Часть III

“Горячие темы”:

сцены из жизни,

мифы и поиски выхода

Елена Лопухина, Екатерина Михайлова

Кто сказал: “все сгорело дотла...”

Мы знаем ответы с детства, с тех лет, когда крутились первые пластинки Высоцкого: “нет, земля почернела от горя”... “нет, она затаилась на время”... Считалось, что это про войну. Конечно. И про войну тоже.

Отреагирование травматического опыта, постоянная работа с незажившими или плохо зарубцевавшимися душевными ранами — неотъемлемая часть обыденной, будничной практики российских психодраматистов. Наши коллеги и ученики изо дня в день работают с этим материалом: психодраме это по силам, она хорошо умеет это делать.

Наш совместный “день в психодраматической реальности” состоял из такой работы почти наполовину.

Е.М.: Нина Голосова, наша коллега, которую многие знают, как-то произнесла фразу, которая в последнее время часто мне вспоминается: “Наш образ жизни, к сожалению, не позволяет достаточно полно, подробно перерабатывать утраты”. Это относится и к пожарам, и к смертям близких, и к потере работы, и к потере молодости... А у нас утрат еще больше: мы просто живем и дышим в травматическом пространстве. Теракты, БТРы под окном, кризисы любого рода и масштаба — это ведь наша повседневная реальность, а не чьи-то там “каприччиос”. Не случайно в этот день две драмы из четырех непосредственно затрагивали тему переработки травм и утрат. Если вспоминать мою драму, то речь идет о свежей, “подострой” травме, а в драме Алины — об отдаленных последствиях тяжелой и множественной травматизации.

Е.Л.: Давай обратимся к твоей драме.

Е.М.: Горевание о всякой потере — это процесс, а жизнь требует немедленного действия, длительного, многотрудного, бесконечного. Оно, естественно, переводит в совершенно другое состояние, помогает отвлечься — так люди отвлекаются приготовлением поминальной трапезы,— но не позволяет сосредоточиться на чувствах.

Е.Л.: Профессионалам особенно важно эти моменты отслеживать и не запускать.

Е.М.: Конечно, я и фразу Нины Голосовой вспомнила неспроста. Будучи сообществом людей, много работающих, достаточно активно живущих, имеющих много обязанностей и ответственности перед клиентами, семьей, свои внутренние процессы часто мы оставляем без должного внимания. Рано или поздно они этого внимания начинают требовать. В отношении своей ситуации (как протагонист) я почувствовала — и это отчасти было причиной моего обращения за помощью к тебе и группе — две зоны возможного риска: отреагирование в сторону, в неадекватных обстоятельствах — и тогда я буду плакать, но по другому поводу и некстати, — или уход тревоги и печали на какие-то соматические уровни, что нежелательно. И, разумеется, влияние на качество работы, что нежелательно вдвойне. Такова была предыстория драмы.

Е.Л.: В результате фокусировки выяснилось, что ситуация, в которой мы с тобой будем работать, — это момент первой твоей встречи с травматическим событием. Твоя жалоба была еще и на то, что ты слишком спокойна.

Е.М.: Не просто спокойна, а бодра и оптимистична, что является защитой. Первую неделю после случившегося радость от того, что не пострадал сын, была настоящая, натуральная — это еще не было защитой. Но потом, когда началось разгребание пепелища, было бы естественным, если бы появились какие-то чувства из регистра печали, даже горя, но они не появились. Тут уже мое профессиональное ухо насторожилось в отношении собственного поведения, собственных чувств.

Е.Л.: Когда мы работаем с состоянием потери или любого резкого изменения жизни в каком угодно направлении, всегда имеет смысл начинать “перед дверью” (и в прямом, и в переносном смысле). Это одно из психодраматических правил — желательно начинать с предысторий, когда еще ничего не произошло, ничего еще не известно о случившемся .

Е.М.: Работа, начинающаяся “перед дверью”, всегда позволяет протагонисту соприкоснуться с собственными перцептивными защитами, отследить, до какого момента не воспринимается случившееся. Как раз в нашей работе это было очень ярко. В начале предсцены переживание было “один в один” как в жизни. Такое принятие к сведению, без волны сильных чувств, которые можно было бы ожидать.

Е.Л.: В обсуждаемых драмах мы имеем дело с тематикой посттравматического стресса, речь идет о резком изменении жизни, о неожиданной, серьезной потере. Сразу принять такую реальность слишком больно. Мы знаем, что первая стадия посттравматического стресса — шок и отрицание. Шок — естественная защитная реакция, реакция “обезболивания”, откладывающая контакт с невыносимыми переживаниям. Защитные механизмы позволяют постепенно допускать до сознания чувства, касающиеся того, что произошло. Особенно мощно эти защитные механизмы действуют именно на первой стадии посттравматического стресса. Этой стадии соответствует и состояние излишнего спокойствия и оптимизма, о котором ты говорила.

Есть замечательная книжка Паркинсона, которая называется “Посттравматический стресс”. Она не для профессионалов-психотерапевтов, а для спасателей, полиции, медработников — тех, кто оказывается на месте происшествия первыми. Книжка ориентирована на то, чтобы дать определенные знания о посттравматическом стрессе и обучить некоторым основам оказания первой психологической помощи людям, перенесшим тяжелую травму. Мысль автора заключается в том, что самая терапевтичная “первая помощь” — это структурированное интервью, в котором подробнейшим образом, до мельчайших деталей расспрашивают о пережитом — какие запахи, какие звуки были, что конкретно увидели, что первое пришло в голову — то есть о чувствах, мыслях, ощущениях... Это очень глубокая и правильная идея: в терапевтической работе, начиная с момента оказания первой помощи, большую пользу приносит медленное проживание, проговаривание чувств, ощущений, мыслей — всего, что здесь происходит. Такая работа позволяет лучше и быстрей принять ситуацию и является профилактикой негативного развития посттравматической реакции. И даже в тех случаях, когда человек приходит к нам не сразу, а через несколько недель, через годы и приходится работать с незавершенным посттравматическим стрессом и его негативными последствиями, все равно работа начинается с этого же.

Е.М.: Если бы мы пользовались языком НЛП, то сказали бы, что в этой ситуации важно перейти на уровень субмодальностй. Вот это самое “вижу, слышу, чувствую” и еще более открыто, еще более подробно. Я хочу обратить внимание еще на одну особенность нашей предсцены. Буквального с того момента, когда возникает эта открытая, отверстая дверь в квартиру, кругом все время есть какие-то люди — свидетели, причем это не только близкие, но и соседи. Дальше мне тоже придется там бывать не одной, потому что будут появляться какие-то строители, помощники по разборке, все время будут свидетели. И эти свидетели будут говорить: “Ну, ребята, вы так отлично держитесь! Ну, вы молодцы!”. Окружающим людям легче иметь дело с пострадавшим, когда его поведение не создает проблем, когда его можно на техническом уровне обсуждать, как состояние стенки, балки.

Е.Л.: Никто не хочет слышать подробности катастрофы — “Как я почувствовал это все...” Неудобно слишком нагружать людей своими ощущениями. Поэтому как раз то, что объективно нужно человеку, в реальной жизни, как правило, не может быть получено.

Е.М.: Я хочу здесь коснуться одного свойства, которое присуще групповой терапии и психодраме в частности. “Приход” такой темы на группу — своего рода рефрейминг темы свидетелей. Я оказываюсь в без­опасном психодраматическом пространстве, где у меня тоже есть свидетели, более того, это приятные мне, но посторонние люди, и я их ввожу в свой внутренний мир — они свидетели, да не те. Свидетели, которые могут контейнировать и выдержать. Свидетели, которые меня социометрическим образом выбрали, уже подтвердили мое право чувствовать то, что я чувствую. И я получила разрешение работать с тяжелыми, мрачными чувствами.

Е.Л.: Фактически сцена “перед дверью” выполняла еще и функцию дополнительной фокусировки проблемы. То, что называется фокусировкой действием. Здесь мы занимались уточнением контракта. Стало ясно, что актуальна возможность встретиться со всем тем, что произошло, — и без свидетелей. Основная работа должна начаться в этой точке, все остальное было только приближением к работе.

Е.М.: Когда в травматическую ситуацию попадает семья, то естественно, защитные механизмы членов семьи умножаются друг на друга и дают поле очень сильно окрашенного взаимодействия. Это само по себе может быть проблемой, но в тот день на группе мы не ее решали. Запрос был на интрапсихическую работу. Для меня было совершенно естественно и логично проститься с тем, с чем прощаюсь я, оплакать то, что нужно оплакать мне. И я ответила на вопрос директора: “Я хочу остаться одна и попрощаться со своим домом”.

Е.Л.: Я бы добавила еще и пространственное наблюдение. Как положено в драматической реальности, вопрос протагонисту: “Где это будет?” Пространство, занятое сценой, было очень маленьким, так не всегда бывает. Оно к тому же было огорожено стульями, партами, было неудобным, это был определенным образом физически организованный закуток.

Е.М.: В тот момент я такой выбор проинтерпретировала как субъективное ощущение пространства для себя. Это было осознанно и являлось подсказкой, как работать дальше.

Е.Л.: Смысл такого выбора — “У меня мало места, для моего внутреннего содержания мало места” — то, что сейчас ты сказала постфактум, тогда мне было ярко видно.

Е.М.: В доме, где случился пожар, наводнение, смерть, все время открыта дверь, все время кто-то приходит. Это движение из двери и в дверь становится маркером ситуации несчастья — в отличие от дома, где все в порядке, где дверь закрыта и жизнь отделена от внешнего мира. Поэтому возможность внутри дома остаться с закрытой дверью, отключив на время связи с внешним миром, — это еще и символ залечивания раны. Потому что отверстая дверь, которая была распахнута больше, чем обычно, как протараненная из чужого пространства в свое, — это и есть часть травмы. Дальше была работа в сцене.

Е.Л.: Работа в сцене на техническом уровне шла в очень простом режиме — постепенное, последовательное появление в драме предметов обстановки, которые эмоционально окрашены, значимы.

Е.М.: Сразу появились не только те объекты, которые реально находились в этом месте действия, но, поскольку мы уже стали трансформировать реальность, появились и символические объекты — те же Три Свечи. Они дают мягкое и чуть приглушенное освещение, создают ощущение камерности и являются огнем, то есть сконтейнированным, безопасным, интимным кусочком той стихии, которая и явилась причиной бедствия. Кроме того, свечи — это погребальный символ.

Е.Л.: Свечи — очень важный момент. Они выполняют еще и другие функции: во-первых, облегчают возможность самососредоточения, а во-вторых, в полуосвещенном мягким светом пространстве все выглядит не так катастрофично, а даже немного эстетизированно.

Е.М.: Даже в безобразных, страшных последствиях серьезного горения можно увидеть какие-то свои блики и отсветы, которые очень-очень мягко намекают на то, как красиво, может быть, станет опять. Когда-нибудь.

Е.Л.: В образе Свечей содержится некоторое указание на тот аспект исцеления, который в полной мере появляется как раз на последних стадиях проработки посттравматического стресса. Речь идет о процессе эстетизации случившегося — о заключении в рамку, в картину, которую можно дистанцировать от себя, осмыслить.

Е.М.: Следующий персонаж — Зеркало, от которого осталась одна рама. Эта рама безнадежно, безвозвратно пострадала, стекло вывалилось совсем, остались зазубрины, осколки. То есть рама без содержания. Зеркало — то, куда бросаешь взгляд, уходя из дома или приходя, устанавливая какой-то контакт с собой. Это свидетель жизни в доме, безусловно женский предмет. Свечи — это условие, безмолвный хор, а Зеркало — первый персонаж, с которым возникает настоящее взаимодействие и начинается работа горевания: я припоминаю, что некоторое подступание чувств, слез и боли началось именно с обмена ролями с Зеркалом.

Е.Л.: А при заключении контракта на драму ты совершенно четко сказала, что хочешь найти контакт с чувствами.

Е.М.: Да, это был первый шаг выполнения контракта — действительно возникло чувство. Все, что происходило до, было условиями для его возникновения, которые в жизни не могли быть выполнены. Все последующие обмены ролями следуют той же самой логике — то, чем ты для меня было, — то, чем ты для меня осталось.

Е.Л.: Существует прямое, понятное значение потерь, а есть еще и обобщенное, символическое. В гибели Зеркала для меня еще звучала тема “потери себя”. Зеркало было наиболее насыщено символическим содержанием из всех предметов в драме. Оно было одним из двух предметов, представляющих символ дома как такового.

Е.М.: “Любой дом — отражение хозяина”. Сгорело в этом огне, кроме всего прочего, еще и отражение меня.

Е.Л.: В данном случае это важный компонент процесса горевания — возврат к себе, к той части себя, что была спроецирована нами на вещи, которые мы полюбили, обжили, освоили, и на время отдана этим вещам, “заключена” в них.

Е.М.: Следующий введенный персонаж — Внутренняя Дверь, которая являет собой картину полного сгорания (до угля). И одновременно мне смутно чудится, что это “вторая дверь”, второй рубеж или порог в приближении к более глубоко лежащим чувствам: туда страшно, но нужно войти. Как протагонисту, мне в сцене было важно, что она большая, как ворота, она в таком состоянии и такого размера, что справиться с ней и с тем, что случилось, путем мытья и чистки — невозможно, ее не починишь. Это то, с чем я не могу справиться.

Е.Л.: Если вернуться к теме “открытой двери”, к тому, что травма как бы открывает двери настежь, то это еще одна конкретная символизация сущности переживания. Тема безвозвратно потерянной двери понимается не только как физическая дверь, но и как безвозвратно потерянная целостность.

Е.М.: Дальше мы переходим к третьему персонажу. Это Кошка. Ее тельце лежало на пороге внутренней двери. Как у протагониста, у меня были некоторые сомнения, могу ли я на эту роль попросить Алину, потому что у нее тема смерти, суицида звучала. Я спросила у нее отчетливо, можно ли это сделать. Мне было дано согласие, которому я поверила. Это отдельная “выгода” — работа в хорошей группе, где протагонист может делать свое дело, не опасаясь, что это может быть травматичным еще для кого-то. Если что-то чересчур, протагонисту просто об этом скажут.

В процессе работы я не обратила внимание, мне потом только пришло в голову, что с мертвым тельцем Кошки меня директор ролями не менял.

Потери можно оплакать, с ними можно проститься, но ты-то жива — это важно. Все может быть восстановлено, кроме жизни.

Е.Л.: Это единственное по-настоящему безвозвратное. Ты сейчас сказала то, что в тот момент я не могла поймать, но чувствовала интуитивно. Не стоит менять ролями в сцене автокатастрофы со всеми мертвыми телами, которые рядом лежат, если ты остался жить. Это фактически означает необходимость идентификации с умершими, что безумно страшно, больно. Формальное соблюдение технологии психодрамы с обменом ролей здесь не рекомендуется — не только потому, что будет возникать сопротивление, но и во избежание дополнительной травматизации.

Е.М.: Если выходить в методическую плоскость, что ты сейчас и сделала, точно так же в сценах тяжелого насилия мы не меняем ролями с насильником, с агрессором. По разным причинам мы уходим здесь от обмена ролями. Нам важнее поддержать, подтвердить коммуникацию в одну сторону и право на нее. Если говорить о чувствах, то их здесь было много. Это было самое настоящее горе и много слез. Потом в шеринге Алина, которая была в роли Кошки, сказала, что чувствовала, как слезы на нее лились.

Е.Л.: Хочется обратить внимание на стилистику твоего контакта с Кошкой еще и в расширительном плане, на то, чем этот контакт был похож на взаимодействие с вещами — с Зеркалом, с Дверью. В особенностях этой стилистики можно было увидеть некоторое указание на то, что на самом деле нужно протагонисту в данной ситуации, какого рода внутренняя работа сейчас необходима для исцеления. Нужен был любовный и одновременно эстетический контакт с утраченным. Так любовно, с нежностью поглаживается рама, дверь, ручка... У протагони­ста, находящегося на другой фазе процесса переработки потери, это выглядело бы по-другому.

Е.М.: Есть встречная гипотеза. Суть моей практической работы во внешнем мире — в этом доме — заключалась в том, что его надо полностью добить, ободрать к предстоящему ремонту. Это не поглаживание, а раздирание. Именно как антитеза, требуется нечто противоположное. Прощания ведь не было — только в психодраме оно происходит.

Е.Л.: Для меня это прощание звучало еще и как любовное покаяние, как “прости меня”, потому что потери всегда связаны с чувством вины. В этой ласковости, нежности, любовности прощания с вещами был момент, который я для себя расценила как некоторое выражение твоего чувства вины.

Е.М.: “Вина” — это не совсем точное слово. Это где-то рядом.

Е.Л.: Из той же области, но скорее в смысле “прости” за боль, причиненную невольно, непреднамеренно.

Е.М.: “Прости” — в смысле “прощай”.

Е.Л.: Это одна сторона, но я хочу подчеркнуть и тему причинения непреднамеренной боли. На мой взгляд, здесь есть определенный компонент вины, но это не та вина, когда ты приписываешь себе “мог, да не сделал”, мог предотвратить. Скорее, без вины виноватый. Во время драмы у меня было желание, хотя я его и не осуществила, продублировать протагониста. В моей фантазии из роли дубля — именно потому что я знаю, как ты любишь свой дом, — возникли слова: “Я любила недостаточно, прости”.

Е.М.: Ты была бы права, хотя это был бы ход уже в другую драму. Может быть, это была бы история про кризис середины жизни — и про уходящие роли, про их части, с которыми прощаешься. В частности, роль “мамочки” и роль “хозяюшки”, которую я бы тоже отнесла к своим уходящим ролям, во всяком случае в последний период жизни, когда количество работы и всяких действий во внешнем мире очень сильно перевесило выхаживание, облизывание своего дома.

Е.Л.: Это некоторое “прости” за то, что я перестаю быть такой хозяйкой?

Е.М.: У меня есть такая шутка, что гнездостроительная деятельность как-то связана с репродуктивным возрастом. Тема “прости”, конечно, звучала. Это важный общий стиль драмы, общая тональность. Фактически здесь на дне работы с травмой лежит некоторый более крупный, не ситуативный уже уровень работы про жизненные циклы, про необходимость создавать новые смыслы, иначе себя мотивировать для какой-то деятельности.

Е.Л.: Это и после твоей драмы придавало работе группы ощущение присутствия более широкого смысла, чем просто работа с потерей. На следующий день на процесс-анализе члены группы это отмечали. Было ощущение Бетховена, а не Шуберта, ощущение пафоса, торжественности в атмосфере, люди сидели не шелохнувшись, преисполненные значимости момента. Приходит в голову метафора из сказки Шварца “Обыкновенное чудо”: “Я придумал эту сказку, чтобы поговорить с тобой о любви”. Можно перефразировать так: “Это жизнь или судьба придумала пожар, чтобы поговорить о возрасте, о скоротечности жизни, о печали по этому поводу”. Наверное, это самое важное в твоей драме... Давай вернемся к ее содержанию.

Е.М.: Следующий персонаж — Буфет, тот самый бабушкин старинный буфет, которому почти 200 лет, который пережил пожар Москвы 1812 года. Бабушкин буфет — настоящая вещь, древняя, знавшая куда больше одного поколения людей. Она поднимает тему корней, наследства, законности этого наследства. Взаимодействие с Буфетом имеет характер empowerment’а*, когда это уже ресурсная фигура, которая сообщает: “Ничего, и не такое бывало, раз я здесь, то и ты здесь”.

Е.Л.: Одним из источников empowerment’а в работе является обращение к генеалогическому древу, к более широкому контексту семьи во времени. Что подчеркивает любой посттравматический стресс? Разрыв временной континуальности. Требуется ее восстановление. Возврат к семейным корням во многих случаях действительно этому помогает. Позволяет почувствовать себя “большим, чем отдельное мое существование”. Один из терапевтических эффектов такой работы — снижение уровня тревоги. Как известно, примитивные народы легче переживали смерть, потому что для них главным было то, что сохранялся род. То есть символическое сохранение рода важнее, чем сохранение отдельной жизни, отдельных событий жизни. Жизнь в целом важнее, чем конкретный ее этап.

Е.М.: Следующий появившийся персонаж — три Горшка с обгорелыми, сварившимися в невероятной температуре цветами (которых на самом деле было гораздо больше, чем три). Это были три конкретных растения, каждое из которых имело свою предысторию. Поговорив и поменявшись ролями со своими обваренными цветочными горшками, я как протагонист почувствовала, что отреагирование заканчивается, что я уже сделала ту работу оплакивания и прощания, которую собиралась, и нужен следующий шаг.

Е.Л.: И тогда наступила пауза. Особенно отчетливо я заметила падение энергетики именно в паузе после первого моего вопроса: “Есть ли здесь какие-то еще предметы?” И услышала в ответ: “Вроде нет”. Ты пребывала в некоторой растерянности. Здесь мой ход был очень прос­той и обычный для психодраматической техники, но важный именно в данном случае. Я настойчиво попросила тебя посмотреть вокруг еще раз, на все, что здесь есть. Спросила: если не предметы, то есть ли здесь еще что-нибудь, что важно, значимо. Этот классический прием всегда применяется в технике построения комнаты. По принципу постскриптума... Потому что в тот момент, когда вроде бы всё, — ослаб­ляется защита и на поверхность выходит то, к чему не было прямого доступа или он был затруднен. И я совершенно не удивилась, что ты тут же сказала: “Ага!”. Чего же тут не хватает, что тут есть еще, когда все закончено, что осталось за кадром? А за кадром осталась Копоть. Так появляется еще один важный персонаж. Обмен ролями с Копотью показал, что в фигуре Копоти очень много энергии. Копоть, с моей точки зрения, символизировала агрессивную, разрушительную, враждебную силу (рок, судьба), которая вмешалась в жизнь. Появилась фигура врага, антагониста. Если бы ее не было, то работа была бы слишком слабой, частичной.

Е.М.: После стихийного бедствия одна из эмоциональных трудностей человека, который его пережил, состоит в том, что нет объекта агрессии. Ну не ЖЭК же за неправильную проводку ненавидеть! Гораздо лучше, когда его поиск происходит в символическом плане, то есть в своих внутренних репрезентациях. Лучше, чем когда это отыгрывается в поведении, в жизни, неадекватным образом. В ситуации стихийного несчастья такой риск велик. Мы же понимаем, что все персонажи любой драмы не только части мира протагониста, но и часть самого протагониста. Это второй важный момент. В отличие от самого огня, копоть — разрушительный агент длительного действия, что при другом направлении работы могло бы вывести на тему обращения со своей собственной агрессией, длительной, застаивающейся, которую вы­скребаешь из всех углов, а она все равно там.

Третий момент — “превосходящие силы противника”.

Е.Л.: То, что я в данном случае обозначила словом “рок”.

Е.М.: Некоторая вездесущесть копоти, и то, как мгновенно она меняет, искажает, делает непригодным для жизни все, к чему прикасается. По ходу этих уборочных работ у меня не раз возникала ассоциация с радиацией, с тем, что везде, от чего нет защиты.

Следующая ассоциация — радиация-рак. На эту тему не очень хочется сильно задумываться, но раз уж работа сделана, то одна из ее дальних веточек, которые не были взяты в разработку подробно, касалась того, какую психосоматику можно спровоцировать, игнорируя копоть, “радиационное” загрязнение. И что бывает, когда потеря, беда, несчастье, агрессия слишком долго удерживаются и “уборочные работы” не проводятся внутри.

Я не прикладываю это к себе буквально, но в профессиональной части моего сознания такой вопрос сейчас возникает. Этот персонаж имеет очень большую энергию. Энергетический расклад таков, что на него, конечно, следовало обратить внимание.

Е.Л.: Я бы добавила еще один слой анализа. Следующей фазой посттравматического стресса после шока-отрицания и, соответственно, следующим этапом работы с ним является агрессия. Неважно, через какое время после случившегося была разыграна драма, но мы всегда смотрим, на какой фазе посттравматического стресса находится человек. Если вспомнить о первом проявлении Копоти как персонажа, о том, какой Копоть была представлена в разогреве, то там не было даже самых слабых проявлений агрессии, даже малейшего намека на проявление раздражения. Из чего я как директор сделала для себя вывод: если уж на какие чувства и есть максимальный запрет из всего репертуара чувственной шкалы, то на агрессию. Что для работы с посттравматическим стрессом весьма важное обстоятельство. Может произойти застревание на любой фазе, если человек не проживает ее полноценно, не завершает необходимую внутреннюю работу. Такое застревание нередко бывает связано с запретом на соответствующие чувства. Но какими бы причинами ни было вызвано полное или частичное застревание на фазе агрессии, нам обязательно надо на каком-то этапе работы стимулировать ее выход наружу в виде естественной, спонтанной реакции, той самой накопленной агрессивной энергии.

Как мы уже говорили, первой фазе посттравматического стресса соответствует работа на уровне субмодальностей с принятием факта случившегося. А у нас главная работа идет над принятием и проживанием своих агрессивных чувств. Психодрама дает очень интересный дополнительный инструмент для такой работы. То, что в своей роли пока еще запрещено, в роли агрессивного персонажа, в роли другого уже может быть разрешено. Поэтому появление очень большой энергетической заряженности персонажа-Копоти, с ее сарказмом, демоническим хохотом, с издевательским компонентом этой роли, дает протагонисту возможность хотя бы как-то соприкоснуться и начать работу со своими агрессивными чувствами, даже если их полная проработка пока не может быть достигнута.

Е.М.: Это одна из богатых возможностей психодрамы, которая позволяет работать с тем, с чем напрямую работать пока невозможно, уже невозможно или вообще невозможно.

Если говорить не о содержании, а только об энергетике, то фактически это возвращение энергии. В агрессии содержится очень большой компонент жизни. То, что жизнь приходит в роли смерти, является еще и некоторым синтезом противоположностей, снятием оппозиций.

Что касается терапевтического механизма данной работы, того, как она делалась, то мы начинали с некоторой разделенности, нецелостности: подавленные чувства, нет контакта с ними, оборванная временная континуальность, “подвешенность” и неопределенность, темнота. К этому моменту мы не только оплакали утраты и получили какие-то первые намеки на исцеление, но еще и включили в действующую целостную сцену элемент агрессии. Это тоже “присвоение обратно” некоторой важной части, шаг на пути восстановления целостности переживания. У персонажа Копоти, кроме сарказма, садизма и демонизма есть еще одна черта — упрямство, стойкость: ее ничем не выведешь. И эта краска в своем позитивном проявлении превращается в упрямство, стойкость в достижении.

Е.Л.: А еще она бросает вызов. Я бы подчеркнула провокативную функцию этой фигуры, потому что при обмене ролями, столкнувшись с упрямой, агрессивной субстанцией Копоти, протагонист получает вызов. В психодраме ход с провокацией негативного персонажа достаточно часто становится средством продвижения. Как только тебе скажут “не пущу”, появляется “я пройду”. Такая провокация — способ мотивации и активизации энергии в своей роли. Упрямство в конце этой микросцены проявилось в поведении протагониста — “Ты упряма, а я тебя переупрямлю”. Это замечательно, потому что один из компонентов трагедии заключается в том, что руки опускаются, а здесь возвращается желание активно действовать, а не просто жить, происходит возвращение потерянного и появляется доступ к ресурсам. Такой доступ может быть получен не только от положительных персонажей, но, как мы знаем по мифам, и от всяких “трикстерских”, шутовских, провоцирующих персонажей. Копоть здесь явно не была лишь однозначно злой и агрессивной, а содержала в себе и элементы провокативности, сарказма, смеха. Трикстер — это фигура, порождающая движение, развитие, трансформацию. У меня появилось чувство радости, и группа тоже очень эмоционально реагировала в тот момент, когда ты из своей роли сказала: “Фиг тебе, не выйдет”. Раздался смех, все почувствовали облегчение — произошел момент снятия напряжения.

Е.М.: Это было сильное чувство, и оно отличалось от тех чувств, с которыми мы встречались до сих пор. Даже ненормативная лексика, которая использовалась в тот момент, для меня как протагониста означала: “На войне как на войне”. Это мобилизация ресурсов до победного конца. Не просто пережить, перемучиться, перетерпеть, а еще и победить.

Е.Л.: У меня возникла занятная ассоциация, связанная не с твоей драмой непосредственно, а с темой кризиса, который переживала тогда наша страна. Твой пожар произошел в конце девяносто восьмого года. Я думала об этой драме как о некоей символизации тех процессов в коллективном бессознательном, которые происходили в тот кризисный период. Некоторые знакомые мне бизнесмены, когда кризис наступил, ныли, а другие говорили: “Мы должны выйти из кризиса с поднятой головой”. Отношение к кризису как к вызову, как к стимулу, мобилизующему силы и волю, — важный компонент “здоровой” реакции на жизненные испытания.

Выход на уровень таких переживаний действительно говорит о том, что камерное прощание, как основной контракт в этой драме, закончено. Близится выход героя наружу из потустороннего мира — к реальности.

Е.М.: В ситуациях типа пожара, беды, которая нарушает течение жизни, возникает — во всяком случае для женщины — не дилемма, а множественный выбор. Существует страдательная женская роль — выгребать дерьмо. Дело почти безнадежное, потому что в такой ситуации его полностью не выгребешь. А есть еще линия — воспользоваться случившейся ситуацией для того, чтобы пересмотреть свои жизненные “контракты”. В процессе бесконечного обсуждения и планирования того, какая жизнь должна быть в этом доме после ремонта, я сделала важный для себя шаг — у меня будет своя комната, чего раньше не было. Когда речь идет о борьбе за границы, за относительную автономность, всегда требуется определенная настойчивость, последовательность, ассертивность. В этом смысле проработка агрессивной линии “фиг тебе” важна, потому что необходимо оставить злобные, гримасничающие аспекты в терапевтической работе и взять энергию достижения, вернувшись в реальность.

Е.Л.: Если бы это была “драка”, выражение гнева с полным чувством, с батакой или словами, это была бы иная работа. Здесь же трикстерский компонент сцены содержал в себе еще и юмор. Нельзя ёрничать на первых этапах горевания, но на определенных этапах работы с горем очень важно внести элемент юмора, — когда человек к этому готов. Воспринять юмористическую сторону событий, нарушивших течение жизни, — значит встать в метапозицию по отношению к происходящему. Слегка ироничное, более отстраненное отношение к происходящему позволяет выйти из полной погруженности в чувство горя и посмотреть на случившееся как на что-то важное, но уже не в полнеба размером.

Е.М.: Есть еще один аспект линии агрессии, упрямства. Подобные события действительно заставляют пересмотреть контракты, приоритеты — и на уровне бесконечного множества вещей, которые есть в любом доме, избавиться от ненужного, лишнего. Когда говорят: “Гори оно синим пламенем”, это своего рода призывание стихий — выбросить, отказаться, отдать, отпустить. В тот период приходилось тысячи раз решать судьбу конкретного предмета: чинить, то есть лечить, отмывать, или выбрасывать, или менять. Такие решения сами по себе забирают очень много энергии. В данном случае произошла своеобразная энергетическая инъекция — из роли антагониста. Она очень помогает, я могу это сказать по собственному опыту. Вопрос состоял том, буду ли я “это” защищать от тебя, Копоть, или тебя здесь столько, что пошел вон, гори синим пламенем, на помойку. В результате этой работы очень облегчается процесс принятия практических решений.

Е.Л.: Был еще один важный момент инсайта, который остался внутри, не был отчетливо проговорен вслух. Ты произнесла фразу: “Ты не смерть”. То есть ты просто копоть, ты не копоть плюс что-то, чем я тебя наделила, ты не судьба, не рок, не смерть, в смысле — я снимаю с тебя архетипические проекции. Мы часто придаем роковой смысл травматическим событиям, осуществляя проекцию архетипической Тени, абсолютного зла, и чувствуем по отношению к ним ужас, беспомощность и отчаяние. Поэтому я считаю таким значимым в твоей драме момент обесценивания, низведения копоти до уровня просто копоти — противной, гадкой, требующей большого количества работы, но не несущей в себе рокового смысла. Может быть, и трикстерский аспект сцены был связан с необходимостью такого обесценивания, снятия компонента проекции. Когда фигура Копоти лишилась архетипической нагрузки, у протагониста возникло ощущение изменения, уменьшения масштаба фигуры и явное чувство облегчения. Группа тоже его испытала, и для нее в этом был важный терапевтический эффект. И мы смогли перейти к последнему эпизоду драмы — к завершающему разговору с Зеркалом, возвращению потерянного благословения и обретению себя.

Е.М.: И снова хочется обратить внимание на сплетение образов, тем и смыслов. Об огне, цветочных горшках, старых вещах мы уже говорили — между второй и четвертой драмами дня тоже есть отчетливые связки.

Е.Л.: Четвертая драма дня — драма Алины. Ее темой было “поработать с ощущением умирания” и его причиной, а также получить какой-то ресурс, чтобы она могла нормально жить дальше. Но основной акцент запроса состоял в желании понять, почему без всяких видимых причин у нее возникло такое состояние.

Делая драму Алины, необходимо было учесть ряд уже известных фактов из ее жизни. Самый важный из них — два года тому назад умер ее отец. Как раз тогда она пришла на нашу группу и тогда же была разыграна самая первая драма Алины, связанная с ее состоянием после смерти отца. Ровно через год мы опять работали в ее драме с гореванием об утрате отца. И теперь, когда прошел еще год, оказалось, что у Алины полностью отсутствует — по крайней мере, на уровне осознавания — сопоставление во времени ее актуального состояния и годовщины смерти отца. Она сама об этом как бы забыла, что выяснилось только на шеринге. Но и я, и группа об этом помнили. Одна из моих гипотез заключалась в том, что возникающее непонятно отчего и “на ровном месте” депрессивное состояние, отчетливо привязано к годовщине смерти отца.

Работа над утратой очень осложняется предысторией отношения Алины к отцу. Ее мать не хотела рожать от него ребенка. Семейная легенда звучит так: мать Алины получила разрешение на аборт, апеллируя к тому, что муж психически нездоров. Она пришла к отцу в больницу, держа в руках разрешение. Отец выхватил эту бумажку и разорвал. По семейной легенде, он фактически является тем, кто дал Алине жизнь вопреки желанию матери. И это, по-видимому, одна из причин чрезвычайно высокой значимости отца для Алины.

Когда он выздоровел или, по крайней мере, компенсировался, то был очень хорошим отцом. Только однажды, когда вся семья сидела и ела на кухне, у отца Алины неожиданно началось острое состояние: ему казалось, что наводнение затапливает комнату, он кричал, забирался на шкаф... Мать вызвала перевозку, и на глазах маленькой девочки санитары жестоко обращались с ним. Аля кричала, пыталась его спасти... На мой взгляд, это самая главная ее травма.

Е.М.: Давай вернемся к разогреву.

Е.Л.: Протагонистка выбрала на первичном разогреве предмет, который назывался Каток. По словам Алины, образ Катка, как будто раскатывающего ее, очень четко описывает ее состояние депрессии, которое она определила как умирание — “жизнь уходит”. Более того, Алина говорила, что возникший образ ее дополнительно разогрел к работе над своим личностным запросом.

Е.М.: “Я не могу понять, что по мне проехалось”, — сказала она чуть раньше в этот день.

Е.Л.: Времени для драмы оставалось мало, поэтому, чтобы “сократить дорожку”, я решила не запрашивать какие-то идеи протагонистки о том, что могло бы стать первой сценой. Напротив, поскольку Алина обращалась к образу Катка несколько раз в течение дня, пользовалась им как метафорой на шерингах, мне показалось целесообразным предложить воспользоваться ее метафорой для начала психодраматической работы. Я сказала ей: “Ты несколько раз возвращалась к метафоре катка, к тому, что лежишь и живешь, как раздавленная катком. Вот ты сейчас говорила о своих реальных проблемах, а у меня в голове эта твоя метафора”. Когда Алина приняла мое предложение, я попросила ее лечь на коврик в ту позу, которая соответствует ее состоянию раздавленности Катком.

Е.М.: Когда было предложено сыграть предметы, имеющие отношение к теме возможной сегодняшней драмы и Алина показывала этот Каток, то он был полон невероятной энергии, очень агрессивен — этакий каток-убийца. Он преследовал людей, а не просто укатывал асфальт, он всем был недоволен, отвергал все материалы, которые группа под него пыталась сыпать или класть. Очень капризный Каток. Сама Алина все это время стояла наклонившись, как бы в упоре, как человек, который собрался бодаться: низко наклоненная голова и носорожье движение по прямой.

Е.Л.: Образ носорога даже больше похож, чем каток.

Е.М.: Это было в самом начале дня, а в последней, четвертой драме в конце дня ты как директор сразу предлагаешь роль того, по кому проехался каток.

Е.Л.: Потому еще, что отношения с Катком — метафора не только депрессивного состояния Алины, но и особенностей взаимоотношений с матерью, от которых она страдает. Предъявляя запрос на драму, Алина жаловалась в том числе на то, что на взаимодействие с матерью у нее уходит очень много энергии и сил, что ее подавляют эти взаимоотношения. И поэтому, когда она легла в искореженную, раздавленную позу...

Е.М.: Я упоминаю об этой позе потому, что мне важно установить еще одну связь. Во второй драме, где она была в роли погибшей Кошки и лежала на боку...

Е.Л.: Она лежала наполовину плоско, а наполовину на боку. Предъявляя свою проблему, она напомнила про эту Кошку. В течение дня она побывала в “убитых” состояниях несколько раз. Я сделала следующий ход, сказав: “А теперь давай представим совершенно фантастическую ситуацию, что твоя мама видит тебя в таком состоянии”. Это была символическая сцена. Алина говорила, что она в этом состоянии находится одна. А что будет происходить, если мама придет к тебе, когда ты валяешься в таком состоянии? Это был мой режиссерский ход по совмещению двух разных планов — темы Мамы и метафоры Катка. У меня была гипотеза, что Каток — это мама, или что-то связанное с мамой, или то, что проявляется в поведении мамы.

Е.М.: Ты сказала до этого, что Алинины драмы были посвящены в основном отцовской теме. То есть работа с материнской фигурой откладывалась.

Е.Л.: В них появлялась мама, но отношения с ней никогда еще не прорабатывались глубоко. Я должна заранее сказать, что данная драма, начинавшаяся с появления материнской фигуры, тоже была, по сути, посвящена отношениям с папой. Через маму мы вышли на папу. Не то чтобы Алина откладывает работу с материнской фигурой, у нее были “мама-драмы”. Но драмы про маму никогда не бывали у Алины такими эмоциональными, как драмы, где возникала тема папы. У нее действительно с папой связано так много, что как только в ходе “мама-драмы” возникает эмоциональный накал, сразу появляется фигура папы и необходимость обращаться к темам, связанным с ним.

Е.М.: Значит ли это для тебя, что процесс горевания у Алины не завершен?

Е.Л.: Я не думаю, что он завершен. С моей точки зрения, Алина не сможет до конца завершить горевание о потере отца, пока в достаточной мере не проработает связанный с отцом материал, все другие травмы. Материал, наличие которого пока затрудняет процесс горевания о потере отца, еще остается, хотя многое в этом направлении уже сделано. Шагом вперед в данной работе была драма про упомянутый выше эпизод с острым состоянием отца. К тому же материалу относится и тема ожидания конца жизни, к которой Алина вновь и вновь возвращается, причем каждый раз всплывают разные аспекты темы. Так, полгода назад Алина предъявляла тему кризиса середины жизни: “Почему у меня ощущение, что жизнь кончилась”. Я ее спросила, когда жизнь кончается, и она ответила, что в 37 лет — возраст, к которому она приближается. Мы стали искать значение этой даты в семейной истории. Выяснилось, что в истории семьи, прежде всего по отцовской линии, был целый ряд трагических событий, происходивших с мужчинами в возрасте 37 лет, — смерти, аресты... Здесь над многим надо еще работать, в том числе и для того, чтобы облегчить процесс горевания.

Вернемся к драме. Начинается первая сцена. При обмене ролями с матерью Алина была дублем вспомогательного лица, игравшего мать. Обычная техника обмена ролями в данном случае нежелательна, потому что прямая идентификация с матерью для Алины была бы очень тяжела. В роли Матери она демонстрировала злое, мстительное, капризное, издевательское поведение. В этом эпизоде было многое сказано, но главным для меня оказалось то, что в итоге (с помощью моего дополнительного дублирования) мать посылает Алине следующее сообщение: “Я тебя ненавижу, ты отняла у меня мужа, я хочу тебе мстить, я хочу тебя уничтожить, но убивать я тебя не хочу, я хочу тебя использовать, наслаждаться твоей агонией, мучением, страданиями, а ты все это будешь терпеть, потому что когда отец умирал, ты обещала ему позаботиться обо мне”. Более того, мать ей говорила: “Когда я умру, ты все равно от меня не избавишься”. Мать физически Алину пережимала, трясла, уничтожала, как бы пыталась придушить. Замечу, что Алина раньше жаловалась, что она порой испытывает за­труднения дыхания. Даже в роли дубля матери Алине было очень плохо, поэтому, как только главное сообщение от матери было высказано, я вывела ее из этой роли. В своей роли она пыталась физически сопротивляться, но в то же время показывала своим поведением, что не может избавиться от матери.

Когда прозвучала фраза про обещание отцу, я уточнила у Алины, что это было за обещание. Когда отец, умирая (умирал он от рака), на какое-то время пришел в сознание, он просил Алину позаботиться о матери, несмотря на то, что мать всю жизнь его мучила, терзала. Фактически Алина отдала матери власть над собой. Потому что просьба отца не содержала определения, до какой же степени она должна заботиться о матери. Может, она ей всю свою жизнь должна отдать?

Тогда я предложила Алине вторую сцену — встретиться с отцом и спросить, действительно ли он хочет, чтобы она так жила, это ли он имел в виду, когда брал с нее обещание заботиться о матери. Мы строили сцену в символическом пространстве. Был вызван “дух” отца, для того чтобы выяснить у него правду. Поставили два стула, Алина менялась ролями с духом отца, по мере необходимости я ее дублировала. Алина несколько раз говорила с отцом в других драмах, поэтому здесь уже не было компонента “я скучаю по тебе”, сильной печали, горестности и боли. Она просто задала ему предложенный мною вопрос. Сцена проходила как обычный спокойный разговор.

Отец для Алины — позитивный персонаж. Поэтому, как я и ожидала, он не только проявил свою любовь и тепло, но и “очистил” свое сообщение: “Да ты что, я совсем не это имел в виду, я имел в виду помощь материальную, я не хочу, чтобы ты мучилась. Я желаю тебе счастья и совсем не хочу, чтобы ты умирала. Я хочу, чтобы ты жила, я тебя всегда любил”. Алина почувствовала облегчение. Однако, получив это сообщение, выяснив, что никакого “поглощения” не предполагалось, она несколько раз переспрашивала, задавала дополнительные вопросы на проверку. Но вопрос о том, имеет ли она право выражать агрессию, Алина так и не задала. Из роли отца она также не выражала агрессию к матери. Был разговор про дистанцию в отношениях с матерью, четко определены рамки.

Е.М.: В драмах нам часто приходится работать со сценами, крайне важными для протагониста. Это может быть какое-то сообщение или на смертном одре, или в очень значимой сцене из детства, или когда раскрывалась некая семейная тайна, или когда кто-то навсегда уезжал. Очень часто ключевая фраза такого сообщения бывает очень общей: “Позаботься о матери”, “Не бросай детей” и т.п. Люди, между которыми существует близкий эмоциональный контакт, не входят в подробности, не уточняют до степени юридического контракта, что имеется в виду. Такое понимание без слов, существующее между близкими — а ведь именно от близких подобные сообщения бывают сверхсильными, — содержит в себе ловушку, ведь дальнейшее расширительное толкование важного сообщения происходит уже без самого человека, который его оставил. В его понимание и действия того, кому дана подобная инструкция, вмешивается второй (в данном случае мать), жизнь как таковая. Именно из чувства верности и любви к ушедшему дорогому человеку — тому, от кого только и может быть принято такое сообщение, — протагонист перевыполняет обещание. Часто во вред себе, а иногда и другим людям. Поэтому работа по прояснению сообщения, которое кажется понятным, жизненно важна. Совершенно естественно, когда умирающий мужчина просит дочь позаботиться о матери. Здесь не возникает вопросов. Но из твоего рассказа и из моего опыта аналогичных работ мы всегда помним, что вопросы здесь должны быть, они очень нужны. Чувства по отношению к человеку полностью сохраняются, но вопросы меняют смыслы, соответственно, может измениться и поведение. Люди, как правило, не осознают, насколько много неразумного, деструктивного они могут делать, отдавая дань своей верности.

Это можно связать с темой невидимой лояльности, которая существует не только по отношению к непосредственным родителям, но и к дальним предкам. В этом случае действует та же закономерность — все сообщения носят неопределенный характер и их надо прояснять. Это типичная работа, чудо которой заключается в ее простоте. Именно в семье, в семейных контекстах выяснение того, что имелось в виду на самом деле, — дело очень благодарное. Его надо довести до четкости юридического контракта. Это никоим образом не уничтожает и не снижает чувства. Наоборот, оказывается, что в сообщении выражено больше любви и заботы, чем когда они остаются непроясненными.

Е.Л.: Да, при таком непроясненном сообщении Алина не могла не чувствовать обиду на отца из-за того, что тот обрек ее на каторгу. Какую-то агрессию к нему она должна была испытывать. Думаю, что явное чувство облегчения, которое испытала Алина после этого разговора, помимо “освобождения” от ловушки размытого отцовского послания, было связано и с избавлением от обиды на отца. Работа, которая очищает от негативных чувств нашу память об ушедших близких, — важный шаг к завершению горевания и исцелению.

Дальше я вернула протагонистку в сцену на ковре уже в ее новом состоянии и с новым пониманием. Предложила вспомогательному ли­цу — исполнительнице, которая играла ее мать, — сделать все то же самое, что и раньше. Затем спросила Алину, что ей теперь хочется сделать. Она привстала, отодвинулась от матери, дистанцировалась и стала довольно жестко отстаивать свои права: “Я буду тебе, конечно, помогать материально и ухаживать при болезни, но мучить себя больше не позволю. Я совсем не должна все это терпеть, это совсем не то, что хотел мой отец...”

Алина довольно долго, со все нарастающей обидой и возмущением “выясняла отношения” с матерью. В определенный момент я увидела, что агрессивные чувства к матери обрели достаточно большую силу. Тогда я предложила Алине батаку, дала стул — она уже все равно привстала. Это был переход в следующую сцену, в которой работа над “выяснением отношений” продолжалась в символической реальности. Словами, голосом и с помощью ударов батаки Алина смогла выразить свою агрессию к матери: ты меня достала, это твои проблемы, сама с ними возись.

Работа с батакой может использоваться не только как способ отреагирования агрессии, но и как прием, способствующий ассертивному заявлению о принятом решении и утверждению своей позиции. Когда уровень актуальной агрессии достаточно снизился, мы перешли в сцене с батакой к работе второго типа. Я предложила твердо и ясно, громко и отчетливо заявить свою новую позицию, подкрепляя каждый тезис ударом батаки. Для дополнительного разогрева на такое действие я обычно рассказываю, как проходит аукцион, и показываю протагонисту, как аукционист говорит “продано” под стук молотка. Когда такая работа уже не раз проводилась в группе, как в данном случае, мне достаточно напомнить метафору: делай как на аукционе. В ходе этой работы я стимулировала протагонистку к тому, чтобы наряду с заявлением о своем решении прекратить прежнюю систему взаимоотношений с мамой она четко сформулировала, как же она теперь будет жить и взаимодействовать с матерью.

Е.М.: Это достаточно типичный и интересный в своей типичности сюжет. Когда мы имеем дело с удерживаемой, непроявленной агрессией, особенно если это агрессия по отношению к близкому человеку, с которым связан длительными отношениями, мы часто видим ее нарастание. Когда Алина привстала, то мы видели, как поднималась энергетика агрессии. Для того чтобы протагонистка начала из распластанного, подавленного катком положения переходить в активную фазу, естественно, нужно какое-то изменение. Чем дольше подавлялся протест, возражение, тем, соответственно, большего всплеска мы можем ожидать. Я часто выделяю работу по отреагированию агрессии в отдельную сцену, потому что важно переструктурировать отношения. А если все внимание заострится только на отреагировании агрессии и оно перепутается с дальнейшим утверждением своих прав, то последующая позиция будет менее ясной для протагониста и ее прояснение наступит позже. Важно отчетливо осуществить оба действия — по отношению к тому же самому человеку. Как правило, необходима короткая пауза между выражением агрессии и переходом к утверждению своих прав: “А вот теперь ты можешь...”. Она нужна для того, чтобы выражение агрессии не становилось для протагониста единственным важным моментом. Иногда психодраматисты, пораженные в самое сердце красотой этого агрессивного взрыва в работе у кого-нибудь из тренеров, думают, что это и есть главное. Между тем катартическое отреагирование — не цель, а средство. Этот взрыв нужен не сам по себе, а чтобы расчистить строительную площадку.

Е.Л.: Когда я предлагала Алине взять батаку, у меня в голове была такая мысль: “Поскорей бы она сбросила агрессивное напряжение и перешла к главному делу”.

Е.М.: Мы просто обеспечиваем безопасный взрыв на полигоне. Часто задают вопросы (особенно при работе с трудными контингентами), не занимаемся ли мы ролевым тренингом агрессивного поведения. Для того чтобы этим не заниматься, важно сами сцены агрессивного поведения делать максимально символическими, безопасными, и после этого обязательно совершать следующий шаг — конструктивный.

Е.Л.: Если говорить о пространственных особенностях сцены с батакой, то она происходила в той же комнате, возле ковра, по-прежнему оставалось вспомогательное лицо, игравшее роль матери Алины. Но работа с агрессией шла уже в пространстве, организованном по-другому, так как саму Алину для сцены с батакой я поставила в стороне, на довольно большом расстоянии от ковра. Она обращалась к той матери, которая сидела возле ковра, и между ним стоял стул.

Е.М.: Это тонкий вопрос — когда как лучше делать. Потому что когда мы работаем с протагонистом, которого нужно действительно защищать, поскольку у него большой дефицит этой защищающей инстанции, имеет смысл пригласить не одно, а несколько вспомогательных лиц.

Кроме того, очень важно отчетливо осознавать собственные возможности контролировать ситуацию отреагирования. Например, когда мы имеем дело с протагонистом, в отношении которого не уверены, сможем ли хорошо управлять джинном, которого выпускаем... Когда мы ожидаем сильного выплеска негативных чувств, полезно дополнительно окружить эту сцену живой стеной, что для протагониста будет символом контейнирования этой агрессии. В самых крайних случаях можно делать то, что называется рейджхолд, когда протагониста буквально держат (это если мы ожидаем хаотического выплеска наиболее древних слоев аффекта).

Е.Л.: Существует отреагирование гнева, а есть отреагирование ярости. Ярость — безусловно более древний слой агрессии, но для меня ярость еще и качественно другой аффект. Аффект ярости — хао­тический, а гнева — направленный. Когда имеются признаки того, что нужно работать с гневом, мы предлагаем стул с батакой или матрас с ракеткой. С помощью батаки можно выразить агрессию в направлении определенной роли, будь то конкретный человек или символическая фигура вроде судьбы. Когда мы видим признаки неуправляемой, готовой взорваться ярости, то необходима техника рейджхолда.

Е. М.: Если говорить о реквизите, то группы часто предлагают интересные способы. Например, иногда бывает важно в этих маленьких (они и должны быть маленькими) сценах отреагирования выразить прямую агрессию к существу, которое выше ростом. В одной из моих групп студенты предложили замечательное приспособление: надувается обычный пластиковый пакет, получается некий шар — типа боксер­ской груши, только легкий, который можно держать на любой высоте и охаживать кулаками или батакой. Это абсолютно безопасно. Просто выбирается достаточно длиннорукий и высокий держатель этого приспособления. Оно может быть направлено куда угодно — вверх, вниз, вбок. При этом здесь еще есть символическое содержание. Этот пузырь — нечто ненастоящее, раздутое. Звук пузыря — громкий, звонкий и не очень серьезный. Он сильно отличается от удара батакой или чем угодно о стул, который все-таки производят по твердому, серьезному. Такие пузыри особенно хороши тогда, когда речь идет о низведении какой-то фигуры, раздутой до невероятных размеров, с “почетного места”, занятого ею во внутреннем плане протагониста.

Е.Л.: Итак, я почти закончила драму. Собственно, окончательное заявление протагониста о своей новой позиции было завершением последней сцены.

После разговора с отцом Алина, уже пребывающая в новом состоянии, в сцене на ковре, впервые заявила о своей новой позиции: “Я буду тебе помогать, но...”. Однако говорила она об этой новой позиции вперемежку с высказыванием своих обид, агрессивным и одновременно неуверенным тоном. А вот когда Алина заявляла свою позицию после отреагирования агрессии, тон стал другим — твердым, опре­деленным, уверенным и спокойным. Она говорила плавно, как бы нараспев, все больше укрепляясь в своем убеждении. Из многословного, путаного текста, обращенного к матери, Алина выделила главное. Более того, в этом тексте появились новые смысловые акценты. Окончательное заявление звучало так: “Я буду тебе помогать, заботиться в разумных пределах, буду делать то, что считаю нужным, исходя из своих представлений о том, что тебе надо. Я буду решать, что делать, а вовсе не ты. Я не буду бегать по каждому твоему чиху, и уж точно не позволю тебе мучить себя, а ты делай что хочешь. И чувства вины испытывать не буду, ни в чем я перед тобой не виновата, ничего тебе не должна. А вот свой долг, как я его понимаю, выполнять буду, но не более того”. Для меня основной акцент в этом завершающем заявлении состоял в следующем: “Буду делать то, что считаю нужным, а не то, что ты из меня выцыганиваешь”. Это фактически является ее представлением о том, как она будет решать проблему с мамой в реальной жизни.

Но прежде чем поставить точку в драме, я попросила вспомогательное лицо, игравшее маму, всячески провоцировать протагонистку: “Ты от меня никуда не денешься, я тебя заставлю...”. Кроме того, там был тренинговый момент.

Е.М.: То есть то, что люди другой теоретической ориентации назвали бы экологической проверкой. Потому что одного утверждения, даже хорошо разработанного, когда речь идет об отношениях, которые будут завтра, послезавтра и так далее, конечно, недостаточно. В своей новой позиции человек должен “окрепнуть”, а это означает — иметь варианты.

Е.Л.: Хочется подчеркнуть, что терапевтическая работа, как правило, не заканчивается с завершением драмы. Она продолжается на шеринге, в последующем обсуждении и значительно позже, когда во время по­следующих драм и других фрагментов работы мы связываем для протагониста его новые шаги с какими-то моментами прежней драмы. Работа с Алиной не исключение. Так, на завершающем день шеринге была еще одна небольшая терапевтическая интервенция в работе над ее темой.

Как мы уже говорили, с самого начала моей гипотезой относительно причин актуального депрессивного состояния протагонистки, над которым мы работали в данной драме, была отчетливая связь возникшего “на ровном месте” состояния и годовщины смерти отца, спровоцировавшей обострение незавершеного процесса горевания. И хотя связь между запросом Алины и гореванием о потере отца в ходе драмы была обнаружена и уже ясна для Алины, но связь ее состояния и годовщины в ходе драмы все еще не была ею осознана. Чтобы осознание произошло, я маркировала эту связь, сказав протагонистке в шеринге: “Я вспоминаю свое впечатление от твоих драм, которые происходили в это же время два года назад и год назад. Для меня важно такое совпадение во времени”. Ответом был мгновенный инсайт: “Мне это не приходило в голову, я не связала эти события!”. Я считаю ее инсайт важным моментом — Алина “нашла” окончательный ответ на свой вопрос: “С чего это на ровном месте?”. Именно этот момент был для меня действительным завершением работы с Алиной.

Е.М.: “С чего бы это на ровном месте?” — и выход на синдром годовщины. Согласись, все очень напоминает наши общие “обстоятельства места”, которые постоянно и привычно чрезвычайные.

Е.Л.: И наш обычный психодраматический день был наполнен отражениями таких обстоятельств.

Е.М.: Весь этот день действительно стал метафорой сплетения типичных “крупных” тем, с которыми приходится работать часто и помногу.

Е.Л.: Интересно, отметить какие же “крупные” темы прозвучали при завершении драмы Алины и дня в целом. Во-первых, “синдром годовщины” — тема влияния на нашу жизнь семейного наследства, наследства предков. Во-вторых, утверждение Алиной своей новой позиции — тема отстаивания своих прав перед лицом насилия, манипуляции, тема защиты своих границ, своей свободы. Конечно, не любой психодраматический день завершается так. Но случайно или нет так получилось, именно эти темы я всегда считала центральными, без которых невозможна терапевтическая работа с российским клиентом.

И вот подошло к концу наше обсуждение этого дня. Мы говорили о самом разном, даже о “капусте”... И жаль завершать разговор, в котором мы делились друг с другом тем, что считаем действительно важным в нашей работе, о чем мы думаем, чем живем.

Е.М.: Ну, положим, завершается только наша встреча, а не работа как та­ковая. И разговор на “горячие темы”, к счастью, есть кому повести дальше.

Кристина Щурова

Школьное сочинение

Психодрама с подростками

в условиях средней школы

В подростковый период закладываются основы нравственности, формируются основные социальные установки, отношение к обществу, ближайшему окружению и к себе. Подростковый возраст — период стабилизации черт характера и основных форм межличностного общения. А главное, именно в этом возрасте основные мотивационные линии связаны с активным стремлением к личностному совершенствованию, самопознанию, самовыражению и самоутверждению.

Психологические особенности подросткового возраста получили название подросткового кризиса, а обусловленные ими нарушения поведения — пубертатного криза. Теоретическая разработка проблемы кризиса подросткового возраста началась на рубеже ХХ века, когда господствовало представление о том, что источником этих специфических особенностей подростка являются биологические, природные причины.

Однако ХХ век принес новые факты исследований, которые привели психологов к выводу о зависимости кризисных проявлений у подростков от социальных условий. Интересны исследования пубертата в индейских племенах Канады, Америки, Новой Гвинеи, Сомали, проведенные Р. Бенедикт и М. Мид, показавшие отсутствие кризиса подросткового возраста у представителей так называемых традиционных обществ. Причина этого, по мнению авторов, заключается в особенностях жизни племен, способах воспитания и отсутствии психологических конфликтов отцов и детей, свойственных цивилизованным обществам. Следовательно, причины кризиса подросткового возраста не только биологические, но и социально-психологические. Антрополог Р. Бенедикт, сравнивая воспитание детей в разных обществах, подчеркивает отсутствие контраста между взрослым и ребенком, которое существует в их системе воспитания. В традиционных культурах дети с малолетства включены в труд взрослых, имеют обязанности и несут ответственность за них, постепенно увеличивая нагрузку. В таких условиях переход от детства к взрослости происходит плавно. Важно, что в исследованных Р. Бенедикт обществах не поляризовались разные способы поведения: одно для ребенка, другое для взрослого. У детей поощрялось поведение, которое высоко оценивалось среди взрослых, а в некоторых племенах вообще отвергалась идея о детском послушании.

Переход от детства к взрослости иначе протекает в условиях, когда требования к детям и взрослым не только не совпадают, но зачастую являются противоположными. В результате ребенок усваивает то, что ему не пригодится как взрослому, не получая навыки поведения, необходимого в будущем. Интересно, что древнерусское слово “отрок”, обозначающее и дитя, и подростка, и юношу, буквально означает “не имеющий права говорить”. Таким образом, при достижении “формальной” зрелости человек переживает внутренние сложности и противоречия.

Л.С. Выготский отмечал, что кризис переходного возраста связан с двумя факторами: возникновением новообразования в сознании подростка и перестройкой отношений между ребенком и средой. Взрослеющему человеку необходимо чувство самостоятельности, противоположное зависимости детского возраста.

Другой известный российский ученый, П.Б. Ганушкин, так описывал подростковый кризис:

“Естественный и здоровый протест подростков против часто злоупотребляющих своим авторитетом старших вырастает в бессмысленное упрямство и нелепое противодействие всякому разумному совету. Развиваются заносчивость и самоуверенность. Сдвиг в развитии делает подростка неуклюжим и создает у него одновременно ощущение растущей силы и чувство недовольства собой. Страстные искания своей значимости и стремление этого добиться (наличие только что пробудившихся новых влечений при отсутствии еще вводящего их в определенные границы серьезного содержания) — все это побуждает юношу ставить себе цели явно недостижимые, заставляющие его казаться больше, чем он есть, и придает его мимике и жестам характер манерности, а всему облику — оттенок напыщенности и театральности”.

Российские условия имеют еще один специфический компонент проблемы молодежи — традиционное для нашего социума проживание в одной квартире одновременно трех поколений. Бабушки и дедушки, папы и мамы окру­жают своей заботой формирующегося 15-летнего человека, но зачастую его 45-летние родители и сами чувствуют себя в своем доме как дети. Это приводит к дополнительным сложностям в формировании взрослой позиции личности подростка и в обозначении им своих личностных границ.

В этой связи мне кажется важным при работе с подростками сделать акцент именно на развитии самостоятельной, взрослой позиции личности, помочь подростку отвлечься от постоянно преследующих его родительских стереотипов и сложить собственное представление о самом себе. Ориентация же подростка на внешние стереотипы может привести к различным невротическим расстройствам, неустойчивой самооценке, а также способствовать развитию девиантного поведения, алкоголизма и наркомании.

Помимо того, что психодраматическая техника предоставляет возможность проиграть широкий спектр как интрапсихических, так и внешних “характерных” ролей, она помогает подростку не только исследовать свои возможности, но и лучше понять окружающих людей. Для подростков, страдающих искаженной самооценкой, у которых отношения со сверстниками и взрослыми характеризуются недоверием, отвержением, настороженностью и страхом, этот опыт может оказаться очень полезным.

Однако психолог, выбравший для работы с подростками психодраматический метод, подчас сталкивается с рядом трудностей, которые способны сделать психодраматическую работу с подростками не только опасной, но и вовсе невозможной. Прежде всего это касается психологов, работающих в учебных заведениях, где участники психодраматической группы “в миру” остаются одноклассниками, друзьями, недругами или же романтической парой.

Нахождение знакомых между собой людей в психотерапевтической группе всегда вызывает определенные сложности. А для подростков, которые в этом возрасте “завоевывают” свое благополучие путем ролевого и статусного утверждения в среде сверстников, проблема совместной психотерапевтической работы особенно актуальна. Обеспечение в группе атмосферы доверия и соблюдения правила конфиденциальности требует дополнительной, тщательно продуманной и почти ювелирной работы психодраматиста. Иначе несоблюдение изложенных выше условий в психодраматической группе, состоящей из знакомых между собой подростков, может привести к негативным последствиям, а возможно, и к трагедиям. Однако отказываться при работе с подростками от психодрамы, метода столь полезного для их личностного развития, очень обидно.

В этой статье мне хотелось бы обратиться к тем, кто готов рискнуть, и поделиться своим опытом применения психодрамы в условиях обычной московской средней школы.

* * *

...Школьный “секьюрити” отчитывал меня за появление в школе к третьему уроку и требовал признания, в каком классе учусь. Чувствуя себя очень растерянно и неудобно, я буквально выдохнула:

— Я преподаватель психологии, у меня сейчас урок будет.

Теперь настала его очередь держать неловкую паузу. Юная, невысокая девушка никак не вязалась с образом учителя. На свой первый урок в качестве преподавателя мне, пожалуй, пришлось бы опоздать. Положение спас директор школы, появившийся в вестибюле:

— Да, да, проходите, Кристина Вячеславовна. Удачи Вам!

Мне не исполнилось и двадцати, но за плечами уже был опыт двухлетнего обучения методу психодрамы. Разумеется, возникло и непреодолимое желание поделиться своими знаниями, направляя их на благо подрастающего человечества. Но после происшествия в вестибюле уверенно войти в кабинет оказалось непросто. На подмогу пришла техника обмена ролями, которую я мысленно использовала... В класс вошла серьезная и активная учительница.

Действительно, знакомство десятиклассников с миром психологии начиналось на уроках. Свою программу я планировала в три этапа: первая часть — лекционная, вторая часть — тренинговая и, наконец, третья — собственно психодраматическая.

Лекции информировали учеников о психологической науке и практике, разрушали убеждения и мифы о том, что психологическая помощь необходима только для “психов”, расширяли представления о человеке, его жизни и об отношении человека к своей жизни. В это время предмет психологии для российских школ был в новинку: никаких специальных программ, никаких вопросов к зачетам — сплошная спонтанность и креативность. И конечно, все то же желание донести до учеников, что такое психология и как она может помочь людям. Программу я строила сама по принципу развития психологических знаний во временном континууме. Старшеклассники имели возможность узнать о жизни в обществах древней Греции и Рима, в эпоху средневековья и Возрождения. Мы рассматривали не только психологический, но и исторический аспект. Это давало возможность “разложить по полочкам”, упорядочить уже полученные в школе знания и связать их с взглядами человечества на себя и общество. Век за веком — и мы приблизились к нашему времени. Школьники ознакомились с основными понятиями теорий Фрейда, Юнга, Адлера, Маслоу, Выготского, Леонтьева, Роджерса и Морено. Из лекций старшеклассники узнавали об индивидуальной и групповой терапии. Ко второй четверти многие из них были мотивированны на работу в психологической группе. Она изначально набиралась по принципу добровольного желания и проходила параллельно с продолжающимися лекциями по психологии.

По программе в течение второй четверти работа больше носила тренинговый характер: упражнения, ролевые игры. Все это сопровождалось сов­мест­ными обсуждениями в кругу и моими тематическими сообщениями. На этих занятиях подростки научились давать безоценочные высказывания и убедились в пользе такого умения — как в группе, так и в жизни. А упражнения и игры постепенно создали обстановку доверия и взаимной под­держки.

И вот к началу третьей четверти сложилась группа из 10 человек, готовых помочь друг другу в решении личных проблем. Что важно, в результате наших предварительных встреч они были мотивированы на глубокую психологическую работу для своего личностного развития, четко соблюдали правила безоценочности и конфиденциальности. Иногда в школе ко мне подходили учителя: “Что же это вы такое с ними делаете до семи вечера? Мы встречаем ребят, они такие довольные, но на наши вопросы ничего не отвечают, только заговорщически улыбаются — это, дескать, наша тайна!”

— И это действительно наша тайна, — улыбалась я в ответ.

Но сегодня слегка приоткрою завесу секретов, разумеется, изменив имена, а также любые признаки, которые могут указывать на личность участников.

Хотелось бы добавить, что в дальнейшем по такой же программе работали группы для учеников 9-х, 10-х и 11-х классов. Сегодня их участники уже закончили школу, учатся в различных московских вузах. Многие — на психологических факультетах, единственный “побочный” эффект проведенной работы.

Я хочу поблагодарить этих ребят — всех, кто был неотъемлемой частью моей жизни в течение пяти лет.

Дочка — матери

В государстве под названием Школа нам порой кажется, что в жизни учеников нет ничего важнее отметок, справедливости учителей и отношений с одноклассниками. Однако на группах тему школьной жизни поднимали не так-то часто. Наиболее горячей оказалась извечная проблема отцов и детей. Перед началом психодраматической работы в группе каждый мог рассказать о том, что его волнует.

— Я уже целую неделю не разговариваю со своими предками. Для них нет ничего важнее, чем “в 9 вечера — домой”. Они даже слушать не хотят, что у меня и как. Я уже, кажется, ненавижу свою мать! — Ира, произносившая эти слова, среди учителей и учеников считалась успешной, хорошей ученицей, в асоциальном поведении замечена не была.

— Ты обижена на маму? — спросила я.

— Еще бы, — ответила Ира, — она бы хоть попробовала меня понять. Все вопросы: “Ты уроки сделала? Ты посуду помыла?” Попробуй-ка ей что-либо объяснить. А неделю назад я опоздала домой всего на полчаса. Теперь они со мной не разговаривают, гулять не пускают. Я даже на группу пришла без разрешения, мне еще достанется...

В группе живо поддержали поднятую тему.

— Я вот удивляюсь, почему взрослые нас не понимают? — подхватила Лена.

У Лены сильный мышечный зажим, она одета в черную майку, черные джинсы, “гриндерсы”. Длинные, неухоженные волосы. Клепки, булавки, цепи. Большую часть времени проводит в тусовках, неоднократно замечена в драках. Успеваемость плохая.

— Среди моих родных я могу только с сестрой поговорить, она хоть и старая уже, 24 года, но хоть Цоя слушает. Да и поговорить с ней можно. Я вот людей хочу понять, зачем они поступают так или иначе, почему страдают, как я, чего хотят. А предкам ведь все по фигу. Да у всех такие. Думаю, ведь у моей сестры еще ребенка нет, вот она на человека и похожа. По-моему, родители становятся такими, какие они есть, когда у них дети появляются.

— Гениально! — подхватили все. — И точно, “родитель” — это диагноз. А вдруг мы тоже станем такими, какой кошмар!

Немного придя в себя от объявления 24-летнего возраста “старостью”, я предложила девушкам психодраматически представить разговор с родителями.

— Да без толку это, — отрезала Лена.

— А я бы рискнула, — сказала Ира.

...Разговор происходит дома, на кухне. Мама что-то жарит-варит на плите, повернувшись к дочери спиной. Ира сидит за столом. Начать разговор со “спиной” ей сложно и неудобно.

— Я чувствую, что начни я сейчас разговор, мне опять прочитают лекцию о безделье, о том, что проблемы, мол, совершенно несерьезны, что я от рук отбилась. Меня это просто бесит!

Директор: Выбери кого-нибудь на свою роль и займи место у плиты. Как вас зовут?

Протагонистка (в роли мамы): Ирина Петровна.

Директор: Ваше имя совпадает с именем дочери?

Протагонистка (в роли мамы): Да, у нас две Иры в семье.

Директор: Как же вы решаете, кого просят к телефону?

Протагонистка-“мама” (смеется): А вот так, расспрашиваем...

Директор: Что бы вы сейчас хотели сказать своей дочери?

Протагонистка (в роли мамы): Да что ей скажешь... Переходный возраст, потом перебесится. Ветер в голове, по дому не делает ничего...

Директор: Вы, кажется, за что-то обижены на Иру?

Протагонистка-“мама” (удивленно): Кажется, да... Я не только обижена, но и растеряна. Все было хорошо, и вдруг этим летом ее как подменили. Только молчит или огрызается. Я не знаю, как к ней подступиться.

Директор: Вы можете сказать Ире об этом?

Протагонистка (в роли мамы): Ирочка, я волнуюсь за тебя, боюсь, что с тобой может случиться что-то плохое. Ты пойми, вечером на улице небезопасно.

Директор: А что вы сейчас НЕ говорите дочери?

Протагонистка-“мама” (после недолгого молчания): За что ты так обижаешь меня? Я в собственном доме как будто с врагом живу. Я ведь люблю тебя, но не понимаю, как к тебе подступиться...

Директор: Поменяйтесь местами. (На роль мамы Ира выбрала Лену.)

Протагонистка (в своей роли, выслушав мамино сообщение): Я ненавижу, когда меня все время контролируют. Я не хочу все время сидеть у маминой юбки.

Дополнительное “Я” (Лена) в роли мамы: Все было хорошо, а летом...

(На глазах Иры появляются слезы.)

Протагонистка (в роли самой себя): Да что ты знаешь! Ты приехала на дачу и только кричала: не ходи на улицу, посиди дома! А у меня своя жизнь. Да из-за тебя человек погиб!

В кабинете воцаряется гробовая тишина.

Протагонистка (в роли самой себя): У меня был друг, он был в меня влюблен. Мы договорились о свидании, и он зашел за мной. А ты сказала, что я не хочу с ним никуда идти. А мне что-то потом кричала о детях. Я что, дура, что ли? А он, между прочим, после этого сел на мотоцикл и разбился насмерть. Все знают, что это из-за меня. Мне людям в глаза смотреть стыдно. Я теперь вообще ни с кем встречаться не буду, я так виновата.... Как бы я хотела все вернуть, чтобы не было этого мотоцикла...

В сцене разговора матери и дочери мы, ни много, ни мало, столкнулись с посттравматическим стрессом, который Ира переживала внутри себя и ни с кем не делилась переживаниями. В дальнейшем мы психодраматически проиграли сцену встречи Иры и ее погибшего друга. Девушка получила возможность рассказать ему о своих чувствах, объяснить, почему в тот вечер она не вышла на свидание, и услышать ответ вот что.

Друг Иры: Не вини себя ни в чем, это был несчастный случай. Мчался, как дурак, но ты ведь знаешь, я всегда гонял, как сумасшедший. И давай так: я был настоящим мужиком и не стал бы из-за девчонки, даже такой, как ты, кончать жизнь самоубийством. Я любил тебя, но то, что произошло, — роковая случайность. И не слушай ты подружек своих, любите вы из всего романы делать: мол, из-за любви он.... Я хочу сказать, что очень тебя любил и мне жаль, что мы никогда не увидимся. Но ты свободна и можешь жить дальше. Ты ничего мне не должна, просто помни о том прекрасном времени, когда мы были вместе.

После психодраматического прощания с погибшим другом я предложила Ире вновь очутиться на кухне, где мама что-то жарила на плите.

Протагонистка: Мама, прости, что я винила тебя за то, что произошло. Ты не виновата, просто так случилось. Но все же дай мне возможность строить свою жизнь самой. Я уже достаточно взрослая, чтобы самой отвечать за себя и свои ошибки.

(Обмен ролями.)

Протагонистка (в роли мамы): Ирочка, я иногда излишне волнуюсь за тебя, а порой и вовсе необоснованно. Кроме того, мне бы хотелось, чтобы мы были подругами и ты хотя бы изредка уделяла мне время, а хочешь — спрашивай совета. Чем смогу — помогу. Но все-таки я мать и что-то контролировать пока должна. Но мы попробуем договориться с тобой.

(Обмен ролями.)

Протагонистка: Попробуем, я буду стараться. В конце концов мы любим друг друга и справимся с этой трудностью — моим переходным возрастом.

На шеринге одноклассники искренне поддерживали Иру в ее горе, кто-то рассказывал о потере своих близких и желании улучшить свои отношения с родителями. “Мы ведь их тоже можем потерять, это так страшно”.

Лена из роли мамы поделилась самым сильным чувством:

— Я представила, как приехала навестить свою дочку на дачу, не видела ее целый месяц, а ей и дела до меня нет. Так обидно стало. Я злилась на тебя — страсть! А ведь моим предкам тоже, наверное, обидно. Понятия не имею, о чем с ними разговаривать, но сейчас мне почему-то хочется их просто обнять. Знаешь, Ира, я даже не думала об этом, а ведь и правда, им бывает так обидно, когда мы их игнорируем.

А я подумала: вот за что люблю психодраму, так это за ее уникальную способность помогать тем, кто помогает протагонисту...

Дорога в горку

Андрей учился в 10-м классе. Его бабушка обила пороги, чтобы внука взяли в старшие классы. Это был способный юноша, который каким-то чудом умудрялся учиться на “хорошо”. Проблема состояла в том, что Андрей патологически прогуливал школу.

— Я когда утром по улице иду — вроде все в порядке, а как к школе приближаюсь, прямо ноги не идут. Иногда просто разворачиваюсь и брожу по улицам... Ну не могу я дойти до уроков!

До группы Андрей дойти тоже не смог, но по просьбе учителей мы решили поработать один на один в режиме монодрамы.

До одиннадцати лет Андрей с родителями жил в другом городе, он хорошо учился, участвовал в олимпиадах по математике, родные гордились им. А потом родители разошлись, мама вышла замуж за москвича и в семье появился малыш. Андрей с удовольствием сидел с младшим братом, не чувствуя себя обделенным родительской любовью. Однако он быстро набирал вес, за что подвергался насмешкам новых одноклассников. Его перестали интересовать столь любимые раньше занятия. Единственным хобби стал подаренный ему компьютер.

Тогда же Андрей почувствовал лютую ненависть к школьной скамье и перестал посещать большинство уроков.

— Ну зачем мне этот русский, английский, биология?.. Я хочу компьютерщиком стать в крутой фирме, а тут я только время теряю, — уверенно заявил юноша.

На первом этапе работы я предложила Андрею поговорить со “Школой”. Непримиримые враги впервые попробовали договориться о взаимных уступ­ках. Мы искали какие-то плюсы, коль скоро Андрей решает оставаться и впредь в этих стенах. Вот некоторые из этих плюсов:

l Биология, может, и вправду никогда не понадобится, но если уж так необходимо ее учить, то лучше послушать объяснения учителя в течение 40 минут, чем три часа пытаться что-то понять в учебнике. Учитель все разжует и на вопросы ответит.

l Компьютерщик солидной фирмы, пожалуй, будет выглядеть глупо, делая в отчетах грамматические ошибки.

l Английский, в принципе, может помочь освоить кое-какие импортные программы.

l Обедая с коллегами в ресторане, можно потерять авторитет, не имея представления о том, кто такой Наполеон...

В итоге собеседники договорились о следующем. Любить школу Андрей, конечно, не будет. Но вот использовать в своих целях — почему бы и нет! Школа требует в ответ на это дисциплину, посещаемость и терпимость по отношению к своим требованиям.

Договор составили, но подписание, как и можно было ожидать, вызвало у юноши резкое сопротивление: “Во мне два голоса — один за, другой категорически против!”

Обозначив оба голоса стульями, я попросила Андрея, пересаживаясь с места на место, озвучить их.

— Ты должен учиться, выполнять все требования. Ты лентяй и лодырь, возьми себя в руки, — говорил один голос.

— Оставьте меня в покое, не надо мне ничего. Вы любите меня только за хорошие оценки, — возражал другой.

Директор: Кому ты это говоришь?

Андрей: Родителям? Да нет, они меня все равно любят. Так, ругаются немного, но любят же. Что-то другое...

Я предложила Андрею оказаться в прошлом, в том времени, когда успеваемость стала резко падать.

Андрей: Ну, мне 12 лет, мы в Москву переехали. Отчим у меня хороший, любит маму, да и ко мне относится хорошо. Братику годик.

Что-то в интонации Андрея настораживало, и я попыталась продубли­ровать:

Директор (в роли дубля): Я ревную родителей к нему.

Андрей: Да нет, все нормально. Они обоих любят, что ж я, не понимаю? Я оценки хорошие приношу, с братиком сижу, маме помогаю. Меня хвалят. Да все хорошо!

Затем мы построили сцену, в которой 12-летний Андрей укачивает братика.

Директор: Что ты чувствуешь?

Андрей: Ой, очень большую нежность. Маленький, беззащитный, не умеет ничего. Все его любят, меня тоже. Я сегодня вернулся с олимпиады, все меня хвалили!

И тут Андрей как будто ушел в себя. Несколько минут он молчал и вдруг тихо заплакал.

Директор: Что сейчас с тобой происходит?

Андрей: Его любят ни за что, просто за то, что он есть, а меня за отличную учебу.

Директор: Андрей, тебе 12 лет, какое решение ты принимаешь?

Андрей: А интересно, меня будут любить просто за то, что я есть? Я хочу это проверить! (Андрей растерянно смотрит по сторонам.) Да-да, помню, как я так думал. Совсем забыл. Мне так обидно тогда стало. Ведь он просто лежит, а я за учебниками сижу, но его все равно, как и меня, любят, носятся с ним. А когда я учиться перестал, все переполошились, начали со мной носиться, воспитывать. Господи! Зачем все это, я ведь сам порчу себе жизнь!

Я попросила Андрея вернуться в наше время и занять место на одном из двух стульев. Андрей выбрал роль “протестующего”.

Андрей-1: Да, я хотел доказать, что меня можно любить не только за успехи. И я доказал.

(Обмен ролями.)

Андрей-2: Ты лодырь, а все остальное просто отговорки.

Я попросила юношу выйти в “зеркало” и посмотреть на диалог двух “голосов” Андрея.

Андрей: Не-а, они никогда не договорятся, талдычат каждый о своем.

Директор: Что бы могло им помочь?

Андрей: Переводчик. Или тот, кто решения принимает.

Между двумя оппонентами был поставлен еще один стул. Получившийся расклад в точности напоминал классическую структуру Э. Берна “Родитель — Взрослый — Дитя”.

Родитель: Ты должен, обязан, иначе ты просто лентяй и неудачник.

Дитя: Не буду я ничего делать, примите меня таким, какой я есть! Не давите на меня!

Роль же Взрослого отводилась “переводчику” и рождалась медленно и мучительно. Несколько сеансов подряд мы выставляли три стула и кропотливо выстраивали текст “переводчика”. Надо отметить, что именно выстраивание взрослой позиции — самое важное при работе с подростками. Поиск компромисса между “надо” и “хочу”, оценкой и чувствами в 15 лет — очень сложная задача. Внутренний конфликт двух позиций настолько эмоционально заряжен, что усиление голоса внутреннего “родителя” словами родителей реальных вызывает редкое чувство противоречия. Становление и укрепление позиции ответственности, принятие сознательного решения зачастую нуждается в поддержке психолога — нейтрального лица, готового помочь.

Находясь во взрослой позиции, Андрей пытался здраво оценить свои силы, поставить свои собственные цели, разобраться в своих истинных интересах. Буквально на глазах расправлялись плечи юноши, на лице у него появлялась уверенность, уходила напряженность.

На нашу последнюю встречу Андрей вошел со словами:

— Представляешь, иду сегодня в школу, вдруг чувствую: идти сложнее стало! Смотрю, а на подходе к школе дорога в горку идет. А я и не замечал раньше. Думал, ноги не идут.

Свет в конце — начало...

Учебный год подходил к концу, до завершения работы группы оставалось два занятия. Аня не пропустила ни одной встречи, но впервые выразила желание побыть протагонистом только сегодня.

— Я не умею общаться со сверстниками, меня никто и за человека-то не считает. Я бы хотела что-то изменить или понять, что во мне не так.

Участники группы были рады возможности помочь девушке, ей действительно было непросто среди одноклассников. Излишне стеснительная, за­мкнутая, боязливая, она обычно носила серый костюм “прощай, молодость”, хлопчато-бумажные колготки, детские сандалии... Косметика явно никогда не касалась ее лица, длинные волосы убирались то в хвост, то в косички с бантиками. Ане исполнилось 16 лет.

Мы построили сцену: одноклассники, собравшись в компанию, обсуждают какие-то свои дела, Аня стоит поодаль.

Директор: Проговори свой монолог, о чем ты думаешь сейчас, что чувствуешь?

Аня: Я бы, конечно, хотела подойти к ним, но мне страшно: все будут смотреть на меня.

Директор: Давай попробуем сделать это, здесь безопасная игровая ситуация, а я буду рядом с тобой.

Аня подошла к компании, и все взгляды остановились на ней.

Аня: Мне очень неловко, как будто я раздетая. Самое ужасное, что среди них мальчики.

Директор: Чем мальчики так пугают тебя?

Аня: Я не знаю. Просто боюсь, что они прикоснутся ко мне. Меня прямо передергивает, когда я себе это представляю. Иногда в метро мужчины задевают меня, мне становится очень противно, и я как будто цепенею.

Было понятно, что за такой реакцией скрывается нечто действительно серьезное. У меня тут же возникло подозрение, не идет ли речь о сексуальном абъюзе. Выносить такое на подростковую группу одноклассников я не решалась... И предложила протагонистке продолжить тему трудностей общения со сверстниками.

Директор: Кто бы мог помочь тебе, поддержать в этой непростой ситуации?

(Аня стоит рядом с ребятами, те продолжают что-то обсуждать, уже мало внимания обращая на одноклассницу.)

Аня: Ну, мне трудно это сказать. В жизни я редко встречалась с поддержкой. Родителям я не могу доверять, хотя очень их люблю. Друзей у меня нет...

Директор: Может быть, это мог бы быть сказочный персонаж, не живущий на самом деле?

Аня: Сказочный?! Нет-нет, к таким, как я, не приходят феи. В детстве я больше всего любила бабушку, но она уже умерла.

Директор: Твоя бабушка умела общаться с окружающими?

Аня: О, да! Она была очень жизнерадостным человеком, общительным, добрым.

Директор: Может быть, мы можем обратиться к ней за советом?

После нескольких минут раздумий Аня принимает решение встретиться с бабушкой и ставит “бабушку” на стул. “Она теперь высоко в небе”, — поясняет протагонистка. Разговор между внучкой и бабушкой полон нежности, однако постепенно начинает Аня все больше волноваться.

Директор: Что сейчас происходит с тобой?

Аня: Она не одна, рядом с ней стоит дед, ее муж. Он не родной мне, бабушка вышла за него, когда я уже родилась, но я помню их всегда вместе. Он и сейчас рядом с ней.

Рядом с бабушкой мы ставим еще один стул, на роль деда Аня выбрала юношу. Она смотрит на семейную пару, рассказывая им о своей беде.

Аня: Помогите мне, расскажите, как общаться, вы ведь там, на небесах, все видите.

(Обмен ролями.)

Аня (в роли бабушки): Анечка, ты любимая моя внученька. Ничего не бойся, ты симпатичная девочка, попробуй поухаживать за собой, займись своей внешностью, раскрепостись.

Но в роли деда Аня опять стала заметно волноваться.

Аня (в роли дедушки): Ну... Все будет хорошо, хочешь, я обниму тебя?

Аня слушает послание бабушки, утвердительно покачивая головой, переводит взгляд на “деда”, и тут ее начинает трясти.

Директор: Что с тобой происходит сейчас?

Аня стискивает зубы, дрожь усиливается.

Директор: Аня, где ты сейчас, что с тобой?

И тут Аня заплакала навзрыд. Во время ее рассказа трудно было не проявить своих чувств. Чувства были разные. Ане было 6 лет, когда она, как обычно, приехала на лето в гости к бабушке. Активная пожилая женщина днем обычно была на работе, и Аня оставалась дома с дедом. А он... систематически заставлял девочку садиться к себе на колени, залезал ей под юбку, требовал трогать свои интимные места. Леденея от ужаса и “какого-то противного чувства”, Аня исполняла все прихоти старика. Рассказать что-то бабушке или маме было для ребенка немыслимым, ведь дед объяснил девочке, что расстраивать бабулю не стоит, иначе она не захочет больше видеть внучку — ябеду и сплетницу.

А может быть, рассказать что-то плохое про деда значило поссорить его с бабушкой. “Нет! Нет! Ничего я рассказывать не буду”, — решила Аня. На протяжении нескольких лет Аню отправляли погостить в этом доме. Страх, отвращение и стыд стали постоянными спутниками девочки.

Когда ей было 10 лет, дед умер, еще через два года умерла бабушка, сохранившая добрую память о муже. Дело прошлое, зачем было его ворошить. Ни мама, ни бабушка так и не узнали, почему девочка наотрез отказывалась надевать красивые платья и, находясь в помещении, где есть хотя бы один представитель мужского пола, сутулилась, сковывалась и выглядела, как испуганный зверек.

В тот день мы успели только дать возможность Ане на далеком расстоянии сказать деду и бабушке о своих чувствах. Большего от протагонистки требовать было нельзя. Описать случившееся в присутствии одноклассников, двое из которых были юношами, — тяжелый и страшный шаг для девушки. Пока Аня рассказывала свою историю, я медленно приближалась к девушке, постепенно усиливая наш телесный контакт: от легкого прикосновения к руке до крепкой, но нежной поддержки за плечи.

Дополнительную поддержку протагонистка получила от участников группы на шеринге. Особенно важной для Ани была возможность почувствовать, что присутствующие юноши на ее стороне. Время нашей сессии закончилось. Но, несмотря на то, что я настоятельно повторила правило конфиденциальности и закрыла процесс, душа моя была неспокойна.

Ровно через неделю группа собралась в последний раз, впереди старше­классников ждали экзамены. Я не смогла сдержать вздоха облегчения, когда Аня вошла в кабинет...

Обычно я предпочитаю оставаться беспристрастной и помогать всем участникам, оставляя за группой право выбора протагониста. Но в этом случае показалось верным закончить работу с Аней, больше такой возможности могло и не представиться. Летом Аня со своей семьей собиралась переезжать в другой район, и девушку переводили в другую школу.

Однако, учитывая личностные особенности Ани, прямое предложение поработать почти наверняка встретило бы ее отказ: “Ну, мы же всегда выбираем протагониста... Я не хочу занимать ваше время...”

Поэтому на сей раз я решила применить разогрев, направленный на осо­знание границ своей личности. Это было полезно всем участникам группы, но особенно Ане.

Членам группы было предложено закрыть глаза и представить, что они строят кирпичную стену вокруг себя. (Эта техника дает возможность почувствовать психологические границы и в случае необходимости противостоять негативному воздействию извне.) Затем я предложила школьникам поделиться своими ощущениями. Всем удалось выполнить инструкцию. Всем, кроме Ани.

Аня: У меня не получилось построить стену. Когда я закрыла глаза, то увидела коридор... Я шла по нему, а он все не заканчивался, наоборот, с каждым шагом удлинялся. Это так страшно.

Директор: Я предлагаю тебе оказаться в этом коридоре в психодраматической реальности.

Аня: Я хочу построить его из людей.

Восемь участников группы составили “коридор”, и с каждым шагом протагонистки он удлинялся по принципу “ручейка”. Аня шла долго, и ее страх перерос в отчаяние.

Аня: Я никогда не выберусь отсюда, я боюсь, я без сил! Мне нужна помощь!

Я предложила Ане выйти из сцены и подумать, кто бы мог помочь ей.

Аня: Когда мне было 6 лет, у меня был друг, его все звали Филиппок. Мы были очень дружны, а потом он переехал куда-то, и я больше никогда не видела Филиппа. Думаю, что он может помочь выйти из этого ада.

На роль Филиппка протагонистка выбрала юношу.

Меняясь ролями, Аня и “Филиппок” преодолевали путь по туннелю, и постепенно протагонистка почувствовала приближение света. Хочу отметить: чем ближе к выходу, тем крепче Аня держала за руку одноклассника. К моменту выхода они шли обнявшись. Все это время девушка находилась в глубоком трансовом состоянии и переживала сильные чувства. В момент выхода из коридора Аня испытала катартические переживания и, оставаясь в объятиях “Филиппка”, огляделась по сторонам.

Аня: Я вижу поляну, огромную поляну с чистым воздухом. Сейчас ночь, и на небе горит одна-единственная звезда, которая освещает мой путь. От нее веет любовью и светом.

Директор: Хочешь ли ты услышать, что скажет тебе звезда?

Аня: Нет, не хочу знать своего будущего, достаточно того, что я вырвалась из коридора, мне достаточно просто видеть тебя, звезда. Скоро загорятся и другие звезды, я счастлива...

Аня обернулась к “Филиппку”.

Аня: Спасибо тебе, друг. Спасибо. (И девушка крепко обнялась с ним.)

Драма закончилась, на шеринге было высказано много светлых и добрых чувств. И Аня на редкость свободно общалась с одноклассниками. Подходила к концу и наша работа, чтобы продолжиться в следующем году.

В главных ролях

Лена, продолжая посещать группу, всерьез занялась учебой, я часто видела ее на дополнительных занятиях. Ее успеваемость резко поднялась. Помню, как однажды она пришла на группу, вся обвешанная булавками: “Это все мои неприятности. Если случится что-то хорошее — сниму одну из них”. Постепенно булавки исчезали с одежды девушки, и я от всей души поздравила ее в тот день, когда булавок не осталось вовсе.

— Да ладно, просто я теперь знаю, что смогу со всем справиться, просто многое зависит от моих же собственных усилий.

Андрей успешно закончил школу, на последнем звонке в представлении играл одну из ведущих ролей. После окончания школы Ира поступила на психологический факультет, а сейчас работает с детьми. Аню я больше никогда не видела. Однако примерно через полгода после описанных событий ее случайно встретили ребята, которые были свидетелями ее работы (в 11-м классе все они стали близкими друзьями, дружат и по сей день). Ребята передали мне ее благодарность и привет, хотя она очень спешила: то ли на вечеринку, то ли на свидание...

* * *

По правилам школьной программы в каждом сочинении должно быть за­ключение.

В финале попробую ответить на вопрос: можно ли применять такой глубокий психологический метод, как психодрама, в условиях средней школы, где ученики не просто знакомы друг с другом, но и находятся в сложных социальных взаимоотношениях? На мой взгляд, применение психодрамы в таких условиях эффективно и полезно, если психодраматист учитывает особенности подросткового возраста, способен помочь участникам группы сохранить психологические границы личности и занимает позицию принятия специфических черт подросткового возраста, а не позицию борьбы с ними.

В этом контексте мне хотелось бы отметить, что для нас, российских психодраматистов, эти условия необходимы и при работе со взрослыми людьми, так как в нашей стране менталитет взрослых во многом схож с менталитетом подростков. Поиск своего места в мире и смысла жизни, самоопределение очень характерны для русского человека, равно как и идеалы дружбы, силы характера, отстаивания своей правоты. Прекрасно: значит, мы молоды, стремимся к развитию, влюблены в театр, спорт, киноактеров и футболистов. Вместе с тем проблемы, обычно приписываемые подростковому возрасту, близки и взрослым нашим соотечественникам.

Не потому ли мы так часто сталкиваемся с тем, что рассказать незнакомым людям о своих переживаниях — очень трудная задача для наших клиентов, ведь в нашем обществе сильно развита ориентация на мнение окружающих, и негативная оценка с их стороны вызывает сильный дискомфорт? Особенно тяжело делиться своими чувствами российским мужчинам, и на сегодняшний день психодрама в нашей стране имеет преимущественно женское лицо. Да и у женщин главной мотивационной линией при обращении за психологической помощью зачастую является тревога за будущее детей: “Если я не решу свои проблемы, они передадутся по наследству сыновьям и дочерям”.

Уделять внимание СЕБЕ ради СЕБЯ считается эгоистичным и неприличным для представителей постсоветского общества. В этом смысле отрадно наблюдать, как в процессе работы в психодраматической группе люди избавляются от таких стереотипов. Все смелее участники делятся своими чувствами, легче обращаются за помощью к окружающим и охотнее оказывают искреннюю поддержку другим. Когда в уже давно существующую группу вливаются новые члены, первое время многие из них с ужасом наблюдают, как плачут, кричат или дурачатся взрослые, казалось бы, люди. Но довольно быстро новые участники включаются в работу, на себе прочувствовав положительные стороны спонтанного реагирования.

Кроме того, атмосфера в психотерапевтической группе способствует тому, что каждый ее участник сам ответственен за свое поведение, и только за свое. Таким образом, метод психодрамы — как творческий, игровой, спонтанный — ложится в России на хорошую почву для своего развития. И является хорошим помощником в формировании зрелой позиции личности.

Отмечу еще одну тенденцию, характерную для российских психотерапевтических групп. Новый опыт доверительного общения в атмосфере взаимной поддержки является настолько необычным и ценным для участников группы, что они продолжают общение друг с другом за пределами психотерапевтической работы. А учебные психодраматические группы почти полностью состоят из будущих коллег, многие выходят из групп друзьями, а то и вступают в брак. Хорошо это или плохо? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Ведь если кто-то не стремится продолжать общение за пределами психотерапевтической группы, разве можно заставить его это сделать? Но если отношения между участниками группы трансформировались в дружеские, никто не в силах этому воспрепятствовать, тем более, что психодрама дает возможность людям быть более откровенными, принимать себя и других такими, как есть, не бояться оценки и порицания, но стремиться к дальнейшему личностному развитию. Как взрослым, так и подросткам.

* * *

Много раз в моем доме раздавались звонки, и знакомые голоса спрашивали:

— Кристина, я хотела бы прийти к тебе на клиентскую группу. Это возможно?

Это голоса тех молодых взрослых, которые еще недавно посещали психодраматическую группу в условиях средней школы.

Анатолий Щербаков, Юлия Власова,

Евгений Шитов, Ольга Светлова

Игра против игры

Заметки о психодраматической работе

с зависимыми от азартных игр

И неважно, кто из нас раздает:

Даже если мне повезет

И в моей руке будет туз, —

В твоей будет джокер.

Вот мы и в казино. Вы знаете его, этого тихого, с неприметным лицом? Подойдите к старшему менеджеру. Он многое сможет рассказать. Про то, что это бывший владелец автозаправки, про его бывший дом, бывшую семью. Посмотрите направо. Видите плачущую женщину? Она пришла не играть. Охранники недовольны: она пришла уговаривать мужа оторваться от стола и донести зарплату до дома. Но не встречайтесь глазами с тем, кто сейчас бьется с Фортуной. Вы увидите исступленную страсть и безумие. Патологическое пристрастие к азартным играм — ныне модная тема, господа психотерапевты. С этим мы еще не работали, да и не могли. Игорный бизнес в советском обществе не был легализован. Знали про Лас-Вегас, про Монако. А сами-то играли?

И вот они теперь приходят к нам за помощью и поддержкой. И красивый грустный юноша с нервным лицом, и та, что плакала в казино. И седой крупье из отставных военных — не лечиться, конечно, а посоветоваться: много хлопот и проблем игорному заведению от слишком ретивых игроков. Несет их ветер Фортуны... К кому? Конечно, к психодраматистам. Игрок всегда тянется к игроку. И сможет ли игра старика Морено спасти того, кто играет со слепым случаем?..

Академическая справка: Фортуна — в римской мифологии богиня счастья, случая и удачи. В классическое время идентифицировалась с греческой Тихе. Первоначально — богиня урожая, материнства, женщин. Как богиню плодов Фортуну почитали садоводы, ее праздник (11 июня) совпадал с днем богини плодородия и деторождения Матер матуты. Фортуна — защитница женщин, покровительствовала женщинам, бывшим лишь раз замужем. Впоследствии, под влиянием пренестинского культа, Фортуна стала богиней судьбы, счастливого случая. Введение культа Фортуны связывается с царем Сервием Туллием, ставшим из сына раба царем. Фортуну почитали как судьбу “сегодняшнего дня”, “данного места”, “доброй и злой судьбы”. Она изображалась почти на всех монетах римских императоров — с рогом изобилия, иногда на шаре или колесе.

Ну, а теперь порассуждаем. Чтобы помочь зависимому от азартной игры, нужно очень хорошо представлять, что, собственно, формирует патологическую мотивацию, заставляющую играть снова и снова. Наши встречи с пациентами, а также анализ весьма скудной русскоязычной литературы, которая существует на этот счет, постепенно выявили схожий у всех игроманов миф, который состоит из трех крепко сцепленных между собой компонентов.

Первый: у каждого игрока существует не менее десятка баек на тему выигрышей других. Знаменитая история про старушку из Лас-Вегаса (к теме старушки мы еще вернемся), которая неизвестно с какого перепугу взяла последние 100 долларов, поплелась в казино и вышла оттуда миллионершей. Про затрапезного московского студента, который после общения с “одноруким бандитом”, ушел, осчастливленный на 100 тысяч рублей. И так далее.

Обратим внимание, что в мифе зависимого игрока никогда не отразится мотив неудачи, вопреки литературным и историческим примерам. Вот это замечательное вытеснение негативной информации и составляет второй компонент мифа игрока. “А уж я-то обязательно выиграю!!!” Социальные психологи называют это приверженностью защитным атрибуциям.

И третий компонент: во всех когнициях, относящихся к игре, преобладает иррациональное мышление в форме псевдологики и фантастики. Зависимый игрок буквально обвешан ритуалами и приметами, которые якобы обещают безусловный выигрыш. Аналогично химической зависимости, при которой для потребителя целью и смыслом становится получение наслаждения после приема психоактивного вещества, для игромана цель и смысл — выигрыш, после которого жизнь должна резко измениться. Сам процесс игры только потом обрастает смыслом, становится способным эмоционально будоражить. Процесс превращается в акт предвкушения выигрыша. Эти три компонента и порождают демона, который обсессивно, назойливо уговаривает и уговаривает связаться с Фортуной. Хотя это не та богиня, которая простит такое вмешательство.

Дело в том, что однажды Фортуна уже была к нам всем более чем благосклонна. Вспомните первые книжки издательства “Класс”: в частности, “Как стать родителем самому себе” Грэхема, в которой нам предлагалась возможность впервые осознать, что мы стали победителями в забеге на 5 миллионов. То есть из 5 миллионов сперматозоидов только один дал нам жизнь. Согласимся, что этот опыт благоволения Фортуны каким-то таинственным образом закрепился в нашем бессознательном. Может быть, именно он со всей его архитипической мощью бушует в душевном мире несчастного пленника казино, заставляя его совершать все новые и новые попытки еще разок сорвать такой же крупный куш?

Да, но тогда все живущие на земле должны играть в казино! Почему же это происходит не со всеми? Не знаем. Ни одна зависимость не открывает окончательно секрета, почему кто-то становится ее жертвой, а кто-то нет. Специалисты сошлись на том, что зависимое расстройство вызывается совокупностью факторов риска. Здесь нам, психодраматистам, методологически повезло. Мы работаем с тем, что есть и что можно узнать. А узнаем мы, как правило, очень многое. Исследуя неконтролируемое поведение всегда ощущаешь, что подходишь к чему-то магическому, иррациональному; может быть, нас пока туда не пускают. Судьба любит, когда рискуют, но не любит, когда с ней играют.

Необходимо обратить внимание на некоторые принципиальные особенно­сти игры: игровой бизнес основан на удовлетворении комплекса специфических потребностей человека, начиная от самых базальных стремлений к материальному благополучию и повышению социального статуса и заканчивая игровой адреналиновой зависимостью. Все игры делятся на два класса: азартные, в которых все зависит только от случая (кости, рулетка и др.), и коммерческие, в которых шансы игрока возрастают пропорционально его квалификации или знанию предмета и превращаются в азартные только при равных силах участников (преферанс, бега, футбольный тотализатор и пр.).

Упомянем еще о так называемых “факторах уязвимости”: при наличии хотя бы двух из перечисленных у вас появляется очень большая возможность стать игроком.

1. Неверные представления о шансах на выигрыш. (На самом деле “однорукие бандиты” запрограммированы только на ваш про­игрыш.)

2. Большой выигрыш в начальный период увлечения азартными играми.

3. Склонность к алкоголизму и принятию наркотиков в прошлом или настоящем. (Эндорфины, выделяющиеся при азартной игре, в сочетании с водкой или галлюциногенами — страшная вещь. И здесь как раз обнаруживается еще одна связь азартных игр и алкогольных напитков. Оказывается, люди, подверженные одной из этих болезней, так же склонны и к другой. Ученые установили: вероятность того, что пьющий человек станет патологическим игроком, в 23 раза выше, чем непьющий. И наоборот, чем более человек подвержен азарту, тем больше у него шансов спиться.)

4. Одиночество, депрессивный фон настроения. (То есть те, у кого содержание эндорфинов в крови понижено изначально, гарантированно “подсаживаются” на игру в погоне за эйфорией.)

5. Склонность к импульсивному поведению. (Подобно всем наркотикам игромания прежде всего опасна для творческих людей — тонкая психическая организация души более подвержена разрушению под прессом биохимического эффекта.)

6. Финансовые проблемы. (Такие люди обычно думают: “Ну проиграюсь, и что? Все равно денег нет. А если выиграю?” Население, которое не в состоянии нормально зарабатывать деньги, особенно сильно тянется к игорному бизнесу.)

Немного статистики. Исследования Национальной ассоциации США по проблемам азартных игр свидетельствуют, что у среднестатистического городского жителя любой страны мира есть шансы:

l 6% — стать уголовным преступником;

l 34% — стать алкоголиком;

l 32% — стать наркоманом;

l 48% — стать игроголиком.

Что же конкретно можно предложить при работе с зависимым игроком? Казалось бы, последовательные шаги работы мало чем отличаются от работы с другими зависимостями. Вывести компульсивное поведение и автоматические мысли на осознаваемый уровень, помочь человеку дифференцировать свои мысли и поведение от мыслей и поведения “демона”, научить распознавать и полноценно проживать свои чувства и, безусловно, содействовать тому, чтобы пациент выработал свое, свободное от иррациональностей отношение к игре и атрибутам (свой взгляд). Но основная сложность состоит в том, что истоки проблемы носят архаичный характер и, возможно, возникли на глубинном довербальном уровне. Работать с такими людьми сложно, пока они не создадут миф своей одержимости.

Мы предлагаем небольшой отрезок психодраматической работы, который, как нам кажется, наиболее ярко отражает попытку построения личного мифа компульсивного поведения.

Владимир, 28 лет, обратился за помощью по настоянию жены. Играет преимущественно в автоматы на протяжении последних пяти лет. До этого было эпизодическое употребление героина и алкоголя. В настоящий момент нигде не работает. Имеет массу долгов. За психотерапией самостоятельно обращаться не пытался, поскольку не расценивал свое поведение как что-либо патологическое. Только угроза распада семьи заставила Владимира задуматься о своем состоянии.

В процессе нашего длительного взаимодействия Владимир осознал, что проблемное поведение, вызванное азартными играми, распространяется на все сферы его жизни. Для него самого было удивительно, что он долгое время не замечал откровенной патологии своего поведения, хотя это было достаточно очевидно даже для работников игровых заведений, которые он посещал. Как видно, картина, описанная нами, очень сильно напоминает известное отрицание при алкоголизме и наркомании, когда страдают уже все и вся, а сам носитель зависимого поведения субъективно остается стабильным. Описываемый ниже фрагмент психодраматической работы относится к тому периоду, когда Владимир уже в течение полугода посещал психотерапевтическую группу. Все это время он честно пытался воздерживаться от игры, однако случались единичные “срывы”. Последний “срыв” особенно сильно вверг в отчаяние нашего клиента. Он уже стал терять надежду на то, что когда-либо избавится от пристрастия к игре. Владимиру казалось, что он абсолютно безумен и способен периодически терять рассудок, опять начав играть, играть и играть.

Проблема была предъявлена следующим образом: “Мне кажется, что в меня вселился некто. Он выключает мне голову и делает то, что ему надо, то есть играет. Я знаю про автоматические мысли, которые бывают у таких людей, как мы, но в последний раз я не помню, чтобы они были. Возник кто-то другой, не я. А сам я будто изчез на это время, пока шел к автоматам, пока играл. Неужели всю жизнь мне нужно избегать денег и жить там, где никто ни во что не играет?”.

Директор: Ты хочешь исследовать, кто это возник? Возможно, когда ты узнаешь его здесь, то сможешь узнать и на улице.

Владимир: Да.

Примечание. Безусловно, мы имеем дело с компульсивным поведением, и задача нашей работы на сегодняшний день — попытаться вывести компульсивные порывы на осознаваемый уровень, дистанцировать клиента от них и научить его рефлексивно распознавать их, чтобы они не переходили в поведение.

Далее мы вместе с протагонистом создаем сцену: улица; он сам, идущий по улице с небольшим запасом денег; улица, где находится зал игровых автоматов.

Директор: И вот ты подходишь и видишь цветные огоньки. Что с тобой сейчас?

Владимир: Как будто бы ничего... Я окутан коконом. Нет, подождите, я слышу, кто-то внутри говорит... Я застыл сейчас.

Немедленно добывается фигура этого якобы Ничего и при помощи общеизвестных способов выясняется, что стоит эта фигура за левым плечом протагониста.

Директор: Ничего, что ты говоришь-то?

Протагонист (из роли Ничего): Все хорошо, все спокойно. Володя, ты туда даже не смотришь. Никакой трагедии. Мы просто подойдем и немножко попробуем поиграть. Это очень спокойно и совсем не страшно.

Директор (Владимиру, после обратного обмена ролями): Чей это голос? Мужской, женский? Ты узнал его?

Владимир: Я не знаю. Как будто мой, но лишенный всех чувств. Он говорит и так, и не так... Затрудняюсь, не могу сказать.

Примечание. Да, похоже, какой-то довербальный архетипический голосок прорезался. Никак без построения мифа не обойдемся. Пойдем в сверхреальность.

Директор (Владимиру в роли Ничего): Ты кто? (Более директивно и громко): Кто ты? Отвечай! (В построении личного мифа протагонисту обязательно надо ощущать, что директор не боится интрапсихических монстров).

Ничего предпочитает помалкивать. Приглашается дублер.

Дублер: Я молчу.

Владимир (из роли Ничего): Тебе я не скажу.

Директор: А кому скажешь?

Ничего-Владимир: Ей, той, кому служу.

Дальше — проще. Очень быстро возникает зловещая фигура огромной пожилой женщины, которая решает, кому выигрывать, кому проигрывать. И вот как раз ей-то этот Ничего и ответил.

Ничего: Я похож на птицу, но я разумный. Я похитил этого человека. Я никогда не отдам его. Володя будет делать то, что я хочу. Моя задача — погубить его, и он сможет победить меня только тогда, когда выиграет. А он никогда не выиграет.

А потом этот птеродактиль поведал ошеломленному Директору, что он очень древний, что выбирает далеко не всех (Владимир ему приглянулся). А также, что всегда был с людьми и никому никогда не удавалось его победить. Он ловит людей на старую, как мир, уловку о том, что любую неудавшуюся жизнь можно переделать в счастливую быстро и вдруг.

Примечание. Интересная история, особенно учитывая, что мы услышали ее из уст человека, который о мифологии, истории цивилизации в последний раз слышал в лучшем случае в 4-м классе. Но воистину, когда говорит коллективное бессознательное, смертные мало что могут добавить.

А дальше уже была вполне рутинная наша с протагонистом работа. Победить этот персонаж нельзя, а договориться оказалось возможно. Птица-Ничто (будем называть его именем, которое дал Владимир) согласился предупреждать о своем прилете тем самым ощущением тупого покоя, эмоциональной замороженности, которую, как мы помним, в самом начале действия Володя назвал “все хорошо, все нормально”. Последняя фраза Владимира, обращенная к Птице-Ничто, была такой: “Я тебя не могу победить, но я тебя знаю”.

Нам хотелось бы отметить, что на протяжении всего действия монументальная Старуха оставалась статичной немой фигурой. В работе с исследованием неосознаваемого иррационального поведения мы стараемся “держать подальше” протагониста от столь могучих архетипических фигур. Лучше оставить это для социодрамы. При попытке поменять ролями протагониста с подобным персонажем возникает эмоциональная напряженность очень высокого уровня, когнитивная спутанность. После действия это приводит к своего рода эмоциональным “качелям”, лабильности. Проще говоря, переживаний много, а практической пользы — неизвестно. Страшно все-таки самому стать Фортуной, когда столько времени откровенно был ее рабом. По этой же причине в работе с наркозависимыми мы стараемся, чтобы пациент в драматическом пространстве оставался дистанцированным от фигуры Наркотика, если она присутствует в драматическом действии. Идентификация со своей одержимостью может привести к тому, что зависимый человек ощутит возможность контроля над своим состоянием. А к чему приводят попытки “пить в меру” у алкоголика, “выкурить только один косячок” у наркомана, “поиграть на сотенку-другую” у патологического игрока, — мы уже знаем.

Академическая справка. Патологическая склонность к азартным играм, согласно международной классификации психических расстройств, относится к разряду компульсивных нарушений личности. Это хроническая и прогрессирующая неспособность сопротивляться импульсу игры, поведению игрока, что ставит под угрозу, нарушает и разрушает личное, семейное, профессиональное положение. Характерными проблемами являются большие долги и последующее невыполнение обязательств по их уплате, разрыв семейных отношений, мошенничество и за­прещенная финансовая деятельность.

Известны три стадии игровой зависимости, основными диагностическими признаками которых являются:

Стадия выигрышей Стадия проигрышей Стадия отчаяния

Случайная игра

Частые выигрыши

Возбуждение предшествует и сопутствует игре

Более частые случаи игры

Увеличение размера ставок

Фантазии об игре

Очень крупный выигрыш

Беспричинный оптимизм

На первой стадии пациенты крайне редко попадают к нам. Фортуна со своим мистическим сотоварищем, Провокатором, еще улыбается, заманивает всеми возможными способами. У основной массы наших клиентов — вторая-третья стадия, выраженная той самой исступленной одержимостью, которая заметно калечит жизнь.

И сколько мифов о своем состоянии ни складывают патологические игроки в рамках психодрамы, они обязательно обозначат две ключевые фигуры, на которые приходится содержание архетипических фантазий. Первая — Судьба, Фортуна, фигура женская, монументальная, решающая. Безусловно, так представлен архетип Матери. Несчастный игрок все ждет и ждет улыбки Фортуны, как маленький заброшенный малыш всеми способами пытается добиться маминой ласки.

Вторая фигура, которую мы видим, — это теневой Трикстер, подначивающий, побуждающий играть, зная, что вовлекает человека в безнадежное дело. Удивительно, что и в классической литературе (а на тему азартных игр написано достаточно) мы увидим те же фигуры. Помните пушкинского Германа? Многообещающий таинственный расклад все же оказался проигрышным. Старуха графиня хохочет, Герман лишается разума. А “Игрока” Достоевского, когда герой бросает все ради рулетки? К сожалению, драматические развязки классических произведений не способны ни в чем убедить наших клиентов. Мы уже говорили, что в личном бессознательном каждого из нас глубоко сокрыт опыт самого потрясающего выигрыша, Случая с большой буквы. С ним не поспоришь.

Терапевты, работающие с зависимостью, знают, что одержимое состояние обладает огромной энергетической мощью, превращающей клиента в безвольную марионетку. Это объяснимо, потому что собственно зависимое поведение (особенно ярко оно заметно у патологических игроков) подпитывается из серьезных источников:

l коллективное бессознательное — все те архетипические проекции, мифы и представления;

l коллективное сознание — то есть совокупность социальных представлений об игре и отношений к ней — в современной России пока не оформлено. У нас не было легального игорного бизнеса более 80 лет, люди просто не могли выработать иммунитет, который есть у американцев и европейцев;

l семейное наследие — у патологических игроков при работе с генограммой (как и у химически зависимых) мы увидим множество повторений — от прапрадедушки, проигравшего имение, до бабушки, которая тратила половину пенсии на билеты “Спорт­лото”;

l личное бессознательное, где, как мы уже знаем, сидит история с Большим марафоном;

l осознанный опыт, который включает ранние детские воспоминания, иногда — с безуспешными попытками умилостивить суровую маму-“судьбу”.

Как видим, немало. Но если клиенту постепенно удастся отключить эти “источники питания” зависимости, воздав каждому свое, отреагировать то, что можно отреагировать, закрыть те двери, которые уже нужно закрыть, упорядочить то, что можно “разложить по полкам”, — то собственно игре останется мало. К этому стремится любой зависимый — вернуть контроль над жизнью, которая стала неуправляемой, опять почувствовать себя собой. Мы помогаем клиенту последовательно, ориентируя его и себя не торопиться. Сегодня — разыгрывание мифа, через неделю — работа с генограммой... Может быть, через полгода доберемся до “разборок” с реальными родителями. Опыт, по большей части нелегкий, убедил нас, что помогать зависимому человеку лучше понемногу, но хорошо. Чтобы он смог усвоить иной опыт, применить его в реальной жизни — укрепиться в сознании успеха.

Подытоживая, можно сказать, что психодраматическая работа с человеком, зависимым от азартных игр, чаще всего состоит из таких последовательных этапов:

1. Создание личного мифа о собственном болезненном состоянии, с обозначением фигур Провокатора и Судьбы.

2. Работа с генограммой, то есть интрапсихическое дистанцирование от семейного наследия.

3. Разыгрывание истории о собственном Большом марафоне — все-таки основной выигрыш уже состоялся.

4. Проработка раннего детского опыта и сегодняшних проблем.

Сам терапевт, работая с азартным игроком, тоже вступает в контакт Фортуной, как любой, кто работает с зависимостью. Получится или нет? А игроманы приходят и приходят. По некоторым данным, только в Москве их больше 200 тысяч. Они просят нашей помощи... Итак, улыбнется ли нам Фортуна?

Литература

1. Зайцев В.В. Патологическая склонность к азартным играм — новая проблема российской психиатрии // Социальная и клиническая психиатрия. 2000. № 3. С. 52—58.

2. МКБ-10. Классификация психических и поведенческих расстройств. — СПб, 1994.

3. Юнг К.Г. Душа и миф: шесть архетипов / Пер. с англ. Киев: Государствнная библиотека Украины для юношества, 1996.

4. Мифы народов мира. Энциклопедия // Под ред. С.А. Токарева. М.: Большая Российская Энциклопедия, 1998.

5. Moran E. Pathological gambling: A review Br. J. Hosp. Med. 1970. Vol. 4. P. 134—148.

Сергей Янин

СПЕЦПРЕМЬЕРА

Опыт психодраматической работы

в психиатрической больнице

специализированного типа

Сцена

Форма обычно соответствует содержанию. Это общеизвестно. Бетонному забору с колючей проволокой и зарешеченным окнам скорее должна соответствовать атмосфера напряженной тишины и ожидания. Для большинства из тех, кто был помещен на принудительное лечение в психиатрическую больницу спецтипа, время останавливается. Позади тяжелые правонарушения, психозы, стрессы, пребывание в местах лишения свободы. Это тоже не свобода, но “здесь не камера — палата, здесь не нары, а скамья”. И налаживается новая жизнь, со своими праздниками и огорчениями. Прогуливаясь вместе с охраной вокруг корпусов, из окон можно услышать и веселый матерок, и напряженное молчание, чей-то сбивчивый нервный рассказ и выяснения, кто главнее. Нормально для живущего в изолированных условиях мужского коллектива из 400 душ. А вот у этого окна — стоп. Небольшая комната 6 x 4 метра, во всякое другое время — столовая приемного отделения. По краям комнаты стоят сдвинутые столы. В центре — расставленные круґгом стулья. На них сидят несколько человек в пижамных костюмах и один в штатском. О чем-то говорят, встают, перемещаются по комнате.

— Валера, я дарю тебе на прощание жилетку-кольчужку, чтобы в нужные моменты она защищала тебя от ударов и уколов и чтобы ты мог иногда снимать ее и чувствовать, как становится легче.

— А я хочу подарить тебе волшебный радиоприемник, из которого льется только чудесная мелодия, чтобы во всех ситуациях, даже когда скверно и уныло, она бы тебя утешала.

— А я — торшер, под которым так уютно и тепло, по-настоящему чувствуешь себя дома.

Принимающий “дары” кивает головой, улыбается, что-то говорит в ответ. Затем присутствующие, представляя, как сложится их жизнь через пять лет, рассказывают о себе, как будто это время уже прошло. Многие улыбаются, временами раздается смех. Кто же принес улыбки и смех в пси­хиатрию?

Участники

Автор статьи в ту пору заканчивал трехлетний курс обучения психодраме у Екатерины Михайловой и был полон энтузиазма. Опыт ли Дж.Л. Морено, начинавшего работать с маргинальными слоями населения, или впечатление от эффективности и яркости метода повлияли на желание создать группу, сказать трудно, но она была создана. Руководство больницы отнеслось к этой идее благожелательно, и после согласования ряда вопросов с лечебными отделениями, службой охраны работа началась.

При наборе первой группы широкой рекламы среди пациентов не проводилось. Я работал в приемном отделении больницы и знал всех пациентов, поступивших за последние годы, и, что еще важнее, они знали меня. Пациенты, приглашенные в группу, должны были обладать прежде всего способностью к сопереживанию и рефлексии. Во время бесед с врачом или психологом исследовалось умение сочувствовать другим людям, мысленно становиться на их место, способность считать причиной сложившихся жизненных обстоятельств себя. Другими чертами, необходимыми для эффективного участия в работе группы, представлялись стремление к скорейшей выписке, достаточно высокий интеллект, отсутствие психопродуктивной симп­томатики. При создании последующих групп подход не был таким строгим. Среди участников были пациенты с олигофренией, а также пациенты, не проявлявшие активного желание выписаться, и даже те, кто имел хронические бредовые расстройства. Опыт показал, что привлечение таких пациентов в уже работающие группы на освобождавшиеся места было успешным. Те же расстройства могли становиться непреодолимым препятствием во вновь набираемых группах и приводили к прекращению их участия.

В группах работало от 6 до 8 человек, проводились они два раза в неделю по 1,5 — 2 часа и существовали до двух лет. Такой размер группы и периодичность занятий представлялись оптимальными для наращивания потенциала группы в качестве средства психокоррекционной помощи.

В принудительном лечении существует феномен, подробно не описанный, но многими признаваемый: люди, осуществляющие принудительное лечение, ставят перед собой одни цели, а люди, которых лечат принудительно, — имеют другие. И если лечение препаратами допускает такое расхождение, то для психотерапии игнорирование этой проблемы означает остановку процесса в самом начале. Преодоление этого разногласия ставит две задачи — признание существенности самых поверхностных запросов и, исходя из них, развитие более глубокой мотивации.

“Просто хочется больше общаться”, “Как-то разнообразить жизнь”, “Вы­плеснуть напряжение” — эти и подобные мотивы лишь на первый взгляд кажутся поверхностными. Монотонность и однообразие больничной жизни может представляться не меньшей проблемой, чем воспоминания о болезненном периоде или беспокойство о будущей жизни.

И все-таки в рамках основной задачи принудительного лечения — профилактики повторных правонарушений — запросы звучат иначе. Валерий, 40 лет: “Надо уложить свое преступление в свою жизнь, понять, что это сделал ты, исходя из своих качеств”.

В отличие от “закоренелых преступников” эти пациенты не были агрессивными или жестокими людьми. Многие характеризовались как застенчивые, робкие, спокойные. Совершенные ими правонарушения не укладывались в понимание их природы, поэтому вполне естественным был путь по вытеснению, отчуждению преступления, и тогда на первый план актуальных клиентских запросов выходили малозначащие ситуации.

Еще один важный момент — период, когда происходил выход из болезненного состояния, наступал значительно позже преступления. Больные, как правило, не видели своих жертв после выхода из психоза, не участвовали в похоронах, о происшедшем узнавали, находясь в СИЗО, от родственников или следователей. Это способствовало развитию и укреплению заблуждений, связанных с надеждой, что произошла чудовищная ошибка и преступление на самом деле не совершалось. С другой стороны, с реальной точки зрения, они понимали, что произошло.

Путь к осознанию совершенного правонарушения и принятия вины очень часто вызывает сопротивление и нежелание “ворошить прошлое”.

Работа в этом направлении представлялась очень важной, ибо она способствовала

l мощной мотивации к лечению (как к психофармакотерапии, так и к психотерапии);

l формированию более устойчивой ремиссии;

l снижению чувства тревоги, сопровождающего диссоциированные представления о прошлом.

Одним из упражнений, позволявшим напрямую обращаться к этой проблеме, была широко применяемая техника “пустого стула”, используемая в тех случаях, когда член группы еще не готов встретиться с обстоятельствами, которые могут причинить боль. Эта техника помогала освоиться с неприятными ощущениями, испытать их в менее угрожающей обстановке.

Сергей, 45 лет, во время исполнения роли матери, убитой им состоянии острого психоза говорил: “Ты не виноват, это мафия все подстроила. Они хотели тебя убрать. Ты здесь не при чем”. После слез, сопровождавших эти слова, и возвращения в свою роль он отвечал: “Нет, это я убил тебя. Я болел. Я и сейчас болею и мне нужно лечиться. Прости меня”.

Сергей, 35 лет, во время прощания с убитой им в приступе ревности жены просит у нее прощения и, пересев на пустой стул, настраивается на то, чтобы услышать “ответ”. После продолжительной паузы он произнес: “Мне не нужны твои извинения. Если бы я осталась жива, то навсегда бы рассталась с тобой. И мне все равно, будешь ли ты страдать или успокоишься с другой. Я умерла”. Вернувшись на “свое место”, Сергей долго молчал, затем поблагодарил ведущего группы и предложил закончить упражнение.

В числе других упражнений, способствующих успешному началу обращений к проблемам участников группы, можно назвать работу с масками, например, вырезание “психологических масок”, надеваемых на групповых занятиях. Членам группы предлагалось вырезать из бумаги и раскрасить маски, отражающие их психологическое состояние, облегчающее присутствие на занятии. Появлявшиеся на сцене маски “болтливых”, “весельчаков”, “замкнутых”, “испуганных” предоставляли широкие возможности для развития групповых отношений. Во-первых, такая работа позволяла эффективно справляться с сопротивлением. “Человек меньше всего сообщает о себе, когда говорит от своего лица. Дайте ему маску, и он расскажет вам правду”. Во-вторых, маски — это уже импровизация, театрализованное действие, которое и лежит в основе психодрамы. В-третьих, вырезание масок — это рукоделие, творческий процесс. Часто встречающаяся деталь — отсутствие рта или его малый размер — чем не повод поговорить о трудности выражения своих чувств?

Другой возможностью применения масок была работа с состояниями, вызывавшими значительное напряжение. Задание сделать маску с изображением самого сильного страха, пережитого когда-либо в жизни, можно предлагать только пациентам со стабильным психическим состоянием. Поэтому такие работы проводились в группах, существовавших уже длительное время. На одном из занятий была предложена такая работа, и участники, рассевшись по углам, занялись делом.

Алексей, 24 лет, быстро управился с работой и с рассеянным видом стал ждать окончания работы остальных. Когда маски начали предъявляться по кругу, то вниманию зрителей предстали два персонажа алкогольных галлюцинозов (черти, понятное дело), маска-череп, маска вампира, две маски, изображавшие ужас всеми цветами радуги. Большинство участников группы серьезно относятся к выполняемому упражнению, и их рассказы, сопровождающие демонстрацию маски, носят тяжелый характер. И смех, раздающийся в групповом кругу, свидетельствует о появляющейся возможности вынести наружу напряженное состояние, сделать его доступным для изменения благодаря здоровой части психики.

Алексей, который наблюдал за происходящим, выглядел несколько взволнованным: он явно дожидался своей очереди и одновременно опасался этого. Он молча надел свою маску, и группа замерла. На белом листе бумаги были вырезаны глаза и кричащий рот (любой бы заметил сходство с персонажем фильма “Крик”, но Алексей его не смотрел). Замешательство длилось несколько секунд, пока кто-то не произнес: “Вот это действительно страшно”. Алексей рассказал, что воспоминание о своем состоянии накануне совершенного им правонарушения навеяло ему этот образ. “Внезапный ужас”, “кошмар, пробирающий тебя насквозь”, и другие описания происходившего с ним были переданы точно, по крайней мере, члены группы почувствовали нечто похожее. Маску стали передавать по кругу и каждый, входя в роль этого “ужаса”, рассказывал о себе все больше и больше леденящих кровь подробностей. На четвертом рассказчике появились смешки — ужасы стали гротескными. Предпоследний носитель маски заканчивал свой рассказ под взрывы хохота. Алексей смеялся громче всех, но все еще оставался напряженным. Когда маска вернулась к нему, он сказал, что хочет разорвать ее. Группа запротестовала: “Она уже стала общей”. Алексей согласился, и маска перекочевала в архив группы.

Большой интерес и оживление вызывали упражнения, в которых инсценировались внутрибольничные события. “Коварная” медсестра, грубый санитар, равнодушный врач появлялись в шаржированном виде и позволяли обращаться с собой как угодно. Эти сценки, вызывая смех и оживление, позволяли отреагировать так, как было бы непозволительно в реальной ситуации, потренироваться в желательном поведении и поверить в действенность ролевых игр. Вхождение в роль человека, вызывающего тревогу и напряжение, “идентификация с агрессором” в игровой ситуации позволяли “расшатать” угрожающий образ, предоставляя, таким образом, большую свободу действий.

Эти работы, всегда вызывавшие эмоциональный отклик, способствовали обучению ролевой игре, ролевому взаимодействию, отыгрыванию в действии. Последующий обмен чувствами, возникавшими во время игры, и выявление их связи с личным опытом помогали понять причины конфликтов, а заодно и приблизиться к мысли об универсальности переживаемых чувств.

Одним из групповых упражнений была игра в “Клинику Меннингера”. Участникам группы рассказывали о существовании (по описанию Г. Аммона) психиатрического учреждения, в которой работала терапевтическая бригада, состоящая из психиатров, психотерапевтов, психологов, специально подготовленных социальных работников, медсестер, санитаров, священников, арттерапевтов, трудотерапевтов и т.д. Определялась задача — оказание лечебного воздействия благодаря созданию заботливого и развивающего отношения к пациентам. Подчеркивалась важная роль атмосферы принятия и доверия. Спонтанно начиная взаимодействие, участники группы играли роли членов бригады, пациентов, чаще выглядевших как беспомощные и безнадежные. Далеко не всегда “излечивая пациентов”, “члены бригады” получали большое удовлетворение от возможности проявить заботу. “Неизлечимые пациенты” могли вволю “покапризничать”, не опасаясь, что от них отвернутся.

Как и при ведении любой группы, важное место уделялось уменьшению чувства тревоги. Большинство участников первой группы и многие из по­следующих в конце работы признавались, что ожидали от проводимых занятий “коварных замыслов администрации”. “Интересно, конечно, но думал, что за это мне назначат лечение”, “Все равно не раскроюсь”, “Подвох какой-то, чтобы повод был уколы назначить”, “Отсижусь зрителем” — такие мысли сопровождали конструктивное желание участвовать в психодраматических сессиях. Эта тревога может быть связана со спецификой принудительного лечения.

Другой вид тревоги обусловлен внутригрупповыми отношениями, опасением, что неправильно поймут, или тем, что у других участников на занятиях обострится психопродуктивная симптоматика, а также недоверием и предполагаемой разницей в интеллекте и социальном опыте. Четкая формулировка групповых правил и норм, их неукоснительное соблюдение были одним из важнейших условий формирования атмосферы психологической безопасности.

Третий вид тревоги связан с опасениями самораскрытия. Вот сон одного из участников группы: “Я нахожусь в грязном, неуютном отделении психиатрической больницы, по стенам течет вода, но мне там спокойно. Санитары ведут в другое, богатое и красивое отделение, там хорошо, но в туалете на меня нападают, я отбиваюсь, и в наказание меня отводят обратно”. В психодраме туалет стал местом, “где я должен чувствовать себя спокойно”, нападавшие, изображаемые участниками группы, цинично смеялись над ним, заявляли “Ты не мужик”, хотели избить, воспользовавшись тем, что он беззащитен. Единственным способом постоять за себя было нападение (протагонист совершил убийство). Использование техник обмена ролями и дублирования обострило уязвленность в ситуациях открытости, кажущегося неуместным доверия. Введенный в действие в качестве помощника образ деда по линии матери позволил чувствовать себя более защищенным, не становясь агрессивным. Искреннее удивление Андрея вызвало изменение в поведении нападавших. Они занялись своими делами, предоставив ему свободу действий.

— Мне стало спокойнее, — сказал он в конце занятия, — и я хочу участвовать активнее.

Работа по уменьшению групповой и индивидуальной тревоги неспецифична и, как правило, характерна для первого этапа развития группы.

Разогревы так или иначе приводят к психодраматическим сессиям, центрированным на протагонисте, которые начинаются, например, со слов: “Хочу понять, что же со мной, нормальным до недавнего времени человеком, произошло”.

Протагонист

Если само психодраматическое занятие начинается с мотивов, носящих общий характер, то непосредственно действие — с весьма конкретной проблемы.

Для людей, месяцами и годами находившихся в среде, где главным девизом было “Не верь, не бойся, не проси”, формулирование психотерапевтического запроса уже является результатом. “Хочу понять, почему раньше подозрительно относился ко всем женщинам” — услышав это от человека, дважды разводившегося из-за ревности и убившего третью жену, понимаешь, что значительная часть работы уже сделана. “Как избавиться от боязни людей” — жесткий, эмоционально холодный человек уже понимает, что страх — это чувство, которое мешает жить полноценно. “Как противопо­ставить себя больничной системе” — хороший промежуточный запрос, относящийся к изучению собственных адаптационных механизмов.

Во время проведения психодраматического действия важно выработать стратегию ведения протагониста, использования “ключей” — намеков, не до конца оформленных понятий, фрагментов идей, способствующих созданию новых сцен. Из двух стратегий — внутренней инициативы, основанной на ключах, предложенных протагонистом в явной или завуалированной форме, и стратегии внешней инициативы, когда ключи предлагаются ведущим, — предпочтение отдавалось второй. Это объяснимо, если принять во внимание характерную для психиатрических пациентов пассивность и склонность к выраженной регрессии в ходе психодрамы или включение механизмов защиты, препятствующих проявлению спонтанности. Этими же причинами объяснялся и выбор стратегии планирования сценария — представление о том, что предъявляемая жалоба лишь симптом подспудного беспокойства, с которым предстоит разбираться в ходе действия.

Лечебные группы, работающие два раза в неделю в течение 1—1,5 лет — явление нечастое. Но тем, кому приходилось вести длительные группы, известно: каждая последующая психодрама отдельного участника является прямым продолжением предыдущей. Возможно, что продолжение не такое плавное, как в телесериале, но сюжет все же сохраняется. И на описание результатов длительной работы может быть два взгляда: первый — раздробленный: “На четвертом занятии была такая-то работа, на восьмом — о том-то, на девятнадцатом все произошло так”. Второй — описание работы как единого целого, на языке бессознательного, не имеющего понятия о времени. Первый подход делает описание терапевтической линии тяжеловесным, второй — упускает детали сессий, на которых участник был вспомогательным лицом или проявил себя определенным образом в групповом упражнении. И все же второй взгляд на описание работы отдельного участ­ника кажется более интересным, и есть основания считать, что вспомогательные работы так или иначе отражаются на содержании работ в качестве протагониста.

В условиях, когда члены группы еще привыкают друг к другу, “пробуют на вкус” ролевую игру, общий интерес вызывает даже желание изменить “чувство обиды на старшего брата, который в девять лет напугал меня дохлым скорпионом”.

Восстанавливая события, предшествовавшие развитию острого психоза, ведущий группы и протагонист (Валерий) строят сцену в вагоне поезда, на котором Валера возвращался домой после поездки на заработки. Чувствуя себя уставшим и разочарованным (оплата за тяжелую работу во вредных условиях оказалась значительно ниже ожидаемой), он стал замечать странное поведение окружающих. Пассажиры в разных концах вагона подавали друг другу “специальные” знаки, делали жесты, имевшие особый, многозначительный смысл. Вскоре в обрывках фраз он стал различать: “Деньги он прячет за поясом”, “После следующей станции убьем его” т.п. Поделившись опасениями со своими спутниками и предложив как-то защититься, он услышал в ответ насмешки и совет “выпить, чтобы расслабиться”. Понимая, что выпивать нельзя (“Тогда они быстрее со мной справятся”), Валера стал готовиться совершить действия, за которые он был привлечен к уголовной ответственности (по механизму бредовой защиты). Учитывая возможность высокой травматизации при проигрывании сцен правонарушений и насилия, подобные сцены при необходимости обговаривались, иногда опускались, но никогда не становились частью психодраматического действия.

Вернувшись к началу сюжета, Валера стал рассуждать о том, что произошло с ним за последнее время, что он ожидает от будущего. Во время монолога выяснилось, что неудачная поездка чревата осложнениями в отношениях с женой, которая в последнее время высказывала разочарование в их семейной жизни. Мысли о предстоящем конфликте вызывали отчаяние и в конце концов напомнили состояния, которые часто возникали в детском возрасте.

Валера учился хорошо, был парнем общительным, подвижным и нередко попадал в неприятные ситуации. Драка с одноклассником, разбитое окно, опоздание на урок — все эти происшествия, вполне обычные для мальчишки, отмечались в дневнике и служили отцу поводом для наказания. Эти наказания, их ожидание и были теми ужасными событиями, от которых хотелось бежать на край света. По дороге домой Валера хотел попасть под машину, разбиться, просто исчезнуть, стать невидимым, лишь бы не пересекать порога дома, где его ожидало...

Воссоздается комната — свидетельница частых избиений Валеры. “Мать” на кухне — она знает, что произойдет, но за последние годы убедилась, что ее вмешательство не помогает сыну (“Мне его так жалко, он несчастный ребенок, но чем я могу ему помочь?”) Внутренний крик: “Ну, а кто мне поможет?”. В комнату входит “отец”. Слова одни и те же: “Я тебе покажу, как плохо себя вести!” (На крики и шум “наказания” вбегает охрана, которую нужно решительно выпроводить, и действие продолжается.) Вскоре сцена захлебывается, помощи ждать неоткуда (охрана не в счет). Может посмотреть на это со стороны? “Нет, я должен что-то изменить”. Сначала смущенно, с виноватой улыбкой, а после сопротивления со стороны “отца” более решительно Валера-взрослый отбирает ремень у “отца”, избивающего Валеру-ребенка: “И больше не смей трогать его”. “Отец” недоволен, но отступает под давлением силы.

Вновь дорога домой. Что могло бы уменьшить чувство страха, ужаса перед наказанием? “Помощь матери!”. Опять возвращение домой, но встречает уже “мать”: “Не бойся, если он тебя еще раз тронет, то мы навсегда уйдем отсюда”. Объяснения с “отцом” (Валера на безопасном расстоянии), “мать” ставит ультиматум и грозит уходом из дома. “Ну и пусть вырастет бандитом”, — “отец” машет рукой и пытается уйти. “Он вырастет преступником, если все это будет продолжаться, уж поверь мне, — отвечает “мать” и обращается к сыну: — Тебе больше не страшно, сынок?” Так гораздо лучше.

Но отец недавно умер, и ему уже не скажешь, что чувствует Валера, вспоминая об этих сценах. Или скажешь?

Сцены, включающие в себя так называемую “сверхреальность” — достаточно частое явление в психодраме, в том числе и в психодраме с психиатрическими пациентами. Общение с образами умерших родственников, события из будущего, вымышленные персонажи — все это органично вписывается в сюжет, помогая решать актуальные проблемы протагониста.

Во время беседы “отец” выглядит смущенным: “Ты прости меня, я ведь хотел сделать тебе лучше. Мой отец относился ко мне так же, даже еще хуже. Я ведь думал, что таким образом помогаю тебе не совершать ошибок”. Вернувшись на “свое место” Валера выслушал “отца” и некоторое время молчал. Затем взорвался: “Я ненавижу тебя! Ты покалечил мне душу! Из-за тебя я всего боялся! Хорошо, что ты умер! Не хочу тебя больше видеть!” Валера бросился из психодраматического пространства, но, удержанный ведущим, вернулся в сцену: “Я прощаю тебя, ты тоже был несчастным человеком, но я сделаю все, чтобы быть счастливее тебя и чтобы мои дети были счастливее”.

Последняя сцена — встреча с дочерью. Маленькая девочка уже знает, что родители развелись, с папой случилось что-то плохое, он далеко и вернется нескоро. Собирая цветы около дома, она думает о папе, надеется на скорую встречу. Увидев отца, она прыгает ему на шею. Протагонист: “Хорошо”. Ведущий: “Мы можем на этом закончить нашу работу?”

Описанная работа была посвящена исследованию мира внутренних конфликтов, связанных с ранними переживаниями. Ее задача состояла в том, чтобы воздействовать на эмоциональные составляющие этих конфликтов и таким образом повлиять на нынешнее состояние пациента.

Другой вид психодраматических работ, направленных на изменение поведенческих стереотипов, состоял в расширении ролевого репертуара при социальных взаимодействиях. Как правило, это были ситуации, связанные с текущими событиями или опасениями перед будущей жизнью.

Андрей, зубной врач, во время занятия рассказал о беспокоившей его мысли о предстоящем возвращением на прежнюю работу. У него были основания надеяться, что он вернется к прежней работе (что и случилось впо­следствии). Однако были и опасения связанные с тем, как к его возвращению отнесутся коллеги. Ведь он совершил убийство, да еще и лечился в психиатрической больнице. А в кабинете зубного врача повсюду лежат острые режущие и колющие предметы.

Изображенная Андреем женщина-врач опасливо поглядывает на его место, стараясь держать свои инструменты подальше, хотя у него есть собственные.

В вариантах поведения, предложенных группой, есть все — от блатного вскрика “Ща я тебя, старая ведьма, перышком-то пощекочу” до галантного подношения букета цветов и беседы за чашкой кофе. Выбранные Андреем три варианта — один озорной и два конструктивных решения по сглаживанию ситуации — позволили ему чувствовать себя увереннее. “Кон­трольный выстрел” — возвращение в роль пожилой коллеги: “Какой симпатичный молодой человек, Бог знает, что ему пришлось пережить, но он сохранил человеческое лицо”. Обмен ролями, протагонист из своей роли, слушает это сообщение. Ведущий: “Можем ли мы считать эту работу законченной?”

Вспомогательные “Я”

Пациенты больницы подобного типа — люди с тяжелой психической патологией. Наличие диагноза (шизофрения, органическое заболевание головного мозга, эпилепсия, хронический алкоголизм) подразумевает поражение эмоциональной сферы. Нарушения эмоциональной импрессии и экс­прессии зачастую делают невозможным полноценное участие в шеринге — процессе открытого обмена чувствами, описания сложных эмоциональных переживаний, происходящих с участниками и зрителями во время психодраматического действия. Трудности вербализации эмоций связаны не столько с желанием скрыть их от других, сколько с проблемами в их осознании (алекситимия). Воспоминания о раннем травматическом опыте, болезненных переживаниях, правонарушении делают почти невозможным обращение к прежнему опыту. Уважительное отношение к заявлениям типа “Никаких чувств не возникло”, при выраженной вегетативной реакции во время психодрамы, участие в шеринге самого ведущего и помощников готовят членов группы к будущей работе.

Еще одним препятствием к свободному и открытому обмену чувствами была вязкость мышления, делающая рассказ затянутым, теряющим связь с происшедшими событиями. Небольшой словарный запас некоторых пациентов “смазывал” описание испытанных эмоций. Самой распространенной причиной явилось отсутствие опыта в обсуждении своего эмоционального состояния, недоверие к окружающим.

В связи с этим обучение шерингу как процедуре психодраматического действия начиналось одновременно с обучением техникам ролевой игры. Описание ощущений после невербальных упражнений, связанных с телесным контактом, предоставляли прекрасную возможность говорить о своих чувствах, не опасаясь обидеть кого-то из участников или сказать что-то лишнее. “Руки Николая были жесткими, и мне не удалось как следует расслабиться”, “Когда группа качала меня, мне стало легко и спокойно, как будто меня укачивала моя мать” — эти и подобные им высказывания, поощряемые ведущим, создавали основу для будущего открытого выражения чувств. Самые простые упражнения на угадывание проигрываемых эмоций, разыгрывание сценок, в которых возникают определенные чувства, порой вызывали почти спортивный интерес и состязательность. Даже плакат с рожицами, изображающими различные эмоции, привлекал зрителей (примечательно, что через некоторое время санитар отделения обратился с просьбой дать ему правильные ответы, — чтобы проверить себя).

Проблемы в понимании и выражении эмоционального состояния становились препятствием и при разворачивании психодраматического действия. Сцены “умирали”, когда никто из участников, например, не мог показать кричащую на сына мать. Несколько попыток — и сам протагонист терял способность войти в эту роль. Это были трудные минуты. Отсутствие ко-директора, обученных вспомогательных лиц, казались непреодолимым препятствием. Выручали гибкость метода и разнообразие техник, возможность отойти от привычных норм. Тогда директор мог войти в роль кричащей, а то и орущей матери, и затем предоставить это место другим — “Ведь можно же!”. Директор в такие моменты переставал быть “классиче­ским” директором, но было важно, что протагонист оставался “классиче­ским” протагонистом до конца сессии.

Участники всех групп, работавших в больнице, часто испытывали трудности, проигрывая семейные роли, особенно роли матерей. Очевидно, это было связано с семейными историями пациентов. Выходом из ситуации стало привлечение медицинского персонала в качестве вспомогательных лиц; успешно справлялись с этой задачей и “ветераны” групп, участвовавшие в работе более года.

В работе с психотическими переживаниями участников особое значение приобретает работа вспомогательных “Я”. Проявляющиеся в психодраматическом действии, высказываниях, переживания эти “возвращаются” участникам в форме наблюдаемого поведения во время разворачивающегося действия, обратной связи в шеринге, обсуждениях. Реакция группы и отдельных людей на психотическое поведение или высказывания, их здоровое удивление постепенно приводят к тому, что участник со временем начинает более объективно воспринимать свое патологическое поведение и в результате появляется возможность его коррекции.

И значит, Гамлет сам истец,

А Гамлетов недуг — его ответчик.

Известное мореновское сравнение протагониста во время шеринга с пациентом после тяжелой операции накладывает ответственность и на подготовку “медицинского персонала” — участников группы. “Я вообще не понимаю людей, которые поубивали своих родных и после этого могут жить”. У говорящего это пациента с эксплозивным расстройством лично­сти самое тяжелое правонарушение — кража ящика пива, и ему есть, чем гордиться. Однако шесть из восьми участников группы совершили убийства, и четверо из них убили своих родных. В группе возникает серьезная проблема: можно ли доверять друг другу. Вся последующая работа, направленная на сглаживание конфликта, не привела к существенному успеху, и после нескольких занятий пациент покинул группу.

Добровольный уход из психотерапевтической группы воспринимался как успех в условиях принудительного лечения, не предоставлявшего пациенту выбора применяющихся к нему процедур.

Отношение к агрессии, проявляемой на психотерапевтических занятиях, имело особое значение — и терапевтическое, и диагностическое. Понимая, что деструктивная агрессия сигнализирует о неспособности пациента к коммуникации и связана с нарушениями коммуникаций в первичной группе пациента, ведущий направлял терапевтическое воздействие группы на воссоздание игровых ситуаций, провоцирующих агрессию. Принятие агрессии, которая ассоциируется не столько с личностью участника, сколько с групповой ситуацией и проигрываемыми сценами, позволяет пациенту идентифицировать себя с группой как объектом, который не может быть разрушен, а также не несет угрозы.

Чувство удовлетворения, возникавшее в результате уменьшения напряженности от агрессивного поведения, было одним из притягательных элементов общей работы. Это ощущение, как и многие другие чувства, разделяли все участники группы, что позволяло им почувствовать себя понятыми и не одинокими. “Я думал, что такое бывает только со мной”, — говорит член группы, услышав, что сходные переживания испытывали и другие участники и... даже ведущий группы.

Шеринг, являющийся важнейшей частью психодрамы, не только способствовал освобождению от эмоционального напряжения, полного внезапных прозрений, но и помогал осознать универсальность переживаемых чувств, общность человеческого опыта. Это фактор, необходимый для вы­здоровления.

Директор

Описание механизмов терапевтического воздействия является непростой задачей, поскольку оценивать эффективность психодрамы можно по-разному. С точки зрения традиционной психиатрии описать терапевтический процесс сложно (некоторые периоды групповой динамики можно оценивать как явное ухудшение психического здоровья), поэтому постараюсь коротко описать все с точки зрения психодинамического подхода.

Говоря об использовани психодрамы при лечении психиатрических пациентов, важно подчеркнуть преимущество групповых методов психотерапии. Отдельные члены группы вследствие своих психических расстройств часто не в состоянии рефлексировать и наблюдать свое собственное поведение, зато они могут распознавать и чрезвычайно отчетливо понимать значение поведения других. Группа как целое играет роль зеркала, сходную с ролью терапевта в индивидуальной психотерапии, с той разницей, что перед человеком держат несколько зеркал, отражающих его личность в разных аспектах, из которых одни вырисовываются отчетливо, другие же в общих чертах.

В переплетении различных проекций и идентификаций терапевтическая группа в ситуации “здесь-и-сейчас” становится сценой инфантильных конфликтов ее членов, воплощающихся в психодраматическом действе. При этом групповая терапия дает возможность даже неактивным членам группы быть вовлеченными в терапевтический процесс. Они могут идентифицировать себя с другими пациентами, таким образом участвуя в терапевтическом процессе без прямого самовыражения. Это пример того, как можно обойти механизмы защиты, например, молчания. Присущие психодраме эмоциональная энергия, креативность и своего рода честность способны вовлечь в нее любого, кто следит за ее развитием. Групповая ситуация делает возможным инсайт о собственных конфликтах в результате распознавания их в поведении других, причем часто жизненно важные формы сопротивления сохраняются и могут быть обойдены.

Очень приятно писать о работах, после которых происходили заметные положительные сдвиги. Однако некоторые работы не приводили к существенным изменениям, но оказывались интересными и необычными.

Фарид, 37 лет, направленный на принудительное лечение после вооруженного разбоя, замкнутый, эмоционально закрытый человек, регулярно посещал занятия в течение нескольких месяцев. Он не проявлял активности, хотя довольно старательно исполнял роли вспомогательных лиц. В шеринге он испытывал значительные затруднения, при обсуждениях общих тем старался отмалчиваться или произносил общие фразы. Во время одной из сессий Фарид сказал, что ему гораздо легче выражать свои чувства в стихах. Следующая встреча была объявлена поэтическим вечером, на котором участники, в том числе и ведущий, читали свои стихи. Вечер посвящался Фариду, он открывал его и закрывал. Качество стихов и их содержание понравилось всем, участники группы впервые заговорили на некоторые темы, которые раньше не затрагивали, все были довольны. Однако это не привело к повышению активности Фарида, он занимался еще около года, так ни разу не став протагонистом и по-прежнему избегая говорить о своих проблемах.

Сергей, 43 лет, в начале одного из занятий стал обнаруживать признаки остро развившегося психотического состояния с бредовыми идеями отношения. Во время обсуждения своего состояния он соглашался с “некоторой возбужденностью” и связывал ее со вчерашним конфликтом в отделении. Сергей выражал недовольство поведением одного из пациентов, а также своей реакцией (“поступил недостаточно решительно”). По предложению ведущего он попытался восстановить события происшедшего конфликта, однако часто соскальзывал на другие темы, не мог сосредоточиться. Тогда воссоздавать ситуацию конфликта стал участник группы, который был свидетелем той ситуации, а Сергей стал “дублем самого себя”, поправляя при неточностях. Проиграв ситуацию конфликта и попробовав несколько других вариантов поведения, группа завершила сцену. Во время работы члены группы активно присоединялись к проблеме Сергея. Предложенные варианты поведения содержали оценку состояния как болезненного, в шеринге многие говорили, что испытывали страх перед работой с человеком в психозе. И вместе с тем люди были удовлетворены тем, что не отстранили Сергея от работы, относились к нему как к полноценному участнику группы. У Сергея состояние психоза продолжало углубляться, он получал интенсивную терапию нейролептическими препаратами, по настоянию лечащего врача не посещал несколько занятий.

Что же удалось сделать “за отчетный период”? Были созданы долгосрочные психотерапевтические группы, предоставлявшие возможность для проведения терапевтических изменений. В пацентов удалось вселить веру в психодраму как в эффективный и увлекательный метод. (Из письма одного участника группы после перевода в обычную психбольницу: “Узнавал, можно ли принять участие в психодраматической или любой другой психотерапевтической группе, на что мне ответили, что психодрама — это что-то вроде гипноза, таким, как я, дуракам принесет только вред”).

Были достигнуты значительные успехи в терапии отдельных пациентов, позволившие закрепить течение ремиссии, проводя профилактику развития госпитализма. Основной успех состоял в самом факте внедрения психодраматического метода в практику принудительного лечения.

Необходимо напомнить, что групповая психотерапевтическая работа методом психодрамы проводилась параллельно с лекарственной терапией и мероприятиями социальной защиты.

К сожалению, не удалось избежать “синдрома сгорания” ведущего и в результате группы прекратили существование. Описание проведенной работы стало возможным лишь после длительного “реанимационного периода” и значительных изменений в жизни.

Проанализировать причины этого очень непросто — “пепел Клааса стучит в мое сердце”. Очевидно, как и в большинстве подобных случаев, отсутствие супервизорской поддержки, замкнутость работы и не вполне ясное представление о том, как сочетать потребности учреждения и цели психотерапевта, сыграли решающую роль.

Ах, как интересно начинать новое дело! Впереди открыт простор для творчества, используются все привлекательные возможности, ошибки списываются на отсутствие опыта. Интереснее этого только совершенствование достигнутых результатов, рост профессионализма и возможностей для оказания эффективной помощи. И результаты работы. И размышления о том, как сделать эти результаты более значительными. Хорошо, когда размышления совпадают с действием, но так бывает не всегда, и “разбор полетов” — не худший из методов обучения.

Могло ли все сложиться иначе? Значительную помощь могла бы оказать информация об аналогичных попытках и людях, их предпринимающих в других местах; разумеется, не помешала бы поддержка научных учреждений, связанных с этой областью практики, — тогда не пришлось бы “изобретать велосипед”. Привлекательными, но не осуществившимися, были идеи разработать специальную тактику работы с некоторыми группами пациентов (больных с олигофренией, пациентов, потерявших связи с родными и др.). Очень хотелось по-настоящему привлечь к работе в качестве вспомогательных лиц медперсонал, расширить формат групповой работы (проведение психодраматических сессий полный рабочий день, двух-трехдневных “марафонов”).

Сегодня крайне важной представляется мне организация групп психологической поддержки — как для ведущих, так и для привлекаемых помощников, особенно из числа медицинского персонала: переработка переживаний, возникших в ходе психотерапевтических сессий, в такой работе абсолютно необходима. Кто и на каких основаниях мог бы этим заниматься — другой вопрос, и на сегодняшний день ответа на него нет.

Еще одна проблема — разделение ролей профессиональных участников психодраматических сессий с их же ролями сотрудников организации, выполняющих функциональные обязанности в психиатрических отделениях. Это разделение, на мой взгляд, непременно должно было как-то отразиться в организационной культуре, по меньшей мере оно могло бы быть ею принято. Успешность выполнения этой задачи обязательно повлияло бы и на непосредственный терапевтический результат работы, и на мотивацию участвующих в ней профессионалов.

Популяризация метода среди коллег-психиатров — это путь к более тесным контактам, от которых можно было бы ожидать увеличения точности показаний для направляемых больных, а отсюда — более реалистических ожиданий в отношении результатов.

Впрочем, было так, как было.

Новый опыт интересен не только своей новизной. Он расширяет наши представления о том, что хорошо знакомо. Смех, раздающийся в психи­атрическом учреждении, — это смех над нашими страхами и консерва­тизмом.

Форма, оставаясь прежней, несколько меняет содержание. Значит, у нас есть резервы.

Литература

1. Аммон Г. Динамическая психиатрия. С-Пб, 1996.

2. Психодрама: вдохновение и техника / Под. ред. П. Холмса и М. Карп. М.: НФ “Класс”, 1997.

3. Келлерман П.Ф. Психодрама крупным планом. Анализ терапевтических механизмов. М.: НФ “Класс”, 1998.

4. Холмс П. Внутренний мир снаружи: Теория объектных отношений и психодрама. М.: НФ “Класс”, 1999.

5. Рудестам К. Групповая психотерапия. С-Пб: Питер, 1998.

6. Куттер П. Элементы групповой терапии. С-Пб: Б.С.К., 1998.

7. Мальцева М.М., Котов В.П. Опасные действия психически больных. М.: Медицина, 1995.

8. Урсано Р., Зонненберг С., Лазар С. Психодинамическая психотерапия. Психологическая и психоаналитическая библиотека, 1992.

Анатолий Щербаков, Юлия Власова

ЗАМЕТКИ О ТЕХ, КТО ГРЕЗИТ

Предложение написать статью обычно застает всех практиков врасплох. Действительно, это совершенно иной жанр — изложить на бумаге то, что происходит в комнате для групповой работы. Тема психотерапии наркозависимых в силу печальных современных событий стала очень распространенной и важной.

Впервые на психодраматической группе наркоман появился почти 10 лет назад. Злоупотребление наркотиками было тогда диковинкой даже для нашего наркологического учреждения. С тех пор наркоманы появлялись регулярно...

В то время, как статья находилась на стадии обсуждения, для нас были очевидны только две вещи: первое — мы можем лишь обобщить и интегрировать практический опыт, изложив его без претензий на академичность, и второе — психодраматическая работа с наркоманами и их близкими качественно отличается от работы с алкоголиками. Наркоман в российской реальности — иной тип клиента (если позволить себе вольность классифицировать клиентов). Безусловно, алкоголизм — разновидность химической зависимости, и все личностные изменения, присущие зависимым лично­стям, представлены у страдающих алкоголизмом и наркоманией в равной степени. Однако до той поры, пока алкоголь в нашей культуре относится к разрешенным психоактивным веществам, в терапевтической работе с алкоголиками мы не столкнемся с тем, что отпугивает иных психотерапевтов от работы с наркоманами, — отчуждением.

Все древние племена знали те или иные психоактивные вещества, но их употребление было четко регламентированным. Доступ к наркотикам координировался жрецами, им приписывались сакральные магические свойства. Интересно, почему нам ничего не известно о тех племенах, где люд­ское любопытство взяло верх над религиозными страхами, запрет на упо­требление был нарушен и магическое зелье оказалось доступным всем? Ведь очень соблазнительно попробовать стать жрецом самому! Возможно, мы ничего о них не узнаем, поскольку рассказать некому — потомков не сохранилось, племя вымерло. Расплата и по сей день зловеща и беспощадна: изгнание, безумие, проклятие и смерть. Отчуждение не только от социального мира, но и от самого себя. Прикасаясь к бессознательному наших клиентов, мы встречаемся лицом к лицу с архетипом Чужака. Сможем ли мы не испугаться?

Ощущения инаковости и инобытия достаточно мучительны сами по себе. Пока наш будущий клиент находится в объятиях запретного эликсира, это еще не так заметно: есть социальная ниша из таких же грезящих изгнанников, есть неутихающая потребность, есть мотив, есть поступки, есть защитные механизмы, послушно вставшие на охрану зависимого поведения, — все это помогает худо-бедно удерживаться на плаву. Терапевты, имеющие дело с наркоманами, знают, что порой общаться с тем, кто активно употребляет, бывает технически легче (хотя и на очень поверхностном уровне), нежели установить действительно рабочий альянс с тем, кто нашел в себе силы попробовать прекратить изгнание и вырваться на свободу.

Нигде, кроме как в контакте с наркозависимыми, мы не будем так часто сталкиваться с проективной идентификацией — иногда это мучительное впечатление, что из тебя, доброго, профессионально состоятельного терапевта делают монстра, к тому же не блещущего интеллектом. Психодрама позволяет многое, отчего бы не применить ее в вопросах профпригодно­сти? Перед юным специалистом, жаждущим и полным надежд одержать победу над Отчуждением, ставится пустой стул. “Здесь сидит Чужак. За тобой право первого обращения к нему”. Само собой разумеется, что игнорируются все вопросы типа “А какова моя задача?”, “А какой это чужак?” и т.д. Дальше все становится ясно. Заигрывает с Чужаком — наши клиенты начнут им манипулировать. Навязчиво презентует себя — потом запутаешься в контрпереносах. А вот демонстрацию опасения и непонимания мы скорее назовем наиболее приемлемой для нашего ремесла реакцией: этот человек способен контактировать со своими переживаниями, да и клиенту будет с ним спокойнее. Честное послание “Я не хочу бояться, но боюсь, я хочу понять и не понимаю” значительно терапевтичнее всей сверхуверенной лжи (например, о стопроцентной гарантии), которой обкормили наркоманов и членов их семей.

Кто они, наркоманы?

Несколько слов о консультировании и организации группы. На этом этапе нам приходится работать с изначально незамотивированной группой, с высоким уровнем настороженности, с выраженной астенизацией в постабстинентном состоянии, без намека на спонтанность. Перспектива обнадеживает, пожалуй. Кроме того, наш развеселый контингент — достаточно социально запущенные ребята, многие не имеют законченного среднего образования, так как наркотик не предполагает учебы.

Специфическая выгода психодрамы в том, что она представляется клиенту безопасной игрой. К слову, наш отечественный клиент (если он не психолог, конечно) любую групповую терапию примет более чем боязливо. Видимо, за это надо благодарить активное распространение суггестивной терапии в советское время. Ведь наши сегодняшние клиенты — дети тех самых дяденек-алкоголиков, прошедших все радости гипноза, кодирования, ЛТП в надежде радикально расстаться с зеленым змием. Семейное наследие, знаете ли! А психодрама никого не заставляет спать в неурочное время — напротив, приглашает просто поиграть...Учитывая также, что за время тесного общения с психоактивным веществом психологический, да и физический рост прекратился, некоторая инфантилизация наших под­опечных перманентно присутствует. Одна наша коллега метко назвала их психический статус “старым детством”.

За десять лет работы мы не часто встречали отказы поучаствовать в психодраматической группе — не страшно. И все же в процессе формирования группы может пройти много времени, прежде чем начнутся сольные вы­ступления протагонистов, череда социодрам предшествует этому. Наркоманов нельзя отпускать в состоянии фрустрации. Очень важно достижение определенного уровня душевного покоя в конце драмы. В противном случае может актуализироваться влечение к наркотику, появиться отвращение к себе и депрессия, усилиться сопротивление. В процессе необходимо предельно возможное включение зрителей в действие — “греческий хор”, максимальное использование вспомогательных “Я”.

Каждый психотерапевт, который имел неосторожность начать работать с наркозависимыми, должен быть готов сойти с ума от фраз двойного значения: “Вы психолог, должны помочь, но убедите меня, что я безнадежен”. Проекция наркомана на психотерапевта многослойна. На переднем плане — психотерапевт-монстр, следователь, но за этим прячется другая проекция — спасателя: “А вдруг поможет”, но и она не последняя. Последняя — глухой зловещий страх: “Если поможет, что со мной будет тогда?” Этот страх соответствует архетипическому страху Трансформации. Ведь освободиться от наркотиков означает стать Другим.

В таком случае хорошо бы “разрулить” с помощью следующих шагов: присоединение, снятие навязанной роли, открытое приглашение задать роль “за чем именно ты пришел”. Осуществить это помогут следующие психодраматические техники: утрированное дублирование, провокации, озвучивание скрытого сообщения “Ты действительно считаешь себя безнадежным?”. Основа тактики — послание живому человеку, стоящему за болезнью, что у нас есть общий враг, несмотря на то, что нам трудно понять друг друга. Задача терапевта — постепенно высвободить то чувство, которое прячется за сопротивлением, и обозначить его и для себя, и для клиента. Вот тогда у нас появляются рабочие “ключи”, маленькие островки взаимопонимания, от которых можно дальше развивать и углублять терапевтический контакт. Хорошо, что некоторые психодраматические техники используются в индивидуальной терапии!

С кем наркоманов можно объединять в группе? И надо ли? Долгий трудный опыт убедил нас, что если собирать группу только из наркозависимых, то “клиенто-продукт”, получаемый на выходе, так и будет назы­ваться: “выздоравливающие наркоманы”, а вовсе не спонтанные и креативные, личностно растущие молодые люди. Более серьезно: содержание и уровень проблем, возникающих в гомогенных по нозологии группах, неминуемо придерживается рамок “мы (наркоманы) и они (люди)”. Такая позиция не только совершенно необоснованно ставит нашего клиента в некую псевдоэлитную позицию, но и не позволяет добиться действительно реальных успехов в социуме. Мы будто подыгрываем отчуждению. Поэтому более естественным вариантом является формирование смешанных молодежных групп, где наряду с выздоравливающими приходят и здоровые. В каком соотношении? А уж как получится. Чаще всего нам задают вопрос: “А вдруг наркоманы научат плохому здоровых ребят?”. Юля Власова на это жестко парирует: “У меня не учебная группа по наркотикам, а клиентская по проблемам”. А Анатолий Сергеевич мягко возражает: “В реальной жизни мы все вместе: наркоманы, здоровые, алкоголики — в общем, люди”.

А с кем нельзя мешать ни в коем случае? Смешанные группы созависимых и наркоманов — неудачный вариант, так как возникает очень много проекций и есть неподдающаяся коррекции склонность давать моральные оценки. Только созависимые способны подложить мину в самый горячий шеринг фразой типа “Дурь вам всем из башки надо вышибать!”, — напрочь опрокидывая все правила и каноны, поскольку накал чувств превышает все пределы. И даже самый блестящий директор психодраматиче­ской группы с трудом купирует последствия такого микровзрыва. Шеринг — не воробей, вылетит — не поймаешь. Для созависимых у нас припасена отдельная группа, об особенностях работы в которой мы расскажем ниже.

Про Шута, Плута и Директора

Мальчик: Мама, мама, я хочу быть клоуном в цирке!

Мама: Нет, ты будешь офицером. В нашей семье клоунов не было!

Из детских воспоминаний нашего клиента

Известно, что директор бывает разный. И авторитарный Родитель, и поддерживающий Спутник, и неслышная Тень... Мы чаще работаем вдвоем, но родительские регалии нести не желаем. А вот амплуа Шутов и Клоунов нас вполне устраивают. Тяжелые темы потерь, неизлечимых болезней, неуправляемого одержимого поведения склоняются перед звоном бубенцов шутовского колпака. Но и Шут не всегда прост. Вэс Снискер в своей чудесной книге “Безумная мудрость” описывает четыре разновидности, или ипостаси, Шута.

Первая — это Клоун, самый человечный из архетипов безумной мудрости. Он показывает нам абсурдность нашей жизни, уязвимость и непредсказуемость в длительном планировании. На все неудачи Клоун реагирует улыбкой и пожиманием плечами: “Подумаешь, дело житейское...”. Он умеет забывать о происшедшем и жить здесь и сейчас (это ли не идеал психотерапии?). В мире Клоуна все наоборот: он неловкий, неуклюжий, но абсолютно лишенный зависти, сверхконтроля и гордыни, “не заморачивается”, как скажет молодежь. Уж как ему мешают внешние обстоятельства и собственная бестолковость, — а он как-то выживает, при этом еще и весел. Даже печаль его вызывает смех. Клоун на психодраматической сцене уместен тогда, когда мало жизненной энергии, сильная настороженность по отношению к директору, ведущему.

Вторая ипостась — это Шутник. Вот он — сверхкритик. Опасно попасть ему на острый язык. Шутовской колпак делает его свободным в высказывании мнений. Он мастер обесценивания. Он издевается там, где любой другой боится даже слово сказать. Сразу прицепится: “С этого места, пожалуйста, поподробнее!” Вот уж кому никакое жесткое Супер-Эго нипочем. Он зол, но бесстрашен и честен. Шутник — сильнодействующее лекарство, которое стоит применять, сталкиваясь с излишней рационализацией и интеллектуализацией.

Третий — Плут. Самый любимый Шут наркозависимых. Этот озорник и хулиган как будто специально пришел из легенд и сказаний, чтобы помочь выжить в отчужденном мире. Его миссия: “Так даже лучше!”. Своими действиями он утверждает, что хорошо можно делать только то, что делается легко, непринужденно, иначе говоря — “по кайфу”. Однако, поскольку это серьезная статья, мы назовем Ловкача “певцом спонтанности”. Плут безобразничает там, где много тревоги, страхов сделать что-нибудь “не так”, неверно, когда протагонист мысленно репетирует каждое свое действие и высказывание, опасаясь оценки.

Четвертая ипостась — Дурак, наивный, бесхитростный, живущий сообразно каким-то своим законам. Он везде чувствует себя как дома, поэтому ему удается успешно коммуницировать там, где остальные пасуют. Мы бы даже больше сказали: тому терапевту, который не умеет или не хочет быть Дураком, среди наркозависимых придется тяжело. Сразу возникнет вопрос профессионального сгорания, внутреннего напряжения, ощущения терапевтической неэффективности, придется организовывать еще одну группу для раненых целителей и т.д. А ведь у Дурака самое главное свойство — наивно удивляться обыденным вещам, благоговеть перед повседневной рутиной. “Что ты говоришь! — восклицает Дурак. — Неужели?!” Дурак — довольно оптимальное средство для “лечения” ригидности поведения. Цель его вопросов — вызвать новый взгляд на привычные вещи.

Аналитически ориентированные психологи традиционно соотносят Шута с архетипом Трикстера. Трикстер — огромный источник энергии для внутреннего развития. Трикстер способен превращать установившиеся обычаи в фарс. Он ни перед чем не пасует.

В работе “Психология образа Трикстера” К. Юнг пишет о Трикстере как о чрезвычайно древней психологической структуре, мифологеме. Он относит этот образ, живущий в коллективном бессознательном, к архетипу Тени. Свойство Трикстера — способствовать “стиранию чувства собственной важности” у окружающих. Настоящее значение, миссия Трикстера — “внесение беспорядка в порядок и, таким образом, создание целого, включение в рамки дозволенного опыта недозволенного”. Мы даже наберемся смелости сказать, что сколько в директоре будет Трикстера, столько и креативности будет в группе.

Наши клиенты энергетически снижены, астенизированы. Чтобы держать группу в рабочем тонусе, директору приходится быть энергетически на порядок выше. Однако Шут, при всей его бодрости и активности, довольно мощное средство. “Передозировка” чревата. Переборщив, легко удариться в клоунаду до уровня кривляния, от смешного перейти к неуместному и нелепому. Ничего кроме смущения, неловкости и беспокойства дико лицедействующий терапевт у клиента не вызовет.

Здесь, как и везде, балансируешь на грани: если директора слишком мало, клиенту грустно и одиноко, если слишком много — клиенту хочется удрать. С наркозависимыми эта грань меры очень тонка.

Злое лирическое отступление

Юли Власовой

Единый ответ всем коллегам, которые наблюдали мою работу и потом задавали вопросы: “А почему ты не пошла в этом месте дальше?”, “А почему тут ты не сделала шаг к проработке темы деструктивной мамы?”, “Здесь можно было дотянуть до сильного катарсиса” и так далее. Мой ответ: “Моя мама разрешала оставлять на тарелке еду. Она говорила: “СЪЕШЬ, СКОЛЬКО СМОЖЕШЬ”.

Было, было и такое... Они делали колоссальные, мощные рывки в психодраматическом пространстве, потом уходили сильно эмоционально раскачанные. И больше не приходили. В среде московских выздоравливающих наркоманов периодически актуализируется миф о том, что психодрама “срывает крышу”, то есть сводит с ума. Возможно, мы несем свою долю ответственности за формирование такого настороженного отношения к психодраме в частности и к глубинной личностной работе в общем. Поддавшись соблазну сделать все за один раз, можно забыть об истощаемости наших клиентов, прежде всего эмоциональной. А кроме того, легко прекратить уважать страх перед чужим воздействием, который может достичь витального уровня. Теперь мы знаем, что наши терапевтические задачи до­статочно скромны — дать посыл к личностным изменениям, сделать получше, а не хорошо. Ну, а если получилось гораздо больше задуманного — прекрасно. Слишком резвых терапевтов можно отослать к басне Крылова “Демьянова уха”.

Про почти алекситимию

Директор: Что ты сейчас чувствуешь?

Протагонист: Ничего.

Директор: Когда в твоей жизни были похожие переживания?

Из подсмотренного

Несомненно, все эти “ничего не чувствую” или “нормально” являются характерными состояниями наркозависимых — голова существует самостоятельно, тело само по себе, доступа к актуальным переживаниям нет. Слов для обозначения чувств тоже не находится. Если отталкиваться от концепции, что, отведав сакрального зелья, волей-неволей становишься носителем жреческого архаичного мышления, то для внутренних переживаний современных шаманов наименований на общепринятом языке быть не может. Активизация первобытного магического восприятия мира позволяет скорее проникнуться чувствами зверей и вещей, нежели переживаниями представителей собственного людского племени, особенно собственными переживаниями, как полноправного его представителя. Есть хороший ход. Директору для открытия доступа к чувствам лучше оперировать вопросом: “Как ЧТО или как КТО ты чувствуешь себя сейчас?” — принимая названные клиентом метафоры за личную правду, сколь бы вычурной она ни была. Если протагонист оповестит нас, что чувствует себя как битый чугун, значит, с Битым Чугуном и судьба сегодня работать.

Говорящие вещи

Мышление наркомана метафорично, что дает неисчерпаемые терапевтические ресурсы в умелых руках. Есть прелестная виньетка “Комната детства”, но не только вещи комнаты могут говорить.

Итак, очаровательное 22-летнее создание Митяй, внешне не агрессивное существо, заявляет свою проблему: ему надо поменять фотографию в паспорте, а он не может пойти в милицию, потому что ее ненавидит. Он вспоминает эпизод, когда его однажды забрали в милицию и там сильно избили. “Это все время стоит у меня перед глазами. Я чувствовал себя совершенно беспомощным”.

И он строит комнату: две табуретки, двое тех, кто его забирал. На столе стакан и лампа. Все эти персонажи мы сделали говорящими при помощи обмена ролей. Дальше он показывает, как над ним издевались: поставили на колени и били головой об табуретку. Он рассказывает и плачет. “Я ничего не мог сделать в этой ситуации — не вырваться, и ничего кругом нет, только два ублюдка и все, я больше ничего не вижу”.

Вещи становятся говорящими. Митяй меняется ролями. “Что ты помнишь самое главное?” — “Лампу, стол и две табуретки”. “Хорошо, выбери кого-нибудь на роль лампы”. Он выбирает печальную заторможенную женщину, постарше себя. Она говорит: “Я лампа, даю свет. Я помогаю писать этим людям документы, очень много вижу тяжелого и несправедливого. Я очень переживаю и поэтому часто перегораю. Я пыльная, меня не любят здесь. Мне плохо здесь”.

“Что ты сейчас чувствуешь?” — “Печаль и обреченность”.

Митяй выбирает на роль стола полного мальчишку, они меняются ролями, и он говорит: “Я стол. Я стою, по мне столько раз били. Я постоянно вижу коленки, грязные портки. Меня пинают. На мне лежат какие-то бумаги”. Стол говорит о том, что “если бы я мог, я бы всех их здесь задавил”. А табуретки говорят: “Ну, мы вообще попали. Стоять бы нам на кухне. Мы вот только и мечтаем, что когда-нибудь сможем убежать на кухню”.

Мы просим говорить вещи, а Митяя выводим в “зеркало”. Он слушает и молчит. Табуретки начинают говорить: “Во попали! Хоть бы мы стали мягкие, чтоб ему не было так больно”. Стол говорит: “Я бы сейчас наехал и выдвинул их всех”. А лампа ему отвечает: “Что поделать, потерпи. Ты пока ничего не можешь сделать, все когда-нибудь кончится”.

Он получает поддержку от вещей. Мы не можем переделать эту сцену, потому что в реальности она была такова. Мы не можем дать ему больший “кусок”, чем он в состоянии “проглотить”. Все, что можно здесь сделать, это снизить уровень стыда, беспомощности, невозможности вырваться. Это пока тот шажок, который Митяй способен сделать.

Потом мы вводим протагониста в роль задержанного, а двух членов группы — в роли оперативников, которые ставят его на колени и начинают изображать побои. Все вещи продолжают оказывать ему поддержку. Он говорит: “Мне плохо. У меня очень много гнева. Но у меня больше гнева, чем беспомощности”.

Скажем так, в данном случае это более конструктивно, чем беспомощность. “У меня гнев на себя за то, что я допустил такую ситуацию, и на них и т.п.”.

“Хочешь ли ты сделать что-нибудь с этим гневом?” Митяй пытался, у него ничего не получилось. Получилось потом, в конце дня. И он просто говорит: “Я бы не хотел вернуться сюда вновь”. Он благодарит вещи и уходит. “Спасибо вам за поддержку, друзья”.

Ему предложили пойти в милицию на следующий же день. При следующей встрече он рассказал, что сходил в милицию и чувствовал себя там скорее весело, потому что разглядывал вещи и все время представлял себе, что эти вещи могли бы говорить. Ну и поскольку, как Митяй говорит, он вел себя нормально, “не шугался”, его приняли и никаких неприятностей не было. Оперативник соответствует архетипу Пожирающего Отца, по мнению психодрамо-ориентированных наркозависимых.

Это нельзя назвать полным терапевтическим переворотом, но уже тот самый маленький шажок. Ресурсы есть: беспомощность переведена в более адекватное чувство, при котором уже возможна и оценка собственного поведения.

Про “тягу” и предсрывное состояние

В случае явного конфликта “употреблять или нет” нельзя применять “растяжку”, “качели” или подобные техники. Всегда победит употребление на интрапсихическом уровне. Хотя из соображений социальной желательно­сти протагонист формально согласится не употреблять.

Тяга, влечение — совокупность мучительных ощущений, мыслей, представлений. Именно влечение в структуре наркотической зависимости создает Одержимость. При неизвестно откуда возникшем влечении человек чувствует себя абсолютно беспомощным перед темной силой зелья. Влечение к наркотику наркоманы обычно называют тягой. Тяга воспринимается как единое целостное состояние, с которым невозможно справиться. Психотерапевтическая работа в случае актуализации влечения заключается в том, что мы разбираем этот адский калейдоскоп на компоненты, делаем его нестрашным, благо народу для вспомогательных “Я” в группе обычно бывает достаточно. Кто-то — Мысли об употреблении, кто-то — Мысли о том, как плохо жить, кто-то — Червяк, сосущий под ложечкой, кто-то — Дрожь, а все вместе — Тяга. Далее — традиционно: с кем поговорить, кому батакой наподдать, кого передвинуть, кого обругать, взобравшись на стул. Выводить же образ Болезни, Наркотика либо Тяги в виде одного персонажа и предлагать протагонисту конфронтацию мы сейчас считаем ошибкой, уж больно противник силен. Наркоман воспринимает свое страдание и все его компоненты как нечто, по мощи намного превосходящее его силы. Люди, выздоравливающие вне программы “12 шагов”, могут утверждать обратное, но ощущение бессилия и беспомощности перед своим состоянием присуще всем наркозависимым. Протагонист способен конструктивно контактировать только с отдельными составляющими своей одержимости, ведь внутренние психические ресурсы очень ограничены, а доверия к внешним пока нет.

Здесь мы не можем не сослаться на синдром выученой беспомощности —большинство наших клиентов имеют за плечами неоднократные попытки лечения, потерпевшие полный крах. При этом каждая неудача сопровождалась двойной ловушкой: с одной стороны, потеря веры в эффективность помощи, с другой — терзания на тему, а что я [клиент] сделал не так. Психодраматическая сессия, посвященная влечению, заканчивается проговариванием актуальных чувств с ориентацией на позитивные ресурсы. Это тот случай, когда важно “красиво кончить”.

Про их Супер-Эго

и работу с агрессивными чувствами

Супер-Эго наркозависимых — тема, обсуждаемая в академических кругах так же активно, как 100 — 200 лет назад тема жизни на Марсе. Столь же противоречивы и выводы. Иные школы заявляют о слабости и диффузно­сти моральных структур наркозависимых, некоторые утверждают, что Супер-Эго наших клиентов жесткое, властное и подавляющее. Наша позиция по этому вопросу такова: Супер-Эго наркомана похоже на тюремщика-самодура, и диффузного, и жестокого одновременно. Дональд Калшед, описывая пациентов с ранней детской травмой, говорит, что садизм Супер-Эго превосходит самые триллерные фантазии. Что-то подобное мы наблюдаем и у наркоманов, ведь большинство из них травмированы в детстве. В психотерапевтической работе жестокое Супер-Эго создаст множество трудностей, оно проявит себя в запрещении клиенту сказать либо сделать что-то недозволенное. Супер-Эго и есть та интрапсихическая структура, напрочь отбивающая спонтанность. Как бы чего не вышло!

Директор тоже должен быть к готов к тому, что воздействие жесткого Супер-Эго усиливается весьма характерной для наркоманов склонностью к магическому мышлению. Действительно, на уровне верований протагони­ста даже произнесенные слова “Я рассердился на мать” якобы способны моментально навредить живой реальной маме, которая, пока ее сын постигает драму собственного бытия, спокойно копается на дачных грядках.

Помимо мощного влияния Супер-Эго, важным источником блокировки открытого отреагирования агрессии становится страх перед негативными чувствами в сочетании с низким уровем рефлексии. И вместе с клиентами мы проходим долгий, осторожный путь, прежде чем возникнет возможность перейти к сцене с батакой. Так, при актуализаци страха перед своими негативными чувствами часто приходится из драматургии переходить в жанр разговорной терапии и много раз проговаривать, что все люди иногда сердятся на своих близких. Да еще и предлагать другим участникам группы поделиться подобными переживаниями. Вот где смешанная открытая группа проявляет свою выгоду. Обязательно найдутся люди, для которых негативные чувства к родным — уже пройденный этап, и их мамы остались живы и здоровы. Но чтобы такой терапевтический пассаж удался, специалист, работающий с наркоманами, должен суметь безболезненно уложить в своей голове, что для клиента украсть у мамы пенсию и поднять на нее руку можно, а вот разозлиться в психодраматическом пространстве — нельзя ни в коем случае. Такова уж реальность!

Страх перед могуществом своих отрицательных переживаний для наркозависимого равносилен страху обезуметь, потерять остатки контроля. Но этот ужас ничуть не помешает активно “сливать” агрессию на терапевта. Директору психодраматической группы, где есть зависимые клиенты, до­стается и за папу, и за маму, и за милиционера! Клиент должен проверить объект на прочность. Опыт позволяет с уверенностью сказать, что способ отреагирования агрессии будет варьироваться от мертвого молчания до откровенной ругани и швыряния мягкого инвентаря в направлении директора. Если же психотерапевт считает, что на него злиться нельзя, пусть не учит злиться на других.

Агрессию на терапевта обязательно надо вывести наружу при помощи сопровождающего дублирования, последовательного проговаривания собственных чувств и возможных ходов (“Я должна отбиваться от тебя?”). Юмор и умение быстро менять свои роли — вот в чем спасение директора. Появление опасений неконтролируемой клиентской агрессии — повод для директора задать себе вопрос: “А сам я умею ли злиться?” Ведь никто не снимал с психодрамы ее обучающую функцию. Психодрама — очень удобное место, чтобы девушкам поучиться закатывать красивые скандалы, а молодым людям — грозно топать ногами. Для этого, наверное, и нужны клинические ролевые игры.

Вдруг уйдут?

Клиент нас покидает... Ничто так не фрустрирует ведущего, как уход клиента в разгар психодрамы. Причем попытки удрать может предпринять даже сам протагонист. Наркозависимые любят преподносить подобные сюрпризы. Группа в ауте, директор в печальных размышлениях о собственной несостоятельности, клиент в изгнании курит за дверью. Мы исследовали много побегов, благо, материала достаточно. Уход клиента — это тоже законченная драма, только возникшая по инициативе участника группы. На самом деле мы не знаем, отчего он ушел, и директор, если он еще в состоянии мудро рассуждать, строит свой сюжет происходящего. Чаще всего клиент возвращается через несколько минут с виноватым лицом и загадочной улыбкой. Если мы так сильно сердимся на него, что решили окончательно добить и подыграть его деструктивным паттернам поведения, то сразу все внимание направим именно на него. Начнем предлагать поделиться чувствами, обратимся к его личному опыту, допросим участников группы и т.д. И это в разгар личной драмы изгнанника “Я ушел и Я вернулся”! Ничего не случится ни с нами, ни с участниками, если терпеливо дождаться окончания спектакля и обсудить его позже. “Остывший”, отыгравший клиент обретет способность рефлексировать и анализировать. Однако при этом надо быть уверенным, что все участники действительно знают правила группы. Ну, а если клиент уходит навсегда, может быть, он больше не хочет ходить на психодраматическую группу.

Про бритоголовых и с цепями

В силу особенностей современной социальной ситуации очень много молодых людей оказались втянутыми в криминальные структуры. Им, занимающим низшую ступень в преступной иерархии, приходилось отрабатывать роли исполнителей в рэкете, то есть они “выколачивали” деньги. Размышляя об этом, мы не можем обойтись без знания юношеской идеологии. Долгие раздумья вкупе с практикой привели нас к такому мнению: основное, что приводит молодежь в криминальные структуры, — это идея братства, идея принадлежности к нему. Молодой человек очень хочет стать Героем, рыцарем. Простой вопрос: рыцари — это кто? Это мужики в латах и на конях. Но, по большому счету, рыцари были банальными рэкетирами (надеемся, историки оставят нас в живых). Рыцари контролировали определенные территории, получали с местных феодалов дань. Такая аналогия обычно веселит группу. Все мифы, сказки, эпосы на рыцарские темы очень хорошо “работают” с бывшим криминализованным контингентом. Идея рыцарства как несанкционированного государством сообщества, устанавливающего справедливость (рыцари к тому же еще и закрыты латами), очень привлекательна! Наиболее удобным для такого контингента является разыгрывание мифа о Парцефале.

В этом мифе масса терапевтических срезов. Особенно это касается сцены, когда Парцефаль видит пять Красных Рыцарей. Однажды на группе в этой сцене один молодой человек, игравший Парцефаля, вышел из контекста сказочного психодраматического пространства в контест своей реальной жизни и сказал: “Я видел этих Красных Рыцарей — они ездят на BMW с тонированными стеклами, и тогда я понял, что хочу стать бандитом”. Это инсайт?

Наш сегодняшний герой принимает “бритоголовых” за рыцарей. Таким образом он втягивается в идею братства — естественно, ошибочную.

Пример. Костя, несколько флегматичный мальчик, который воспитывался жесткой и властной мамой — ну, типичный Парцефаль, — добродушный, все принимающий за чистую монету, в своем порыве оторваться от матери, видя “рыцарей” в тонированных машинах, втягивается в криминал. Так вот, он дал сильнейшую эмоциональную реакцию в сцене, когда вбегает старуха и начинает обвинять Парцефаля у рыцарского Круглого стола короля Артура. Помните? “Это не герой! Это насильник! Ублюдок!”. Костя разрыдался, и уже отсюда мы вышли на его психодраму. Ясно, чей голос он постоянно слышал: “Ты ничтожество, ты весь в отца”.

Работая в сказках с пространством, мы разделяем его на две части: с одной стороны комнаты — сказочное психодраматическое пространство, а с другой — пространство психодрамы о его собственной жизни. Получается сквозная драма — здесь играется сказка, а здесь личная психодрама. Если протагонист выходит из сказочного пространства, сказка застывает вместе со сказочными персонажами. По окончании личной психодрамы мы просим протагониста вернуться в сказку. Пространство для наркомана имеет огромное значение, поскольку в силу болезни он длительное время находился в “ином” мировосприятии. Пространство всегда “выводится из роли”, чтобы на этом сказка действительно завершилась.

Социодраматическая игра “Тюрьма”

Это упражнение родилось, когда у нас на группе, где преобладали наркозависимые, появился вечно недовольный молодой человек, который сетовал, что и жизнь, и люди к нему несправедливы.

Очередной проблемой было то, что ему нахамили в ЖКО, и он кричал, что существует закон, они не имеют никакого права так обращаться с ним. И тогда из группы ему совершенно резонно заметили, что мы (наркоманы) нередко нарушали закон.

Директор вмешался: “Хорошо, а теперь давайте себе представим, что вы получили за все правонарушения, которые совершали, на полную катушку — по совокупности, включая отбирание игрушки у соседской девочки. Только одна просьба: назовите срок”. Все оживились. Сроки называли в районе ста лет и более.

Участникам группы предложили занять свои места в камерах, которые обозначаются стульями, и объявили: “Вы сидите за то преступление, которое вы совершили, но оно осталось безнаказанным”. Постепенно камеры стали заполняться. Оставшимся участникам предлагалось взять роли надзирателей. (В группе, где находятся наркоманы с небольшим сроком ремиссии, редко кто соглашается быть надзирателем. Тогда им можно предложить роли адвокатов или социальных работников.)

“Еще одно условие — ночью вы можете общаться друг с другом. Вы можете разговаривать. И у вас есть возможность побега. Вы можете убежать сразу все, а кто-то может и остаться. Выбирайте и действуйте... Итак, вы убежали, проходит некоторое время, и сейчас вы можете обговорить, кем вы стали и как использовали свободу”. А дальше группу отпускают в свободный полет.

Комментарий. Это упражнение дает возможность нравственно переосмыслить свои поступки и поделиться этим в игровой обстановке. Часто в результате происходит выход в психодраму с конкретным протагонистом. Суть заключается в следующем: ты можешь убежать из тюрьмы, но убежишь со своим преступлением. Тебе надо с этим что-то делать.

В западных моделях работы с наркозависимыми всегда приветствуется осво­бождение от чувства вины и приобретение чувства ответственности, то есть ты отвечаешь за свои поступки, но ты не виноват. Реально такой когнитивный и эмоциональный скачок сделать практически невозможно. У наркомана существует внутреннее убеждение, что если он выздоравливает, то уже этим все преступления (грехи) прощены. На самом деле в не­осознаваемой интрапсихической реальности такого не происходит, и чувство вины остается непроработанным, постепенно “подгрызая” изнутри. Поэтому данным упражнением мы его [чувство вины] хотя бы обозначаем. Реально сам факт выздоровления — это не подвиг, а серьезный труд. Мы бы назвали “Тюрьму” игрой на социальное созревание, неким маркером готовности к подлинному взрослению.

Про ВИЧ-инфицированных

и больных гепатитом С

Их типичные проблемы таковы: мало времени, обида на судьбу и Бога (и на родителей), боязнь предательства тела, потеря жизненных сил, необходимость перестройки жизни.

На первой стадии, когда такие люди узнают, что они ВИЧ-инфицированы, их психическое состояние соответствует клинике острого горя, и тут возможна только эмпатическая поддержка.

Впоследствии на передний план выходят проблемы, связанные со страхом болезненных манипуляций и операций. Но нередко встречаются и опасение чужой брезгливости, и — что неожиданно для нас — актуализация темы инцеста и раннего сексуального абъюза. Долгое время оставаясь в латентном состоянии, эта “неожиданная” тема просыпается вследствие необходимости часто раздеваться, подвергаться разглядыванию и т.д. Когда рассказываешь об этой категории клиентов, поневоле оставляешь шутов­ской тон. Но директору совсем не обязательно надевать скорбную маску. Эти ребята молоды, они живые, они хотят жить получше.

История про печень

Приведем пример работы с ощущением двойного предательства: “Тело предало меня, я виноват, я предал тело”.

Наш клиент Игорь — тугодум, алекситимичный, “замороженный” юноша. Естественно, ВИЧ-инфицированный и больной гепатитом С. Ему предложили пройти курс противовирусного лечения от гепатита С, считающегося болезненным. Игорь предъявил проблему так: “Я очень боюсь, что моя печень не выдержит этого лечения”.

Директор: “Давай ее спросим”. Мы выбрали исполнителя на роль Печени. Не стоит даже упоминать, что Игорь взял на эту роль самую заморенную девушку из группы. Потом был обмен ролями, и оказалось, что Печень потому не выдержит, что она очень злится на Игоря: “Ты негодяй, ты меня травил всевозможными веществами! Ты заразил меня гепатитом С, меня жрут вирусы, мне плохо. И я еще должна тебе помогать, потому что ты боишься уколов?!”

Игорь спрашивает директора: “Что мне делать? Просить у нее прощения?” Директор: “Не знаю”.

Протагонист долго думает и наконец обращается к Печени: “Это я втянул тебя в такое. Однако у нас сейчас появился шанс как-то выкарабкаться. Ты знаешь, я тоже расплачиваюсь за это: и страшно, и уколы дорого стоят, и надо ложиться в больницу, и будет больно, меня будет тошнить. Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты мне помогла. Ты же не можешь мне не помочь, ты же моя”.

Опять происходит обмен ролями, Печень мнется, пыхтит, но уступает. Игорь с Печенью начинают более тепло общаться, то есть у него происходит “примирение с печенью”. Потом он уже говорит, что по-прежнему боится уколов, не хочет ложиться в больницу, но больше нет страха, что у него печень “сорвется”.

Здесь уместно подчеркнуть, что малые формы в психодраме очень удобны для работы с наркозависимыми. Пусть будет продвижение вперед маленькими шажками. Лучше дать клиенту такой “кусок”, который он сможет “прожевать”, “проглотить” и усвоить.

Описание психодрамы с Игорем не занимает и страницы, а реально она продолжалась около трех часов в силу личностных особенностей протагониста. Без помощи дублера действие могло бы длиться и шесть часов, а то и больше.

Когда работают два терапевта, один из них может играть роль постоянного дублера. Мы часто используем такой вариант работы, оставляя, однако, членам группы возможность спонтанно участвовать в дублировании. Хочется отметить, что помимо спонтанного дублирования мы используем технику множественного дублирования, которая очень быстро “приживается” в наших группах. Достаточно один раз показать ее, чтобы предотвратить и остановить подсказки с места. В работе с ВИЧ-инфицированными к дублированию приходится прибегать почти постоянно. Чувства протагониста очень горькие, сразу высказать их он не способен.

Едкий комментарий Анатолия Сергеевича

Если вы любите конфеты, приглашайте ВИЧ-инфицированных клиентов к себе в группу, они обязательно будут вас угощать. Да еще проследят, съели вы конфетку или положили в целлофановый пакет и потом помыли руки с хлоркой.

Если вы не способны обнять ВИЧ-инфицированного, честнее будет отказаться от работы с этим контингентом.

Про мам, жен и других соратников

Родители наркомана — те, кто существует, чтобы во­гнать психотерапевта в гроб.

Из личного словаря Юли Власовой

Они приходят на индивидуальный прием, в группу и начинают с извинений за поведение своего ребенка, супруга или брата. Внешне это выглядит как сентенции на тему: “Уж я ли не старалась/старался...”. Возникает большой соблазн дать им то, о чем они просят, то есть доказать их невиновность. Только не поверят, поскольку при созависимости вина — это искаженный поиск своей ответственности в совокупности с любовью. Отказаться от вины для созависимых означает предать любовь. В психодраматической группе у членов семьи зависимых бывает много слез, но мало катарсисов, слезы горькие, щиплющие, парализующие, не приносящие облегчения.

Поведение созависимых — “Мне бы ваши проблемы. Мое горе самое большое” — способно иной раз так разгневать терапевта, что он забудет о своем славном предназначении драматурга и постепенно перетащит группу в жанр патетической дискуссии, а там и до бесплатной раздачи советов недалеко. Но ведь есть сказки! Множество сказок про и для членов семьи наркозависимых. А уж сказка “вырастит” разогретого протагониста, и с ним можно будет перейти в личную психодраму. Сказка терпеливо подо­ждет. Схема процесса такая: сначала сказка сказывается, потом дело делается, потом сказка досказывается. Все сказки здесь не упомянешь, но одну притчу все-таки изложим.

Притча о кресте

Некоторое время назад на свете жила одна женщина. Судьба ее была весьма трагична. Она считала свою жизнь несчастной, говорила, что жизнь тяжела, в ней слишком много утрат и горя. Эта женщина чувствовала себя усталой, измученной и думала, что ей пришлось пережить уже слишком много.

И однажды она обратилась к Богу с такими словами: “Господи, мне так тяжело! Моя жизнь, наверное, хуже, чем у всех остальных. Господи, я не могу больше нести свой крест. Прошу Тебя, дай мне крест полегче”.

И услышала ответ: “Хорошо, ты сможешь выбрать любой, который сочтешь подходящим”.

Женщина тут же оказалась в огромной комнате, похожей на склад. В комнате было множество полок, тесно уставленных крестами разной величины. Женщина стала рассматривать кресты и примерять к себе. Брала один за другим, но все они были невыносимо тяжелыми, так что ее сгибало до земли.

Она все перебирала и перебирала кресты. Слезы выступили у нее на глазах: ей казалось, что подходящего не найти никогда. И когда она уже отчаялась, взгляд ее остановился на небольшом крестике, который лежал на одной из дальних полок. “Вот он!” — вскричала она и взяла его в руки. И правда, крест оказался намного легче прочих. И был он ей по силам, именно такой, какой она хотела.

И она снова обратилась к Богу: “Спасибо, Господи! Нашла я крест, который смогу нести всю жизнь!” И услышала ответ: “Посмотри внимательно: чье имя на нем написано? Знаешь ли ты этого человека?”

Женщина взглянула на оборотную сторону креста и с удивлением увидела там собственное имя. Это был ее крест, который она носила всю свою жизнь.

Вот и закончены наши заметки о Грезящих Изгнанниках. Нам, конечно, было бы легче показать, чем рассказывать, а тем более писать. И поскольку мы стараемся свято соблюсти психодраматические каноны, в заключение предложим немного “консервов”. Они представлены списком сказок, историй и мифов, которые прекрасно зарекомендовали себя в работе с наркозависимыми и созависимыми клиентами. Они не так популярны в психотерапевтической среде, как “Аленький цветочек” или “Русалочка”, но в не меньшей степени обладают психологической глубиной и целительными возможностями. А какие роскошные выходят социодрамы!

Г.X. Андерсен. “Девочка, наступившая на хлеб” — о последствиях роковых неверных шагов, о поклонении ложным ценностям, об изменении жизни, о покаянии и прощении. Особенно рекомендуется в работе с клиентами, прошедшими тюремное заключение. “Красные башмачки” — о том же, а еще об одержимости и потере контроля, и о жертве, которую надо принести ради освобождения. “Ель” — о смысложизненных ориентациях и уровне притязаний. “Девочка со спичками” — о реальности и грезах. “Дочь болотного царя” — просто сказка для наркоманов. “История одной матери” — просто сказка для мам наркоманов.

В. Гауф. “Карлик Нос” — о родительском отвержении, о Трансформации, об околдовывании и об ответственности за собственную реабилитацию. Незаменимая история в работе с ВИЧ-инфицированными. “Маленький Мук” — о сложном пути к победе. Рекомендуется всем молодым людям с заниженной самооценкой. Также для них рекомендуем сказку Ш. Перро “Ослиная шкура”. Кроме того, она дает возможность отреагировать тему инцеста.

Братья Гримм. “Ганс и Гретель” — снова о родительском отвержении, об ошибочном выборе и ответственности за выход из сложной ситуации. Актуальна для всех молодых людей, живущих в смутное время, а также для их родителей.

Русские народные сказки: “Гуси-лебеди” — об умении принимать и оказывать помощь; “Финист Ясный Сокол” — для всех молодых людей и про всю их жизнь; “Колобок” — о том, как важно вовремя менять стратегию поведения.

Мифы: конечно, о Парцефале, о Психее — в первую очередь, но для наркозависимых и их матерей история о Персефоне, Аиде и скорбящей Деметре — одна из самых созвучных их переживаниям; о Тезее и Минотавре — о долгом пути по лабиринту, снова — о жертве и о том, что желаемое не всегда приносит счастье; а психотерапевтам имеет смысл вспомнить историю раненого целителя Асклепия.

Литература

1. Драматерапия / Под ред. С. Митчелл. М.: ЭКСМО-Пресс, 2002.

2. Зеленский В.В. Аналитическая психология. Словарь. С-Пб: Б.С.К., 1996.

3. Калшед Д. Внутренний мир травмы. М.: Академический Проект, 2001.

4. Келлерман П.Ф. Психодрама крупным планом. М.: НФ “Класс”, 1998.

5. Киппер Д. Клинические ролевые игры и психодрама. М.: НФ “Класс”, 1993.

6. Морено Я. Психодрама. М: ЭКСМО-Пресс, 2002.

7. Платов А. Трикстер или обратная сторона монеты // Мифы и магия индоевропейцев. М.: Менеджер, 1997.

8. Психодрама: вдохновение и техника / Под ред. П. Холмса и М. Карп. М.: НФ “Класс”, 1997.

9. Радин П. Трикстер. С-Пб: Евразия, 1999.

10. Снискер В. Безумная мудрость. С-Пб: Питер, 2000.

11. Сэмьюэлс Э., Шортеф Б., Плот Ф. Критический словарь аналитической психологии К. Юнга. М.: МНПП “ЭСИ”, 1994.

12. Хиллман Д. Архетипическая психология. С-Пб: Б.С.К., 1996.

13. Юнг К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов. Киев: Post-Royal, 1996.

Об авторах

Власова Юлия Валерьевна — психолог, психодраматерапевт, ведущая психотерапевтических и тренинговых групп. Бизнес-тренер. Автор и ведущая реабилитационных программ для людей, страдающих химической зависимостью. Ведущий специалист отделения медико-психологической реабилитации Рязанского областного наркодиспансера. Проводит индивидуальное консультирование и терапевтические группы (психологический клуб “Река”).

Ивлева Марина Сергеевна — шеф-редактор службы специальных проектов газеты “Владивосток”, победитель конкурса Приморского краевого отделения Российской психотерапевтической ассоциации в номинации “За популяризацию психотерапии в СМИ”, 1999, 2001 гг.

Кравец Светлана Владимировна — психолог, психодраматерапевт. Кандидат психологических наук. Сотрудник лаборатории посттравматического стресса.

Лопухина Елена Владимировна — директор Института психодрамы и ролевого тренинга, президент Ассоциации психодрамы, член-учредитель Федерации европейских психодраматических тренинговых организаций, преподаватель Института практической психологии и психоанализа, тренер Профессиональной психотерапевтической лиги.

Сертификаты — психодраматерапевта международной обучающей программы “Психодрама”; психодраматерапевта, группового терапевта и социометриста международной обучающей программы “Психодрама, групповая психотерапия и социометрия”, психотерапевта Европейской ассоциации психотерапии.

Психодраматическая практика и обучение психодраме: в Москве, Санкт-Петербурге, Владивостоке, Екатеринбурге, Липецке, Тольятти, Нижнем Новгороде, Великом Новгороде, Перми.

Михайлова Екатерина Львовна — психолог, психодраматист, тренер (сертификаты Европейской ассоциации психодрамы и американского Учебного центра “Иннерстейдж”). Кандидат психологических наук. Ведущий специалист и руководитель учебного курса по психодраме Института групповой и семейной психотерапии, профессор факультета психологического консультирования и психотерапии Московского городского психолого-педагогического университета. Автор многочисленных публикаций по вопросам практического исполь­зования психодрамы в психотерапии и тренинге.

Огороднов Леонид Михайлович — психолог, психодраматерапевт, сотрудник психологического центра “Мир в себе” Академии Федеральной пограничной службы.

Орлов Алексей Борисович, психолог, психотерапевт. Работает в Научном центре психического здоровья РАМН, в отделении психосоматиче­ских и пограничных расстройств. Получает психоаналитическое обра­зование.

Светлова Ольга Юрьевна — клинический психолог, сотрудник отделения медико-психологической реабилитации Рязанского областного наркодиспансера.

Симонова Елена Михайловна — психолог, психодраматерапевт, автор и ведущая обучающих программ, преподаватель, бизнес-тренер. Зав. отделом профилактики наркомании Юго-Восточного округа Москвы. Лауреат Морено-фестиваля 2002 г.

Слабинский Владимир Юрьевич — директор Института позитивной психотерапии, транскультурной семейной терапии и психосоматиче­ской медицины, психодраматерапевт, преподаватель, зам. главного редактора научно-практического журнала “Позитум”, победитель конкурса Российской психотерапевтической ассоциации в номинации “Лучший тренер Приморья”, 2000, 2001 гг.

Спильная Ирина — врач-психотерапевт, психодраматерапевт. Автор и ведущая программ по первичной профилактике наркомании для девиантных подростков. Сотрудник НД № 6 Юго-Восточного округа Москвы. Лауреат Морено-фестиваля 2002 г.

Устинова Ксения Константиновна — врач-психотерапевт, психиатр-нарколог, психодраматерапевт. Кандидат мед. наук. В настоящее время работает в школе № 1321 “Ковчег”.

Шильштейн Евгения (Израиль) — психолог, психодраматерапевт, кандидат психололических наук.

Шитов Евгений Анатольевич — врач-психиатр, нарколог, сотрудник отделения медико-психологической реабилитации Рязанского областного наркодиспансера.

Щербаков Анатолий Сергеевич — врач-психиатр, нарколог, психодраматерапевт. Зав. отделением медико-психологической реабилитации Рязанского областного наркодиспансера. Бизнес-тренер.

Щурова Кристина Вячеславовна — психолог, психодраматерапевт, преподаватель, автор и ведущая обучающих программ. Бизнес-тренер. Дважды лауреат Международного Морено-фестиваля. Проводит индивидуальное консультирование и терапевтические группы (психологический клуб “Река”). Координатор и ведущая профессионального психотерапевтического клуба.

Янин Сергей Вениаминович — врач-психиатр, психодраматерапевт, ведущий психотерапевтических и учебных групп, бизнес-тренер.

ОСНОВНЫЕ ТЕРМИНЫ И ПОНЯТИЯ*

“In situ”. Морено полагал, что психодраму следует применять в той самой ситуации и на том месте, где происходит конфликт, так сказать, “в полевых условиях”. Можно проводить психодраму дома, в школе, на работе или на улице. Примером такого подхода может служить работа с членами семьи в их собственном жилище. Возможно, для воспроизведения важных сцен Морено использовал бы не только гостиную, но также кухню и спальню. По мнению Морено, Фрейд работал с пациентами “в искусственной обстановке”. В психодраме, даже если протагонист воспроизводит свои конфликты на сцене, ему дается много времени на то, чтобы вспомнить обо всех конкретных деталях обстановки и подробно описать их, тогда драматическое действие будет происходить как бы “in situ”.

Аксиодрама. Драма, построенная на исследовании этических социальных ценностей. Аксиодрама была создана Морено как метод для работы с “культурными консервами”. Чтобы представить этот подход, Морено издавал протоколы аксиодрам; самой известной драмой такого рода является та, где театральный зритель нападает на актера, играющего роль Заратустры. Конечная цель аксиодрамы — заставить всех участников: актера, режиссера, драматурга и даже зрителя — показать свое подлинное “Я”, не скрываясь за маской или за ширмой какой-то роли. Другая запись аксиодрамы представляет собой спор со священником, которого призывают произнести проповедь на улице, а не в церкви. Морено рассматривал аксиодраму как первый этап развития социодрамы и психодрамы.

Вспомогательное или дополнительное “Я”, вспомогательное лицо (Auxiliary ego или Ego auxiliary). Член психодраматической группы, ко-терапевт или рядововй участник, который играет какую-то роль в психодраме другого; вспомогательное лицо, активно играя свою роль, участвует в драматическом действии. Например, когда в игру должна вступить мать протагониста, кто-нибудь, следуя указаниям протагониста или директора, играет ее роль. Вспомогательное “Я” следует указаниям директора, поскольку его задача — “обслуживать” терапевтические потребности протагониста. Когда протагонист предлагает кому-то из группы побыть своим вспомогательным “Я”, важную роль в выборе такого партнера играет феномен теле.

Двойник (“дубль”, alter ego, внутренний голос). Человек, который игра­ет роль или какой-то аспект роли протагониста. Протагонисту иногда необходим человек, который его замещает, играет его роль, осуществляет “дублирование”. Этим человеком, вспомогательным “Я”, может быть как прошедший специальную подготовку терапевт, так и обычный участник группы. Приведем пример использования техники дублирования: подросток, который чрезмерно сдержан в выражении своих чувств, вспоминает эпизод, когда его унизил отец, но не чувствует при этом агрессии. Тогда в игру вступает “внутренний голос”, который начинает выражать вытесненную агрессию за подростка. Постепенно подросток “разогревается” и сам начинает ощущать гнев, после чего дублирование уже практически не нужно.

Действие или драматическое действие, разыгрывание, воспроизведение в действии (Action или Enactment). Та часть психодраматической сессии, когда какая-то ситуация или конфликт после обсуждения представляется на сцене или ином пространстве действия. Участникам предлагают в драматической форме изобразить их жизненные ситуации или же проиграть в действии те встречи и конфликты, которые существуют лишь в фантазии или как воспоминания. Человеку, на котором сосредоточено внимание всей группы — протагонисту, — помогают выяснить и проработать установки и чувства, вызванные житейской ситуацией или конфликтом, неважно, идет ли речь о прошлом, настоящем или будущем. Действие происходит только после разогрева, за ним следует последействие — период шеринга. По мнению Морено, когда протагонист заново переживает ту или иную ситуацию, например, потерю любимого человека, это не только ведет к инсайту, но, кроме того, создает нужную дистанцию между человеком и событием, которое в результате, когда на него смотрят второй раз, теряет свою эмоциональную заряженность.

Директор. В психодраме или социодраме ведущего или терапевта называют словом “директор”. Развивая техники психодрамы, Морено пользовался театральным словарем*. Это слово дает представление о роли и функции человека, который обеспечивает для группы безопасное пространство, где можно исследовать жизненные ситуации. Директор отвечает за группу, ведет психотерапевтическую сессию в согласии с правилами и техниками психодрамы, обеспечивает необходимое продолжение терапевтической работы. Роль директора более активна и директивна, чем роль психо­аналитика; директор, например, стремится свести к минимуму процесс переноса.

“Зеркало”. Иногда протагонист неясно представляет сам себя или же директор хочет, чтобы протагонист посмотрел на себя со стороны и что-то осознал. В таких случаях директор может воспользоваться техникой психодраматического зеркала. Обычно при этом протагонисту предлагают побыть зрителем и посмотреть, как на сцене его слова и действия изображает дополнительное “Я”. Дополнительное “Я” играет роль протагониста, подражает его поведению, старается своими движениями и словами передать его чувства, показывает его “зеркальное отражение”. Человек, играющий эту роль, стремится изобразить протагониста как можно точнее, чтобы представить протагонисту как бы видеозапись его поведения. Но бывают ситуации, в которых “зеркало” намеренно искажает черты протагониста, чтобы возмутить его спокойствие, мобилизовать его: тогда протагонист из пассивного зрителя превращается в активного участника — актера, который своей игрой исправляет ошибки в понимании своего образа, допущенные “зеркалом”.

“Культурные консервы”. Конечный продукт творческого усилия, например, книга, пьеса, симфония. Морено посвятил много усилий борьбе с “культурными консервами”, особенно в театре. Он считал, что “культурные консервы” явлются препятствием для творчества, и мечтал заменить их новой альтернативой — спонтанным поведением.

Монолог. Протагонист высказывает свои мысли и чувства, которые обычно скрывает или сдерживает, что напоминает театральные “реплики в сторону”. Например, директор психодрамы предлагает протагонисту разыграть встречу с его умирающей матерью и говорит: “Прежде чем войти в ее комнату, давайте совершим небольшую прогулку, и вы будете говорить о том, что в вас происходит, когда вы собираетесь зайти к матери”. Протагонист начинает выражать вслух свои мысли и чувства. Это помогает протагонисту или директору достичь инсайта и понять что-то новое. В будущем протагонист может использовать эту технику в качестве “разогрева” перед реальным визитом к матери и т.д.

Обмен ролями. Участник психодрамы или социодрамы, чаще всего протагонист, меняется ролями с кем-то еще, чтобы посмотреть на ситуацию с иной точки зрения или глазами другого человека. Протагонист, например, сын, разыгрывающий ситуацию взаимоотношений со своей матерью, играет роль матери, а мать играет роль своего сына. В случае психодрамы “in situ” это реальная мать, в другом случае мать может быть представлена вспомогательным лицом. При обмене ролями сын разыгрывает роль матери, мать играет роль сына. При этом можно увидеть и исследовать разные формы искажения межличностного восприятия, а потом исправить их в действии. Сын, оставаясь самим собой, начинает лучше понимать чувства матери и то, как она себя воспринимает; аналогичный процесс происходит в матери, когда она играет роль сына. Морено считал, что это самая важная техника психодрамы и социодрамы, — она помогает каждому человеку постичь внутренний мир другого. Эта техника опирается на эмпатию, но она делает еще один шаг, поскольку внутренний мир другого человека воспроизводится в действии.

Протагонист. Когда на психодраматической сессии исследуется жизнь или какие-то особенности человека, такого человека называют протагонистом. С психотерапевтической точки зрения этот человек является на данный момент центральной фигурой драматического действия, даже если на сцене он играет второстепенную роль. На психодраматической сессии протагониста часто выбирают в процессе разогрева.

Процесс-анализ (процессинг). Аналитический разбор психодраматиче­ской сессии с точки зрения а) направленности действий директора, б) психологического содержания работы протагониста, в) собственно процессов, происходящих в группе.

Психодрама. Терапевтический метод, созданный Морено: исследование жизненных ситуаций и конфликтов с помощью воспроизведения или отыгрывания их в действии, а не только с помощью разговоров о них. Психодрама стремится открыть “правду” жизни каждого человека в его взаимоотношениях с другими людьми и с окружающим миром. Психодраматическая сессия состоит из трех частей: разогрева, драматического действия и шеринга. По ходу сессии применяются многочисленные психодраматические техники, в том числе дублирование, обмен ролями, зеркало, хор, монолог. Морено придумал несколько разновидностей психодрамы, в том числе спонтанную психодраму, запланированную психодраму и отрепетированную психодраму. Как правило, психодрама предполагает участие группы, но возможна и индивидуальная психодрама, в частности, при тяжелых психических заболеваниях. В этом случае роли дополнительных “Я” исполняют обученные профессионалы.

Сверхреальность (surplus-reality). Мир драматического действия, место, где могут найти свое воплощение идеи и образы. Сюжеты из области научной фантастики, воображаемые ситуации, пугающие или желанные воображаемые события — все это можно ярко пережить в особом пространстве, специально созданном для их воплощения. Другими словами, сверхреальность есть реальность, измененная с помощью воображения, когда одни аспекты могут быть преувеличены, а другие сведены к минимуму. В психодраме, как и в реальности, люди призваны вносить в жизнь что-то свое, чтобы делать ее лучше или “больше”, поскольку это меняет взгляд на реальность. Можно использовать сверхреальность и в повседневной жизни, когда это не влечет за собой потерю контакта с реальностью или не является симптомом такой потери контакта.

Со-бесознательное (Co-unconscious) или общее бессознательное. См. теле.

Социальный атом. Конфигурация всех значимых взаимоотношений человека. Социальный атом, например, может состоять из супруга, друзей, сотрудников, сюда может входить любимое домашнее животное или умерший родственник, который важен для человека. Социальный атом можно представить графически, выделив в нем значимые взаимоотношения прошлого или настоящего и оценив их с точки зрения интенсивности и степени близости или дистанции. Концепция социального атома сильно повлияла на методики составления генограмм.

Социодрама. Психодраматический подход к решению социальных проб­лем, созданный Морено; как и психодрама, подразделяется на категории спонтанной социодрамы, запланированной социодрамы и отрепетированной социодрамы. Не стоит смешивать социодраму с социальной драмой, которая написана драматургом и имеет лишь слабое или косвенное отношение к зрителям и к самому драматургу. Типичным примером социальной драмы является “Вестсайдская история”. Социодрама отличается от психодрамы как своей структурой, так и целью. Психодрама структурирована вокруг частной проблемы отдельного человека или (в случае семейной психодрамы) малой группы людей. В центре же социодрамы стоит коллективный аспект проблемы, а все частное отступает на второй план. Хорошим примером социодрамы является, в частности, группа белых и чернокожих участников, которые исследуют расовые проблемы. В социодраме “протагонистом” является подгруппа; сессия состоит из разо­грева, действия и шеринга.

Социометрия. Научный метод, с помощью которого можно количественно измерить взаимоотношения в группе. Этот метод позволяет предсказать законы межличностных взаимоотношений, которые будут действовать в конкретных ситуациях.

Спонтанность. Способность человека адекватно реагировать на новую ситуацию или же по-новому реагировать на ситуацию привычную. Другими словами, спонтанная реакция человека основана на сейчас, а не на том, чему он научился в прошлом и что он слепо прилагает каждый раз ко всякой ситуации. По мнению Морено, спонтанность связана с творческими способностями. Дети, “не испорченные” условностями, “культурными консервами” или стереотипами, являются для Морено образцом спонтанности.

Сцена. Специальное место для проведения психодрамы. Поскольку в сессии участвуют все присутствующие — и зрители, и протагонист, — сценой, согласно первой модели Морено, можно назвать весь психодраматический театр. В более узком смысле слова сценой называют ту часть пространства, где стоит протагонист, разыгрывающий драматическое действие. Существовали разные модели организации пространства сцены. Сцена, на которой работал Морено, обычно располагалась на нескольких уровнях, что соответствовало разной степени включенности в действие, а также имела балкон. При психодраматической сессии “in situ” сценой становится реальное место событий.

Теле. Согласно Морено, теле является фактором, влияющим на степень неслучайности социальных конфигураций. Гордон Олпорт определяет теле как способность с помощью особого инсайта понимать другого человека, способность точно воспринимать другого и чувствовать его. Если попытаться дать рабочее определение этому термину, можно сказать, что теле проявляется как мгновенное невербальное общение (например, когда двух людей в толпе по загадочными причинам тянет друг к другу) или как бессознательная взаимная приязнь (например, на психодраматической сессии протагонист выбирает одну женщину из группы на роль своей матери, а та уже заранее “знает”, что он выберет именно ее). Теле является важнейшим фактором работы группы, поскольку в итоге помогает людям понять свои идентификации и увидеть динамику своего переноса.

Хор. Аудитория или подгруппа дополнительных лиц, которые повторяют некоторые фразы или усиливают некоторые чувства, подобно хору в театре Древней Греции. Повторяя привычные упреки, сомнения или другие фразы, провоцирующие тревогу, они углубляют переживания протагониста. Реплики хора могут передавать как конфронтацию, так и поддержку, — в зависимости от психологической ситуации, от хода сессии и от терапевтических потребностей протагониста.

Шеринг. Третья часть сессии психодрамы или социодрамы, в процессе которой каждому члену группы, как протагонисту, так и всем участникам, предлагают поделиться своими переживаниями, связанными с только что разыгранным драматическим действием. Все члены группы обмениваются своими чувствами и мыслями, но интерпретации или объяснения исключаются. Шеринг помогает участникам лучше осознать, с какими ролями или членами группы они идентифицируются. Часто это приводит к инсайту или к новым драматическим действиям, в которых протагонистами становятся другие члены группы. Особенно важно участие в шеринге того, кто только что был дополнительным “Я”. Когда предстоит распределять роли между участниками, следует учитывать феномен теле, который в этом случае является важным фактором.

СОДЕРЖАНИЕ