Ярхо В. Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. М., 1978

ственным восхождением на все более высокие вершины Если мы ограничимся только фактами, касающимися судьбы нескольких выдающихся деятелей того времени, то заметим странную закономерность: афинская демократия направляла свои удары против тех, кому ош больше всего была обязана.

Душой и вдохновителем марафонского сраженш был Мильтиад, но стоило ему через несколько месяцев неудачно повести осаду острова Пароса, как он был заподозрен в измене и приговорен к огромному по тем временам штрафу (пятьдесят талантов). Примерно череЕ десять лет история повторилась с Фемистоклом: затравленный политическими противниками, он был вынужден бежать из Афин и искать убежища у того самогс персидского царя, чье поражение он подготовил при Саламине.

Дальнейшее укрепление афинского морского могущества было связано с именем Кимона — сына Мильтиада, афинского богача, державшего свои сады открытыми для всех желающих. В частности, благодаря победе, одержанной Кимоном в первой половине 460-х годов до н. э. над персидским войском и флотом уже у южного побережья Малой Азии, фактически был решен вопрос об исходе греко-персидских войн в пользу эллинов,— когда же войско под его начальством, посланное в Спарту, чтобы помочь спартанцам в подавлении восстания илотов, не добившись успеха, вернулось домой, Кимон был осужден на изгнание, невзирая на все его заслуги.

Приход к власти (в 444 г. до н. э.) Перикла,— тоже после ожесточенной внутренней борьбы,— казалось бы, положил конец кипению политических страстей; иначе трудно объяснить, каким образом Перикл в течение почти пятнадцати лет мог избираться на высшую государственную должность стратега1. И в самом деле, авторитет Перикла был столь высок, что его противники не решались выступать в открытую. Но они явно целили в него, когда возбудили судебные процессы против его ближайших друзей, Анаксагора и Фидия, обвинив первого в бесчестии, второго — в утайке золота, отпущенного для статуи Афины. И если Фидий, сумевший так сделать золотой плащ Афины, что его можно было

1 В Афинах ежегодно избиралось десять стратегов, но фактически руководящая роль принадлежала одному-двум наиболее энергичным из них.

42

снять и взвесить, сравнительно легко доказал свою невиновность, то Анаксагору пришлось спасать свою

жизнь бегством из Афин 2.

Причина столь острых политических конфликтов, протекавших под покровом блестящих успехов афинской демократии и нередко прорывавшихся наружу, коренилась в ее социальной неоднородности, к которой в последние десятилетия V века до н. э. присоединилось фактическое перерождение ее общественно-экономиче- ской базы.

Понятие «демоса» — афинского народа — объединяло и городских ремесленников, и бедноту, нанимавшуюся гребцами на корабли, и аттическое крестьянство — владельцев мелких и мельчайших земельных наделов. Их экономические интересы далеко не всегда совпадали, точно так же, как не могло быть согласия среди двух важнейших прослоек богатой рабовладельческой верхушки— крупных земельных собственников, с одной стороны, и оптовых торговцев и хозяев ремесленных мастерских — с другой. Именно борьба между этими группировками правящего класса определяла внутренние потрясения в Афинах в течение первой половины V века до н. э. Примерно же с середины столетия и особенно в годы Пелопоннесской войны в нее стали вовлекаться и более широкие круги демоса.

Превращение Афин в одно из ведущих греческих государств, объединившее вокруг себя в качестве номинальных союзников, а фактически — вассалов многие мелкие государства Эгейского архипелага, постепенно привело к смещению первоначального соотношения в экономике и классовой структуре. Все большее значение приобретала масса мелких ремесленников и торговцев, связанных с экспортом традиционных афинских товаров: расписной керамики и оливкового масла. Возросло значение городской бедноты, из которой набирался экипаж для военных кораблей. На эти слои стали опирать-

дебного преследования близких Периклу скульптора и фило- °фа нет оснований сомневаться.

43

ческих мастерских, заинтересованные в укреплении экономического потенциала Афин далеко за их пределами.

До тех пор пока поступавшие в афинскую казну взносы от зависимых государств давали возможность вести широкое строительство и все слои населения пользовались благами мира, назревавшие противоречия давали знать о себе в смене лидеров, не затрагивавшей существенным образом бытового уклада основной массы населения; после же прихода к власти Перикла установился период известного равновесия классовых сил,— в эти годы Афины как раз стали центром притяжения для лучших умов всей Эллады. Конец периоду недолгого классового мира положила Пелопоннесская война — многолетний изнурительный спор за первенство в Греции между Афинами и Спартой, обнаживший все слабости афинской общественной системы. Крестьянство, согнанное из насиженных гнезд вторжениями спартанского войска, сгрудилось внутри афинских городских стен, где далеко не для всех нашелся кров. Мужчины призывного возраста ушли в армию. Старики, женщины и дети, оторванные от земли — их главного источника существования, кое-как перебивались на мизерное государственное пособие. Между тем аттическая земля, систематически подвергавшаяся опустошению, к концу войны оказалась в ужасном состоянии. Многие бывшие собственники, не имея средств на восстановление разоренного хозяйства, продавали свои участки удачливым предпринимателям, разбогатевшим на войне, а сами оставались жить в Афинах, возлагая надежду на всякого рода государственное вспомоществование и перебиваясь случайными заработками. Аттическое крестьянство, составлявшее основу демоса в первой половине V века до н. э., к концу его оказалось в социальном отношении сильно ослабленным.

Неизбежным следствием размывания социальной базы афинской демократии стали необратимые сдвиги в

ееидеологическом развитии.

Всилу самого характера античных городов-госу- дарств в каждом из них свободное население воспринимало себя как замкнутый коллектив, объединенный общим происхождением от легендарных предков и почитанием общих для всех богов-покровителей. Авторитет того или иного божества был, естественно, тем выше,

44

чем больших успехов внутри и извне добилось само государство; кроме того, он поддерживался древней и очень устойчивой мифологической традицией, освящавшей существующие общественные отношения и нормы воспоминаниями о подвигах местных героев. Так, афиняне не только считали себя отпрысками автохтонного царя Кекропа, не только возводили ко времени жизни его знаменитого потомка Тесея начало своей государственной организации,— самое появление на их земле благодетельной оливы они приписывали заботе АфиныПаллады и, соответственно, считали священным каждое дерево этой породы, которая, действительно, в изобилии снабжала их и плодами, и растительным маслом.

Что касается Зевса, то в нем уже со времен Солона видели главного хранителя некоей закономерности мироздания, подчиняющегося вечным нормам воздаяния и справедливости. Мимо внимания Зевса, по убеждению афинян, не проходило ни одно нарушение общественных и этических установлений, причем наказание могло настигнуть даже не самого преступника, а его детей или внуков,— рано или поздно правда должна была восторжествовать.

Действие закона мировой справедливости лучше всего было наблюдать на судьбах легендарных героев прошлого: здесь взору мыслителя и художника открывалась целая вереница поколений, нередко вовлеченных в страшные преступления. Ради царской власти брат соблазнял жену брата, а оскорбленный супруг мстил обидчику, коварно убивая его детей. Отец приносил в жертву богам родную дочь, жена сражала мужа, сын поднимал меч на мать. Царская чета, испуганная страшным пророчеством, подбрасывала новорожденного ребенка, но тот, выросши, по неведению убивал в дорожной ссоре отца и женился на овдовевшей матери. В конечном счете, однако, всегда торжествовало возмездие, восстанавливающее по божественной воле нарушенный порядок вещей. До поры до времени мир сохранял в глазах афинян свою разумность, и твердое Убеждение в ней отражало веру афинской демократии в существование благодетельных, покровительствующих ей богов.

Неотвратимый удар по этой вере нанес ход Пелопоннесской войны: почитаемая в Парфеноне — великолепном, только что отстроенном храме на вершине Акропо-

45

ля — Афина-Паллада равнодушно взирала на опустошение аттической земли, в то время как бог-прорица- тель Аполлон устами жрецов в своем знаменитом дельфийском святилище сулил афинянам одни неудачи и поражения. За пятьдесят лет до того, проницательно истолковав оракул, полученный в Дельфах, Фемистокл сумел убедить афинян в необходимости создать сильный флот, обеспечивший победу над персами при Саламине. Надо ли удивляться, что за несколько дней до сражения люди видели огромное облако пыли, идущее от Элевсина к стоянке эллинов в Саламинском проливе, и слышали голос, произносящий ритуальное восклицание в честь богинь Деметры и Персефоны? Так как сами афиняне покинули землю Аттики, то ясно было, что это — голос божества, идущего на помощь своим (Геродот, VIII, 65). Теперь, с началом Пелопоннесской войны, боги либо бездействовали, либо причиняли афинянам вред, так что трудно было по-прежнему верить в присущее им чувство справедливости.

Больше того, создавалось впечатление, что богам вообще безразлично все происходящее с людьми.

Испокон веку алтарь или священный участок, не говоря уже о самом храме, считался неприкосновенным местом, где люди искали убежища от преследования и смерти. Так, в VII веке до н. э. некий Килон пытался захватить единоличную власть в Афинах, но вместе с сообщниками оказался в осаде на Акрополе. Самому ему удалось бежать, а его приверженцы, мучимые голодом и жаждой, прекратили сопротивление, но предварительно сели в качестве умоляющих о помощи у алтаря Афины и согласились покинуть его, только получив заверения в своей безопасности. Тем не менее, лишившись покровительства богини, они были перебиты, хотя и пытались вторично найти защиту у алтаря богинь Евменид на склоне Акрополя. В те времена возглавившие эту расправу представители знатного рода Алкмеонидов были сочтены нечестивцами, привлечены спустя некоторое время к суду, и живые изгнаны, а мертвые выкопаны из могил, и кости их выброшены за пределы оскверненной ими земли 3. Это преступление Алкмеонидов против священного права убежища у алтаря помни-

3 Геродот, V, 71; Фукидид, I, 126; Аристотель, «Афинская лолития», 1; Плутарх, «Солон», 12.

46

ли в Афинах добрые две сотни лет, хотя потомки «нечестивцев» уже давно вернулись в Афины и занимали там достаточно видное положение.

Иной исход имела почти аналогичная ситуация в годы Пелопоннесской войны.

В 427 году до н. э. на далеком острове Керкире вспыхнули ожесточенные распри между местными олигархами и демократами, причем первые, как обычно, искали поддержки у спартанцев, вторые — у афинян. Поскольку к острову направлялась довольно крупная афинская эскадра, спартанские флотоводцы сочли за благо не вступать с ней в сражение и под прикрытием ночи покинули гавань Керкиры. В это время около четырехсот человек из олигархической партии находились в местном храме Геры, где они искали спасения от победивших демократов. Когда примерно пятьдесят человек из числа олигархов вышли из святилища, поддавшись уговорам демократов, чтобы предстать перед судом, все они были приговорены к смертной казни. Остальные моляшие, видя, что творится, стали убивать друг друга тут же в святилище; некоторые повесились на деревьях. Так, на протяжении семи дней, пока на рейде стояли афинские корабли, происходило избиение всех, кто казался участником антидемократического заговора, причем молящих отрывали от святынь и даже убивали около них (Фукидид, III, 81). Само собой разумеется, боги и не подумали заступиться за свои оскверняемые людьми алтари и храмы. По-видимому, прав был философ Протагор, младший современник Перикла, утверждавший, что он не знает, существуют ли боги. Этому препятствует, говорил он, неясность вопроса и краткость человеческой жизни. Если тезис Протагора нельзя назвать вполне атеистическим, то он, во всяком случае, явно устранял богов из повседневной общест- венно-политической реальности, окружающей человека.

Источником другого важного сдвига в общественном сознании афинян на протяжении V века до н. э. послужила сама демократическая государственная система.

^Афиняне очень гордились присущей их строю свободой слова: теоретически рассуждая, каждый полноправ-

*** гражданин имел право высказывать в народном собрании свое мнение по всем обсуждаемым вопросам, требовать отчета у самых ответственных должностных Лиц, выражать одобрение или порицание их деятельно-

47

Другим примером политической неустойчивости афинского народного собрания в годы войны является «митиленское дело». Под влиянием пролаконски настроенных богачей жители Митилены на острове Лесбосе решили отложиться от Морского союза, давно превратившегося в афинскую «империю», и около года выдерживали осаду афинского флота. Когда же запасы продовольствия иссякли, простой народ стал требовать от богатых, чтобы те сдали город афинянам. Войдя в Митилену, афинский флотоводец Пахет арестовал и вскоре отправил в Афины зачинщиков заговора. Разгневанные «неверностью» лесбосцев, афиняне приняли в народном собрании решение казнить не только присланных Пахетом жителей Митилены, но вообще всех ее мужчин, а женщин и детей продать в рабство. Тут Ж6 к Пахету был отправлен вестовой корабль с приказом расправиться с митиленянами. Однако уже назавтра афиняне задумались над справедливостью столь жестокого наказания поголовно всех митиленян, вновь созвали народное собрание и после ожесточенных дебатов небольшим большинством голосов постановили отменить прежнее решение. Второй корабль, посланный вдогонку первому, успел достичь Митилены как раз в тот момент, когда Пахет готовился привести в исполнение только что полученный приговор (Фукидид, III, 36—50).

В какой мере рядовой афинский гражданин, проголосовавший сегодня «за», а завтра — «против» расправы с митиленянами, мог бы считать себя персонально виновным в их гибели, если бы второму кораблю помешал встречный ветер? Не вернее ли было бы возложить ответственность на того, кто энергичной речью побудил их принять столь суровое решение? Но и этот человек, если бы он изменил свое прежнее мнение, мог снять с себя вину, ссылаясь на поддержавшее его народное собрание,— они ведь тоже должны отдавать себе отчет в том, за что голосуют. Так получалось, что нравственная ответственность за свое участие в решении государственных дел, ощущавшаяся прежде каждым членом гражданского коллектива, превращалась в нечто трудно Уловимое, а истинной силой, которая приводила в движение государственный механизм, становилось искусст- В о Убеждения.

Здесь пришло время вспомнить еще одно высказывание Протагора. «Человек есть мера всех вещей,—

49

говорил он,— существующих, что они существуют, несуществующих— что они не существуют» (фр. В 1). С точки зрения политической практики афинской демократии, это положение Протагора было безупречным: разве не люди, меряя окружающую их жизнь своей, человеческой, мерой, много лет подряд выбирали Перикла в стратеги, а затем сами лишили его доверия, чтобы вскоре же раскаяться в своем решении? Разве не люди, прилагая каждый раз меру своего разумения, сначала приговорили к смерти митиленян, а потом решили помиловать основную массу их, осудив все же на смерть около тысячи наиболее активных участников заговора? Тезис: «Человек—мера всех вещей» — являлся логическим результатом общественного развития афинской демократии, но он же вносил в ее деятельность и в сознание граждан представление об относительности общественных установлений и нравственных норм, не говоря уже о скептическом отношении к религии: если человек меряет все окружающее собственной мерой, что остается делать богам с их заботой о справедливом возмездии? И что вообще считать справедливым? Доверие, которое афиняне оказывали Периклу, или его осуждение? Почитание божественных святилищ или ненависть к своим политическим противникам? Традиционная этика несомненно требовала первого и считала естественным второе,— но что было делать, если оба постулата приходили в противоречие друг с другом? На это религия не давала ответа.

Не могла она разрешить и еще одного противоречия. Приступая к какому-нибудь предприятию, серьезные люди руководствуются обычно своим жизненным опытом, оценкой своих возможностей, способностью взвесить все обстоятельства дела. При всем том развитие событий нередко нарушает самые продуманные планы,— об этом часто говорят их участники в «Истории» Фукидида. Почему же так происходит? В эпосе, где действовала непостижимая для смертных воля богов, легко было объяснить неудачу человеческих начинаний вмешательством какого-нибудь зловредного демона. Если же боги осуществляют руководство миром по законам вечного разума, то почему он приходит в противоречие с разумом человеческим?

Ответ на этот вопрос можно было искать в двух направлениях.

50

Либо, продолжая верить во всемогущество Зевса и Афины, во всеведение Аполлона, не требовать от них объяснения тех мотивов, по которым они действуют. Достаточно того, что боги существуют и что замыслы их непостижимы для смертных,— такой ответ преграждал путь неверию и религиозному скептицизму, но делал еще более необъяснимым происхождение испытаний, нежданно-негаданно выпадающих на долю людей. Противоречие человеческого и божественного знания, расхождение разумных человеческих усилий с достигаемым результатом становилось поистине трагической проблемой.

Либо, подобно Протагору, избавить богов — даже если они существуют — от необходимости заботиться о ходе вещей на земле. Люди сами строят свою судьбу и сами несут за нее ответственность, руководствуясь заложенными в них побуждениями,— так объясняет события Пелопоннесской войны ее участник и вдумчивый исследователь Фукидид. Успех или неудача како- го-либо предприятия—похода или целой военной кампании—определяется тем, какие силы влияли на характер принимаемого решения: разум, размышление (gnome logos synesis) или искони присущие человеческой природе эмоции (orgai), среди которых важнейшую роль играют властолюбие и алчность. Действия, совершаемые под давлением необузданных, не поддающихся разуму эмоций, как правило, приводят их участников к катастрофе. Так, например, афиняне могли бы выиграть войну, если бы они остались верны советам Перикла, предостерегавшего их от стремления к непомерному расширению их державы,— даже чума, грозившая во многом опрокинуть расчеты великого афинянина, не помешала тому, чтобы первое десятилетие войны окончилось для Афин почти без всяких последствий. Зато Сицилийская экспедиция, предпринятая вопреки разуму, под влиянием экспансионистских эмоций («страстей» — orgai), нанесла сокрушительный УДар по афинскому могуществу и обозначила начало

51