Глава 1. Основные понятия и исследовательские

ИНСТРУМЕНТЫ ЭСТЕТИКИ РАННЕГО М. М. БАХТИНА

Подробный анализ трех работ 1920-х годов – АГ, ПСМФ, ПТД, – где нашли отражение эстетические взгляды Бахтина этого периода его творческой биографии, будет нами представлен во второй главе. Мы увидим, что концептуальные градации данных работ обусловлены различиями между совершенно равноправными подходами, различиями в углах зрения на одни и те же проблемы. Там же мы покажем, что в бахтинских эстетических теориях, если использовать терминологию Л. А. Гоготишвили [Гоготишвили 2002: 98-132], можно выделить некие инварианты, образующие ту внутреннюю структуру, отдельными проявлениями которой и будут эстетические теории трех бахтинских работ. Этими инвариантами, как мы увидим, является мировоззрение, условно названное нами эго-персонализмом и отношение автора к лирическому герою как к своей наиболее полной художественной объективации. Как предпосылка для постижения сути бахтинской эстетики этого периода, настоящая глава будет, в основном, посвящена причинам появления в мировосприятии Бахтина данных инвариантов и их подробному рассмотрению. Кроме того, здесь же будет, во-первых, обозначена та причина, по которой Бахтин от этико-онтологических проблем перешел к проблемам эстетическим, во-вторых, показано, что свойства, которыми Бахтин характеризует произведения Достоевского и их героев, тождественны, соответственно, свойствам лирики и лирического героя, и, в-третьих, ввиду большой значимости, для анализа бахтинской работы ПТД, проанализировано такое понятие бахтинской лингвистики, вернее металингвистики, как «двуголосое слово». Таким образом, первая глава является как бы вводной для анализа собственно эстетических теорий раннего Бахтина, которым будет посвящена глава вторая.

1.1. Онтология «эго-персонализма». От феноменологии «поступка» к

феноменологии «эстетического бытия»

В настоящем параграфе будет осуществлен анализ текста «К философии поступка» (ФП) – первой и главной этико-онтологической работы Бахтина. Как пишет Н. К. Бонецкая, «"К философии поступка" …является ключевым для понимания «специализации» бахтинского творчества» [Бонецкая 1994: 18]. Аналогичной позиции придерживается Т. В. Щитцова: «Трактат этот действительно ключевой для понимания бахтинского творчества» [Щитцова 2002: 12].

Такие исследователи, как В. В. Бабич [Бабич 1995: 20], Н. К. Бонецкая [Бонецкая 1996: 18-19], Е. А. Богатырева [Богатырева 1996: 33], утверждают, что в ФП Бахтин предстает в качестве «волюнтариста» и «субъективиста». В. Л. Махлин [Махлин 1995: 146], Ц.Тодоров [Тодоров 2003: 257], Т. В. Щитцова [Щитцова 2002: 89], напротив, пишут об антисубъективистском пафосе ФП. Мы присоединяемся к тем исследователям, кто видят ключ к бахтинской «философии поступка» в волевом начале субъекта.

1.1.1. Мир поступка. «Эго-персонализм» как онтология.

В своей первой опубликованной статье «Искусство и ответственность», которую В. Л. Махлин назвал «искусством ответственности» [Махлин 1992а: 18], двадцатичетырехлетний Бахтин писал: «Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности» [ИО, 8]. Однако подробный анализ понятия «единство моей ответственности» мы находим не в этой статье, а в следующей работе Бахтина – «К философии поступка» (ФП).

По замыслу молодого философа данная работа должна была стать интроспективным описанием так называемого «долженствующе поступающего сознания», т.е. феноменологией моральных действий личности («поступков») данной с позиции самой личности. По мнению Бахтина основой нравственных актов является осознание личностью уникальности своего пространственного положения в мире и временая необратимость ее действий. Именно эти два качества, с точки зрения мыслителя, призваны послужить причиной того, что у личности появится чувство «единства своей ответственности», которое превращает личность в этического субъекта. Бахтин предполагает, что из осознания субъектом своего предстоящего действия как действия «единственного» автоматически следует нравственный характер последнего. Однако логический объем необратимых действий шире логического объема действий долженствующих – первый включает последний как свою часть, – а значит, не все необратимые действия есть действия долженствующие.

Поэтому, на наш взгляд, в трактате ФП Бахтиным представлена не феноменология действий долженствующих, но феноменология действий, хотя и уникальных, единственных, однако всего лишь – необратимых. Это обусловлено тем, что Бахтин, признавая за долженствующими действиями статус свободно избранных и необратимо уникальных (в его терминологии – «единственных»), не дает критерия, по которому личность из предстоящих ей действий обязана выбрать действия именно моральные. Бахтин, анализируя отношение долженствования концентрирует все свое внимание только на одной стороне этого отношения – на личности, принимающей на себя груз ответственности за предстоящее действие, но совершенно не обращает внимание на другую сторону этого отношения – на то перед кем, или перед чем личность держит ответ. Он априори предполагает, что человек отвечает только за выбор или не-выбор исключительно нравственного начала, но не за выбор между добром и злом.

Житейское объяснение именно такого понимания «долженствования», на наш взгляд, можно найти, если вспомнить ту обстановку, в которой происходило первичное изложение, а значит, и обретение, Бахтиным своей «нравственной философии». Как известно (и об этом упоминает как сам Бахтин в своих беседах с В. Д. Дувакиным, так и М. В. Юдина) молодой философ «излагал [М. В. Юдиной и Л. В. Пумпянскому – А. К.] даже, ну, начатки своей… нравственной философии, сидя на берегах озера так в верстах… должно быть, километрах в десяти от Невеля. И даже это озеро мы называли озером нравственной реальности» [М. М. Бахтин: Беседы с Дувакиным 2002: 269]. Поскольку же, в окрестностях Невеля, отмечает Бахтин, «озера и окрестности совершенно чудесные» [там же], то ни о каком выборе между добром и злом у молодых людей, по видимому, и мыслей не было (об «озере безнравственной реальности» ни Бахтин, ни Юдина не упоминают), и максимум, что было доступно их эмоциональному состоянию – «смотреть – не смотреть» («выбор – не-выбор») на эту чудесную озерную данность. Более того, даже «выбор – не-выбор» добра Бахтин ничем не обуславливает.

Итак, феноменология, представленная в ФП есть феноменология необратимо-необязательных действий.

Для ответа на вопрос какова же «философская» причина такого понимания Бахтиным «долженствования», и почему им в ФП не были представлены критерии выбора личностью моральных действий, мы должны ответить на другой: что является онтологической основой бахтинского мира? Ответ необходимо должен присутствовать в самом тексте ФП, так как, по свидетельству самого Бахтина, ФП есть не только «феноменология долженствования», но и попытка создания так называемой «первой философии» – онтологии [ФП, 16 и 31], т.е. философской дисциплины, ставящей себе целью постиже­ние истинно-сущего мира.

Относя текст ФП прежде всего к первой части предполагаемой всеобъемлющей философской системы, в которой будут присутствовать и онтология, и этика, и эстетика, и политика, и религия, Бахтин пишет: «Первая часть нашего исследования будет посвящена рассмотрению именно основных моментов архитектоники действительного мира, не мыслимого, а переживаемого. Следующая будет посвящена эстетическому деянию как поступку, не из­нутри его продукта, а с точки зрения автора как ответственно прича­стного – этике художественного творчества. Третья – этике политики, и последняя – религии» [ФП, 52]. Уже из этого можно заключить об антропологическом характере всей философии Бахтина, т.е. о том, что именно человек должен стоять в центре бахтинского мира. «Нравственная философия» М. М. Бахтина, – пишет Н. К. Бонецкая, – «философская антропология», [Бонецкая 1991: 51]. Но в каком виде предстает перед Бахтиным этот «мир человеческий»?

Мир, бытие для Бахтина есть, прежде всего, мир событий, «событий-бытия»: «Все дано мне как момент события, в котором я участен» [ФП, 35]. Поэтому, естественно, что изначальным феноменом «первой философии», феноменом, метафизическую основу которого мы стараемся найти, является «бытие как событие». Наша оценка совпадает с оценкой, которую бахтинскому «событию» дает Т. В. Щитцова: «Именно событие является… первоначальным феноменом бахтинской философской программы» [Щитцова 2002: 15]. Изначальную феноменологичность «события бытия» отмечает и А. В. Еремеев [Еремеев 1992: 25]. Каков же ключ, который позволит проник­нуть вглубь этого «события-бытия»?

Обращаясь к тексту, находим, что сущность события, по мнению Бахтина, открывается чело­веку только в поступке, который человек осуществляет в этом бытии. То­лько «бытие-событие, как его знает ответственный поступок, не мир, создаваемый поступком, а тот, в котором он ответственно себя осоз­нает и свершается» [ФП, 35], являет человеку свое истинное лицо. Но если только изнутри поступка может открыться истинно-сущее мира, то, следовательно, только со стороны человека как поступающего возможен доступ к этой онтологии, ибо кто, как не человек – главное действующее лицо, инициатор поступка? Но чт.е. «поступок»?

Из вышеприведенной цитаты видно, что поступок – ответственное деяние личности, т.е. долженствующее действие человека, и значит, в основе поступка лежит понятие долга, или, в терминах бахтинской философии, – категория «долженствования»: «Долженствование есть своеоб­разная категория поступления-поступка» [ФП, 14]. Можно сказать, что долженствование является чем-то вроде формальной причины поступка, которая облекает действие личности в этическую форму. Бахтин далее уточ­няет это понятие и подчеркивает такие неотъемлемые качества поступка, как его «неслучайность», «обязательность», «незамени­мость», его категоричность для поступающего. «1) Поступок должен быть абсолютно не случаен, 2) долженствование действительно абсолютно нудительно, категорично для меня» [ФП, 30].

Теперь, пытаясь найти у Бахтина причину, основание этих не­случайных долженствующих действий, обнаруживаем, что основа последних, по Бахтину, – в осознании человеком уникальной единственности своих поступков. Он пишет: «Долженствование есть именно категория индивидуального поступка, даже более, категория самой индивидуальности, единственнос­ти поступка, его незаменимости, незаместимости, единственной нудительности, его историчности» [ФП, 30].

Напомним: поступок есть не только долженствующее действие, но и метод постижения со­бытия-бытия, а, значит, можно предположить, что его единственность есть отражение единственности события. И действительно, в тексте мы находим следующее высказывание: «Только изнутри действительного поступка... есть подход к единому и единственному бытию» [ФП, 32]. Т.е. поступок, как метод создания образа бытия, адекватного самому бытию, должен обладать качествами, сходными с качествами бытия, в частности – с качеством единственности. Однако из другого места текста узнаем, что поступок – не только путь пости­жения события-бытия, но и то, что непосредственно входит, что, собственно, образует событие: «Истинно реален, причастен бытию-событию только этот акт в его целом, только он жив, ...он приобщен единст­венному единству свершающегося бытия» [ФП, 11]. Значит, единственность поступка – скорее, не отражение единственности бытия, но ее, единственности, причина (вернее, одна из причин).

Но существуют ли еще причины, от которых зависит и которые порождают событийную единствен­ность? И снова, проведя поиск в тексте, находим: «Категория переживания действительного мира-бытия – как события – есть категория единственности, переживать предмет – зна­чит иметь его как действительную единственность, но эта единствен­ность предмета и мира предполагает соотнесение с моею единственно­стью» [ФП, 44]. Так как здесь под переживанием допустимо подразу­мевать и поступок-действие, и поступок-мысль – поступок вообще, то правомерно утверждать, что единственность поступка имеет своими истоками единственности предмета и субъекта. Кроме того, если учесть что, по Бахтину, «единую единственность этого мира гарантирует действите­льности признание моей единственной причастности, моего не-алиби в нем» [ФП, 53], то становится очевидным, что акт осознания челове­ком себя в качестве уникальной личности и есть причина, порождающая единственность предмета, человеку в поступке противостоящего. Значит, и «уникальность поступка, – как пишет O. B. Русских, – зависит от того, насколько в нем проявляется уникальность индивида» [Русских 1995: 143].

Отсюда следует, что и «событие-бытия», и «поступок» как мо­ральное, долженствующее действие основываются на уникальности субъ­екта – на его единственности, как осознанном субъектом качестве, как продукте его самосознания. Бахтин так пишет об этом: «Долженствова­ние возможно там, где есть признания факта бытия единственной лично­сти изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю ответственность за свою единственность, за свое бы­тие» [ФП, 43]. Но, значит, именно личностная активность, утвержда­ющее начало в человеке есть то, что порождает и его самого в каче­стве ответственного участника в поступке, и окружающее че­ловека бытие, и значит, все событие в целом.

Все и вся в бахтинском мире укореняется актом саморефлекса, актом самоутверж­дения, актом самопризнанности. Но укореняется по-разному. Если саму себя активность утверждает именно как активность, то весь остальной мир, все остальное бытие признается исключительно как нечто пассив­ное. Действительно, читаем: мир, «как архитектони­ческое целое, расположен вокруг меня как единственного центра исхождения моего поступка: он находится мною, поскольку я исхожу из се­бя в моем поступке» [ФП, 54]. Подчеркнем: мир именно находится субъектом, а не находит последнего. Т.е. субъективная активность (как исхождение) опре­деляет мир в его пассивности (как нахождение), она первичнее последнего.

Но чья же это активность, как не активность именно субъекта? В чем суть саморефлекса личности, как не в творчестве-утверждении существования самое себя? Что есть исток всякой ответственности, как не сам человек? «Я – есмь – во всей эмоционально-волевой, поступочной полноте этого утверждения», – с пафосом заявляет философ [ФП, 41].

Как видим, последней, метафизической основой события-бытия и, шире – всего бахтинского мира поступка является человек, вернее, его всеутверждающее «Я». Все сущности, стороны, моменты мира, со­бытий, самого человека, отраженные в специфически бахтинских понятиях, укоренены в этом онтологическом фундаменте. «ФП – та самая работа, где в качестве онтологической категории обосновывается понятие "я", "я" занимает центральное положение в бытии – мир располагается не вокруг Бога или Солнца, но вокруг личности. Бахтин заявляет о себе как о принципиальном персоналисте» [Бонецкая 1996: 18 − 19].

Если все в бахтинском мире зависит от активности субъекта, то, следовательно, и законы бытия, и нормы морали не существуют до вольного «утверждения» их последним. В связи с этим В. В. Бибихин, комментируя последнюю цитату из ФП и как бы не веря в серьезность бахтинской мысли, пишет: «Кто это говорит? Может ли здесь не быть иронии?», и продолжает: «Потому что никак, ну никак нельзя сказать, что событие есть такая вещь, что субъект может устроить ее сам себе по собственному почину» [Бибихин 1991: 149]. «Бахтин, на уровне поступка, – подтверждает Г. Нильсен, – ставит в центр "я"» [Нильсен 2003: 109]. Другой исследователь, Е. И. Смирнова отмечает: «Нет надчеловеческой заданности его поступка, задающий поступок смысл лежит на стороне человека» [Смирнова 1995: 198]. То, что Бахтин приходит в ФП к «фактическому отождествлению я-бытия» и я-сознания», подчеркивает и Ю. Н. Давыдов [Давыдов 1997: 108]. Возвращаясь к началу данного параграфа, можно утверждать, что центральным, ключевым, определяющим элементом комплексного понятия, приведенного в статье ИО – «единство моей ответственности», – является слово «моей», в котором и обретается, с точки зрения Бахтина, единственное единство поступков как ответственных личностных действий.

Теперь попытаемся ответить на вопрос: почему. Бахтин именно так, «волюнтаристски», описал долженствование? Причины отыщутся без особого труда, если проанализировать то, от чего отталкивался Бахтин в своих построениях феноменологии поступка и какие задачи перед собой ставил.

Если снова обратиться к ИО, которая была написана им непосредственно перед тем, как он приступил к своей «философии поступка», и которая явилась своего рода программным манифестом, декларацией философских намерений молодого Бахтина, то, как мы помним, ее целью было включение искусства и, шире, культуры вообще в жизнь, обретение смысла, оправдание культуры в жизненном контексте. В этом свете текст ФП предстает перед нами в качестве попытки реализации этой программы.

То, от чего отталкивался Бахтин, из чего исходил, мы тоже находим в его первой работе. «За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью» [ИО, 7]. Но это означает, что философ попытался построить своего рода инверсионную этику, где не «бытийственный» план включает в себя план «произведенческий» – мир искусства, но, наоборот, переживания, которые испытала личность при восприятии художественного произведения, должны определять ее поведение в «действительном» мире. О первичности проблем искусства перед жизненными проблемами (об оправдании искусства жизнью, но не наоборот) говорит К. Эмерсон, когда пишет о Бахтине, что «его интересует совсем другая сторона вопроса: роль "эстетических отношений" в жизни» [Эмерсон 1995: 128].

«Эстетизованность» бахтинской этики отмечает и Е. А. Богатырева [Богатырева 1996: 48]: «Манифестирующий ответственность поступок чрезвычайно походит на чисто символический артистический жест художника» [там же: 32], что достаточно характерно для русского модерна первой четверти ХХ века. О бахтинском поступке как об акте творчества пишут Л. Э. Старостова [Старостова 1995: 151], И. В. Коняхина [Коняхина 1995: 74], К. Кларк и М. Холквист [Кларк, Холквист 1995: 50]. А И. В. Пешков говорит о ритуальной «игре» поступающего сознания [Пешков 1996: 12].

Итак, поскольку в центре бахтинского мира поступка находится «Я», с набором своих личностных качеств, последовательно утверждающее себя самое, свою активность и единственность, других и окружающий мир в их единственности и пассивности, постольку онтологию мира, в том виде как она предстает перед нами в тексте ФП (в отличие от Л. А. Гоготишвили, которая, как мы уже отмечали, оценивает философию Бахтина как «персоналистический дуализм» [Гоготишвили 1992: 101]), мы будем называть эго-персонализмом.

На наш взгляд, термин «субъективизм» не достаточно вскрывает специфику бахтинской онтологии, поскольку за ним тянется шлейф гносеологических значений, с коннатационными смыслами недостаточной адекватности отражения субъектом действительности; что затушевывает бахтинский активизм и эгоцентризм. Эти же соображения можно отнести и к термину «персонализм», который лишь указывает на личность во всем объеме ее качеств, не достаточно акцентируя их укоренненности в «Я».

Поэтому, вводя данный термин, мы руководствовались следующими соображениями.

Во-первых, центром бытия, его творящей и все-определяющей основой в бахтинском мировоззрении выступает личностное «Я», поэтому термин, обозначающий метафизическую основу должен содержать часть, которая и указывает на это, то есть – «эго».

Во-вторых, при взаимодействии с бытием «эго», «Я», помещает между собой и миром те или иные свойства личности («персоны»), в центре которой и находится это «Я». Личностные качества, с одной стороны, выступают в роли «инструментов», при помощи которых «Я» формирует, творит действительность, с другой, – являются (если воспользоваться расселовской метафорой кантовского трансцендентализма), своего рода «очками», через которые «Я» только и воспринимает окружающую ее действительность, и значит, которые определяют вид истинно сущего, однозначный облик бытия.

В-третьих, личность при каждом восприятии-творении мира одновременно осознает себя и всеопределяющим центром бытия, и обладательницей того или иного доминирующего личностного качества. Последнее, повторим, не только обусловливает модус, под которым бытие воспринимается-творится, но и выступает в роли своеобразного субстрата, «материала» бытия, и следовательно, это взаимоналожение «Я» и определенного свойства личности присутствует и в основании бытия. Отсюда – наличие в термине дефиса, соединяющего «эго» и «персонализм», подчеркивающего одновременность пребывания последних как в сознании личности (как в качестве причины бытия), так и в самом бытии.

Восприятие бытия в разновидности бахтинского эго-персонализма, представленного им в ФП, осуществляется через такие личностные качества, как «активность», «единственность», «долженствующее чувство». Именно после акта утверждения этих свойств «своей» личности «Я» начинает творить мир вокруг себя, а значит, «активность», «единственность», «чувство долга» личности являются и орудиями, с помощью которых «Я» творит-утверждает и окружающий ее мир в его единственности и пассивности. В Главе II мы увидим, что выбор, который осуществляет «Я», иных качеств личности приведет к тому, что уже другие личностные стороны выступят и в качестве условий восприятия ею бытия, и в качестве орудий ее творчества, и следовательно, определят ту или иную эстетическую теорию Бахтина).

Отсюда становится понятным то, о чем мы выше уже говорили: пытаясь представить «феноменологию поступка» как долженствующего действия, бахтинская «философия поступка» на самом деле является феноменологией действия хотя и уникально-необратимого (что следует из конституирования пространственно-временной единственности любого действия), но в тоже время действия необязательного. В самом деле, о какой обязательности может идти речь, когда сама эта «обязательность» нуждается со стороны «Я» своего утверждения? Для Бахтина и нравственная норма – не норма, и моральный закон – не закон; для него это все не имеет статуса действительности, но остается только-возможностью до тех пор, пока не утверждено личностью. Конечно, воля, за которой стоит «Я», по Бахтину, не творит сам моральный закон – закон со стороны своей содержательности, но закон должен волей утвердиться, в терминологии Бахтина – должен быть ею «признан»: «По отношению к закону, взятому со стороны его смысловой значимости, активность поступка выражается только в действительном осуществляемом признании, в действительном утверждении» [ФП, 31].

И Канта в ФП Бахтин критикует не со стороны объективной обязательности исполнения моральных законов, но с позиции персонализма. У Канта, с точки зрения Бахтина, «закон предписан себе самой волей, она сама автономно делает своим законом чистую законосообразность – это имманентный закон воли», и далее: «Воля-поступок создает закон, которому подчиняется, т.е., как индивидуальная умирает в своем продукте» [ФП, 30]. Значит, Бахтин не приемлет у Канта не отсутствия у воли моральной активности вообще – моральной активности как трансцендентального атрибута морального субъекта, – но отсутствия у воли активности именно индивидуальной. По отношению к последней трансцендентальная, можно сказать механически задающая самой себе моральный закон, воля тоже – ничто, и нуждается, по Бахтину, своего утверждения со стороны воли личностной, индивидуальной. В этой связи снова можно вспомнить о Ш. Ренувье, который, как нами было отмечено во Введении, совершил как и Бахтин (впрочем, гораздо раньше последнего) эволюцию в философских взглядах от кантианства к персонализму, и чье несогласие с Кантом так похоже на бахтинское: «Кантовскому допущению "ноуменов", независимых от феноменов, Ренувье противопоставил завершенный феноменализм, безоговорочное утверждение первичности сознания субъекта, а общезначимым ("объективным", по терминологии Канта) априорным категориям, вносящим в процесс познания детерминированную предопределенность, – свободную индивидуальную целеустремленность монадической личности» [Современная буржуазная философия 1978: 478].

Повторим: поступки, в том виде, как они изображаются в ФП, являются действиями необязательными, случайными, поскольку Бахтин не приводит обоснования, по которому из спектра предстоящих действий личность обязана выбрать именно данное моральное (или еще какое-то) поведение. «Этот субъект [т. е. личность, описанная в ФП. – А. К.] живёт в мире, – пишет К. Томсон, – где нет принципа для выбора: это мир, где все, чт.е., могло бы и не быть» [Томсон 2002: 104].

Значит, долженствующие действия, как их описывает Бахтин, скорее похожи не на моральные поступки (обязательность в исполнении которых не зависит от личностной активности, но заключена в них самих), а на акты чисто художественные. Бахтин, утверждает Е. А. Богатырева, «практически отождествляет индивидуальную жизнь с эстетизированной жизнью художника, а индивидуальное бытие в его философии легко и естественно (может быть, более естественно, чем в концепциях многих представителей персонализма) оборачивается творчеством» [Богатырева 1996: 56]. Такая эстетическая интерпретация бахтинской этики служит дополнительным оправданием анализа текста ФП в данном исследовании.

Уже в своем следующем тексте, в АГ, Бахтин дал феноменологию действий чисто культурных, – и значит, еще дальше ушел из долженствующего плана, из плоскости этически поступающего сознания. (Его, по-видимому, увлек мир художественного творчества, в котором «Я» субъекта имеет больше оснований сознавать себя в качестве единственно творящей, единственно активной силы).

Но как сам Бахтин при изложении своей этической теории обосновал необходимость своего обращения к анализу художественного творчества?