Западная философия от истоков до наших дней. Том 4. От романтизма до наших дней

рождается из активности индивидов, которые живут разными традициями, а не амбициозными теоретическими системами. Нет никакой необходимости руководить развитием общества посредством такой философии, как марксизм.

Релятивизм Фейерабенда протагоровского типа разоблачает марксизм и его претензию на абсолютную истину, и претензию быть единственным путем к освобождению. Но во вчерашнем освободителе, напоминает он, часто дремлет завтрашний тиран. Идеологии вырождаются, превращаясь в догмы, в момент, когда завоевывают успех. Оппозиция раздавлена, и триумф, таким образом, становится началом провала.

«Релятивизм пугает интеллектуалов, ибо угрожает их социальным привилегиям (так в свое время просветители угрожали привилегиям священников и теологов). Народ, долго тиранизированный интеллектуалами, научился отождествлять релятивизм с культурным и социальным декадансом. Поэтому на релятивизм нападают и фашисты, и марксисты, и рационалисты. Поскольку воспитанные люди не могут сказать, что отвергают идею или образ жизни из-за того, что те им не по нраву (это было бы постыдно), то они ищут "объективные" причины и стремятся дискредитировать отвергаемый предмет».

Лишь немногие, по мнению Фейерабенда, способны думать и жить так, как нравится им, не помышляя о том, чтобы сделать свою традицию обязательной для других. Для марксистов существует лишь одна истина, а потому быть терпимым к инакомыслию они не считают нужным. Терпимость для них — человеческое отношение к узникам своих заблуждений и лицемерию других. Поэтому понятно, почему идея свободного общества (или релятивизма) пугает. Она кладет конец их приятному, но мнимому чувству превосходства.

697

Свободе всегда сопротивлялись так называемые хозяева жизни, рассматривавшие мир как классную комнату, а народ как послушных учеников. Марксисты не желали учиться у тех, кого так упорно хотели «освободить». Они ссорились между собой по поводу интерпретаций, точек зрения, очевидностей, считая само собой разумеющимся, что их интеллектуальное блюдо, жареное и пережаренное, будет воспринято как деликатес. Неслучайно Бакунин, сознавая эти доктринальные тенденции марксизма, хотел передать власть (в том числе и идейную) тем, кто непосредственно в ней заинтересован. Но и сегодня многие школы философии, социологии (и даже физики), заключает Фейерабенд, «похожи на дом сумасшедших, шумная активность которых не имеет ни смысла, ни цели, ни связи с реальностью».

8. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И ИСТОРИОГРАФИЯ НАУКИ

8.1. Какова история науки и почему

Развитие современной эпистемологии выдвинуло на первый план вопрос функций и теоретической ценности историографии науки. По поводу функций истории науки можно сказать следующее. 1). Если наука есть фактор истории, то ее развитие, особенно в современную эпоху, нельзя понять без детального знания истории науки и технологии. 2). Наука, кроме того, еще и фактор культуры. Поэтому мир культуры без понимания истории науки во взаимообусловленности с историей философии, морали, политики и теологии закрыт. 3). Знание истории науки необходимо, как было замечено еще Махом, Дюгемом и Фейерабендом, для увеличения содержания теории, важен сам факт сопоставления ее с другими теориями как настоящего, так и прошлого. 4). История науки

— незаменимый элемент дидактической практики, воспитания молодых ученых в духе антидогматизма, для понимания позитивной функции ошибок и правил метода в исследовательской работе.

Помимо названных функций историографии есть еще и специфические проблемы теории историографии науки. Сквозь призму обновленного концептуального аппарата историк науки ищет все новый историографический материал (иногда малозначимый в старой перспективе) и задает неординарные вопросы. Его интересуют конкурирующие парадигмы и программы исследования, влиятельные метафизики. Особое внимание привлекают периоды «нормального» развития науки и революционного развития. За скобками не остаются и не заслужившие в свое время успеха «фантазии», ибо неуспех — серьезная часть истории науки, как неадаптированные

698

продукты мутаций — часть эволюционной истории. Анализируются образы науки, употребляемые влиятельными учеными, как и экономические, социальные и политические барьеры на пути ее развития. Наибольший интерес вызывают эпистемологические препятствия, ученые пытаются реконструировать объективно проблематические ситуации и соответствующие эпохе техники доказательства, уровень инструментализации науки и т.п.

Ставить вопросы такого рода — значит ожидать ответов, несвойственных старой историографии. Чтобы дать такие ответы, требуется также специфически образованный ученый, владеющий множеством инструментов (из области филологии, эпистемологии, логики, физики, биологии и др.). Понимание современной ситуации должно стать для историка одним из инструментов понимания прошлого, поскольку «история последствий» (одно из которых — сам ученый) сообщает понимание ценности, смысла и плодотворности некоей теории, что достаточно хорошо удалось показать Гадамеру. Это путь, на котором история науки, говорил Вайлати, сама становится наукой.

Чтобы показать, как эпистемология определяет историографию науки, возьмем для примера модель науки Поппера в рамках его эпистемологии: 1. Логическая асимметрия между подтверждением и опровержением; 2. Логическая фальсификация — не то же самое, что методологическая, ибо первая окончательна, вторая неокончательна (ошибочной может быть либо вспомогательная гипотеза, либо протокол-фальсификант); 3. Фальсифицировать теорию — не значит отбросить ее (важно, есть ли иная, лучшая теория); 4. Цель науки — в получении более правдоподобных теорий; 5. Логически неизбежно, что всякое построение останется в принципе опровержимым; 6. Чтобы достичь поставленной цели, не следует спасать теории посредством ad hoc гипотез, лишая их тем самым информативного содержания; 7. Не следует доверяться вспомогательным гипотезам, протоколам или инструментализации; 8. При соблюдении критерия демаркации метафизика осмысленна и может быть плодотворной для научной теории; 9. У нас есть критерий прогресса (большая вероятность, информативность), но нет закона прогресса (зато известно множество барьеров — социальных, экономических, психологических, эпистемологических); 10. Есть проблемы в виде логических противоречий и есть проблемы творческие, требующие новых гипотез для проверки в целях нахождения новых путей решения проблем.

700

Эпистемолог, опираясь на указанные ориентиры, спросит себя: какие проблемы пытался решить тот или иной ученый? Почему он выбрал эту проблему, а не другую? Что определило его выбор? Какие теории были в зените славы в ту эпоху? Какова теоретическая новизна взглядов ученого? Был ли он верификатором или фальсификационистом? Увлекали его технические новшества или он пассивно использовал общепринятые инструменты? Каковы философские предпосылки и образ науки у ученого или научного сообщества? Как они влияют на его работу? Какие препятствия стояли на его пути? Как он на них реагировал? Оказывали ли научные институты (школы, академии, конгрессы) поддержку прогрессу науки? Мы находим здесь вопросы как внутренней истории, так и внешней. Первые очерчивают круг вторых. Но первые, в свою очередь, очерчены фальсификационистским образом науки.

Нельзя не отметить, что некоторые внутренние для одной историографии проблемы суть внешние для другой, и наоборот. Именно как внутренняя история в рамках определенной эпистемологии детерминирует сферу внешней истории. Необходимо также подчеркнуть, что, если без эпистемологии невозможна историография, эпистемология (какой бы она ни была) не может быть фальсифицирована или подтверждена историографией просто потому, что любая эпистемология прескриптивна (т.е. она предписывает), в то время как историография дескриптивна (т.е. она описывает). Критиковать эпистемологию можно на уровне логическом и эпистемологическом. Правда, с этим последним утверждением не согласен Лакатос.

Глава сороковая Ведущие представители современной американской философии

I. КОНЦЕПТУАЛЬНЫЙ ПРАГМАТИЗМ КЛАРЕНСА ИРВИНГА ЛЬЮИСА

1.1. Жизнь и сочинения

Кларенс Ирвинг Льюис (Clarence Irving Lewis) родился 12 апреля 1883 г. в Стоунхеме (штат Массачусетс). Сын сапожника, летом он работал на полях, а по выходным помогал отцу. Пятнадцатилетним подростком он помогал на фабрике в Нью-Хэмпшире, вспоминает Льюис в «Автобиографии». В то время и родилось его увлечение философией.

Еще до поступления в университет Льюис прочел «Историю греческой философии» Маршалла, книги Целлера, Спенсера и «Капитал» Маркса. В Гарварде, где он учился (1903—1910), преподавали Ройс, Джемс, Мюнстерберг и Палмер. Изучение сочинений Канта и Пирса немало повлияло на формирование мышления Льюиса. Став доктором философии, он в 1911 г. начал преподавать в университете Калифорнии. Его «Очерк по символической логике» («A Survey of Symbolic Logic») вышло в 1918 г. Долгое время Льюис преподавал в Гарварде (1920—1953). Книга «Мышление и мировой порядок» («Mind and World-Order»), опубликованная в 1929 г., излагала суть «концептуального прагматизма». Помимо «Символической логики» (написанной в соавторстве с Купером Гарольдом Лэнгфордом в 1931 г.) известна работа Льюиса «Анализ знания и оценки» («An Analysis of Knowledge and Valuation», 1946). Последние-сочинения — «Основание и природа права» («The Ground and Nature of the Right», 1955) и «Наше социальное наследие» («Our Social Inheritance», 1957). Умер Льюис 4 февраля 1964 г.

702

1.2. Для чего была введена строгая импликация

Льюис критикует «Principia mathematica» Рассела и Уайтхеда за материальные импликации (допускаемые, кстати сказать, Булем, Фреге и еще раньше Филоном Мегарским). Для материальной импликации неважен смысл и содержание образующих ее пропозиций. Важен только факт, устанавливающий их истинность или ложность. Если мы принимаем идею материальной импликации, то суждение «если р, то q» ложно только в том случае, если р истинно, a q ложно. Оно истинно как в случае, если р и q оба истинны, так и в случае, если р и q оба ложны, а также если р ложно, a q истинно. Принимая последний случай («если р, то q»), мы должны считать заведомо истинным суждение типа: «Если Рим — столица Соединенных Штатов Америки, то 4 + 4 = 8». Однако когда мы говорим: «р подразумевает q», — мы имеем в виду, что содержание р включает в себя то, о чем говорит q (например, «если Петр — человек, значит, он смертен»).

Именно в целях недопущения ситуации, когда ложное суждение включает в себя истинное, Льюис вводит понятие «строгой импликации», согласно которой нельзя без противоречия утверждать антецедент и одновременно отрицать консеквент (следствие). Программу логических систем с узкой (или интенсиональной, строгой) импликацией он изложил в своей «Символической логике». Логическая система, основанная на строгой импликации, включает в качестве подсистемы логику исчислений Рассела и Уайтхеда, указывая и на то, чего последняя не замечала: что, если А материально включает В, А, будучи ложным, не говорит о том, что А, будучи истинным, стало бы в себя включать. В некоторых случаях, например, нам интересно, что влечет за собой какой-нибудь известный факт, когда мы, к примеру, подвергаем проверке какую-то гипотезу. Однако любая гипотеза включает в себя уже известный факт. Вот почему материальная импликация не всегда применима. Строгая импликация, следовательно, ближе к логике здравого смысла и реального научного исследования.

Разрабатывая систему поливалентной логики и размышляя о природе логикоматематических понятий, Льюис пришел к тезису Витгенштейна о математике как наборе тавтологических выражений. В работе «Альтернативные логические системы» (1932) Льюис (вслед за Пуанкаре) приходит к выводу о прагматическом характере мотивов выбора между различными системами.

703

1.3. Задача философии и, в частности, метафизики

Одна из характеристик философии, по Льюису, состоит в том, что она должна быть «задачей для всех». Если кто-то из нас — сам себе адвокат или врач, то не факт, что он всегда себя защитит или вылечит. Но каждый может и должен быть сам себе философ, пишет американский ученый в книге «Мышление и мировой порядок». Это необходимо, потому что философия занята целями, а не средствами, задается вопросами о том, что такое благо, в чем ценность и справедливость. В этом смысле философию Льюиса Селларс назвал «натуралистской и гуманистической». Никто не может возложить ответственность за собственную жизнь на другого. Эксперты могут подсказать пути и средства, но им предшествует личный выбор цели. Мы не можем не выбирать, следовательно, необходимо, чтобы выбор был как можно яснее для нас самих.

Быть философом может каждый, ибо «мы исследуем то, что уже знаем». Наука и философия — не одно и то же. Наука корректирует и добавляет что-то новое в свой «семейный багаж». Философия, напротив, постоянно пытается уточнить критерии и категории, с помощью которых мы создаем науку, а также весь комплекс нашего опыта. Типично философские проблемы такого комплекса нельзя разрешить с помощью научных данных. Только критическая (неописательная) рефлексия опыта может прояснить эти критерии.

Философия, например, имеет целью критически описать фундаментальные понятия — «психическое», «жизнь», «мышление», «материя». Философия пытается установить природу реального, как этика — природу блага, логика — ценность и надежность того, что не выходит за пределы обычного опыта. Пытаясь определить «реальность», философия формулирует правила, но делает это внутри правил, имманентных практике разума. Таким образом, мы видим, что содержание, т.е. объект рефлексивного исследования, типичный для нашего философского мышления, находится внутри общего потока человеческого опыта. Мы также видим, что правильно понятая проблема метафизики есть проблема категорий реальности. Есть реальность более прочная и менее прочная, есть иллюзии и галлюцинации. Задача метафизики — установить категории, упорядочивающие эти феномены. Философия состоит в индивидуации и критическом анализе категорий как априорных форм, из которых соткан наш опыт. Мысль изучает сама себя в действии, пытается ясно сформулировать то, что с самого начала — наше собственное творение.

704

1.4. Элемент «данности» познавательного опыта

«Философия есть изучение априорного». В сфере нашего опыта априорное начинается с понятия. Понятие, произведенное мыслящим существом, однажды употребленное для интерпретации чувственных данных, порождает эмпирические истины, или объективное познание. Другими словами, в опыте есть два элемента — непосредственные чувственные данные, предложенные мышлению, и некая форма, конструкция или интерпретация, представляющая собой продукт мыслительной деятельности. Так пишет Льюис во второй главе книги «Мышление и мировой порядок», которая озаглавлена «Элемент "данности" познавательного опыта».

Различие между данными чувственного познания и понятийного (смыслом, категорией, априорным) присутствует во всех философских системах, при этом последнее часто идет вразрез с очевидностью опыта Все же остается общепризнанным, что есть два элемента — данное и интерпретация. Ясно, что не так просто отделить их друг от друга. В любом опыте есть элемент, несозданный мышлением, о чем мы способны отдать себе отчет, не будучи в состоянии его элиминировать или модифицировать. В первом приближении мы можем обозначить его как «чувственное».

Мышление сообщает познавательному опыту то, что мы называем смыслом, значением. Смысл есть аспект опыта, который «модифицируется согласно моим интересам и моей воле». Напротив, данное, в отличие от интерпретативного элемента, «остается неизменным и независимым от наших интересов, наших мыслей и наших концепций». Я могу воспринимать эту ручку как пластиковую или цилиндрическую, но не могу мыслить ее как кусок бумаги или нечто подобное. Данное, другими словами, есть нечто нетронутое мыслью, и лишь философ, замечает иронически Льюис, может отрицать несомненное его

присутствие. В работе «Анализ знания и оценки» (1941) он выделяет два критерия неконцептуального познавательного опыта: его специфически чувственный характер и факт независимости от модальности мышления.

1.5. Априорные категории

В потоке опыта человеческий ум находит себя перед хаосом данного. В целях приспособления и контроля мышление пытается уловить в этом хаосе некий род стабильного порядка, посредством которого узнаваемые элементы могут стать знаками возможного будущего. Эти схемы искомых и находимых различий и связей и есть понятия. Они должны быть определены прежде опыта, к которому применяются, чтобы то, что дано, могло иметь смысл. «Понятия, таким образом, представляют то, что мышление привносит в опыт».

705

Понятия априорны: они конституируют опыт, но не происходят из чувственных данных. Априорны логические истины (например, принцип непротиворечия), математические понятия и уравнения, категории (например, каузальности), критерии различия и классификации (например, реального и нереального, витального, материального и нематериального), научные теории и понятия. Птолемеевская и коперниканская теории не простой продукт наблюдения за звездами. Это схемы, предпосылаемые небесным телам для предсказания их движения. Различие между растительным царством и животным царством есть одна из многих других возможностей. Животных и растения можно делить по месту их обитания, либо по отдаленности их от центра луны. Понятия (то, что попадает под широкое обозначение «смысла») суть схемы, классификации, объяснения, интерпретации — все это априори, т.е. нечто, произведенное мышлением.

1.6. Прагматический выбор из априори

Если априорное есть продукт мышления, то мышление может его изменять. Нет никакой определенности в том, что закрепляется как абсолютное в истории человеческого рода и в процессе развития индивида. Думать, что наши категории изначально закреплены в уме и

передаются от отца к сыну — это «предрассудок, сравнимый с верой примитивных народов в сверхъестественный источник жизни», полагает Льюис. Отличие разума и тела

— далеко не то же самое, что трехчастное деление на тело, разум и дух (и современные нейробиологи не единодушны в этом вопросе). Образ вселенной и разделительные формы нашего мышления отличаются от предшествующих так же, как современные машины отличаются от машин ручной работы, а наши географические и астрономические представления — от мира, ограниченного геркулесовыми столпами, с замкнутым небосводом.

Хотя априори вариативно и зависит от языка, его нельзя назвать произвольным. Для априорных истин логики и чистой математики достаточно обладать внутренней непротиворечивостью. Но как только они применяются практически (подобное случилось с системами неевклидовой геометрии), становится очевидным момент выбора априори и связь с прагматическими критериями. Это говорит о том, что познание преследует практическую цель и служит определенным интересам. Способ активности мышления отвечает нашей потребности понимать, чтобы в условиях ускользающего опыта контролировать ситуацию. Другими словами, априори есть изобретение разума, и из всех априорных идей отбираются и передаются те, которые обнаруживают свою полезность в понимании и подчинении реальности. Льюис уточняет: «Априори не столько продиктовано тем, что представлено в опыте,

706

не столько сообщает человеческой природе надвременной компонент, сколько отвечает общим критериям прагматического характера... Это имеет место как для категориального мышления, так и для других видов практической деятельности. Здесь, как и везде, результат достигается соперничеством разных типов поведения, неуспех в реализации определенных целей корректирует и удерживает определенные черты поведения».

1.7. Почему научные теории остаются фальсифицируемыми

Свою концепцию априорного Льюис разрабатывает, анализируя некоторые научные категории. Все научные познания, по его мнению, остаются неопределенными. Например, суждение «Эта центовая монета круглая» подразумевает неограниченное число опытных проверок. Принцип неполной верификации устанавливает, что никакое эмпирическое суждение по поводу объективной реальности не может быть до конца верифицировано. Суждение о форме центовой монеты остается открытым для контроля и возможного опровержения. Любое эмпирическое знание подлежит проверке последующим опытом, и этот будущий опыт способен его обесценить.

Возьмем два суждения: 1) «Все лебеди суть птицы» и 2) «Все лебеди белые». Первое суждение не может быть фальсифицировано никаким возможным опытом, ибо гарантия его истины — чисто логическая. Но суждение «Все лебеди белые» лишено логической гарантии и может быть опровергнуто в случае, если будут найдены особи небелого цвета со всеми прочими признаками лебедей. Это эмпирическое обобщение, конечно, априорно. Но это не аналитическая истина, поскольку «Белый цвет не есть существенное из свойств, приписываемых лебедю». Эмпирическое обобщение «Все лебеди белые» может быть фальсифицировано, ибо: «Любое универсальное суждение утверждает несуществование некоторого класса вещей... то, что все лебеди белые, означает, что класс лебедей другого цвета есть пустой класс».

Таким образом: «Эмпирическое обобщение всегда будет зависеть от будущего, а значит, от вероятного только опыта, в то время как априорное суждение всегда верно». Эмпирическое познание поэтому заключается в противопоставлении априорного элемента (классификации, схемы, объяснения) хаосу чувственных данных. Мы смешиваем элементы путем проб и ошибок. В этом причина того, что эмпирическая истина подчинена непрерывной ревизии в процессе постижения. Будущий опыт может подвергнуть сомнению самые прочные обобщения и самые очевидные категории. Именно возможность, подчеркивает Льюис, что обобщения, которым мы так доверяем, могут оказаться ложными, делает такой важной научную

707

практику. «Какой невыносимо скучной была бы жизнь, если бы все, на чем мы основываемся, оказывалось истинным! В таком мире, раз описанном, где все остается ценным, разум стал бы излишним, а привычка — общим надежным руководством».

2. УИЛЛАРД ВАН ОРМАН КУАЙН: БИХЕВИОРИСТСКАЯ ТЕОРИЯ ЗНАЧЕНИЯ, МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ХОЛИЗМ И НАТУРАЛИЗОВАННАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

2.1. Жизнь и сочинения

Один из наиболее видных представителей американской философии второй половины нашего столетия Уиллард ван Орман Куайн родился 25 июня 1908 г. в Акроне, штат Огайо. В Оберлин-колледже он изучал математику, в Гарвардском университете — философию под руководством Альфреда Уайтхеда. В 1932 г. Куайн — один из участников Венского кружка. В Праге он познакомился с «великим учителем» Рудольфом Карнапом (с которым, впрочем, позднее разошелся во взглядах). Заметное влияние на Куайна оказали Дьюи и Льюис. Не прошли бесследно и встречи с Филиппом Франком в Праге, Морицом Шликом, Фридрихом Вайсманном и Куртом Гёделем в Вене. Именно при