5) Стилевое своеобразие лирики ю.П. Кузнецова: масштабная символика, сложная ассоциативность, черты сюрреализма. Формы художественной условности.

Поэзию Кузнецова в стилевом плане можно определить как ассоциативно-метафорическую. Многие образы поэт заимствует из античной мифологии и искусства древних славян. Оттуда образы Мирового Яйца и Мирового Древа, змеиных трав, сатаны-Прометея. «Я поэт с резко выраженным мифическим сознанием», – говорил Кузнецов. Его метафоры нередко перетекают в символы и аллегории.

«Своеобразие эстетической системы Ю. Кузнецова связано со стремлением поэта проникнуть в сферы новых измерений, рожденных именно эпохой освоения космоса», – писала И. Ростовцева в 1974 году. Но понимание единства и бесконечной широты и глубины мира у Кузнецова, по сути, обусловлено религиозно-философскими представлениями. Он стремится отразить сложность и противоречивость мира и человека в условно-аллегорических образцах – с неизменными оттенками иронии над самонадеянными героями.

Для поэта характерен космический масштаб времени, что позволяет прочитать его стихотворения через символический план. Поэт видит подводные камни на пути прогресса, изнаночную сторону внешне отрадного явления. Характерно в этом отношении стихотворение «Атомная сказка». Кузнецов использует известный сказочный сюжет, но сказка накладывается на современность, с ее научным экспериментом, бесцеремонном вмешательством в табуированные прежде области: «Положил он лягушку в платок. / Вскрыл ей белое царское тело / И пустил электрический ток». Сказке как носителю творческой силы народа угрожает опасность: бездуховное, утилитарное отношение к жизни, природе, искусству, человеческой истории. Здесь выразилось тревожное предчувствие бедствий, которые поджидают человечество на путях НТР.

В своих произведениях Кузнецов также стремится постигнуть глубину народного языка, широко использует пословицы, постоянные эпитеты, олицетворения, одухотворяя все окружающее. С фольклорной традицией связаны его образы-символы: дерево, облако, ворон и др.. При этом поэт как бы переводит привычные картины в иной ракурс – его волнуют нравственные грани личности.

Поэзия Кузнецова глубоко антиномична, исполнена контрастных противостояний и сцеплений. В мире идет непрекращающаяся борьба добра и зла. Поэт постоянно подчеркивает приоритет духовных ценностей над материальными: «Прошу у отчизны не хлеба, / А воли и ясного неба». Один из основных образов у Кузнецова – душа – бессмертное начало в человеке.

В. Бондаренко говорит об «олимпийстве» в поэзии Кузнецова. Это «олимпийство во всей своей брутальной правдивости и первичности. <…> Он [Кузнецов] становится более понятен, когда его помещаешь в совсем иную систему координат. <…> В систему олимпийского классического измерения искусства, существующую еще со времен языческой Древней Греции и языческого Древнего Рима. И единицы поэтического времени, и отношение к образу, к пространству – все оттуда. От древнегреческих поэтических мифов, далее сопрягая их с мифами кельтскими, германскими, финно-угорскими. «Где пил Гомер, где пил Софокл, / Где мрачный Дант алкал...». Через блистательное Возрождение, соприкоснувшись с Данте, и далее в наш древний славянский мир. Это уже иная мировая традиция, иной подход к категориям времени и пространства. <…>

Именно олимпийство и придает поэзии Ю. Кузнецова высочайший трагизм, трагизм во всем: в любви и в дружбе, в отношении к народу и к государству, в ощущении надвигающихся бед. В чем-то он сам со своим олимпийством – знак высокой беды («Но с предчувствием древней беды / Я ни с кем не могу поделиться. / На мои и чужие следы / Опадают зеленые листья». («Битва звезд. Поединок теней», 1976)). <…>

…Путь Ю. Кузнецова к Христу – сложнейший путь человека, знакомого с Пантеоном олимпийских богов. Он вписал Христа в свою систему олимпийских координат времени и пространства, добра и зла, победы и поражения. Но в итоге он пришел именно к православному пониманию Бога и человека. Он через олимпийское мироощущение пришел к живому Христу. Не к книжному, не к иконописному, а к Христу, живущему в сердцах простодушных мирян, к Христу, понятному простому человеку. <…>

В поэзии Ю. Кузнецова всегда сосуществуют олимпийская высота и какая-то простая брутальная реальность. И потому его любимые герои, а может быть, и прототипы героев – это или титаны, как и он сам, поверженные на землю, или простодушные русские мужики, добры молодцы из сказочной, еще дохристианской Руси. Когда он пишет про поражение титана: «Твое поражение выше / Земных и небесных знамен, / Того, кто все видит и слышит, / Того, кто горами качает, / И даже того, кто все знает, - / Но все-таки ты побежден», – он пишет и о себе самом, вознесенном силою таланта в титаны, но и побежденном той же самой ему неведомой божественной силой, а потому вознесенном в величие, но постоянно смятенном и угрюмом, удрученном увиденным на земле столь многочисленным человеческим злом, войнами, людской несправедливостью. Отсюда и ощущение тотального одиночества поверженного титана: «Одинокий в столетье родном, / Я зову в собеседники время», или еще сильнее: «Я в поколенье друга не нашел».

В поэзии [Кузнецова] – образ дыма, образ пыли – образ отца, образ смерти, образ внезапной пустоты. «Отец! - кричу. - Ты не принес нам счастья!.. / Мать в ужасе мне закрывает рот» (В. Бондаренко связывает появление этого образа с трагическими событиями из жизни поэта: война, смерть отца). <…>

Трагичность дала поэту и выход в космос, вывела на вселенский простор. <…>

Образы его России всегда мифологичны и фольклорны, даже если это создаваемый им лично миф, творимый им фольклор. <…>

У Кузнецова никогда не найдем ни ландшафтных, ни бытовых подробностей. Как говорит сам поэт: «Я в людях ценю то, что есть в них от вечного, непреходящего. Да и не только в людях. Например, можно любить Европу – женщину – абстрактно, а можно по-человечески, как героиню бессмертного мифа, быть, так сказать, соперником Зевса... проблему времени снять. Людей ты в понятие не вместишь. Они шире и глубже любого понятия. В образ – может быть, и вместишь. В символ – тем более». И потому его поэзия – всегда поэзия символов. О чем бы Кузнецов ни писал. Свое время он чувствует лишь как видимую вершину айсберга. И всегда старается вместить в свое слово подводную, глубинную суть вещей и людей, событий и мыслей. Для него простой человек – всегда мудрый человек. Мир его подробностей – вне быта, это сапоги повешенного солдата, идущие мстить сами по себе, это череп отца, по-шекспировски дающий ответ на тайну земли, это младенец, вырезанный ордынцами из чрева матери, чтобы потом стать Сергием Радонежским... Деталь, уплотненная, обобщенная до символа.

Он и в лирике своей, в самой интимной и смелой, мыслит символами, он видит в женщине, в возлюбленной, в жене ее древний смысл, ее сокровенное знание. «О древние смыслы! О древние знаки! / Зачем это яблоко светит во мраке?». Женщина в поэзии Кузнецова чище и вернее мужчины. И в ее преданности видна не рабская зависимость, а идея служения».