sbornik-3

подготавливает почву к дальнейшему выдвижению на первый план в рассуждениях Тредиаковского «бóльшей чáсти лучших и ученнейших людей», а не придворных и необразованных женщин, как у Вожла. Иными словами, уже с самого начала в своей концепции «прямого употребления» Тредиаковский опирается, скорее, на традиционное античное понимание узуса, которое восходит к известой формуле Квинтилиана: «Ergo consuetudinem sermonis vocabo consensum eruditorum; sicut vivendi, consensum bonorum»148 («Итак, я назову обычаем речи согласие ученейших людей, как я назову обычным образом жизни согласие людей добродетельных» — перевод наш — С. В.), чем на теории Вожла и Бюфье, отдельные элементы которых он все же использует, но использует не механически, а творчески перерабатывая их. Например, понятие о большей части наиболее здравомыслящих придворных и парижан у Бюфье в определении bon usage становится у Тредиаковского понятием о «бóльшей чáсти лучших и ученнейших людей». При этом требование учитывать употребление наиболее здравых или авторитетных современных писателей у Вожла и Бюфье совсем исчезает из концепции Тредиаковского, который уже начинает конструировать норму литературного языка, исходя не из современного его состояния, что было принципиально важно для французских теорий XVII– XVIII вв., а из «источника и корня» современного языка, устраняя его порчу и возвращаясь к его первозданной чистоте. Эти принципиальные положения делают концепцию Тредиаковского несовместимой не только с буквой, но и с самим духом теории Вожла и его последователей.

Следующая работа Тредиаковского, в которой он углубляет собственное понимание языкового употребления, — это «Раsговор между Чужестраннымъ человњкомъ і Россійскімъ объ Ортографіі старінной і новой» 1748 г. — первый в России большой лингвистический трактат по

148 Quintilien et Pline le Jeune. Oeuvres complètes avec la traduction en français, publiée sous la direction de M. Nisard. L. 1, ch. 6. Paris: J. J. Dubochet, 1844. Р. 32.

81

русской фонетике и орфографии с интересными экскурсами в историю книгопечатания на Руси от Кирилла и Мефодия до последнего времени.

Парадоксальность и противоречивость позиции Тредиаковского заключается в том, что, пропагандируя, хотя также непоследовательно, в «Разговоре об ортографии» фонетический характер правописания, который касается у Тредиаковского прежде всего написания согласных и не затрагивает русского безударного вокализма, ученый выступает при этом против употребления разговорного русского языка, которое он называет «блiннiковым» и «выродошным» употребленiем»149 (здесь и далее приводится страница издания 1748 г.), и не только употребление, «какое iмњютъ деревенскii мужiки» или «сапожнiки» и «ямщiки» (с. 315), но также и некоторые придворные (с. 314):

«i прi дворњ нњкоторыi не прiнiмаютъ двоякаго употребленiя въ языкњ, i ссылаются по большей чáсти на непрямое, i iспорченное отъ простаковъ» (с. 314);

«Развњ, мiлостiвый государь, два употребленiя находiтся въ языкњ? <…> какъ не два? I можноль статься, чтобъ двумъ не быть? Съ умомъ лi обшчiмъ употребленiемъ называть, какое iмњютъ деревенскii мужiкi, хотя iхъ i больше нежелi какое цвњтетъ у тњхъ, которыi лучшую сiлу sнаютъ въ языкњ? Iбо годiтсяль перенiмать рњчi у сапожнiка, iлi у ямщiка? А однако всњ сii людi тњмже говорятъ языкомъ, что i знаюшчii; [тоесть, которыi iлi хорошее iмњютъ воспiтанiе, iлi прi дворњ обращчаются, iлi отъ знатныхъ рождены, iлi въ наукахъ, i въ чтенii кнiгъ съ успњхомъ упражнялiсь] но не толь iсправнымъ способомъ, прiроднымъ яsыку, коль iскусныi. Первыi говорятъ такъ, какъ онi для нужды могутъ; но другii, какъ должно, i съ рассужденiемъ. I понеже употребленiе яsыка, есть не нњчто слњпое, но благораsумное, длятого что благоразумнымi утверждаемое, i отъ iскусныхъ воспрiемлемое: тогорадi i сiлу оно толь велiкую імњетъ надъ языкомъ» (с. 315).

Приведенный нами пассаж из «Разговора об ортографии» замечателен во многих отношениях. Прежде всего он интересен тем, что в нем

149 Тредиаковский В. К. Раѕговоръ между Чужестраннымъ человњкомъ і Россійскімъ объ Ортографіі старинной i новой i о всемъ что прiнадлежiтъ къ сей матерii. Сочiненъ Васiльемъ Тредiаковскмъ Профессоромъ елоквенцii. Въ Санктпетербургњ прi Iмператорской Академii наукъ, 1748. С. 312.

82

содержится развернутое определение социальной базы правильного употребления, включающей, по Тредиаковскому, 4 социальные категории «искусных» и «знающих» людей. Это: 1) в первую очередь, образованные люди разного социального происхождения («хорошее iмњютъ воспiтанiе»); 2) придворные («прi дворњ обращчаются»); 3) знатные дворяне («отъ знатныхъ рождены»); 4) ученые, «книжники» («въ наукахъ, i въ чтенii кнiгъ съ успњхомъ упражнялiсь»). Как мы видим, первая категория — наиболее общая. Придворные и знатные дворяне стоят лишь на втором и третьем месте. И хотя ученые книжники поставлены на последнее место, роль их в правильном употребление является первостепенной, поскольку правильное употребление, по Тредиаковскому, — это не столько социальная, сколько «интеллектуальная», рациональная категория, основанная на рассуждении и разуме («благоразумии»). Этим Тредиаковский принципиально отличается от Вожла. Для Вожла «прямое» (le bon usage), или «красное» употребление (le bel usage), что для него одно и тоже, — это эстетическая категория прекрасного, как и вера, трансцендентная разуму, включающая в себя и разумное, и неразумное, и противоречащее разуму употребление, если оно принято придворными и «освящено» авторитетом современных писателей150. Тредиаковский же не признает правильным употребление иррациональное («слепое»), не соответствующее разуму, исходит ли оно от «подлых» мужиков или от благородных придворных. Для него употребление, противоречащее разуму, — это ложное, «выродошное» употребление, употребление «подлое» и «низкое»:

«Должно, г. м., доiскаться не надњваетъ лi на себя лiчiны употребленiева нњкоторое выродошное употребленiе, i не наsываетсяль оно сiмъ высокiмъ iменемъ, будучи само подлость и нiскость нњкоторая достойная смњха, iлi незнание слњпое i

темное» (с. 312).

150 [Vaugelas C. Favre de]. Remarques sur la langue françoise vtiles à ceux qui veulent bien parler et bien escrire. Paris, Veuve Jean Camusat et Pierre Le Petit, 1647. Préface, V. 3.

83

Далее Тредиаковский переходит к изложению «уставов» «истинного употребления» от лица самого употребления, придавая им художественную литературную форму. Эти «уставы» насчитывают уже не пять, как в трактате «О множественном прилагательных целых имен окончении» 1746 г., а семь пунктов. К прежним «уставам» правильного употребления Тредиаковский добавляет в качестве первого и самого главного диалектический принцип соответствия современного и изменчивого употребления вневременной и неизменной природе языка (этот принцип занимал ранее последнее, пятое, место только как необходимое основание правильных языковых изменений):

1) «Мнњ употребленiю да будетъ всегда повiновенiе; сiежъ какъ въ мертвыхъ языкахъ, въ которыхъ я лучшаго вњка въ пiсателяхъ нахожусь, такъ i въ жiвыхъ, гдњ я всегда прiроду iхъ (т. е. живых языков — С. В.) наблюдаю, i дњлаю, что тњ больше отъ всехъ похваляются, которыi лучше прочiхъ оную въ нiхъ sнаютъ, i сiлу ея раsумњютъ»

(с. 320).

Принцип соответствия употребления природе языка некоторым исследователям кажется неновым и неоригинальным, заимствованным из французских и немецких языковых теорий «гения» или «духа» языка, весьма популярных в XVII–XVIII веках151. Разумеется, сам по себе этот принцип не нов. Однако мы позволим себе высказать по этому поводу несколько критических замечаний. Во-первых, напомним, что понятие особых природных свойств языка или его природы возникло еще в античности из сопоставления различных языков при переводе. Таким образом, и Тредиаковский, и его предшественники во Франции и в Германии черпают свои идеи из единого общеевропейского источника, в частности, из произведений Цицерона и блаженного Иеронима Стридонского152; подробнее о понятии особых свойств и гения языка во Франции уже в XVI в. у Э. Доле,

151Живов В. М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996. С. 278–279.

152Cicero M. T. De optimo genere oratorum // M. T. Cicero. Rhetorica […]. Paris: R. Stephanus, 1544. Р. 772; Hieronymus. Omnia opera. T. 3 (Tertius tom us epistolarum Divi Eusebii Hieronymi Stridonensis […] Una cum argumentis et scholiis Des. Erasmi Roterodami). Basileae: ex accuratissima officina Frobeniana, 1516. Р. 166–169.

84

Ж. Дюбеле, Пелетье и др., см. С. В. Власов, «Теория и практика перевода во Франции в эпоху Возрождения»153. Во-вторых, трактовка этого принципа в дальнейшем изложении Тредиаковского для того времени весьма оригинальна и нова, поскольку она основана на поиске системных оппозиций и структурных тождеств, объединяющих однородные явления не только в пределах одного языка, но и в рамках близкородственных языков, соотнесенных в исторической перспективе с их языком-источником. Недооценивать столь глубокий подход к языковым явлениям не только в России, но и в Европе первой половины XVIII в. было бы исторической несправедливостью.

Если для мертвых классических языков, по Тредиаковскому, правильное употребление следует искать в употреблении писателей «лучшаго вњка», то в постоянно меняющихся «живых» языках точкой опоры для «прямого» употребления служит не столько язык писателей (то есть некие литературные образцы), сколько постижение «природы» живого языка.

Это принципиальное положение развивается в следующем, втором, пункте «уставов» употребления и даже теперь предшествует знаменитым строчкам из «Науки о поэзии» Горация в переводе Тредиаковского («когда Всеобшчій ГЛАСЪ // Велітъ быть по сему: онъ в семъ едінъ указъ» — Si volet Vsus, Quem penes arbitrium est, et ius et norma loquendi):

2) «Власть моя надъ всњмi языкамi есть превелiкая, i, такъ сказать, не iмњюшчая предњловъ: iбо я токмо могу говорiть, какъ хочу, токмо сходно съ прiродою языка. <…> Чегорадi меня надлежiтъ предпочитать всеконечно всњмъ прáвиламъ, отъ грамматiстовъ положеннымъ, которыя ужé не согласны со мною употреблениемъ: iбо не отъ прáвилъ я употребленiе, но от меня прáвила въ жiвушчiхъ языкахъ» (с. 321–322).

Последнее положение Тредиаковского о предпочтении употребления грамматическим правилам, фигурировавшее в качестве первого пункта в

153 Власов С. В. Теория и практика перевода во Франции в эпоху Возрождения // Университетское переводоведение. Вып. 7. СПб.: СПбГУ, 2006. С. 118–121.

85

орфографическом трактате 1746 г., плохо согласуется в формулировке Тредиаковского с пунктом 4 «Разговора» 1748 г. о предпочтении разумного употребления неразумному (см. ниже). Это диалектическое противоречие разрешил в блестящей формуле оппонент Тредиаковского Ломоносов, подчеркнувший рациональный момент в грамматике: «И хотя она [грамматика] от общего употребления языка происходит, однако правилами показывает путь самому употреблению»154.

3) Пункт 3 (постоянство и всеобщность употребления) и 4 (следование разуму в случае ряда противоречащих друг другу употреблений) «уставов» употребления в «Разговоре» 1748 г. повторяют второе и третье основания употребления, изложенные в орфографическом трактате 1746 г. Однако, поскольку правильное употребление соответствует природе языка (пункты 1 и 2 «Разговора» 1748 г.), то не только употребление, но и сама природа языка соответствуют разуму (пункт 4 «Разговора» 1748 г.):

4) «В такомъ случае [в случае «разностей» в употреблении], то я правымъ почiтаю,

что съ раsумомъ согласно, i iмъ одобрено быть можетъ: iбо я не нњчто беsрассудное, но раsумное» (с. 323).

В другом месте «Разговора» Тредиаковский сам подчеркивает изменение своих взглядов в сторону рационализации узуса:

«Подлiнно, сколько сей господiнъ употребленiе нi покаsывалъ свою власть надъ яsыкомъ: однако, вiдно, что i самъ онъ повiнуется iногда раsуму длятого токмо, что мiлость его не хочетъ быть въ премногiхъ головахъ безъ всякаго рассужденiя. Я не таюсь: я понынњ подлiнно думалъ, что власть употребленiева надъ яsыкомъ есть нiчемъ не огранiченная; но теперь вiжу, что i iмъ самiмъ раsумъ владњетъ» (с. 327).

Как верно подметил Тредиаковский, употребление языка говорящими не всегда является слепым и подражательным, оно не лишено рефлексии («рассуждения») и осознанности в использовании тех или иных языковых

154 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VII. М., 1952. С. 392.

86

форм, сознательного выбора тех из них, которые соответствуют «природе языка».

5) В случае отсутствия разумных оснований для ряда употреблений (пункт 5 «Разговора» 1748 г. и пункт 4 трактата 1746 г.) Тредиаковский попрежнему советует «полагаться въ томъ на sнаюшчiхъ i обходiтельствомъ выцвњченныхъ людей, нежелi на нестройную i беsрассудную чернь», на бóльшую и «искуснњйшую» часть людей (с. 324–325):

«Бóльшая часть людей не пахатнiкi, но учтiвыi граждане; а iскуснейшая, не неучi грубыi, но наукамi просвњшченныi: обњ жъ, не двњ разные, но одна i та жъ, что до важностi» (с. 324).

В ссылке Тредиаковского на бóльшую и «искуснњйшую» часть людей» явно чувствуется влияние определения bon usage у Бюфье, но все с тем же «античным акцентом», перенятым от Квинтилиана. Прежде всего имеются в виду не придворные и не писатели, как у Вожла и Бюфье, а все те же люди «sнаюшчii» и «наукамi просвњшченныi» (docti, по Квинтилиану), то есть ученые. А среди ученых — прежде всего сам Тредиаковский.

6) Пункт 6 «уставов» употребления в «Разговоре» 1648 г., развивающий пункт 5, отсутствовал в трактате 1746 г. В этом новом пункте также весьма ощутимо влияние Квинтилиана:

«Iпонеже мужiцкiй i гражданскiй яsыкъ нњкоторыi также мною однiмъ употребленiемъ неправо наsываютъ; то я объявляю, что то токмо употребленiе, которое у бóльшiя i iскуснњйшая чáсти людей есть точно мною рожденное; а подлое, которое не токмо меня, но i iмени моего не раsумњетъ, есть не употребленiе, но sаблужденiе, которому родный отецъ есть неsнанiе» (с. 325).

Противопоставление «мужицкого» и «гражданского» языка у Тредиаковского в точности соответствует противопоставлению rusticitas или sermo rusticus (деревенский язык) и urbanitas (городской язык, язык Рима) у Квинтилиана:

87

Urbanitas <…>, как я думаю, представляет собой речь, предпочитающую в словах и в произношении, и в употреблении некий присущий городу [Риму] вкус, а также приобретенное из беседы с образованными людьми «тайное» знание, словом, нечто,

противоположностью чего является rusticitas»155.

Стремление сохранить неизменной природу языка, несмотря на все претерпеваемые им из столетия в столетие перемены (и здесь Тредиаковский следует не за Вожла, а, скорее, за Э. Паскье156: у Вожла языковые изменения определялись границей в 50 лет), характеризует и последний, седьмой пункт «уставов» употребления в «Разговоре» 1748 г. (соответствует последнему, пятому пункту трактата 1746 г.):

7) «Свóйство мое есть такое, что я насiлу чресъ сто лњтъ безъ sнатныя перемњны пробыть могу. Однако такъ я перемњняюсь, что никогда природњ яsыка всеконечно противнымъ не бываю: iбо iнако, не нњкотораябъ перемњна sделалась мною въ яsыкњ, но совершенное его iстребленiе» (с. 325–326).

В единстве природы русского и «славенского» (то есть церковнославянского) языка Тредиаковский видел залог сохранения и процветания русского языка. Доказательству единой природы славянского и русского языка ученый уделяет в «Разговоре» немало места. Как полагает Тредиаковский,

«Вся разность, которая находiтся у нашего [языка] съ славенскiмъ, касается токмо, такъ скаsать, до поверхностi яsыка, а не до внутренностi, тњмъ что состоiтъ она лiбо въ нововводныхъ словахъ, как за славенское ашче, у насъ ежелi; лiбо въ простњшемъ выговорњ отъ народа введенномъ, какъ вмњсто глава, голова, вмњсто пiтi, пiть, вмњсто млеко, молоко» (с. 300), а также в том, что «прошедшiя токмо времена iнако лiцами падаютъ» (с. 299).

155Quintilien et Pline le Jeune. Oeuvres complètes avec la traduction en français, publiée sous la direction de M. Nisard. L. 1, ch. 3. Paris: J. J. Dubochet, 1844. Р. 224.

156Pasquier E. Les oeuvres. Amsterdam, La compagnie des libraires associez, 1723. Col. 293.

88

Последнее важное обстоятельство, свидетельствующее о различиях в системе глагольных форм, нисколько не смущает Тредиаковского, так как «мы всњ разумњемъ нашъ славенскiй i неучась» (с. 300). Необходимо заметить, что еще в 1737 г. Тредиаковский был противоположного мнения:

«Подлинно, что Россїйской языкъ все свое основанїе имњетъ на самомъ Славенскомъ языкњ; однако, когда праведно можно сказать, что Францусской, или лучше, Италїянской, не самой Латинской языкъ, хотя и отъ Латинскаго языка происходитъ: то съ такоюжъ справњдливостїю надлежитъ думать, что Россїйской языкъ есть не Славенской: ибо какъ Италїянецъ не разумњетъ, когда говорятъ по-Латински, такъ мало и Славянинъ, когда говорятъ по Россїйски, а Россїанинъ, когда по Славенски»157.

В не опубликованной при жизни Тредиаковского статье 1755 г., предназначавшейся для августовской книжки «Ежемњсячных сочиненїй, къ пользњ и увеселенїю служащихъ» за 1755 г.158, под названием «Объ окончаніи Прилагательныхъ именъ цњлыхъ, мужескаго рода, множественнаго числá, и о двухъ нњкоторыхъ разностяхъ, до Правописанія принадлежащихъ»159 Тредиаковский вновь возвращается к пяти принципам правильного употребления, сформулированным им еще в 1746 г. Таким образом, в наиболее развернутом виде его концепция языковой нормы представлена не в неопубликованных статьях 1746 и 1755 гг. об окончаниях прилагательных во множественном числе, а в «Разговоре об ортографии» 1748 года. Однако в статье 1755 г. содержатся и некоторые новые и важные положения. Так, Тредиаковский впервые четко определяет разницу, существующую в теории и практике правильного употребления во Франции и в России, и вытекающие из нее последствия:

157Тредиаковский В. К. Военное состоянїе Оттоманскїя имперїи. Сочинено чрезъ графа де Марсильи <…>. [Перевод и примечания В. К. Тредиаковского]. Ч. I. СПб., типография Академии наук, 1737. С. 16.

158Пекарский П. П. Исторiя Императорской Академіи Наукъ въ Петербургњ.Т. 2. СПб., типография Академии наук, 1873. С. 195.

159Пекарский П. П. Дополнительныя извњстія для біографіи Ломоносова // Записки Императорской

Академіи Наукъ. Т. 8. СПб., 1865. Приложеніе (публикация по рукописи ПФА РАН, разряд I, оп. 76, ед. хран. 6: Тредиаковский В. К. Объ окончаніи Прилагательныхъ именъ цњлыхъ, мужескаго рода, множественнаго числá, и о двухъ нњкоторыхъ разностяхъ, до Правописанія принадлежащихъ). С. 102–116.

89