Читанка 1 філософія наукма

она всегда делает честь рассудку и даже похвальна и необходима, когда относится к наблюдению предмета, заслуживающего такой утонченности. Но когда той же цели можно было бы достичь и при меньшей внимательности и напряжении рассудка, а между тем затрачивается их больше, то этим производят бесполезный расход и впадают в тонкости, быть может и трудные, но совершенно бесполезные (nugae difficiles)

Как точности противоположна неточность, так утонченности противоположна грубость. Из природы заблуждения, в понятии которого, кроме ложности, как мы видели, содержится еще, в качестве существенного признака, видимость истинности, вытекает

следующее важное правило для истинности нашего познания.

Чтобы избежать заблуждений, а по крайней мере абсолютно или безусловно неизбежным не бывает никакое заблуждение, хотя относительно заблуждение и может быть неизбежным в тех случаях, когда мы вынуждены выносить суждение даже с опасностью ошибиться,— итак* чтобы избежать заблуждений, нужно пытаться обнаружить и объяснить его источник - видимость. Но это делали очень немногие философы. Они лишь старались ниспровергнуть сами заблуждения, не указывая той видимости, из которой проистекают последние. Но обнаружение и разоблачение видимости является гораздо большей заслугой перед истиной, чем непосредственное опровержение самих ошибок, которое не ликвидирует их источник и не гарантирует того, что та же самая видимость, оставаясь неопознанной, в других случаях опять не приведет к заблуждениям. Ведь если даже мы и убедились в своем заблуждении, однако, если не уничтожена сама видимость, лежащая в основе нашей ошибки, мы еще остаемся в сомнении и мало что можем сделать для его объяснения.

Кроме того, объяснение видимости позволяет и ошибающемуся отдать долю справедливости. Ведь никто не подумает, что он ошибся без какой-либо видимости, которая, может быть, могла бы обмануть и более проницательного, поскольку на то имеются субъективные основания.

Заблуждение, где видимость ясна и для обычного рассудка (sensus communis), называется вздором или нелепостью. Упрек в абсурдности всегда является личным порицанием, которого нужно избегать, особенно при опровержении заблуждений.

Ибо утверждающему что-либо нелепое не очевидна сама видимость, лежащая в основе этой явной неправильности. Прежде всего эту видимость нужно сделать очевидной для него. Если же он и тогда все еще упорствует, то он действительно бестолков, но тогда с ним ничего больше не поделаешь. Для всякого дальнейшего наставления и опровержения он оказался столь же неспособным, сколько и недостойным. Собственно, ведь никому нельзя доказать, что он неразумен, всякое мудрствование здесь было бы тщетно. Раз нелепость доказывают, то говорят уже не с ошибающимся, а с разумным. Но в этом случае не нужно и обнаружение нелепости (deductio ad absurdum).

Вздорным заблуждением можно назвать и такое, для извинения которого нет ничего, даже и какой-либо видимости, как и грубым заблуждением является то, которое доказывает невежество в обычных знаниях или отсутствие обыкновенного внимания.

Заблуждение в принципах есть нечто большее, чем -заблуждение в их применении. Внешним признаком или внешним пробным камнем истины является сравнение наших

собственных суждений с суждениями других, ибо субъективное не у всех одинаково, и, следовательно, таким путем видимость может быть выяснена. Поэтому несогласованность суждений других с нашими можно рассматривать как внешний признак заблуждения и как повод исследовать наши приемы в суждении, но не для того, чтобы тотчас отбросить их. Ибо, может быть, по существу мы все-таки правы, а неправильность имеется лишь в манере, т. е. в изложении.

Обычный человеческий рассудок (sensus communis) сам по себе также является пробным камнем для обнаружения недочетов искусственного употребления рассудка. Это означает способность ориентироваться в мышлении, или в спекулятивном применении разума при помощи обычного рассудка, когда обычный рассудок используют в качестве пробы для оценки правильности спекулятивного.

Общими правилами и условиями избежания заблуждений вообще являются: 1) мыслить самостоятельно; 2) в мышлении ставить себя на место другого и 3) мыслить всегда в согласии с

38

самим собой. Максиму самостоятельного мышления можно назвать максимой просвещенного мышления; максиму ставить себя на точку зрения других — максимой широкого мышления, и максиму мыслить всегда согласно с самим собой — максимой последовательного, или связного, мышления.

Готглоб ФРЕГЕ

Відскановано: Г. Фреге. Мысль: Логические исследования // Философия. Логика. Язык.- М.: 1987, с. 18-24

МЫСЛЬ: ЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ1

Эстетика соотносится с прекрасным, этика — с добром, а логика — с истиной. Конечно, истина является целью любой науки: но для логики истина важна и в другом отношении. Логика связана с истиной примерно так же. как физика — с тяготением или с теплотой. Открывать истины — задача любой науки; логика же предназначена для познания законов истинности. Слово "закон" можно понимать в двух аспектах. Когда мы говорим о законах нравственности или законах определенного государства, мы имеем в виду правила, которым необходимо следовать, но с которыми происходящее в действительности не всегда согласуется. Законы же природы отражают общее в явлениях природы; следовательно, все, что происходит в природе, всегда соответствует этим законам. Именно в этом последнем смысле я и говорю о законах истинности. Правда, речь в этом случае идет не о явлениях [Geschehen], а о свойствах [Sein]. Из законов истинности выводятся в свою очередь правила, определяющие мышление, суждения, умозаключения. И таким образом, можно говорить о существовании законов мышления. Здесь, однако, возникает опасность смешения двух различных понятий. Можно представить себе, что законы мышления подобны законам природы и отражают общее в психических явлениях, имеющих место при мышлении. Законы мышления в этом случае были бы психологическими законами. Рассуждая таким образом, можно было бы прийти к заключению, что в логике изучаются психологический процесс мышления и те психологические законы, в соответствии с которыми он происходит. Но задача логики была бы в этом случае определена совершенно неверно, поскольку роль истины при таком понимании оказалась бы несправедливо преуменьшенной. Заблуждение или суеверие, точно так же как и истинное знание, имеют свои причины. Истинное и ложное умозаключения в равной мере происходят в соответствии с психологическими законами. Выводы из этих законов и описание психического процесса, который приводит к некоторому умозаключению, не могут прояснить то, к чему относится соответствующее умозаключение. Может быть, логические законы также участвуют в этом психическом процессе? Не стану оспаривать; но, если речь идет об истине, одной возможности еще недостаточно. Возможно, что и нелогическое участвует в этом процессе, уводя в сторону от истины. Только после того, как мы познаем законы истинности, мы сможем решить эту проблему; однако в случае, когда нам необходимо установить, справедливо ли умозаключение, к которому этот процесс приводит, можно, вероятно, обойтись и без описания психического процесса. Чтобы исключить всякое неправильное понимание и воспрепятствовать стиранию границ между психологией и логикой, я буду считать задачей логики обнаружение законов истинности, а не законов мышления. В законах истинности раскрывается значение слова "истинный".

Прежде всего, однако, я хотел бы попытаться дать самое общее представление о том, что я в дальнейшем буду называть истинным. Тогда можно будет полностью отвлечься от тех употреблений данного слова, которые окажутся за рамками нашего определения. Слово "истинный" [wahrj будет употребляться не в смысле "настоящий, подлинный'1 [\vahrhaftig] или "правдивый" [wahrheitsliebend] и не так, как оно иногда употребляется при обсуждении проблем искусства, когда, например, говорят о правде [Wahrheit] искусства, когда провозглашается, что целью искусства является правда, когда обсуждается правдивость какого-

1 Frege G. Der Gedanke: eine logische Untersuchung. Logische Untersuchungen. Vandenhoeck & Ruprecht in Gottingen: 1966, S. 30—53. Статья впервые напечатана в 1918 г.

39

либо произведения искусства или достоверность впечатления. Часто также слово "wahr" прибавляют к некоторому другому слову, желая подчеркнуть, что это последнее надлежит понимать в его собственном, прямом смысле. Такие употребления тоже не относятся к исследуемой здесь теме. Мы имеем в виду лишь ту истину, познание которой является целью науки.

Слово "истинный" в языке является прилагательным, то есть обозначает свойство. В связи с этим возникает желание более строго определить ту область объектов, к которым вообще может быть применимо понятие истинности. Истинность может быть свойственна изображениям, представлениям, предложениям и мыслям. Кажется неожиданным, что в этом ряду объединены объекты, воспринимаемые зрением или слухом, и объекты, которые недоступны чувственному восприятию. Это указывает на то, что мы имеет дело с некоторым смысловым сдвигом. Действительно, разве изображение может быть истинным как таковое, то есть в качестве видимого и осязаемого объекта? Можно ли сказать, что камень или лист неистинны? Разумеется, мы не могли бы назвать изображение истинным, если бы за ним не стоял некоторый замысел. Изображение должно чему-то соответствовать. Точно так же и наше (мысленное) представление признается истинным не само по себе, а лишь в зависимости от того, совпадает ли оно с чем-либо еше или нет. Отсюда можно было бы заключить, что истинность состоит в совпадении изображения с изображаемым. Совпадение есть отношение. Этому, однако, противоречит употребление слова "истинный", которое в языке не выражает никакого отношения и не содержит указаний на второй элемент отношения. Если я не знаю, что некоторое изображение должно изображать Кельнский собор, то я не знаю, с чем следует сравнивать это изображение для того, чтобы вынести суждение относительно его истинности. Точно так же совпадение может иметь место лишь в том случае, если элементы отношения тождественны, то есть не являются различными объектами. Подлинность, допустим, банкноты можно установить, проверив для начала, совпадает ли она по размеру с некоторой эталонной банкнотой, то есть простым наложением. Но попытка совместить таким же образом золотую монету и купюру в 20 марок могла бы только вызвать улыбку. Совместить представление об объекте с самим объектом было бы возможно, если бы объект также был представлением: их полное совпадение влекло бы за собой их тождество. Однако, определяя истинность как совпадение представления с чем-то реально существующим, имеют в виду совсем не это. При определении истинности существенным является отличие реальности от представления. В этом случае, однако, не может быть полного совпадения и полной истинности. Но тогда вообще ничего нельзя признать истинным: то, что истинно лишь наполовину, уже не истинно. Истина не допускает градаций. Или все же можно констатировать истинность и в том случае, если совпадение имеется лишь в определенном отношении? Но в каком именно? Что мы должны сделать, чтобы убедиться в том, что нечто истинно? Мы должны, очевидно, исследовать, истинно ли то, что нечто — например, представление и действительность — совпадают в определенном отношении. Но это означает, что мы вновь возвращаемся к тому, с чего начали. Таким образом, попытка объяснить истинность с помощью совпадения оказывается несостоятельной. Но таким же образом оказывается несостоятельной и всякая другая попытка определения истинности. Дело в том, что всякий раз в определение истинного включается указание на некоторые признаки; но в каждом конкретном случае необходимо уметь решать, истинно ли то, что эти признаки наличествуют. Так возникает порочный круг. Сказанное заставляет считать весьма вероятным, что содержание слова "истинный" является в высшей степени своеобразным и не поддается определению.

Утверждение об истинности некоторого изображения, собственно, никогда не является утверждением о свойстве, присущем этому изображению совершенно независимо от других объектов; напротив, в таких случаях всегда имеется в виду некоторый другой предмет, и целью говорящего является указание на то, что этот предмет каким-то образом совпадает с изображением. "Мое представление совпадает с Кельнским собором" есть предложение, и мы будем говорить об истинности этого предложения. Таким образом, то, что часто ошибочно считают истинностью изображений и представлений, мы сводим к истинности предложений. Что называется предложением? Последовательность звуков; однако лишь в том случае, если она имеет смысл; при этом нельзя утверждать, что всякая осмысленная последовательность звуков есть предложение. Когда мы называем предложение истинным, мы имеем в виду, собственно,

40

его смысл. Отсюда следует, что та область, в которой применимо понятие истинности, это смысл предложения. Является ли смысл предложения представлением? Во всяком случае, истинность здесь состоит не в совпадении этого смысла с чем-то иным: иначе вопрос об истинности повторялся бы до бесконечности.

Итак, не давая строгого определения, я буду называть мыслью то, к чему применимо понятие истинности. То, что может быть ложно, я, таким образом, также причисляю к мысли, наряду с тем. что может быть истинно". Следовательно, я могу сказать, что мысль есть смысл предложения, не имея в виду при этом, что смыслом всякого предложения является мысль. Сама по себе внечувственная, мысль облекается в чувственную оболочку предложения и становится в результате более понятной для нас. Мы говорим, что предложение выражает мысль.

Мысль — это нечто внечувственное. и все чувственно воспринимаемые объекты должны быть исключены из той области, в которой применимо понятие истинности. Истинность не является таким свойством, которое соответствует определенному виду чувственных впечатлений. Таким образом, она резко отличается от свойств, которые мы обозначаем словами "красный", "горький", "ароматный" и т.п. Но разве мы не видим, что солнце взошло? И разве мы при этом не видим, что это истинно? Тот факт, что солнце взошло, — это не предмет, испускающий лучи, которые попадают в мои глаза; это невидимый предмет, подобный самому солнцу. Тот факт, что солнце взошло, признается истинным благодаря чувственным впечатлениям. Однако истинность не является чувственно воспринимаемым свойством. Точно так же магнетизм приписывается объекту на основе чувственных впечатлений, хотя этому свойству, подобно истинности, соответствуют особого рода чувственные впечатления. В этом указанные свойства совпадают. Вместе с тем для определения магнитных свойств тела чувственные впечатления нам необходимы; если же я нахожу истинным, например, что в данный момент я не ощущаю никакого запаха, то делаю это не на основе чувственных впечатлений.

Все же есть основания считать, что мы не можем ни одному объекту приписать какоелибо свойство, не признав одновременно истинной мысль о том, что данный объект имеет данное свойство. Таким образом, со всяким свойством объекта связано некоторое свойство мысли, а именно свойство истинности. Следует также обратить внимание на то, что предложение "Я чувствую запах фиалок" имеет то же содержание, что предложение "Истинно, что я чувствую запах фиалок. Таким образом, кажется, что приписывание мысли свойства истинности ничего не прибавляет к самой мысли. Вместе с тем это не так: мы склонны говорить о незаурядном успехе в ситуации, когда, после долгих колебаний и мучительных поисков, исследователь наконец получает право утверждать: "То, что я предполагал, истинно!" Значение слова "истинный", как уже отмечалось, является в высшей степени своеобразным. Быть может, оно соответствует тому, что в обычном смысле никак не может быть названо свойством? Несмотря на это сомнение, я буду в дальнейшем следовать языковому употреблению, как если бы истинность действительно была свойством, до тех пор пока не будет найдено более точного способавыражения.

Для того чтобы глубже исследовать то, что я буду называть мыслью, мне понадобится некоторая классификация предложений . Предложению, выражающему приказ, нельзя отказать в наличии смысла; однако это смысл не того рода, чтобы можно было говорить об истинности соответствующего предложения. Поэтому смысл такого предложения я не буду называть

Сходный смысл имеют и утверждения типа: "Суждение есть то, что является либо истинным, либо ложным". Я употребляю слово "мысль" (Gedanke) приблизительное том смысле, который имеет в логических работах слово "суждение" (Urteil). Почему я все-таки предпочитаю говорить "мысль", станет, как я надеюсь, ясно из дальнейшего. В данном определении можно усмотреть тот недостаток, что в нем вводится разделение суждений на истинные и ложные — разделение, которое из всех возможных классификаций суждений является, быть может, наименее существенным. То, что наряду с определением вводится и некоторая классификация, я не могу признать логическим недостатком. Что же касается ее значимости, то ее отнюдь не следует недооценивать, ибо логика, как я уже говорил, возникает именно из слова "истинный".

Я употребляю слово "предложение" здесь не в полном соответствии с грамматической терминологией, называющей предложениями также придаточные предложения. Однако изолированное придаточное предложение не всегда имеет такой смысл, при котором можно говорить об истинности; этим свойством может обладать только сложное предложение, в состав которого входит придаточное.

41

мыслью. По аналогичным соображениям исключаются и предложения, выражающие желание или просьбу. Будут рассматриваться лишь те предложения, в которых выражается сообщение или утверждение. Я не отношу к их числу возгласы, передающие наши чувства, стоны, вздохи, смех и т.п., хотя они — с некоторыми ограничениями — также предназначены для выражения определенных сообщений. Что можно сказать о вопросительных предложениях? Частный вопрос представляет собой в некотором роде несамостоятельное предложение, которое приобретает истинный смысл только после дополнения его тем. что необходимо для ответа. Поэтому частные вопросы мы можем здесь не рассматривать. Иначе обстоит дело с общими вопросами. В качестве ответа на них мы ожидаем услышать "да" или "нет". Ответ "да" выражает то же самое, что и утвердительное предложение: он указывает на истинность некоторой мысли, которая целиком содержится в вопросительном предложении. Таким образом, для каждого утвердительного предложения можно построить соответствующее ему общевопросительное предложение. Именно поэтому восклицание нельзя рассматривать как сообщение: для восклицательного предложения не может быть построено никакого соответствующего ему вопросительного. Вопросительное предложение и утвердительное предложение содержат одну и ту же мысль; при этом утвердительное предложение содержит и нечто еще, а именно само утверждение. Вопросительное предложение в свою очередь также содержит нечто еще, а именно побуждение. Таким образом, в утвердительном предложении следует различать две части: содержание [Inhalt], которое у этого предложения совпадает с содержанием соответствующего общего вопроса, и утверждение как таковое. Последнее является мыслью или по крайней мере содержит мысль. Возможно, следовательно, такое выражение мысли, которое не содержит указаний относительно ее истинности. В утвердительных предложениях то и другое столь тесно связано, что возможности разделения данных компонентов легко не заметить. Итак, мы будем различать:

1)формулирование мысли — мышление [Denken];

2)констатацию истинности мысли — суждение [Urteilen]4;

3)выражение этого суждения — утверждение [Behaupten].

Бертран РАССЕЛ

Відскановано: Б. Рассел. Закон исключенного третьего // Исследование значения и истины, -М.: 1999, с. 309-314

ГЛАВА XX

ЗАКОН ИСКЛЮЧЕННОГО ТРЕТЬЕГО

В ЦЕЛОМ в этой книге я избегаю логических вопросов, но в данной главе, как и в предыдущей, я буду иметь дело с логической темой, а именно с законом исключенного третьего. Как знает каждый, Брауер поставил этот закон под сомнение и сделал это, руководствуясь теоретико-познавательными аргументами. Он, в согласии с многими другими, считает, что «истинность» может быть определена только и терминах «верифицируемости», а это понятие, очевидно, принадлежит к теории познания. Если он прав, то закон исключенного третьего, а также закон непротиворечия относятся к теории познания и должны быть переосмыслены в свете того определения истины и лжи, которое допускает теория познания. Мы рассматривали истинность и ложность предварительным образом в главе XVI и обсуждали попытку определить их в рамках теории познания. Совершенно очевидно, что если твердо придерживаться теоретико-познавательного определения, закон исключенного третьего в его обычной форме не может быть истинным, в отличие от закона непротиворечия. Мы желаем исследовать в этой и следующей главе, жертвовать ли законом исключенного третьего или

4 Мне представляется, что до сих пор граница между мыслью и суждением проводилась недостаточно отчетливо. Возможно, язык сам потворствует этому. Действительно, в утвердительном предложении нет специального компонента, соответствующего утверждению: то, что высказывается некоторое утверждение, заключено в самой форме предложения. Немецкий язык благодаря этому имеет некоторое преимущество: в нем главное и придаточное предложения различаются порядком слов. При этом, однако, следует учесть, во-первых, то, что и придаточное предложение может содержать утверждение, и, во-вторых, то, что законченную мысль часто не выражает ни главное, ни придаточное предложение само по себе, а лишь сложное предложение в целом.

42

попытаться дать определение истины, которое не зависело бы от познания.

В обоих случаях трудности буд\т очень серьезными. Если мы определяем истину через связь со знанием, логика проваливается, и многие до сих пор допустимые формы рассуждения, включая большую часть математики, должны быть отброшены как неправильные. Но если мы будем придерживаться закона исключенного третьего, мы вынуждены будем связать себя с реалистической метафизикой, которая выглядит, если не по букве, то по духу несовместимой с эмпиризмом. Этот вопрос является фундаментальным и имеет огромнейшее значение.

Прежде чем пытаться решать его. давайте выясним, какие отцествуют альтернативы. Брауер не имел дела с синтаксически бессмысленными фразами, вроде «квадратичность

пьет откладывание». Он имел дело с предложениями, которые грамматически и логически корректны, но не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты с позиций теории познания. Нам следует прояснить данную точку зрения, прежде чем обсуждать ее.

Брауер считает, что «истинность» оказывается бесполезным понятием до тех пор, пока у нас нет способа установить, является суждение истинным или нет. Поэтому он подставляет «верифицируемый» на место «истинного» и не называет суждение «ложным», пока неверифицируема его противоречивость. В результате остается промежуточный класс синтаксически правильных суждений, которые ни верифицируемы, ни противоречат верифицируемым суждениям. Этот промежуточный класс Брауер не считает ни истинным, ни ложным, и в отношении предложений этого класса считает закон исключенного третьего ошибочным.

Никто однако не заходит так далеко, чтобы определять «истину» как «то, что известно»; теоретико-познавательное определение «истины» - - «то, что может быть известно». Обычно употребляется слово «верифицируемый», и суждение является верифицируемым, если оно может быть верифицировано. Это сразу порождает трудности, поскольку возможность является трудно определимым понятием. Если дается его определение, тО должно быть объяснено, какого рода возможность будет иметься в виду. Брауер и его школа сделали это в математике с заметным успехом, но насколько мне известно, сделанное ими мало что дает для обычных суждений, таких как исторические гипотезы, относительно которых отсутствуют свидетельства «за» или «против». Многое можно извлечь из «Логического синтаксиса языка» Карнапа, но в основном путем предположений. Он утверждает, что общее суждение, такое как «все люди смертны», которое по своей природе не может быть полностью дока-: зано, должно считаться (приблизительно) истинным, если известно множество примеров его истинности и неизвестен ни один пример его ложности.

Определение «истины» как «того, что может быть известно» позволяет шаг за шагом отходить от базисных суждений. Я допускаю, в соответствии с тем, что было сказано в главе XI, что в настоящий момент мои фактические предпосылки состоят из: (1) очень небольшого числа утверждаемых нынешних результатов восприятий; (2) значительно большего числа отрицательных суждений, полученных из присутствующих восприятий, как мы приходим к высказыванию «это — не красное», когда видим лютики; (3) памяти, коль скоро нет оснований подвергать наши воспоминания сомнению; (4) закона непротиворечия, но не закона исключенного третьего. Для начала закон исключенного третьего будет признаваться истинным для определенного класса суждений, а именно тех, которые могут быть сопоставлены с результатами восприятий. Если вы стреляете из ракетницы пятого ноября и говорите «внимание, сейчас услышите звук выстрела», то либо слышится звук, либо фейерверк отсырел и выстрела не происходит. В таком случае ваше высказывание либо истинно, либо ложно. Существуют и другие случаи, полученные из наших восприятий, к которым применим закон исключенного третьего. Но определение класса случаев — та же проблема что и теоретикопознавательное определение «истины».

Можно видеть, что когда проваливается закон исключенного третьего, также провашвается закон двойного отрицания. Если р — не истинно и не ложно, то ложно, что р - ложно. Если придерживаться правила двойного отрицания, это привело бы к тому, что р — истинно, в то время как по нашей гипотезе р — не истинно и не ложно. Итак, в этой логике «ложно, что р — ложно» не эквивалентно «р — истинно».

Чтобы дать себе шанс, мы, по крайней мере для начала, позволим делать индуктивные

43

обобщения базисных, суждений. Обобщения могут оказаться ложными, если встречаются контрпримеры: но пока они не встретились, мы, вслед за Карнапом, условно считаем их истинными. В любом случае, мы будем считать их подчиняющимися закону исключенного третьего. Мы будем также принимать во внимание показания других, подчиняющиеся требованиям здравого смысла. Теперь мы можем постепенно воздвигать здание науки и. обладая принятыми индуктивными обобщениями, мы примем в качестве истинных такие их следствия, которые не могут быть опровергнуты. Например, .мы скажем, что затмения случались и в доисторические имена, чему учит нас астрономия; но мы скажем это с сомнением, соответствующим индуктивным обобщениям, которые конституируют законы астрономии.

Таким образом, мы можем утверждать или отрицать все суждения, которые, будучи эмпиристами, мы видим основания утверждать или отрицать. Трудности возникают (а) в логике и математике, (б) в отношении нелогических суждений, для которых отсутствуют свидетельства какого-либо рода.

Давайте рассмотрим определенное внелогическое суждение, в отношении которого отсутствует какое-либо свидетельство. Возьмем суждение «Первого января в первый год нашей эры на острове Манхеттен шел снег». Обозначим это суждение как «Р». Что мы знаем о Р! Имея в своем распоряжении индуктивные обобщения, история говорит нам, что существовал первый год нашей эры, а геология убеждает нас, что остров Манхеттен в то время существовал. Нам известно, что снег часто выпадает там зимой. Поэтому мы понимаем Р так же, как если бы оно было связано со снегопадом, в отношении которого имеется историческое свидетельство. Теоретически лапласовский Вычислитель мог бы установить погоду прошлых времен так же, как астроном предсказывает затмения. Однако на практике это неосуществимо не только потому, что вычисления были бы слишком сложными, но и потому, что потребовалось бы больше данных, чем возможно собрать. Поэтому мы должны согласиться с тем, что нет никаких свидетельств в пользу истинности или ложности Р и что, насколько мы можем видеть, мы никогда не будем их иметь. Мы должны сделать вывод, если «истина» определяется эпистемологически, что Р — не истинно и не ложно.

Наше нежелание принять это заключение исходит из нашей упрямой веры в «реальный» мир, независимый от наших ощущений. Мы чувствуем, что могли бы быть на острове в указанное время, и тогда мы бы видели, идет ли снег, и факт нашего восприятия снега никак не повлиял бы на погоду. Мы вполне готовы признать, что очевидец снегопада смотрел нашими глазами так же, как чувство холода испытывалось нашими рецепторами; но мы предполагаем, что эти ощущения имеют внешнюю причину, которой, в соответствии с физикой, оказался снег. И мы убеждены в том, что вся эта картин остается неизменной, знаем мы о ней или нет. за исключением случаев весьма тонких наблюдений в квантовой механике.

Но все это уже было нами признано, когда принимались индуктивные обобщения, и мы позволили себе уверовать в то, что остров Манхеттен, возможно, существовал в указанное время. Если мы намерены допускать подобного вида индукции, то, кается, нет причин препятствовать распространению закона исключенного третьего на каждое суждение, «за» или «против» которого имеется какое-либо свидетельство, пусть и очень слабое. Теперь легко признать наличие свидетельства, что климат на острове Манхеттен несильно изменился за последние две тысячи лет, и в таком случае данные о погоде делают вероятным снег в любой день указанного года. Поэтому мы сделаем вывод что Р является истинным или ложным, и хотя мы не можем решить, каким именно, мы кое-что знаем о правдоподобии каждой из альтернатив.

Еще могут быть суждения, в отношении которых нет никаких свидетельств, например: «существует космос, не имеющий с нашим никаких пространственно-временных отношений». Такой космос может быть игрой воображения писателя-фантаста, но по самой природе подобной гипотезы не могут существовать никакие индуктивные аргументы за или против нее. Когда мы чувствуем, что должен существовать или не существовать такой космос, мы, как мне кажется, воображаем Божество, созерцающее все сотворенные им миры, и таким путем тайком восстанавливаем связь с нашим собственным миром, которую на словах отвергли1. Если мы решительно отбросим эту концепцию и фантастическое преувеличение наших средств

44

Читанка для Філософії-1 Тема III

АРИСТОТЕЛЬ

Відскановано: Аристотель. Метафизика Аристотель. Метафизика. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1999-с. 11-15, 119-122, 220-223

Метафизика

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Имеется в общем четыре рода основных начал, — это было показано в физике и подтверждается авторитетом древних философов, которые сверх этих родов не могли больше найти ни одного (983 а 24 — b 6). Самые древние философы принимали только материальную причину вещей — воду, воздух или другие простейшие тела (Ь 6 — 986 а 16); затем, побуждаемые фактическим положением дел, они стали к материи присоединять причину движения, — за исключением тех из них, которые пришли к убеждению, что вся совокупность вещей неподвижна (а 16 — b 8). После этого Анаксагор, также под влиянием действительности, впервые понял необходимость установить причину третьего рода, из которой можно было бы вывести все, что есть хорошего во всей природе, однако же он не отделил эту причину от причины движущей (Ь 8 — 22).

Нам очевидным образом надлежит достигнуть знания о первоначальных причинах, - мы ведь тогда приписываем себе знание каждой вещи, когда, по нашему мнению, мы постигаем первую причину. А о причинах речь может идти в четырех смыслах: одной такой причиной мы признаем сущность и суть бытия («основание, почему» (вещь такова, как она есть), восходит в конечном счете к понятию вещи, а то основное, благодаря чему (вещь именно такова), есть некоторая причина и начало); другой причиной мы считаем^материю и лежащий в основе субстрат; третьей — то, откуда идет начало движения;^четвертой -- причину, противолежащую (только что) названной, а именно — «то, ради чего» (существует вещь), и благо (ибо благо есть цель всего возникновения и движения). Вопрос об этих причинах был, правда, в достаточной степени рассмотрен у нас в книгах о природе, но все же привлечем также и тех, которые раньше нас обратились к исследованию вещей и вели философские рассуждения об истинном бытии. Ибо очевидно, что и они указывают некоторые начала и причины. Поэтому если мы переберем их учения, (от этого) будет некоторая польза для теперешнего исследования: или мы найдем какой-нибудь другой род причин, или больше будем верить тем, которые указываются в настоящеевремя.

Из тех, кто первые занялись философией, большинство считало началом всех вещей одни лишь начала в виде1 материи: то, из чего состоят все вещи, из чего первого они возникают и во что в конечном счете разрушаются, причем основное существо пребывает, а по свойствам своим меняется, — это они считают элементом и это — началом вещей. И вследствие этого они полагают, что ничто не возникает и не погибает, так как подобная основная природа всегда сохраняется, подобно тому, как и про Сократа мы не говорим ни — что он становится просто, когда он становится прекрасным или образованным2, ни — что он погибает, когда он утрачивает эти свойства, ввиду того, что пребывает лежащий в основе субстрат — сам Сократ. Таким же образом (не допускают они возникновения и погибели) и для всего остального; ибо должно быть некоторое природное естество — или одно, или больше, чем одно, откуда возникает все остальное, причем само это естество остается в сохранности. Количество и форму для такого начала не указывают все одинаково, но Фалес — родоначальник такого рода

1Точнее - начала, относящиеся к разряду материи. Eidos, о котором здесь говорится, не имеет в данном случае, разумеется, обычного у Аристотеля технического значения - «форми», но должно переводится как «вид» (логический) или «разряд», «группа»: началами всех вещей у первых философов являются лишь те, которые принадлежат к виду или разряду материи (т. е. к группе начал материальных).

2У Аристотеля - «музыческий», - постоянный пример для качества. В этом употреблении, может быть, точнее всего будет передача «образованный», в противоположность а"цог)оо<; — необразованный, грубый; для «музыки» (цошшї), вернее, «музыческого искусства», у Платона - обширный ряд оттенков от поэзии до философии (Phaed.

60D-61 А).

46

философии - - считает его водою ^вследствие чего он и высказывал мнение, что земля находится на воде); к этому предположению он, можно думать, пришел, видя, что пища всех существ -- влажная и что само тепло из влажности получается и ею живет (а то, из чего (все) возникает, это и есть начало всего). Таким образом он отсюда пришел к своему предположению, а также потому, что семена всего (что есть) имеют влажную природу, а у влажных вещей началом их природы является вода. Есть и такие, которые полагают, что и (мыслители) очень древние, жившие задолго до теперешнего поколения и впервые занявшиеся теологией, держались именно таких взглядов относительно природы: Океана и Тефиду они сделали источниками возникновения, и клятвою богов стала у них вода, а именно Стикс, как они его называли; ибо почтеннее всего -- самое старое, а клятва, это — самое почтенное. Во всяком случае, является ли это мнение о природе древним и давнишним, это, может быть, и недостоверно, но о Фалесе говорят, что он так высказался относительно первой причины (что касается Гиппона, его, пожалуй, не всякий согласится поставить рядом с этими философами вследствие ограниченности его мысли). С другой стороны. Анаксимен и Диоген ставят воздух раньше, нежели воду, и из простых тел его главным образом принимают за начало; Гиппас из Метапонта и Гераклит из Эфеса (выдвигают) огонь, Зштіе^шшь==. (известные) четыре элемента, к тем, которые были названы, на четвертом месте присоединяя землю; элементы эти всегда пребывают, и возникновение для них обозначает только (появление их) в большом и в малом числе в то время, когда они собираются (каждый) в одно и рассеиваются из одного'. А Анаксагор из Клазомен, будучи по возрасту раньше этого последнего, а по делам своим позже его, утверждает, что начала_ не ограничены (по числу): по его словам, почти все подобночастные предметы, являющиеся таковыми по образцу воды или огня , возникают и уничтожаются именно таким путем — только через соединение и разделение, а иначе не возникают и не уничтожаются, но пребывают Be4HO,^_j

Исходя из этих данных, за единственную причину можно было бы принять ту, которая указывается в виде материи. Но по мере того как они в этом направлении продвигались вперед, самое положение дела указало им путь и со своей стороны принудило их к (дальнейшему) исследованию. В самом деле, пусть всякое возникновение и уничтожение сколько угодно происходит на основе какого-нибудь одного или хотя бы нескольких начал, почему оно происходит, и_чтяо_ - - причина этого? Ведь не сам лежащий в основе субстрат производит перемену в себе, например, ни Дерево, ни медь (сами) не являются причиной, почему изменяется каждое из них, и не производит дерево - - кровать, а медь - - статую, но нечто другое составляет причину (происходящего) изменения. А искать эту причину — значит искать /другое начало, как мы бы сказали — то, откуда начало движения7|Те, которые с самого начала взялись за подобное исследование и утверждали единство лежащего в основе субстрата, не испытывали никакого недовольства собой, но, правда, некоторые из (таких) сторонников единства, как бы под давлением этого исследования, объявляют единое неподвижным, как равно и всю природу, не только в отношении возникновения и уничтожения (это - - учение старинное, и все с ним соглашались), но и в отношении всего остального изменения; и это их своеобразная черта. Из тех, таким образом, кто объявлял мировое целое единым, никому не довелось усмотреть указанную (сейчас) причину5, разве только Пармениду, да и этому последнему — постольку, поскольку он полагает не только существование единого, но — в известном смысле — и существование двух причин. Тем же, кто вводит множественность (начал), скорее можно говорить (о такой причине), например тем, кто принимает теплое и холодное, или огонь и землю: они пользуются огнем, как обладающим двигательною природой, а водою, землей и тому подобными (элементами) на противоположный лад.

После этих философов и такого рода начал, так как эти последние были недостаточны,

3О возникновении и уничтожении элементов по Эмпедоклу можно говорить лишь в том смысле, что отдельные из них накапливаются иногда в большом, иногда в малом количестве на пути к объединению по отдельным элементам (под влиянием действия вражды) и затем рассеиваются из этого объединения (см. Arist Met. A 4,985 а 25 -28 и Rossi 131).

4Здесь говорится о принимавшихся Анаксагором элементарных предметах с однородными друг другу частями (у Анаксагора они назывались семенами вещей, а позже у Аристотеля получили название «гомеомерных», - подобночастных - вещей, или гомеомерий).

5Т. е. причину движения.

47