ЗАДАЧИ ИСТОРИИ КУЛЬТУРЫ *

Предписывая сопровождать работу на соискание академической степени подготовкой письменных Тезисов, нынешний закон Нидерландов сохраняет в науке пережиток прежней эпохи. Обычай вывешивать и защищать свои Тезисы существовал во дни Абеляра и во дни Лютера1*. В средневековом университете выдвижение Тезисов с последующим Диспутом было установлено как способ формулирования научных вопросов. В системе знания Тезисы выступали как интеллектуальный инструмент, в сфере культуры — как духовная форма. Средневековый университет в полном смысле слова являл собою арену борьбы, палестру2*, он вполне походил на рыцарское ристалище. Там разыгрывались важные и часто опасные игры. Публичные акты высшей школы, по аналогии с рыцарским ритуалом, носили характер либо посвящения и инициации3* , либо состязания — вызова и единоборства. Постоянные диспуты, сохранявшие форму церемониала, в значительной мере составляли жизнь средневекового университета. Подобно турнирам, они были одной из важнейших форм той социальной игры, откуда берет начало культура.

Техника Тезисов и Диспута полностью отвечает структуре средневекового мышления и средневекового общества в целом. Оружием здесь служил силлогизм. Его троичность словно бы отражала триаду копья, щита и меча. Доктор и бакалавр, подобно рыцарю и оруженосцу4*, располагали столь же благородным оружием. Тезисы предполагают наличие общей для обеих сторон четко разграниченной и замкнутой системы идей, в пределах которой каждое понятие получает строго рациональное определение; другими словами, это схоластическая система мышления. Тезисы предполагают также высокую степень культурного соответствия всех тех, кто имеет к ним отношение. Здесь действует код, при помощи которого стороны понимают друг друга. Каждый знаком с правилами игры и владеет фехтовальным искусством формальной логики. И наконец, Тезисы предполагают определенную степень догматизма, жесткости мышления, отсутствия того непрерывно возникающего осознания всесторонней взаимосвязи и соотнесенности идей и понятий, которое так характерно для мышления современной эпохи.

* De taak der cultuurgeschiedenis. Cultuurhistorische verkenningen. P. 1-85. Н. D. Tjeenk & Zoon N. V., Haarlem, 1929. В основу статьи положен доклад, прочитанный в 1926 г. на собрании членов Исторического общества в Утрехте, а затем — как лекция в Цюрихском университете. (Huizinga J. Verzamelde Werken. VII. Н. D. Tjeenk Willink & Zoon N. V. Haarlem, 1950. P. 35-94.)

216

В наши дни не много осталось от тех культурных условий, которые привели к возникновению и процветанию Тезисов. Такие условия еще существовали во времена Гуманизма и Реформации. До какой-то степени они сохраняли значение, хотя и весьма ослабленное, и во времена просвещенного Рационализма, который у нас послужил толчком для появления, хотя и с большим опозданием, жесткого Органического закона 1815 г. о высшем образовании5*. Ныне условия эти отсутствуют, в результате чего Тезисы стали устаревшим орудием, своего рода гусиным пером в руках машинистки. Как вспомогательное педагогическое средство Тезисы еще сохраняют свою значимость в математике. В остальном же они сведены к чистой формальности в рамках академического ритуала. По самой своей природе они тем уместнее, чем более нормативный характер носит та дисциплина, где они применяются. Чем менее систематична та или иная наука, тем менее она пригодна для выдвижения Тезисов. Вероятно, Тезисы еще могут послужить от случая к случаю догматическому богословию или юриспруденции. Филология и лингвистика отводят им место, так сказать, на периферии своих интересов. Историк же вполне может без них обойтись. Мир его представлений слишком расплывчат, выводы его слишком нестроги, очертания его индивидуальных понятий слишком не совпадают с очертаниями понятий его коллеги, чтобы он смог поймать противника в ловушки Тезисов или набросить на того сеть своих силлогизмов.

Разве что будут затрагиваться исключительно вопросы критики или метода. Тогда форма Тезисов может оказаться хотя и не обязательной, но все же полезной и для истории. Обращение к ним может быть целесообразным при рассмотрении вопросов достоверности или ложности, приоритета или заимствования. Равно как и при выяснении уместности или желательности того или иного метода. Подобные вопросы, впрочем, в основе своей не принадлежат к вопросам истории, они даже не переступают ее порога.

Автору, пытающемуся после такого вступления выстроить в виде пятичастных Тезисов некие упорядоченные размышления на тему истории культуры, вполне могут приписать тщеславие и напускную браваду. Все это выглядит как еще одно доказательство культурноисторического родства между ученым доктором — и рыцарем, который порою находил удовольствие в том, чтобы выйти на поединок, вооружившись старым, ржавым мечом или оставив свою руку незащищенной. Но свое копье обнажает он не как рыцарь некоей незыблемой догмы. Если же избранную мною форму сочтут вполне оправданной как «сверхсовременную», то за этим будет стоять признание ценности ее наглядности и

Хёйзинга Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры. / Пер., сост. и Х 35 вступ. ст. Д.В. Сильвестрова; Коммент. Д. Э. Харитоновича -М.: Прогресс - Традиция, 1997. - 416 с.

определенности, ее способности привлечь внимание, — короче говоря, ценности ее head lines

[заголовков].

217

I. Историческая наука страдает недугом неудовлетворительного формулирования рассматриваемых ею вопросов

Тот, кто привык «быть в курсе событий», просматривая исторические журналы, порой не может избавиться от чувства растерянности, видя наводняющие их сообщения о несчетных монографиях, статьях и публикациях источников, что с каждым месяцем, во всех странах, поднимают уровень океана исторических материалов. Он видит, как ученые всего мира все более тонут в деталях. То это письма какого-то малозначительного дипломата крохотного государства, то счета какого-то убогого монастыря; словом, поток quisquiliae [всякого мусора]. Каждая из подобных работ представляет ценность для него лишь постольку, поскольку данный предмет затрагивает тему его собственного исследования. И он спрашивает себя с сомнением: в скольких же умах действительно осядет каждый из этих бесчисленных трудоемких плодов исторической мысли? Ответ здесь может быть только один: каждый — в весьма немногих. Если бы существовала статистика, отражающая, насколько часто и тщательно прочитывается и усваивается все напечатанное и каково истинное соотношение труда, затраченного на получение научной продукции — и интеллектуальной потребительской ценности конечного результата, мы бы не раз ужаснулись. Внимание, уделяемое одной печатной странице, число читателей, приходящееся на месяц исследовательской работы, — выраженное в цифрах и диаграммах, не окажется ли все это поистине удручающим? Если притча о семени, упавшем на камень6*, нас не утешит, как тогда уйти от вопроса: не представляет ли работа этой научной машины не что иное, как безнадежное растрачивание энергии?

В исторической науке, при ее неизбежно несистематическом характере, поток мысли движется в постоянно расходящихся направлениях. Из всех этих исследований подавляющее большинство едва ли указывает нам путь в самую сердцевину знания. — Здесь критически настроенный специалист, будучи убежден, что это вовсе не так, заявит о своем несогласии. Каждая монография, скажет он, это Vorarbeit [подготовка] к дальнейшим исследованиям. Да, материал пока еще недостаточно обработан, не подвергнут критическому анализу. Однако прежде чем приступить к крупным проблемам, необходимо еще больше углубиться в детали. Мы заготавливаем камни для будущего строительства. Мы — усердные дровосеки и водоносы. — И все же сомнения остаются, и хочется возразить: вы тешите себя иллюзией смиренного бескорыстия во имя грядущей выгоды для других. Но когда придет Зодчий, он обнаружит, что из камней, которые вы для него приготовили, большинство непригодно. Вы вовсе не рубите и не обтесываете, вы шлифуете и отделываете, потому что у вас не хватает сил для подлинной работы исследователя.

218

К счастью, эти настроения, что, перекликаясь с Книгой Екклесиаста, вторят тону слов Проповедника, не являются самым последним новшеством в методологии истории. Нужно приложить усилие, чтобы по возможности наиболее отчетливо увидеть фактический процесс жизни науки. Оставаясь по существу реалистами1, мы с трудом отходим от представления, что наука существует гдето в нашем сознании как ein Gebilde [некое строение] во всей своей полноте. Это представление, пожалуй, вполне подходит к искусству — но почему бы не распространить его также и на науку? Можно без преувеличения утверждать, что красота и сущность готики проявляются в ее самых выдающихся достижениях и многим она предстает во всей своей полноте, вовсе без того чтобы они заходили в каждую отдельную церковь. Поневоле нечто в этом же роде кажется возможным по отношению к знанию и истине в сфере науки. Я не берусь судить, до какой степени подобный подход применим к такой науке, как физика. Вероятно, можно предположить, что вся полнота знания физики содержится в некоем отдельном мозгу, но из этого вовсе не следует, что он владеет всеми ее деталями. Физика и история выступают здесь естественными объектами сравнения, так как они полярно противостоят друг другу по типу мышления, наличествующего в естественных и гуманитарных науках: исключительно точная — и исключительно неточная дисциплина. Сопоставление истории с физикой сразу приводит к мысли, что полнота исторического знания и понимания невообразима во всех отношениях. Знание истории всегда носит чисто потенциальный характер. Не только в том смысле, что никто не знает мировой истории или даже истории крупного государства во всех возможных подробностях, но и в том гораздо более важном смысле, что всякое историческое знание об одном и том же предмете — независимо от того, является ли этим предметом город Лейден или Европа в целом,

— выглядит в голове ученого А совсем не так, как в голове ученого Б, даже если оба они прочли абсолютно все, что можно было прочесть на данную тему. Мало этого, даже в голове ученого А сегодня оно уже выглядит не так, как вчера. Или еще лучше: оно никак не выглядит вовсе, ибо ни в какое мгновение не может обрести завершенную форму. В отдельном мозгу историческое знание ни-

Хёйзинга Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры. / Пер., сост. и Х 35 вступ. ст. Д.В. Сильвестрова; Коммент. Д. Э. Харитоновича -М.: Прогресс - Традиция, 1997. - 416 с.

когда не может быть чем-то большим, нежели память, откуда могут быть вызваны те или иные образы. In actu [Активно] это знание существует лишь для пришедшего экзаменоваться студента, отождествляющего его с тем, что написано в книге.

Знать историю страны может означать в каждом отдельном случае следующее: располагать столькими живыми представлениями о ней, быть до такой степени наполненным знанием прошлого, чтобы это приводило к возникновению новых идей, на которые ум способен был бы критически реагировать, вбирая их в свои представления и ассимилируя. В самом человеке все это укрепляет иллюзию, будто бы из таких представлений вкупе формируется некий «образ». При этом может случиться, что представление одного относительно некоего раздела будет

219

иметь большую познавательную ценность и даже более универсальный характер, чем идея целого, имеющаяся у другого; и не нужно думать, что речь идет о маститом ученом — и школяре: имеются в виду два достаточно подготовленных специалиста. Есть историки-мудрецы среди любителей, занимающихся каким-либо чисто местным вопросом, и сухие торговцы знаниями из числа столпов университетского сословия.

Это касается того, как «живет» наука в отдельных умах. Но что имеют в виду, когда думают о науке как об объективном духовном начале, как элементе культуры, когда говорят не о том, что знает ученый А или ученый Б, но о том, что «знают» вообще? Так, например, в настоящее время «знают», что Magna Carta [Великая Хартия (вольностей)] вовсе не была либеральным сводом законов, имеющим корни в просвещенном и дальновидном чувстве политической и гражданской ответственности7*. То есть средний образованный англичанин, посещавший школу до 1900 г., вероятно, об этом еще не знает. А средний образованный иностранец довольно смутно представляет себе, если вообще представляет, что именно означает словосочетание Magna Carta. Но в английском образовании, благодаря превосходным методам создания связей между исторической наукой и преподаванием истории, что имеет место в последние годы2, традиционную точку зрения сменили представления более точные. Итак, на практике под теми, которые «знают», подразумевается или некоторое число людей, или историческая наука, рассматриваемая как некая сущность. Что опять-таки возвращает нас к противопоставлению номинализма и реализма.

Употребляемые в переносном смысле выражения «наука считает», «наука продемонстрировала» для нас необходимы и исполнены живого значения. Помимо представлений об индивидуальном знании отдельных вещей, мы должны хранить образ некоей динамической величины, именуемой «историческая наука», которая, несмотря на то что существовать в одном-единственном человеческом мозгу она не может никогда и нигде, являет собой все же некое взаимосвязанное единство. Увиденный под таким углом зрения, этот приводящий в замешательство процесс производства, продукция которого может лишь расти вширь, предстает совсем в ином свете. Безразлично, сколько всего читателей смогли понять то или иное историческое исследование — десяток тысяч или не более девяти. Совершенно излишне подыскивать для каждой монографии оправдание в том, что это, мол, «подготовка» к последующему обобщению. Как субъект некоего космоса, она сама по себе имеет право на существование, подобно всякому заливающемуся песней дрозду и всякой жующей траву корове. Историческая наука — это культурный процесс, общемировая функция, отчий дом, в котором много обителей8*. Отдельные предметы ее рассмотрения бесчисленны, и каждый из них знаком лишь немногим. Но дух данного конкретного времени всякий раз заново определяет некое сходство, согласованность, конвергенцию результатов исследований, которые только кажутся расходящимися друг с другом. Всякий период духовного развития на деле обладает однородным историческим знанием, хотя единство это и не реализуется в голо-

220

ве какого-то одного мыслящего человека. Хотя знание и проявляется как абсолютно различные представления относительно абсолютно различных вещей, существует все же определенная кафоличность9* знания, consensus omnium [всеобщее согласие], — что тем не менее допускает бесконечное разнообразие в суждениях и во мнениях. В каждой отдельной области результаты кропотливых исследований собираются во множественные очаги углубленного знания — не в том смысле, что знание деталей обретает ценность только с появлением человека, способного к синтезу, умеющего делать выводы, но в том смысле, что международный обмен научной продукцией определяет, в каких направлениях будет формироваться только что предложенное описание некоего исторического предмета. К примеру, над историей церковной десятины10* работают во Франции, Италии, Германии или еще где-нибудь. Определенное, точное знание данного предмета вообще — существует in actu лишь для немногих, in potentia — для каждого. Что, собственно, подразумевают, говоря о «современном состоянии знаний» в отношении того или иного предмета? Допустим, предмет этот — Меттерних. Никто не знает всего того, что содержится в книге X. фон Србика Mettemich, — не исключено, что этого не знает и сам автор книги, если «знать» означает «иметь в своем сознании или в

Хёйзинга Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры. / Пер., сост. и Х 35 вступ. ст. Д.В. Сильвестрова; Коммент. Д. Э. Харитоновича -М.: Прогресс - Традиция, 1997. - 416 с.

своей памяти». И все же можно сказать, что эта книга, уравновешенная возражениями противников Србика, представляет состояние научного знания относительно предмета «Меттерних» на данный момент. Отсюда с очевидностью следует, насколько неопределенным должно по необходимости оставаться значение такого выражения, как «состояние знаний».

Если, таким образом, признать за исторической наукой существование в виде объективного духовного начала, в виде формы познания мира, наличествующей лишь в умах бесчисленного множества индивидуумов, взятых вместе; формы, из всего объема которой даже крупнейший ученый получал, говоря языком прежних адептов devotio moderna, «лишь искорку»11*, то отсюда вытекает еще одно обнадеживающее следствие. В подобном признании уже заложено восстановление в правах «антикварного интереса», ранее с презрением отвергнутого Ницше как ничего не стоящая форма истории. Непосредственное, спонтанное, наивное восхищение старинными вещами ушедших дней, воодушевляющее дилетанта, интересующегося историей данной местности, и исследователя генеалогии, — это не только первичная, но и полноценная форма стремления знать историю. Это порыв к прошлому. Движимый этим стремлением, возможно, хочет понять историю лишь совсем крохотного местечка, какую-нибудь незначительную взаимосвязь, существовавшую в прошлом, но порыв его может быть столь же глубоким и чистым, столь же чреватым подлинной мудростью, как и у того, кто желает объять своим знанием небо и землю. И не довольствуется ли человек истинно благочестивый самым скромным трудом во имя служения своему Господу? 12*

221

Поэтому погруженный в детали исследователь вовсе не должен искать оправдания научной значимости своей работы, ссылаясь на ее подготовительный характер. Истинное оправдание лежит много глубже. Этот исследователь удовлетворяет жизненную потребность, он повинуется благородным стремлениям современного духа. Принесет ли его работа осязаемые плоды для дальнейших исследований, собственно говоря, не так уж и важно. Отшлифовывая всего лишь одну из мириад граней, он участвует в становлении исторической науки своего времени. Он осуществляет живой контакт духа с прошлым, которое было подлинным и полным значения. Благоговейно пестуя мертвые вещи былого, он постепенно взращивает маленькие живые истины, по своей ценности и хрупкости подобные тепличным растениям.

От настроения в духе Екклесиаста нам, кажется, удалось перейти к более оптимистической ноте, чем можно было бы ожидать исходя из негативной формы изложения выдвинутых нами Тезисов...

Итак, «all's well with History» [«с Историей все в порядке»], и каждый шарлатан, каждый тупица мог бы смотреть на себя как на маленького архата13* этой науки. Так бы оно и было, если бы людям хватало ума и если бы история, будучи требованием жизни, не была также и школьной потребностью. Всякая нынешняя наука, независимо от ценности чистого продукта своей деятельности, — это гигантская национально-интернациональная организация. И как таковая, она не в состоянии избежать давления системы, воздействия всеобщего процесса механизации, являющегося следствием наших современных, сверхусовершенствованных, обильно смазанных и слишком уж резво функционирующих инструментов культуры. Аппарат современной исторической науки образуют университеты с их системой кафедр, экзаменов и диссертаций; академии наук, институты и ассоциации, создаваемые для публикации источников или поддержки специальных исторических исследований; журналы, научные издательства, конгрессы, комитеты по интеллектуальному сотрудничеству и т.д. Каждый из этих инструментов и хочет, и должен работать, ему нужно выпускать продукцию, он нуждается в материале. Нужно подготовить очередной номер журнала, издатель должен выйти на рынок с новыми книгами, институт публикаций не может простаивать. Молодой историк обязан подтверждать свои способности в диссертации и научных статьях, старый — доказывать, что он тоже не дремлет. Вся эта, в совокупности, внешняя сторона дела, эта механика науки отнюдь не умаляет высокого живого огня вдохновения, влекущего к науке просвещенное человечество. Непреодолимая жажда знаний — основа всего, в том числе и основа механизма науки. Мы всего-навсего констатируем, что «предприятие» науки не только покоится на свободном интеллектуальном труде ученых, но, чтобы самый этот труд сделать возможным, нуждается в социальном устройстве, действующем тем более эффективно и властно, чем более совершенствуется сама наука. Мельница мелет и должна молоть. Но что она мелет?

222

Исследовательская работа историка в значительной мере представляет собою поиск, отбор материала и подготовку его к использованию. Здесь еще нечего перемалывать, здесь нужно провеивать и просеивать. Исторический материал вовсе не лежит на поверхности. Даже «предания» — еще не сам

материал, материал — внутри этих преданий. В истории путь от материала — к знанию кажется не только более длинным и более трудным, чем где бы то ни было; там есть еще один трудоемкий путь: от незнания — к материалу. Для естественных наук, поскольку в них не содержится исторического элемента, материал задан и определен, доступен для наблюдения, упорядочения и эксперимента. Для

Хёйзинга Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры. / Пер., сост. и Х 35 вступ. ст. Д.В. Сильвестрова; Коммент. Д. Э. Харитоновича -М.: Прогресс - Традиция, 1997. - 416 с.

истории материал — определенные события из определенного прошлого — не является данностью. Он уже больше не существует — в том смысле, в каком существует природа. Чтобы обрести возможность представить его как существующий, историк должен проделать нелегкую работу по исследованию и подтверждению, просеиванию и провеиванию материала предания — прежде чем сумеет «добраться» до знания сырого материала своей деятельности, до самих фактов. Очевидно, все это есть лишь предварительная работа, подготовка и инвентаризация.

Итак, все это Vorarbeit, за исключением конечного синтеза? Ни в коей мере. На самом деле в такой работе, если она проводится хорошо, происходит вызревание исторического знания как такового. Возникновение исторического видения не есть процесс, следующий сразу же за критической переработкой сырого материала, он совершается непосредственно в ходе рабочих раскопок; наука реализуется в деятельности индивидуума не только путем синтеза, но и путем анализа. Никакой подлинно исторический анализ невозможен без постоянного прояснения смысла. Чтобы начать анализ, в уме уже должен присутствовать синтез. Концепция упорядоченных связей необходима уже на самой начальной стадии рытья или вырубки.

Вот здесь-то и виден недуг. Нередко подступают к материалу, тогда как сам вопрос должным образом еще не поставлен. Раскапывают материал, на который нет спроса. Горы критически рассмотренных данных, в ожидании дальнейшего применения, переполняют закрома науки. Публикуются источники, которые суть не источники, а затхлые лужи. Однако недуг это распространяется не только на указанные публикации, но и на монографии, посвященные анализу исторического материала. Бедные школяры выискивают тему, дабы оттачивать на ней зубы своего интеллекта, и школа швыряет им очередной кусок материала.

Даже наилучшее, исчерпывающее предание само по себе аморфно и немо. Оно откликается в виде истории только в ответ на поставленные вопросы. Но уж никак не будет вопросом подступать к нему с желанием вообще знать «wie es eigentlich gewesen?» [«как это было на самом деле?»]. Эта столь знаменитая фраза Ранке, — неверно понятая и неверно употребляемая, так как, будучи вырвана из контекста, в каком Учитель произнес ее между делом, она была воспринята как нарочито брошенное adagium [присловье], — приобрела программное звучание, которое

223

временами грозит низвести ее до ложного призыва к бесплодному историческому исследованию14*. При вопросе «wie es eigentlich gewesen?» невольно представляешь себе некоего субъекта, который, уставившись на осколки вазы, спрашивает себя, как же она выглядела на самом деле. Но подобное составление из кусочков как наглядный образ деятельности историка пригодно, только если учитывать следующее. Для человека, занятого такими кусочками, даже если они и перемешаны с какими-либо другими, «это» в вопросе «как это выглядело?» уже определено конкретным образом вазы. Точно так же и «es» в «wie es eigentlich gewesen?», коль скоро оно имеет значение, должно быть уже определено представлением о некоем историческом и логическом единстве, которое пытаются очертить более точно. Такое единство никогда не бывает заключено в произвольно выхваченном куске самой ушедшей реальности. Творческий ум ученого выбирает из предания определенные элементы, из которых формирует картину исторических взаимосвязей, не существовавшую в том прошлом, каким оно переживало само себя.

Именно здесь и заключена опасность неудовлетворительного формулирования вопросов. Исследователи очертя голову набрасываются на материал, спешат переработать его, хорошенько не зная, чего же, собственно, они ищут. Отправным пунктом здравого исторического исследования всегда должно быть стремление хорошо узнать нечто вполне определенное, независимо от того, выражается ли это стремление в форме желания достичь строгого интеллектуального понимания — или же в потребности духовного контакта с той или иной минувшей действительностью. Где не прозвучал четкий вопрос, никакое знание не прозвучит четким ответом. Где вопрос расплывчат, и ответ будет таким же расплывчатым.

Недуг таится в неопределенности вопроса, а не в чрезмерно специальном характере предмета как такового. Нескончаемый поток громоздких исследований, предстающий нашему взору, неинтересных и нечитаемых, нередко вызывает желание разразиться негодующей диатрибой относительно границ того, о чем стоит нам знать. Однако же не что иное, как ощущение собственного бессилия в стремлении овладеть всем миром истории, является причиной нашего гнева. Границы пролегают вовсе не в самом материале, а в том способе, каким он используется.

Ограниченный какой-либо весьма узкой темой, историк, работающий совместно с коллегами, которых эта тема живо затрагивает, создает в науке некую замкнутую группу, объединенную одним общим культом. За пределами этой небольшой группы данный предмет если и представляет собою научный вопрос, то весьма незначительный. Однако по мере разработки этого незначительного вопроса границы его научной значимости расширяются, захватывая все больший круг ученых, заин-

Хёйзинга Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры. / Пер., сост. и Х 35 вступ. ст. Д.В. Сильвестрова; Коммент. Д. Э. Харитоновича -М.: Прогресс - Традиция, 1997. - 416 с.