
- •Л.Нуаре. (1880г.)
- •Глава ш. Древнейшие виды работ.
- •Глава IV. Развитие и индивидуализация работы.
- •Глава V. Орудие.
- •Глава VI. Значение орудия для развития человеческого знания.
- •Глава VII. Проекция и объективация.
- •Глава IX. Рука, как замещающий орган.
- •Глава X. Элементарные формы орудий и утвари.
- •Глава XI. Связь работы орудия с работой органа.
- •Глава XII. Изменение функций, как принцип преобразования орудий.
- •Глава XIII. Возникновение искусственных функций. Человек не подражает животному.
- •Глава XIV. Рыть, скрести, скоблить, резать, колоть, сверлить. Добывание огня.
- •Глава XV. Бить, раздроблять, молоть.
- •Глава XVI. О размахе.
- •Глава XVII. Рубка. Топор. Молот. Кинжал.
Л.Нуаре. (1880г.)
(Э.Капп, Г.Кунов, Л.Нуаре, А.Эспинас Роль орудия в развитии человека. Сборник статей. Л., 1925)
Часть I
Происхождение орудия
Стр.25- 37
ГЛАВА II
Язык и работа.
Человеческий интеллект — самая могучая из известных нам сил природы, ибо эта сила заставила природу служить себе. Она проявляется для научного наблюдения в двух одинаково удивительных сферах, по-видимому, совершенно независимых, но, в действительности, неразрывно связанных между собою: в человеческом языке и в человеческой работе.
В обеих проявляется свойственная человеку, отличающая его от других существ, — мысль.
Язык есть тело мысли. Это—в высшей степени своеобразное, необходимое средство, которым осуществляется мышление. Лишь по недомыслию или по злоупотреблению словами, можно приписывать разум и мышление бессловесным животным.
Работа — это первоначально совместная деятельность новых организующихся групп, — человеческих обществ; последние мы должны представлять себе, в их древнейших формах, как орды, внутри которых индивидуум мог находить себе лишь весьма узкую сферу проявления.
Организм образует целостная, господствующая над всеми частями воля, равномерное ощущение того, что вредно или полезно организму.
Совершенно так же и в новых организмах — социальных образованиях — общая воля, общая, вовне обращенная деятельность, должна считаться началом и исходным моментом развития, результатом которого был человеческий разум со всеми его поразительными действиями и следствиями.
Из солидарной деятельности я вывожу, поэтому, происхождение разума или, что одно и то же, происхождение языка.
Язык и труд находятся, как уже сказано, в неразрывной связи, — в непрекращающемся ни на один момент взаимодействии.
Производимые работой видоизменение внешнего мира сроднились со звуками, сопровождающими деятельность, и таким образом эти звуки приобрели значение. Так возникли корни языков, являющиеся элементами, из которых выросли все известные нам человеческие наречия1.
Ясно, что лишь в той мере, в какой эти видоизменения внешнего мира, в результате совместной деятельности, становились разнообразнее, т.е. все более дифференцировались, могло обогащаться и духовное содержание — значение языковых корней.
В древнейшие времена общность была всем. Лишь общий звук имел возможность сделаться языковым, т.е. общепонятным звуком. Не менее необходима была и общность деятельности. Разделение труда, первая ступень усовершенствования социального организма, относится к гораздо более позднему времени.
Лишь внутри товарищества первобытный человек находил свою силу, свою опору и безопасность. Лишь в совместном действии многих усилий к общим целям, духовный организм мог отстоять себя против угрожающих отовсюду опасностей, особенно против страшной физической силы хищных зверей. Образ жизни последних вынуждает их к одиночеству, и потому у них было вырвано господство над землей.
Глава ш. Древнейшие виды работ.
Лишь на созданиях человека выросла человеческая мысль; лишь благодаря его собственным видимым образованиям, его сознание прояснилось, язык стал богаче, разнообразнее по звукам и содержанию, значительнее и выразительнее. Вычеркните эти создания из жизни наших предков, и происхождение языка и разума станет невозможным.
Спрашивается: дает ли языкознание в руки нить, с помощью которой мы можем дойти до самых примитивных форм деятельности первобытного человека; проникают ли его лучи до самых туманных далей прошлого, в состоянии ли они прояснить этот мрак и отразить для нас в волшебном зеркале образ первобытной жизни, едва высвобождающегося от звериного быта человечества?
Лазарь Гейгер говорит2: «Человек обладал языком ранее орудий и ранее искусственной деятельности; это положение, уже само по себе убедительное и вероятное, может быть вполне доказано лингвистически. Рассмотрим какое-нибудь слово, обозначающее деятельность, производимую орудием: мы всегда найдем, что это не первоначальное его значение, и последнее передается только в естественных органах человека. Сравним, например, исконные слова: нем. mahlen, Mühle, русск. молоть, мельница, латин. mо1о, греч. mу1е. Хорошо известный в древности способ растирать зерна злаков между камнями, без сомнения, достаточно прост, и его можно, в той или иной форме, предположить известным для первобытной эпохи. Однако, слово, которое мы употребляем теперь для деятельности с помощью орудий, исходило из еще более простого образа. Весьма распространенный в индо-европейской семье языков корень mal или mar означает «растирать пальцами» или же «раздроблять зубами»... В немецком языке два различных слова из родственных корней близко встретились в звуковом произношении; mahlen (размалывание) зерна и malen (рисование) картины. Основное значение в обоих случаях одно: растирать пальцами или мазать.
Деятельность с помощью орудий получает название от более простой, древнейшей, животной. Это общее явление, и я не могу его об'яснить иначе, как тем, что название древнее, чем обозначаемая им теперь деятельность орудия; слово было дано уже прежде, чем люди стали пользоваться иными органами, кроме прирожденных, естественных.
Мы должны остерегаться приписывать мышлению слишком большую долю участия в происхождении орудия. Изобретение первых в высшей степени простых орудий происходило, конечно, случайно. Они, без сомнения, скорее находились, чем изобретались. Это убеждение создалось у меня особенно на основе наблюдения, что орудия никогда не называются по их обработке, генетически, но всегда по выполняемой ими функции. Schere, Säbe, Hacke (ножницы, пила, мотыга) — это вещи, которыми стригут, пилят, копают. Этот языковый закон должен казаться тем поразительнее, что предметы утвари, обыкновенно, называются генетически, пассивно по—их материалу или обработке. Schlauoh (русск. мех), например, всюду представляется, как содранная звериная шкура. С орудиями этого не бывает, и они, поэтому, насколько можно судить по языку, вначале вовсе не изготовлялись; первым ножом мог бы быть случайно найденный, — я сказал бы — играючи, поднятый камень».
Что же остается, как последнее содержание, как основной образ, который мы должны мыслить связанным с древнейшими языковыми звуками? Гейгер говорит: «Ковырять, рыть, грызть, разделять и связывать вещи резким движением рук и ног, зубов и ногтей, а то и всего тела — вот единственное и последнее, что остается, наконец, у нас в основе этих слов. Язык нигде еще не проводит определенных различий между отдельными животными движениями; и, что проливает еще более яркий свет на древнейший быт человека и его собственное представление о своих действиях,— те же самые слова, как можно доказать на основании этимологических явлений, употреблялись без всякого различия, если не преимущественно, по отношению к животным».
Гейгер вывел отсюда заключение, что барахтающийся, роющий, валяющийся зверь был древнейшим образом, который вызвал звуковой крик.
Я в своей книге «Происхождение языка» выяснил ошибочность и невозможность этого взгляда и показал в то же время, что моя собственная теория языка находится в полном согласии с вышеуказанным этимологическим фактом, который сообщает ей полную поддержку и обоснование. То, что Гейгер охарактеризовал, как последний смысловый (семасиологический) остаток в плавильном горне языка, чем иным он мог быть, как не совместным рытьем и копаньем земляных пещер, в которых древнейшие люди искали и создавали себе приют и жилье? В то же время совершенно ясно, что приготовление жилищ должно было быть первым общим делом и работой наших предков. Уже в животном мире мы видим аналогии в виде совместных сооружений.
Но пещеры были не единственными, даже не самыми ранними жилищами первобытных людей. Мы можем с полным убеждением присоединиться к взгляду Гейгера, что «первоначальным жильем человека были деревья. Старой привычкой карабкаться на деревья об'ясняется всего естественнее его прямая походка, а привычкой, поднимаясь на дерево, охватывать его руками — преобразование руки из органа движения в орган хватания. Как раз самой низшей ступени, какую только мы можем себе представить для культуры человеческого рода, мы обязаны таким образом нашими отличительными преимущественными: свободным под'емом головы, господствующей над окрестностями, и обладанием того органа, который Аристотель назвал орудием орудий».
Таким путем мы приходим к другой совместной деятельности, которой наши предки должны были заниматься, по меньшей мере, одновременно, а, вероятно, и раньше, чем рытьем пещер (это отнюдь не значит, что происхождение языка не могло быть все-таки вызвано последней деятельностью), — а именно к плетенью древесных ветвей, образцу и зародышу позднейшего вязанья, плетенья, пряденья и тканья,— искусств, восходящих к очень глубокой древности. Простые плетенья из волокнистых растений, из гибких ветвей являются первыми искусственными произведениями в этой области; но язык ведет нас на один шаг дальше. Есть слова, где понятие запутанных веток кустарника или густой листвы деревьев так связано с растительным плетеньем, что вероятной становится мысль о естественном сплетении, как образце для искусственной деятельности человека. Образ густо сплетшихся ветвей и пышной чащи камыша постепенно, вместе с переменой, совершающейся в культурной жизни человека, перешел на искусственный продукт, на первую грубо сплетенную циновку. Естественное сплетение деревьев, быть может, было даже первым предметом самой искусственной работы. Есть переходные формы, которые делают чрезвычайно вероятным, что постройка своего рода гнезд на ветвях густых деревьев для первобытного человека была естественным и достаточным жильем. Из Африки, из этой во многих отношениях чудесной для истории страны, Барт сообщает сведения о народе динг-динг, который, говорят, живет частью на деревьях. К этой ступени весьма приближаются обитатели острова Аннатана, которые используют ветви подходящей группы деревьев для своего рода примитивных хижин. О пури то же самое рассказывает нам принц Максимилиан в описании своего бразильского путешествия. Здесь сохраняется характерная для южных американцев висячая плетенка (гамак), как остаток привычки спать на ветвях деревьев». (Гейгер).