11 ницше / Проблема сверхчеловека у Владимира Соловьева и Фридриха Ницше

Проблема сверхчеловека у Владимира Соловьева и Фридриха Ницше

 Если на Западе главную роль в интерпретации философии Ницше играли такие понятия как «воля к власти», «нигилизм» и «переоценка ценностей», то в России первостепенное внимание было уделено идее сверхчеловека, получившей религиозно-метафизическую окраску. Понятие «сверхчеловек» оказалось «ключом» к пониманию творчества Ницше. Размышления Владимира Соловьева о сверхчеловеке стали своеобразным «открытием темы», «итогом и залогом» последующего отечественного ницшеведения.

Несмотря на то, что формально подавляющее число публикаций, посвященных Ницше, носило полемический характер по отношению к идеям немецкого философа, работы по проблеме сверхчеловека составили самостоятельный пласт в интеллектуальной истории России того времени. Нередко образ, созданный Ницше, служил лишь маской, под которой скрывались оригинальные черты своеобразной концепции того или иного автора.

Начиная с 1899—1901 годов стремительно разрасталась полемика вокруг понятия «Üebermensch». Автор исследования ««Сверхчеловек» Ницше» Сергей Знаменский выделил две концепции сверхчеловека, наиболее часто рассматриваемые в отечественной литературе тех лет: биологическую теорию «homo supersapiens», исходящую из дарвиновского учения об эволюции; и культурно-историческую, по которой сверхчеловек — «homo sapiens perfectus» — совершеннейший человеческий тип. Религиозно-метафизические, антропологические, культурологические трактовки «сверхчеловеческого» на рубеже XIX-XX столетий соседствовали как с естественнонаучными и морально-этическими «сверхчеловеческими проектами», так и с социально-историческими интерпретациями. Если же обратиться к современным исследованиям данного вопроса, то наиболее плодотворной представляется классификация, предложенная Марией Кореневой: «сверхчеловек понимался как воплощение «биологического индивидуума», и в этом смысле Ницше представлялся прямым преемником идей Феогнида; антропологическая интерпретация: сверхчеловек отождествлялся с человекобогом, был знаком религиозного обновления личности; и метафизическое понимание идеи сверхчеловека, который трактовался как принцип, слово, художественный образ».

Столь широкий разброс отечественных интерпретаций был обусловлен, прежде всего, мировоззренческими различиями самих критиков. Однако немаловажным обстоятельством стало и то, что Ницше, никогда не выходивший за рамки поэтической символики и знаковой образности, не оставил четкого описания того, что реально представляет собой сверхчеловек.

«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя — а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверю, чем превзойти человека?

Что такое обезьяна для человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором…

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!

Сверхчеловек есть смысл земли. Пусть же воля ваша говорит: «Да будет сверхчеловек смыслом земли!»

Я заклинаю вас, мои братья, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Это отравители, все равно, знают они это или нет.

Они презирают жизнь, умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля; пусть погибнут они!».

Отсутствие систематической характеристики понятия «Üebermensch», дало повод Евгению Трубецкому назвать ницшевскую концепцию сверхчеловека «сводом всех внутренних противоречий учения Ницше вообще».

«Некогда говорили: «бог», когда смотрели на дальние моря; но теперь учил я вас говорить: «сверхчеловек».

Бог есть предположение, но я хочу, чтобы оно простиралось не дальше, чем ваша созидающая воля.

Могли бы вы сотворить бога? — Так молчите о всяких богах! Но вы, несомненно, могли бы сотворить сверхчеловека.

Быть может, не вы сами, братья мои! Но вы могли бы пересоздать себя в отцов и предков сверхчеловека, — и пусть это будет вашим лучшим творением!».

Российские читатели Ницше искали прототипа сверхчеловека среди греческих героев, на страницах скандинавских саг и германских легенд. Преобладали два подхода к истолкованию образа сверхчеловека: «филологический» и «археологический». «Филологический» исходил из этимологии и словесной формы термина Üebermensch; «Археологический» складывался из исторических сведений об основателе религии зороастризма, герое иранской мифологии — Заратуштре (Зороастр (греч.), Зардушт (среднеиран.)), ставшим прототипом ницшевского пророка Заратустры, главного героя сочинения «Так говорил Заратустра», в уста которого Ницше вложил проповедь сверхчеловека. Заратустра представал провозвестником сверхчеловека, началом не столько порождающим сверхчеловека, сколько помогающим его рождению. Заратустра был призван создать условия, в которых человек преодолевает себя и оказывается преодолен: «Здесь в каждом мгновении преодолевается человек, понятие «сверхчеловека» становится здесь высшей реальностью, — в бесконечной дали лежит здесь все, что до сих пор называлось великим в человеке, лежит ниже его. О халкионическом начале, о легких ногах, о совмещении злобы и легкомыслия и обо всем, что вообще типично для типа Заратустры, никогда еще никто не мечтал как о существенном элементе величия. Заратустра именно в этой шири пространства, в этой доступности противоречиям чувствует себя наивысшим проявлением всего сущего…».Что же касается самого понятия Übermensch, то большинство отечественных исследователей полагало, что этот термин Üebermensch Ницше заимствовал из«Фауста» Гете, но если Гете произнес это слово иронически и вскользь, то Ницше вложил в него самостоятельное содержание.

Вопрос о соотношении автора, героя и прототипа героя знаменитой книги Ницше и по сей день остается одним из самых дискутируемых. Если относительно того, что Заратустра — это сам Ницше, практически никто не сомневается (и по собственному замыслу Ницше сомневаться не должен), то к единодушию относительно степени близости образа древнеиранского пророка и ницшевского героя, а, следовательно, и относительно русской транскрипции имени Zarathustra отечественные ницшеведы так и не пришли. Традиционно, «само собой разумеющимся» образом, мы произносим имя героя Ницше как «Заратустра», однако, если принять его прототипом древнего иранского пророка, то имя героя Ницше должно звучать для русского читателя как «Заратуштра». Современный переводчик Ницше Вадим Бакусев, проведя специальное исследование ««Заратустра» или «Заратуштра»? автор, герой и его прототип в «Also sprach Zarathustra» Ф. Ницше», пришел к выводу, что древнеиранский пророк Заратуштра носил для Ницше символический смысл и был нужен философу, прежде всего, для того, чтобы отменить свое учение о метафизической укорененности морали своим же учением о вечном возвращении: «Вроде бы основатель христианства и мог бы им [героем Ницше — Ю.С.] быть, и не хуже иранского пророка: пусть даже исторически не он был «учредителем» идеи добра и зла, но ведь и религия, которую так хотел победить Ницше и которая в его глазах была основой европейской цивилизации, — отнюдь не зороастризм, а именно христианство. Как было бы славно (с точки зрения Ницше), если бы христианство — конечно, устами автора, — ниспроверг сам его основатель! Я думаю, Иисус и не мог стать альтернативным Заратуштре героем Ницше именно по той причине, что у него нельзя было найти прототипа учения о вечном возвращении. Но в душе Ницше хотел Иисуса — поэтому его явный герой во многом пародирует тайного».

Тот факт, что на рубеже XIX-XX веков проблема сверхчеловека оказалась одной из самых обсуждаемых в России, явился не только следствием бума популярности произведений Ницше, но и был обусловлен творчеством Владимира Соловьева. Религиозный пафос философии Соловьева подготовил отечественных читателей к заинтересованному вниманию и конечному принятию именно «сверхчеловеческого» аспекта ницшеанской мысли.

В ортодоксально-религиозной среде и представителями старшего поколения философов-идеалистов сверхчеловек Ницше был воспринят как воплощение злого начала, как существо, которое стоит вне всякого нравственного порядка, действует на основании собственных инстинктов, в соответствии с основным своим влечением — «жаждой власти», и при этом не щадит ни себя, ни своих ближних. Автор «Богословского вестника» называл ницшевского сверхчеловека «отрицателем и противником как личной нравственности, заключающейся в укрощении влечений низшей природы, так и деятельности, основанной на любви и самоотвержении в интересах своих ближних». Таким образом, в ряде сочинений грядущий Üebermensch Ницше превращался в Niedermensch'a (Сергей Левитский), — который был приравнен к образу воплощенного зла: сатана по иудейским и христианским канонам, Ариман у персов, Шива в индуизме. Среди комплекса идей, как правило, относимых в девяностых годах XIX столетия к «дурным сторонам ницшеанства» (формулировка Владимира Соловьева), были: имморализм (следствие взгляда на добро и зло как относительные категории), презрение к слабому и больному человечеству, «языческий взгляд на красоту», упоение властью.

Ощущение угрозы ценностям «старой» декартово-кантовой парадигмы культуры, знамением которой стало появление на рубеже XIX-XX веков нового идеала — сверхчеловека Ницше, разделяли многие современники. Внимание Льва Толстого к творчеству Ницше было вызвано именно идеей сверхчеловека. Одно из первых упоминаний Толстым имени немецкого философа относится к 1898 году. Рассматривая сверхчеловека как, в сущности, старый идеал Нерона, Стеньки Разина, Чингисхана и Наполеона, писатель видел в нем характерную для своего времени и гневно осуждаемую им попытку замещения принципа нравственности принципом красоты. Отождествляя поклонение красоте с принципом наслаждения, Толстой воспринял философию Ницше как симптом «приближающегося краха той цивилизации, в которой мы живем, такого же, каково было падение египетской, вавилонской греческой, римской цивилизаций».

Легендарный библиотекарь Румянцевского музея философ-космист Николай Федоров посвятил Ницше почти треть своих сочинений. Его литературное наследие содержит детально проработанную позицию категорического отвержения ницшеанского идеала сверхчеловека, которого он не именовал иначе как «сатанинским пороком» или «антихристом». Многогранное творчество Ницше Федоров рассматривал сквозь призму собственного утопического проекта. Высшую цель — «общее дело» всего человечества, русский философ видел в избавлении людей от порабощения слепыми силами природы, победе над смертью и воскрешении предков («отцов»), посредством «регуляции природы» с помощью достижений науки и техники. Главным противником своего плана Федоров считал историческое христианство, с его отвлеченным догматизмом, приводящим к лицемерию и разрыву между действительностью и жизнью, а также с его идеей индивидуального спасения, противоположной делу всеобщего спасения. Творчество Ницше, ратующего, по убеждению Федорова, за истребление всего слабого, для выработки нового типа «сверхчеловека», тоже несло угрозу его учению. Концепция сверхчеловека отождествлялась Федоровым с проповедью эгоизма и нравственной распущенностью: «Эпигонам философии, ницшеанцам, верным девизу «знай только себя!» или, самое большее, «знай только живущих», даже не приходит мысль, что мощь (Macht) людей может быть употреблена на возвращение жизни нашим умершим отцам». Особенно сильное раздражение вызывала у русского утописта та часть учения Ницше, где речь шла о задаче формирования высшей генерации людей. Но в то же самое время Федоров усматривал в самом стремлении к сверхчеловеческому потенциальную добродетель. Абсолютным благом, даже «супраморализмом» (термин самого Николая Федорова) мечта о сверхчеловеке может стать лишь тогда, когда она будет состоять в исполнении «естественного долга» человеческого сообщества: в обращении слепой, неразумной силы природы, стихийно рождающей и умерщвляющей, в управляемую разумом: «Если бы Ницше под добром уразумел бы всеобщее воскрешение, то он понял бы, что оно хотя и не сверхъестественного происхождения, но, тем не менее, имеет ценность безусловную. Жизнь есть добро; смерть есть зло. Возвращение живущими жизни всем умершим для жизни бессмертной есть добро без зла. Сознание того, что всякое следующее поглощает предыдущее, создает для последующего категорический императив возвратить поглощенное». Несмотря на резкое отвержение русским философом взглядов Ницше и принципиальное расхождение их конечных устремлений, важно заметить, что сочинения этих столь несхожих мыслителей пронизывает единый пафос веры в возможность безграничного совершенствования человечества (вплоть до достижения, через реальную трудовую деятельность, бессмертия — у Федорова; и создания нового, более высокого типа человека и человеческой культуры — у Ницше).

Если представители академической науки и религиозные писатели на исходе XIX столетия в ужасе отпрянули от ницшевского сверхчеловека, усмотрев в нем порок сатанинского происхождения, воплощенную идею зла, а, порой, и самого антихриста, то молодое поколение философов-идеалистов, деятелей русского религиозного ренессанса, напротив, приветствовало ницшевский образ не как антропологический тип, а как нравственный идеал, как символ грядущего религиозного обновления культуры, как мистическую индивидуальность, символизирующую собой жизненную и творческую мощь — цель и суть человеческого созидания. Учение Ницше оказалось средством раскрепощения личности, помогавшим человеку стать самим собой в античном смысле этого слова, решить кто он, и каково его место в мире. Более того, идея сверхчеловека Ницше сыграла существенную роль в обращении новой формации идеалистов к религиозным основам культуры. Русские философы-неоидеалисты увидели в философии Ницше «миросозерцание, основанное на вере в абсолютные ценности духа и в необходимость борьбы за них». Общее настроение тех лет точно передал Дмитрий Мережковский: «Сверхчеловек — это последняя точка, самая острая вершина великого горного кряжа европейской философии, с ее вековыми корнями возмутившейся, уединенной и обособленной личности. Дальше некуда идти: обрыв и бездна, падение или полет: путь сверхчеловеческий — религия».

Николай Бердяев, создатель нового, проникнутого экстатическим восторгом творчества, направления в отечественной религиозной философии, видел в сверхчеловеке образ духовного совершенства познания и красоты. Ницшеанство, распространившееся в начале XX века в художественной среде, с его призывами к «эстетическому освобождению», поискам «нового религиозного сознания» и «духовного раскрепощения», приветствовало в сверхчеловеке Ницше символ воспеваемой культуры будущего. Черты образа ницшевского сверхчеловека было принято соотносить с переживаниями художника, вынашивающего в душе и созидающего в словах, звуках или красках произведение искусства. Русские поэты-декаденты Федор Сологуб, Зинаида Гиппиус, Николай Минский видели грядущего сверхчеловека прекрасным, свободным существом, демоническим воплощением языческой красоты. В стихотворениях декадентов часто присутствовали демонические мотивы:

О, мудрый Соблазнитель,

Злой дух, ужели ты —

Непонятый Учитель

Великой красоты?

(«Гризельда», Зинаида Гиппиус)

— писала Зинаида Гиппиус.

Другой ницшеанец, поэт-символист Андрей Белый, ценивший немецкого философа, прежде всего как художника, наиболее полно раскрывшего преимущества «телеологического символизма», в очерке, посвященном творчеству Ницше, утверждал: «Сомнительно видеть в биологической личности сверхчеловека; еще сомнительнее, чтобы это была коллективная личность человечества. Скорее это — принцип, слово, логос или норма развития, разрисованная всеми яркими атрибутами личности. Это — икона Ницше. Учение Ницше о личности — ни теория, ни психология; еще менее это — эстетика или наука. Всего более это — мораль, объяснимая в свете теории ценностей — теории символизма».

Яркие и смелые идеи Ницше дали мощный импульс к появлению многочисленной русскоязычной литературы о сверхчеловеческом начале. «Сверхчеловек» и «сверхчеловечество», «богочеловек» и «богочеловечество», «человекобог», «человек Христа» и «соборное человечество», «совершенный человек», «высший человек», «грядущий человек», «последний человек» и т.д., — перечень героев страниц литературно-философских журналов тех лет богат на символические имена для главной проблемы эпохи Серебряного века — поиска путей к религиозному обновлению личности и культуры. Парадоксально, но во многом именно благодаря увлечению философскими проповедями Соловьева ницшевская идея сверхчеловека сыграла существенную роль в обращении новой формации идеалистов к религиозным основам культуры. Широкий спектр российских концепций сверхчеловека, помимо влияния соловьевской мысли, был обусловлен рядом причин.

Прежде всего, в своеобразии осмысления россиянами этой проблемы выразился дух времени. Каждое культурное движение существует в контексте объективно заданных историей оппозиций. Российская мысль на заре XX века билась над разрешением в принципе неразрешимой антиномии иерархизма, признания иерархического начала в культуре, — и стихийности, понимания культуры как жизни, стихии. Феномен русского религиозного ренессанса вырос из стремления избавиться от двойственности сознания: преодолеть разорванность высокой культуры и повседневности; вернуть отчужденным ценностям духа утраченный за века истории живой смысл; заново пережить и тем самым возродить культуру, давлеющую тяжестью мертвых авторитетов над человеком.

Религиозные персонализм, экзистенциализм и антропологизм традиционно составляли ядро отечественного типа философствования, в центре внимания которого неизменно оставалась проблема смерти и воскресения. Именно эта специфика русской философской мысли нашла свое выражение в рассуждениях о сверхчеловеке писателей Серебряного века.

Наконец, существенно, что оригинальные концепции сверхчеловека, сложившиеся в русском религиозном ренессансе начала XX века, строились зачастую не прямо на ницшевском образе, а раскрывали и варьировали то семантическое значение, которое было заложено в самой форме русского слова. В русском «сверх», в отличие от немецкого über, заключена, прежде всего, качественная оценка: «сверх» – это высшая ступень качества, потому неслучайно в сознании русских интеллектуалов путь к сверхчеловеку мыслился как «возвышение», «улучшение» человеческого типа, независимо от того, будет ли это «возвышение» идти в плоскости биологической или духовной. Понятие «сверхчеловек» трансформировалось в идею совершенствования человека. Для чуткого филолога Ницше слово Übermensch, по значению префикса über – «за пределом», означало, главным образом, нечто находящееся за пределом понятия «человек», «человека преодоленного».

Существенно, что наряду с теми российскими критиками Ницше, которые познакомились с его трудами на языке оригинала (Владимир Соловьев, Вячеслав Иванов, Дмитрий Мережковский), были и те, кто читал произведения философа во французских и русских переводах (нередко и по смыслу, и эмоционально отклонявшихся от первоначального варианта). В связи с этим появилась проблема стандартизации терминологии. Примечательно, что начатая несколько лет назад Институтом философии РАН и издательством «Культурная революция» работа над изданием полного собрания сочинений Ницше, столкнулась с той же проблемой столетней давности — стандартизацией перевода терминов немецкого философа на русский язык. Речь идет не только об отдельных понятиях и образах, но и о смысловых блоках, переводе названий книг Ницше. Подобные сложности и смысловые искажения описаны в работе известной американской исследовательницы творчества Ницше Бернис Розенталь. Например, проблема выбора термина «superman» или «overman» для немецкого Übermensch в англоязычной литературе так и осталась открытой: каждый автор вправе воспользоваться подходящим на его вкус переводом.

Концепция сверхчеловека Ницше и учение о богочеловечестве Соловьева, содержащие в сжатом виде центральные идеи построений философов, занимают существенное место в их наследии.

В чем же заключается суть противоположности подходов Ницше и Соловьева к проблеме сверхчеловека?

Где следует искать исток принципиальной разнородности интуиций двух философов?

Возможен ли синтез их концепций?

С темой сверхчеловека в творчестве и Соловьева, и Ницше была неразрывно связана проблема жизни и бессмертия. Соловьев (вслед за Николаем Федоровым) видел главную задачу философии в подготовке человечества к реализации его конечной цели — победе над смертью. Ницше, напротив, категорически отрицал саму идею личного спасения, считая ее великой ложью христианства: «... из Евангелия вышло самое презренное из всех неисполнимых обещаний, — бесстыдное учение о личном бессмертии». Ницше попытался решить проблему принципиально иначе: «Теперь я расскажу историю Заратустры. Основная концепция этого произведения, мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута…». В своем учении о вечном возвращении Ницше заглянул по ту сторону смерти, поставив проблему смысла существования перед человеческим родом, осознавшим свою вечность в кольце рождений и смертей. Соловьев видел цель человечества в преодолении смерти, Ницше — в преодолении вечности.

Особое переживание проблемы смерти и бессмертия — результат личного опыта, как для Ницше, так и для Соловьева. Оба философа на протяжении своих недолгих жизней не единожды оказывались перед лицом собственной гибели в результате тяжелых болезней. Оба несли груз неразделенной любви. Одним из самых сильных потрясений для каждого из них стала кончина отца (единственная выпавшая на их долю, но оставившая глубокий след в душе, потеря близкого человека). Несмотря на то, что Ницше пережил трагедию утраты в детстве, а Соловьев, будучи уже сложившимся молодым человеком, эти трагические события существенно определили систему ценностей философских учений каждого из них. Существенно, однако, что потрясения, вызванные жизненными кризисами и тяжелым экзистенциальным опытом, привели Ницше и Соловьева к диаметрально противоположным выводам.

Соловьев проникся страстной верой в реальность личного воскресения и необходимость сознательных усилий всего человечества для его скорейшего приближения. Мысли об умерших доминировали в его творчестве в последнее десятилетие жизни.

Лишь только тень живых, мелькнувши, исчезает,

Тень мертвых уж близка,

И радость горькая им снова отвечает

И сладкая тоска.

Что ж он пророчит мне, настойчивый и властный

Призыв родных теней?

Расцвет ли новых сил, торжественный и ясный,

Конец ли смертных дней?

Но чтоб ни значил он, привет ваш замогильный,

С ним сердце бьется в лад,

Оно за вами, к вам, и по дороге пыльной

Мне не идти назад.

(Владимир Соловьев)

Кончина отца и собственная борьба со смертью в 1883 году, дали Соловьеву мощный импульс к новому пробуждению мысли, к осознанию того, что в жизни есть глубокое неблагополучие, которое нельзя обойти, но нужно преодолеть.

Ницше, напротив, открыл в себе страшное знание о неизбежности вечного возвращения боли и мучений жизни, от которых нет спасения ни в Боге, ни в человеческих идеалах. Главной проблемой позднего творчества Ницше становится переживание бесконечности, вечности: «Все идет, все возвращается, вечно вращается колесо бытия. Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия.

Все погибает, все вновь складывается, вечно строится тот же дом бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует, вечно остается верным себе кольцо бытия.

В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого Здесь шаром катится Там. Центр повсюду. Кривая — путь вечности». Не случайным является то обстоятельство, что в своем зрелом творчестве Ницше пришел к мистическому учению о вечном повторении одного и того же в мире — очевидно, что болезнь стала для него важнейшим экзистенциальным источником знания: «Несколько раз спасенный от смерти у самого ее порога и преследуемый страшными страданиями — так я живу изо дня в день; каждый день имеет свою историю болезни».

По сути оба мыслителя подошли к одному выводу с разных сторон: богочеловеку Соловьева, на пути к воскресению, необходимо достичь совершенства; сверхчеловек Ницше обречен на вечное возвращение, поэтому должен стремиться к совершенству. Богочеловеческий идеал Соловьева, равно как и идеал сверхчеловека Ницше, основывался на признании безусловной ценности человеческой индивидуальности, необходимости возвышения и облагораживания личности, достижении возможно полного совершенства человеческого типа и человеческой культуры.

Подобно тому, как все жизненные силы, по Ницше, должны быть сконцентрированы на процессе восходящего формирования собственной личности (увеличении жизненной, творческой силы в индивидууме), усилия людей, по Соловьеву, должны быть направлены на восхождение к богочеловечеству, ради воскрешения всего смертного человечества.

Поскольку для Соловьева очевидно, что бессмертие несовместимо с повседневной пустотой жизни в нынешней ее форме, то воскресение может быть доступно лишь преображенному человечеству, достигшему абсолютной жизни в единстве Истины, Добра и Красоты. «…Для пустой и безнравственной невольной и бессознательной жизни — для такой жизни смерть не только неизбежна, но и крайне желательна: можно ли без ужасающей тоски даже представить себе бесконечно продолжающееся существование какой-нибудь светской дамы, или какого-нибудь спортсмена, или карточного игрока? Несовместимость бессмертия с таким существованием ясна с первого взгляда».В бессмертии нуждается лишь абсолютное, самодавлеющее содержание человеческой индивидуальности.

Учение Ницше о сверхчеловеке сформировалось под влиянием идеи вечного возвращения, из принятия истины о бесконечности повторения всего данного ныне и бывшего прежде. Ницше вынес из внутреннего мистического опыта и положил в основание бытия закон кольца, вечно приводящего все существующее в то положение, в каком оно было когда-то и в каком оно будет при следующем обороте колеса бесконечности. Сама жизнь мира заключается ни в чем ином, как постоянном вечном возвращении всех вещей к тому состоянию, в котором они находились ранее.

«О, Заратустра, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются, и мы сами вместе с ними, и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

Ты учишь, что существует великий год становления, чудовищно великий год; он должен, подобно песочным часам, вечно сызнова переворачиваться, чтобы снова течь и истекать, —

— так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и малом, — так что и мы сами в каждый великий год похожи на себя, в большом и малом.