Фрагменты из работы ф.Ницше «Философия в трагическую эпоху Греции»

«Из этой интуиции Гераклит вывел два связанных между собою отрицания…Во-первых, он отрицал двойственность различных миров, признать которую был вынужден Анаксимандр; он уже не отделял физического мира от мира метафизического, царство определенных качеств от царства неограниченной неопределенности. Теперь, после этого первого шага, он не мог уже удержаться от еще большей смелости отрицания: он отрицал вообще бытие. Ибо этот единственный мир, который ему оставался, – ограниченный вечными неписанными законами, совершающий свои приливы и отливы с железными ударами ритма, – нигде не обнаруживает постоянства, нерушимости, оплота в течении. Еще громче, чем Анаксимандр, восклицает Гераклит: «Я не вижу ничего, кроме становления. Не позволяйте обманывать себя! Если вы думаете, что нашли остров в этом мире становления и всего преходящего, причина этому – ваша близорукость, а не сущность вещей. Вы употребляете имена вещей, как будто бы они постоянны: но ведь даже поток, в который вы вступаете во второй раз, уже не тот, каким был при вашем первом в него вступлении».

Гераклит царственно владеет высшей силой интуитивного представления; к другому роду представления, совершающемуся в понятиях и логических сочетаниях, следовательно, к деятельности разума, он относится холодно, сухо, враждебно, по-видимому, даже ощущает удовольствие, если может возразить ему интуитивно добытой истиной <…> Хотя люди и думают, что видят вокруг себя нечто прочное, готовое, постоянное, – на самом же деле в каждом моменте свет и мрак, горечь и сладость так сплелись между собою, как два борца, из которых попеременно побеждает то один, то другой. Мед, по словам Гераклита, одновременно и горек, и сладок, а весь мир – сосуд с вином, который постоянно надо смешивать. Из войны противоположностей возникает всякое становление: определенные качества, кажущиеся нам постоянными, выражают только временный перевес одного борца, но война на этом не кончается, она продолжается вечно. Все происходит сообразно с этой борьбой, и именно в ней вечная справедливость <…>

Видимые нами многие качества – не вечные сущности (как позднее учил Анаксагор), но и не призраки наших чувств (как учил Парменид); они не прочное бытие, но и не мимолетное видение, мелькающее в головах людей. Третьей возможности, оставшейся Гераклиту, не мог бы угадать ни один человек, обладающий диалектическим чутьем и продолжающий рассчитывать последовательно: ибо то, что он придумал – редкость, даже в этом царстве мистических невероятностей и неожиданных космических метафор. – Мир есть игра Зевса или, выражаясь физически, – игра огня с самим собою; только в этом смысле одно – многое <…>

Существуют ли в этом мире вина, несправедливость, противоречие, страдание?

Да, восклицает Гераклит, но только для ограниченного человека, который смотрит на все отдельно и не замечает общей связи, не для всеобъединяющего бога; для него все борющееся между собою сливается в одну гармонию, невидимую для обыкновенного человеческого глаза, но понятную тому, кто, как Гераклит, подобен созерцающему богу. От его огненного взгляда не ускользает ни одной капли несправедливости в волнах окружающего его мира; и даже это основное препятствие – каким образом чистый огонь может переходить в такие нечистые формы, – преодолевается им путем возвышенной притчи. Становление и исчезновение, строение и разрушение без всякого нравственного осуждения, в вечно равной невинности – составляют в этом мире игру художника и ребенка. И так, как играют дитя и художник, играет вечно живой огонь, строит и разрушает, в невинности – в эту игру сам с собой играет «Эон»…Не преступная отвага, но все снова и снова пробуждающаяся страсть к игре вызывает к жизни новые миры <…>

То, что мало людей живет в сознании Логоса и так как повелевает глаз созерцающего художника, – это происходит от того, что их души влажны, от того, что человеческие глаза и уши и вообще весь интеллект – плохие свидетели, если «влажный ил занял их души» … Гераклит описывает только существующий видимый мир и, созерцая его, любуется им, как художник, окидывающий взглядом свое творение. Темным, грустным, плачущим, мрачным, меланхоликом, пессимистом и вообще человеком, достойным ненависти, находят его только те, которые имеют причины быть недовольными его описанием природы человека…От таких-то недовольных и слышатся многочисленные жалобы на темноту стиля Гераклита: вероятно, ни один человек никогда не писал яснее и ярче. Конечно, очень кратко и поэтому, разумеется, темно для тех, кто читает его бегло. Каким образом философ мог намеренно писать неясно, – как в этом обвиняют Гераклита, – совершенно непонятно: если только он не имеет основания скрывать свои мысли или не шут, скрывающий за обилием слов отсутствие мыслей…

Гераклит был горд; а уж если философ доходит до гордости, то гордость эта – великая. В своем творчестве никогда не ищет «публики», сочувствия масс, одобрительного хора современников. Философу свойственно одиноко прокладывать путь. Его дарование – в высшей степени редкое, в известном смысле неестественное; поэтому оно враждебно ко всем другим, даже подобным ему дарованиям и исключает их…Его путь к бессмертию тяжелее и встречает больше препятствий, чем путь всякого другого; и все же никто более, чем философ, не может быть уверен в том, что достигнет на нем цели, ибо ему негде остановиться, если не на широко распростертых крыльях всех времен; ибо в самой природе великого философа – пренебрегать настоящим и минутным. Он обладает истиной: пусть колесо времен несется куда угодно, оно никогда не уйдет от истины <…>

В то время, как каждое слово Гераклита дышит гордостью и величием истины, – истины, до которой он поднялся на крыльях интуиции, а не по веревочной лестнице логики, созерцая с проникновением Сивиллы, а не рассматривая, познавая, а не рассчитывая, – мы видим полную противоположность ему в лице его современника Парменида; это тоже тип пророка истины, но созданный изо льда, а не из огня, и разливающий вокруг себя холодный, колющий свет <…>

Если же теперь Парменид снова обращал свой взор на мир становления, существование которого он раньше пытался понять путем таких глубокомысленных комбинаций, – то он негодовал на свои глаза, что они видят становление, на уши, что слышат его. «Не доверяйте близорукому зрению, – так звучит теперь его приказание, – ни гулкому слуху, ни языку, исследуйте всю силу мышления!». Этими словами он произнес впервые критику органов познания, чрезвычайно важную, хотя еще недостаточную и роковую по своим последствиям, тем, что он отделил друг от друга чувства и способность абстрактно мыслить, или разум, как будто бы это были две совершенно чуждые друг другу силы, – он разбил интеллект и вызвал совершенно ошибочное разделение природы человека на «дух» и «тело», которое, особенно со времен Платона, как проклятие, лежит на философии. Все чувственные восприятия, – говорит Парменид, – обманчивы; и главный их обман в том, что они показывают будто и не-сущее – есть, и будто становление имеет бытие. Вся множественность и пестрота эмпирически известного нам мира, смена его качеств, порядок в его движении, – безжалостно отбрасывается им в сторону, как призрак и безумие; от них нельзя ничему научиться, и напрасен труд людей, изучающих этот мир, – ложный, ничтожный, обманно созданный нашими чувствами…Отныне истина должна обитать лишь в самых отцветших и отдаленных общих положениях, в пустой шелухе неопределенных слов, как в паутине, – и возле такой «истины» сидит философ, тоже бескровный, как абстракция, и весь затканный формулами <…>

Парменид и Зенон именно и настаивают на истинности и абсолютности понятий и отвергают весь видимый мир, как противоположность истинным и абсолютным понятиям, как объективацию нелогичности и противоречивости. Во всех своих доказательствах они исходят из совершенно недоказуемого, даже невероятного предположения, будто в нашей способности образовать понятие мы обладаем решительным высшим критерием бытия и небытия, то есть действительности и ее противоположности: эти понятия не должны приспособляться к действительности, – хотя фактически они выведены из нее, – но, наоборот, должны быть мерою действительности и, в случае противоречия ее с логикой, должны даже осудить ее. Для того чтобы признать за ними эти судейские полномочия, Парменид должен был приписать им то бытие, которое он единственно и считал бытием: мышление и непроисшедший, совершенный шар бытия уже не считались больше двумя различными родами бытия, так как не могло быть двойственности бытия. Таким образом, стало необходимо безмерно отважное утверждение, что мышление и бытие тождественны…»¹⁴.

3. Жизнь и творчество Демокрита

Биография Демокрита

Демокрит(460 -370 гг. до н.э.) – древнегреческий философ, создавший одну из «самых глубоких доктрин, которые когда-либо были выработаны человеческим умом»¹⁵. Демокрит родился в городе Абдеры в семье знатного происхождения и был известен среди соотечественников как «смеющийся» философ. Демокрит считается автором 70 сочинений, из которых до нас дошли около 300 цитат. Фрагментарный характер сохранившихся до нас текстов и противоречивые свидетельства о жизни мыслителя требуют от современного читателя взвешенного и вдумчивого подхода к фактам из жизни и творчества Демокрита. Легенда о том, будто бы Демокрит в конце жизни выжег себе глаза, трактуется исследователями двояко: одни считают самоослепление мыслителя последовательным воплощением в жизнь его стремления к чистому познанию, свободному от обмана чувств, другие же – усматривают в этом предании явное противоречие с демокритовской «теорией глаза, как важнейшего проводника впечатлений, получаемых душой». Рассказ о том, что Демокрит растратил все отцовское состояние по причине неумеренного образа жизни и вынужден был восстанавливать свое честное имя чтением «Большого миростроя», тоже вызывает большие сомнения: Льюис считает более достоверным свидетельства об умеренной и благоразумной жизни философа, а Гегель и вовсе расценивает это предание как «абдеритскую шутку». Демокрит, с одной стороны, продолжает развивать те же вопросы, что и его предшественники, с другой же стороны, мыслитель выделяется смелым и самобытным осмыслением философских тем. Так, он разрешает элейскую проблему бытия и небытия признанием атомов и пустоты в качестве первоначал сущего. Однако, в отличие от элеатов, философ утверждает реальность небытия, считая пустоту таким же равноправным началом космоса, как и атомы. Атомистическое объяснение мира, а также признание причинной обусловленности всего происходящего неизбежно ведут к возникновению ряда парадоксов, а в частности, к невозможности объяснить непротиворечивым образом происхождение мира и свободную волю человека. Согласно Гегелю, значимость атомистических воззрений Демокрита и Левкиппа заключается в формировании идеализма более высокого порядка: «Первоначало, как единица, носит, таким образом, всецело идеальный характер, но не в том смысле, что оно существует лишь в мысли, в голове, а в том смысле, что мысль представляет собою истинную сущность вещей»¹⁶. Тем не менее, Гегель констатирует «скудость» и неразвитость учения Демокрита в силу недостаточной разработанности конкретных определений. Иной взгляд на роль Демокрита в истории философии излагает Льюис, полагающий, что атомистическое учение греческого философа еще не получило должной оценки, а «Монадология» Лейбница, созданная много столетий спустя, есть не более, чем атомизм Демокрита, выраженный лишь в новых терминах¹⁷.

Вопросы по философии Демокрита:

1. Как Демокрит решает проблему первоначала мира?

2. Что отличает философа из Абдер от ионийцев и элеатов?

3. Какие черты философского мышления Демокрита сближают его с досократиками, а какие – указывают на новые пути развития философии?

4. В чем новизна демокритовской теории чувственного восприятия?

5. В чем, по мнению Демокрита, состоит высшее благо для человека?

6. Признает ли Демокрит бессмертие богов?