Истоки информационального капитализма

Теперь я бы хотел вернуться к более концептуальным аспектам «информационной эпохи». Кастельс проводит различие между тем, что он называет информациональным способом развития и капита­листическим способом производства. Капиталистический способ производства исходит из марксистской традиции и связан с ры­ночной экономикой, производством ради прибыли, частной соб­ственностью и т.п. Однако способ развития имеет отношение к средствам производства заданного уровня богатства. Индустриа­лизм был одним способом развития, теперь же мы имеем дело с «социотехнической парадигмой», информациональным способом развития, который нам представляют как новый путь создания богатства. По Кастельсу, информациональный способ развития — это когда «воздействие знания на знание само по себе становится главным источником производительности». Как уже отмечалось, Кастельс полагает, что историческое совпадение кризиса капита­лизма в 1970-х годах и «информационной революции» породило современный информациональный капитализм.

Но давайте немного поразмышляем над концептуальным аппа­ратом, который был здесь использован. Утверждается, что мы мо­жем рассматривать изменения по двум отдельным осям: по способу производства и по способу развития, когда первый обеспечивает богатство, а второй организует его. Тут уместно вспомнить новатор­скую работу Дэниела Белла. Как известно, Белл создал концепцию постиндустриального общества, позже названного им информаци­онным, хотя его аргументы лежат в чисто веберовском русле. Ману­эль Кастельс, утверждая, что принадлежит к более радикальной интеллектуальной традиции, выражает благодарность своему пред­шественнику как «праотцу... информационализма» (с. 26). Однако со­впадения между ними гораздо глубже, чем предполагает такое бег­лое упоминание, и в них кроются наиболее серьезные проблемы подхода Кастельса.

В этом контексте полезно вспомнить теоретические предпосылки Дэниела Белла, потому что они очень близки позиции Кастельса. Стоит также не упускать из виду, что теория Белла исходит из марксизма, ставшего некогда отправной точкой и для Кастельса. В книге The Coming of Post-Industrial Society тезис о рождающемся «информационном веке» построен на положении Белла о том, что техника и технология производства стали важнее, нежели опреде­ленная социальная система, которая выросла из них. То есть если марксисты утверждают, что фундаментальные перемены происхо­дили, когда рабовладение сменялось феодализмом, а феодализм — капитализмом, то Белл доказывает, что перемены шли от сельс­кого хозяйства к индустриализму и постиндустриализму, высшей стадией которого становится информационное общество. В квази­марксистской терминологии Белла, «производительные силы [тех­нология] заменяют социальные отношения [собственность] как ос­новную ось общества» (Bell, 1973, с. 80).

Здесь Белл бьет Маркса козырем Вебера. Классовая борьба «про­изводственных отношений» становится менее значимой, чем тус­клый призыв «больше за меньшее», т.е. эффективности, особенно проявляющейся в технологических инновациях. Как бы Белл ни открещивался, он все равно исходит из принципа технологичес­кого детерминизма, поскольку, по его мнению, именно это и ле­жит в основе всей социальной и политической жизни. В соответ­ствии с веберовской традицией американской социологии Белл приходит к выводу, что крупнейшие исторические сдвиги проис­ходили в период смены доиндустриализма индустриализмом и позже — постиндустриализмом, причем каждая фаза отмечалась техническими усовершенствованиями, которые вызывали огром­ное повышение производительности.

Это тот же самый тип аргументации, который мы находим у Кастельса. Хотя аналитическое разделение, которое он проводит между способом производства и информациональным способом развития, дает ему возможность назвать период, который мы сей­час проживаем, информациональным капитализмом, абсолютно ясно, что реальным двигателем перемен стала «технологическая революция, построенная на информационных технологиях, [ко­торые] в ускоряющемся темпе трансформируют материальную ос­нову общества» (Castells, 1996, с. 1). Кастельс постоянно проводит мысль о том, что «информационная технологическая революция» становится фундаментом, на котором строится здание сетевого об­щества. А это с неизбежностью означает, что Кастельс, отбросив свой извечный радикализм, придерживается технократических взглядов на развитие общества, как и Дэниел Белл, а также все прочие теоретики «информационной эры» (Kumar, 1995). Если, как предполагается, мы входим в сетевое общество, пусть даже не конкретизируя его влияние, Кастельсу придется отвечать на обви­нение в том, что, несмотря на некоторые различия в терминологии, он оценивает перемены как развитие через иерархически выстроен­ные фазы, хорошо известные тем, кто знаком с постиндустриаль­ной теорией: трудно увидеть разницу между переходом от индустри­ализма к постиндустриализму (терминология Белла) и переходом индустриализма к информационализму (Кастельс предпочитает этот термин). В любом случае отсюда вытекает, что, по его мнению, определенная технологическая база служит предпосылкой и опре­деляет всю социальную и политическую жизнь.

Более того, это не только вопрос сужения политического вы­бора (хотя это, разумеется, так), но и позиция, которая резко противоречит большому числу социологических исследований тех­нологических изменений, особенно тех, в которых утверждается, что ошибочно воспринимать технологию как автономный, асоци­альный феномен, оказывающий при этом решающее воздействие на общество. В этом Кастельс серьезно расходится с современной социологической наукой, которая, несмотря на разные позиции авторов и школ, все же отрицает «технологический» подход к пе­ременам и предпочитает изучать, каким образом технологические инновации встраиваются в социальные отношения (Dutton, 1996).

Смена эпох

Здесь будет уместно подробнее остановиться на положении Кастельса о том, что информациональный капитализм знаменует смену эпох. Поскольку капитализм не утрачивает позиций, вполне понятно, что Кастельс уверен — как возвещает само название его трилогии, — что мы вступили в «информационную эпоху». Я уже изложил возражения против технологического детерминизма, ко­торый лежит в основе объяснений Кастельса наступивших пере­мен. Теперь я хотел бы продвинуться дальше в этом направлении и поразмышлять над вопросом: как можно индентифицировать сме­ну эпох? В ходе этих размышлений я намереваюсь поставить под сомнение саму концепцию информации у Кастельса и буду пытаться доказать, что она расплывчата, эклектична и запутанна, хотя и занимает центральное место в его описании смены эпох.

Вполне понятно, что эпохальные сдвиги невозможно прямо идентифицировать с помощью коренных изменений в развитии. Например, войны и эпидемии влекут за собой такие тяжелые по­следствия, как голод и религиозные кризисы, однако для того чтобы представить их как признак смены эпох, необходимо вста­вить их в рамку интерпретации. Я бы хотел подчеркнуть, что это не означает отрицания важности того или иного события или про­цесса, а лишь указывает на то, что в подобных случаях избежать интерпретации представляется невозможным. К тому же это не пред­полагает, что у каждого свое представление об эпохальных сдви­гах: существуют факты, которые можно привести как веские дока­зательства, и одни маркеры воспринимаются с большим довери­ем, чем другие. Короче говоря, я благожелательно отношусь к трудам об исторических эпохах и убежден в их основательности, однако допускаю, что смена эпох там самоочевидна, опираются ли дока­зательства на политические тенденции, экономические процессы или технологические инновации.

Мартин Олброу (Albrow, 1996) в своем интересном исследова­нии «Глобальная эпоха» подчеркивает, что всегда существуют аль­тернативные способы идентификации крупнейших перемен. Он вы­деляет три исторические эпохи: средневековую эпоху, эпоху модерна и глобальную эпоху. Глобальная эпоха, в которую мы вступили, явилась результатом стечения многих факторов, но отмечена в первую оче­редь тем, что главной точкой отсчета — в экономике, политике, образовании, экологии — теперь становится земной шар. Марксис­ты, разумеется, найдут иные отличительные признаки, их деление будет иным, а именно рабовладение, феодализм, капитализм. Дэниел Белл, о котором речь шла ранее, пользуется иным набором индика­торов: доиндустриальная, индустриальная, постиндустриальная эпохи. И хотя Мануэль Кастельс сравнительно мало внимания уделяет этой теме, совершенно ясно, что для него вступление в информацион­ную эпоху означает исторический разрыв со всем, что было раньше.

Кастельс явно считает очень весомой в этой трансформации роль информационального развития. Можно согласиться с этим, однако хотелось бы спросить, что он подразумевает под информа­цией, описывая новую эру. В своей трилогии он придерживается различных концепций: для сетевого общества главная характерная черта — потоки информации, для автоматизации трудовых про­цессов — электронные устройства, для информационального тру­да — коммуникативные и аналитические навыки, затем он утвер­ждает, что информационализм — это «воздействие знания на зна­

ние как основной источник производительности» (Castells, 1996, с. 17), а позже заявляет что «информационализованное» общество — это общество, в котором «генерирование, обработка и передача информации становится основным источником производительно­сти и власти». Легко понять, что все эти концепции информации означают не одно и то же. Например, воздействие «знания на зна­ние» трудно поместить в категорию информационных потоков, так как, например, промышленный дизайнер может создать добав­ленную стоимость продукта креативным усилием, однако для это­го он не слишком нуждается в информационных сетях. Неодноз­начно и определение «сеть», так как она может состоять из двух человек, беседующих по телефону, или же передавать огромные объемы электронной информации.

Было бы вполне уместно задать Кастельсу вопрос, какое опре­деление наиболее подходяще для описания новой эпохи. Я уже говорил, что он, как правило, возвращается на привычную по­чву — к технологиям, особенно к ИКТ, которые определяют «ин- формациональный способ производства», хотя это не слишком хорошо увязывается с его настойчивым утверждением о централь­ной роли информационального труда. На самом деле Кастельс, разумеется, воспользовался большим спектром дефиниций, веро­ятно, потому что сам факт увеличения объемов информации и движения ее между акторами и различными пунктами и есть то, что определяет новую эпоху.

Тем не менее сближение дефиниций явно недостаточно, так как все равно повисает главный вопрос: какая же информация является идентифицирующей для новой эпохи? Прямо Кастельс на него не отвечает, но можно понять, что любая, а это не будет работать, так как мы должны отличать более значимую информацию от менее значимой. В этом легче разобраться, если мы в эвристических целях подумаем об альтернативной концепции информации. Опираясь на работу Десмонда Бернара (Bernar, 1954) или более недавнюю книгу Нико Штера (Stehr, 1994), можно разделить историю на эпохи в соответствии с ролью теоретического знания, которое мы можем определить как абстрактную, поддающуюся обобщению информа­цию, кодифицированную в текстах разного рода.

Бернар делит историю на периоды в соответствии с тем, как использовалось теоретическое знание. Таким образом, XVII— XVIII вв., период научной революции, характеризовался успехами в теоретическом знании, что имело очень небольшое практическое значение (это было время Коперника, Кеплера, Галилея, Ньюто­на и других ученых, чьи исследования движения планет, силы притяжения и т.п. просвещали, но на практике были непримени-мы). Второй период, по Бернару, — индустриальная революция, он охватывает вторую половину XVIII и XIX в. и характеризуется ог­ромными практическими изменениями, хотя совершали эти про­рывы люди, в большинстве своем не осведомленные в теоретичес­ком знании. Напротив, такие изобретатели, как Джордж Стивен­сон, развивали технологии, удовлетворяя практические нужды. Третья и последняя эпоха — в терминологии Бернара, научно-технологичес­кая революция — происходит в XX в., когда теоретическое знание становится тесно связано с практической деятельностью. Примеров тому множество — от авиации и космонавтики до радаров, тканей и пластмасс, и всюду теоретическое знание играет ключевую роль в создании технологий. Историк Эрик Хобсбаум (Hobsbawn, 1994) разделяет это мнение и пишет, что в XX в. «место водителя зани­мали теоретики... они говорили практикам, что искать и что мож­но найти в свете их теорий» (с. 534-535).

Я вовсе не собираюсь убеждать читателя, что теоретическое зна­ние — признак, по которому история делится на эпохи (хотя как точка зрения мне это кажется интересным). Представив альтерна­тивное деление, я просто хочу поставить вопрос о пригодности обо­значения «информационной эпохи» Кастельса. В его картине теоре­тическое знание не присутствует, хотя факт, что оно играет ключе­вую роль в современном мире, лежит на поверхности. Кроме того, альтернативная концепция дает нам возможность понять, насколь­ко туманную дефиницию дает информации Кастельс.

Резюме

Было бы крайне неприятно заканчивать эту главу, посвященную в основном Кастельсу, на такой неприятной ноте. Его трилогия — это огромный труд, который заслуженно выдвинул автора в ряд ве­дущих исследователей информационной эпохи. И как анализ направ­ления и динамики развития современного мира эта работа никем не превзойдена. Она демонстрирует, что информационные потоки и сети, которые их используют, занимают в наше дни центральное место. Тем не менее в его работе есть проблемные точки, касающи­еся существенных предметов: недооценка значительности классово­го неравенства, соотношение континуума и перемен в его доказа­тельствах, неясность, что же он понимает под информацией, а так­же неизжитый технологический детерминизм, который лежит в основе его тезисов. Ни один аналитик информации не проиграет, если начнет с работы Мануэля Кастельса, но заканчивать на этом попытки адекватного описания информационной эры нельзя.

1Evenemets (фр.) — события. — Прим. перев.

21