Новикова М.О., 51 группа

Поэзия Ю.П. Кузнецова.

1) Творчество ю.П. Кузнецова в оценке критики.

Первые книги Кузнецова «Гроза» (1966), «Во мне и рядом – даль» (1974), «Край света – за правым углом» (1976) вызвали противоположные оценки – от восторженных и глубоко аналитических (Т. Глушкова, Ю. Селезнев, В. Кожинов, Е. Ермилова) до негативно-осудительных (И. Федоров, И. Слюсарева, В. Стахов).

Многих критиков шокировали некоторые стихи Ю. Кузнецова (напр., «Я пил из черепа отца / За правду на земле»). Но поэт осознанно не программировал их эпатажного звучания. Образ у него органичен и неотрывен и содержательной мощи контекста.

Положительно о творчестве поэта отзывается В. Бондаренко («Последние поэты империи»), называя Кузнецова «Зевсом на нашем Олимпе». Он же утверждает, что «именно трагизм личности становится главным препятствием для восприятия его самого его же поэтическими соратниками. Тем более – трагизм, непонятый большинством, принимаемый за эпатаж, за провокацию, а то и за погоню вослед дешевой популярности. Обывательскому богемному мирку нет дела до того, что и сам поэт не волен быть иным, что он сам, как человек, мне думается, иногда сгибается под тяжестью своего креста («И с тех пор я не помню себя: / Это он, это дух с небосклона! / Ночью вытащил я изо лба / Золотую стрелу Аполлона». («Поэт», 1969)).

Я не вижу здесь никакого эпатажа, скорее горечь титана, потерявшего свой Олимп и одиноко бредущего неузнанным среди своих современников: “Слышал Гомера, но тот оборвал свой рассказ...”».

Бондаренко пишет и об истоках трагизма Кузнецова: «Место первого поэта России конца XX века, которое по праву заслужил Ю. Кузнецов, принесло ему больше печали и новых тревог, чем душевного спокойствия. В конце концов он изначально выбрал наиболее трудный путь. А еще вернее, пошел по пути, определенному судьбой. Не было бы войны – не было бы такого Кузнецова. Не было бы гибели отца, трагедии безотцовщины – не было бы и удивительных строк, открывших России и миру такого Кузнецова. Как быстро это стало классикой: «Шел отец, шел отец невредим / Через минное поле. / Превратился в клубящийся дым - / Ни могилы, ни боли. / Столб крутящейся пыли бредет, / Одинокий и страшный» («Возвращение», 1972)».

Бондаренко положительно отзывается и о поэтических образах поэта, о его символике. Например, отношение к образам любовной лирики: «… меня восхищают сами образы кузнецовской любовной лирики. Восхищает женская преданность и возмущает этот «упорный характер», способный лишь грубо покорять и завоевывать. И так в каждом стихотворении: не мелочи сюсюкающих подробностей, а целая вселенная любви. А если и бой, то бой на равных: «Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться / Над тем, что говорил тебе: люблю». И вот два мира встречаются вновь, равные, но разные: «Ты женщина - а это ветер вольности... / Рассеянный в печали и любви, / Одной рукой он гладил твои волосы, / Другой - топил на море корабли» («Ветер», 1969)».

В заключение Бондаренко пишет: «Как творец символов – он [Кузнецов] философ и мыслитель, но как поэт дописьменной поры, поэт первичных смыслов – он не приемлет философскую лирику. В любви ли, в политике, в которую он не боится заглядывать, в гражданском бытии своем он противопоставляет банальный мир бессмысленных аллюзий и интриг и мир высокого, но неизменно трагического бытия. Бытие манит в бездну. Он стремится к бездне, но никогда не поглощаем ею, ибо в бездне мирового простора он просматривает и лучи русской Победы. Там, где другие цепенеют от страха и растворяются в небытии, русский мир лишь стоически крепнет как символ мирового духа».

К. Анкудимов («Напролом. Размышления о поэзии Юрия Кузнецова») говорит, что поэзию Кузнецова нельзя назвать ни советской, ни антисоветской, так как «Кузнецов не поддается поверхностным (и в первую очередь – политическим) толкованиям». Он пишет, что «Кузнецов [в своей поэзии] оказался прав, потому что мы живем в реальности, предсказанной им. Эта реальность – иррациональна и мифологична до последней точки. Она всесильна, и поэтому надо уметь осмыслить ее, уметь найти общий язык с ней. <…> …реальность, которую предсказал Кузнецов, живет не по любви, не по ненависти, не по законам, не по логике, а по понятиям. Кто понимает эту реальность, тот – выживает… Тюремные порядки с чудовищными ритуалами, с делением на касты – это ведь чистой воды Полинезия. Это – Миф. И “неуставные отношения” в армии – это тоже Миф, это – обряд инициации. Все прейдет, а Миф – останется. Кузнецов попытался предупредить нас об этом». При этом Миф сам по себе для Кузнецова, по Анкудимову, – это первая реальность, природа. «Однако, вторгаясь в человеческое сознание и работая с ним, Миф проявляет себя как кусочек второй, искусственной, “сделанной” реальности. А именно – как перепрограммирующий сознание сюжет».

О героях в поэзии Кузнецова К. Анкудимов пишет следующее: «…во вселенной Кузнецова “индивидуального человека” нет вообще. Он не выживает в этих условиях. “Индивидуальный человек”, то есть человек, наделенный точной социальной характеристикой, вписанный в общественную структуру, – в кузнецовском мире способен либо погибнуть, либо улететь к чертям собачьим, либо совершить чудовищную глупость и быть осмеянным – больше он не способен ни на что. Можно перевернуть эту зависимость: те персонажи, для которых мир Кузнецова свой, не “индивидуальности”. У них нет имени, у них нет конкретного социального статуса, у них есть только обобщенные родовые или кастовые наклейки. “Отец”, “мать”, “сын”, “брат”, “мужчина”, “женщина”, “старик”, “старуха”, “солдат”, “бродяга”, “поэт”. Кто они? Все это – фантомы, созданные мифологической реальностью и обреченные извечно выполнять свои функции – в соответствии с породившей их реальностью. Вероятно, все они бессмертны (если, конечно, их функция – не в умирании). В то же время они – не существуют, поскольку являются формами мышления всеобщего мифополя. Любой контакт между двумя мирами – миром “индивидуальных людей” и миром “мифологических людей” – автоматически приводит к аннигиляции одного из этих двух миров. Если представители одного мира – люди, то это значит, что представители другого мира – не люди».

Кузнецова Анкудимов называет европейским поэтом. «Его творчество восходит к направлению, которое было жестоко оборвано в русской литературе, но чрезвычайно широко развилось в литературах западноевропейских. Назову это направление “мифо-модернизмом”.

Модернистское искусство строится на преодолении норм и установок обыденной реальности. В этом Миф – союзник модернизма, ведь он тоже стремится отменить нормы обыденной реальности (для того чтобы восстановить в своем праве законы прареальности). Рано или поздно модернисты наталкиваются на силовое поле национального Мифа и подключаются к его энергиям. Так формируется своеобразное “модернистское почвенничество”». Также Анкудимов говорит о близости поэзии Кузнецова с творчеством В. Иванова, Н. Гумилева, В. Хлебникова, Н. Клюева, А. Радловой (из русских), У.Б. Йейтса (из зарубежных), подтверждает параллель с творчеством Элиота.

Л. Васильева («Парадоксы Юрия Кузнецова»), указывая на «надменность», «наглость» поэта (отрицание Пушкина, высокомерное отношение к женщинам и женской поэзии и т.д.), подчеркивает и достоинства поэзии Кузнецова: «Поэт… появился как живое напоминание о таинственном и очевидном славянском корне, живом, несмотря ни на что. Вечность дышит в его стихах, он настойчиво, даже назойливо повторяет о ней: «Сажусь на коня вороного — / Проносится тысяча лет. / Копыт не догонят подковы, / Луна не настигнет рассвет». <…>

Его никак не обвинишь в стилизации, хотя у него ее искать не надо – пруд пруди.

Почему же тогда не обвинишь? Да потому, что этот былинный богатырь без подвига, всем своим существом выросший из тысячелетних обид и бед славянства, самый что ни на есть современный человек, я бы сказала, поэт-модернист, абстракционист».

«Поэт душевной боли, языческого мироощущения, он интуитивно привносит во все свои стихи дохристианский мир, потому так естественны в его простонародной речи, полной современных алогизмов, явления и герои не только русских, но и античных мифов, потому народные хоры в стихах предрекают его судьбу, подобно хорам греческих трагедий: «За приход ты заплатишь судьбою, / За уход ты заплатишь душой...»

Васильева указывает на сходство поэзии Кузнецова с творчеством Сальватора Дали («провокационно-заносчивый стиль обращения с миром и метафорой»), говорит о схожести темперамента Кузнецова и Маяковского.