровищами торговли, она же окриляет суда новогородские, когда они с богатым грузом по волнам несутся... Бедность, бедность накажет недостойных граждан, не умевших сохранить наследия отцов своих! Померкнет слава твоя, град великий, опустеют многолюдные концы твои, широкие улицы зарастут травою, и великолепие твое, исчезнув навеки, будет баснею народов» (692–693).

Холмский понятие вольности оценивает совершенно иначе, сравните:

«Народы дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок, а нет порядка без власти самодержавной. <…> Граждане новогородские! В стенах ваших родилось, утвердилось, прославилось самодержавие земли русской. Здесь великодушный Рюрик творил суд и правду; на сем месте древние новогородцы лобызали ноги своего отца

374 Карамзин Н. М. Избранные сочинения: В 2 т. Т. 1. М.; Л., 1964. С. 680. Далее при цитировании текста повести по данному изданию номер страницы будет указываться в основном тексте в скобках.

290