Даниэль Дефо - Роксана

Даниэль Дефо (ок. 1660—1731)

РОКСАНА

Даниэль Дефо. Роксана.

(Счастливая куртизанка, или История жизни и всевозможных превратностей судьбы мадемуазель де Бело, впос­ледствии именуемой графиней де Винцельсгейм Германской, она же особа, известная во времена Карла II под именем леди Роксаны). Литера­турные памятники. – М., 1975. – С. 118—125.

...Следует признать, что это в самом деле свидетельствова­ло как о честности его намерений, так и о великой его ко мне любви. Я же истолковала его слова совсем в другую сто­рону, а именно — что он зарится на мои деньги. Как же он изумился, как смутился, когда, выслушав его предложение с холодным равнодушием, я вновь повторила, что он просит меня о том единственном, чего я не в силах ему даровать.

Он был поражен.

— Как? — воскликнул он. — Вы мне отказываете? И когда же? После того, как я с вами спал!

Я отвечала ему холодно, но по-прежнему учтиво.

Это верно, — сказала я, — к вящему моему позору, это так. Вы застигли меня врасплох и завладели мною. Не при­мите, однако, за обиду, но я все равно не могу согласиться сделаться вашей женой. Если у меня родится ребенок, — про­должала я, — я поступлю с ним, как вы укажете; надеюсь, вы не выставите меня на всеобщее позорище за то, что я выста­вила себя на позор вам. Но, воля ваша, дальше я не иду.

На этом я твердо стояла и не желала слушать о браке.

Все это может показаться не совсем понятным. Попыта­юсь объяснить свой поступок, насколько я сама его тогда по­нимала. Я знала, что на положении любовницы я, по установ­ленному обычаю, получала бы содержание от любовника; между тем как вступивши в брак, я теряю все свое имущест­во, которое перейдет в руки мужа и сама я должна буду во всем ему подчиняться. Поскольку денег у меня было доста­точно и положение брошенной любовницы в будущем меня не страшило, мне не было никакой причины дарить ему двад­цать тысяч за то, чтобы он на мне женился, — слишком до­рогая цена за кров и стол!

Таким образом, его план сойтись со мною, дабы меня обезоружить, обратился против него самого, и он оказался ничуть не ближе к своей цели — сделаться моим мужем, — чем прежде...

Видно, просчет этот его немало огорчил и он долгое время не знал, что придумать; овладев мною, он рассчитывал до­биться моего согласия на брак, иначе бы он не стремился к этой победе; но если бы он не знал, что у меня есть денежки, рассуждала я, вряд ли он захотел бы на мне жениться после того, как я позволила ему разделить со мной ложе. Ибо какой мужчина захочет жениться на обесчещенной потаскухе, пусть даже он сам ее и обесчестил? А поскольку я знала его за че­ловека неглупого, я вряд ли была несправедлива, полагая, что, кабы не мои деньги, он бы не стремился на мне жениться — да притом еще после того, как я ему и так уступила, позволив ему делать со мной, что вздумается, без всяких предваритель­ных условий.

Итак, до сего времени каждый мог лишь догадываться о намерениях другого; но так как он продолжал настаивать на своем желании на мне жениться, несмотря на то, что спал со мной и мог со мною спать сколько ему вздумается, а я — столь же упорно отказывалась выходить за него замуж, есте­ственно, что вопрос этот служил у нас постоянным предметом обсуждения и что рано или поздно мы должны были объяс­ниться начистоту.

Однажды утром, когда мы предавались нашим незаконным ласкам, иначе говоря, лежали вдвоем в постели, он вздохнул и сказал, что хотел бы задать мне некий вопрос и одновре­менно просить меня ответить с той же простодушной непри­нужденностью и открытостью, с какой я привыкла с ним об­ращаться." Я пообещала. Отчего же, спросил он, отчего я не соглашаюсь выйти за него замуж, раз я все равно позволяю ему все те вольности, что дозволены между мужем и женой? Вернее, поправился он, отчего, моя милая, раз уж ты так добра, что пускаешь меня к себе в постель, отчего не хочешь назвать меня своим всецело, взять меня к себе навсегда, дабы мы могли наслаждаться нашей любовью, не пороча себя?

По той же причине, по какой брак, о чем я ему призна­лась с самого начала, есть то единственное, в чем я вынуж­дена ему отказать, сказала я ему в ответ, по той же причине я не в состоянии открыть ему, сказала я, причины, вынуж­дающей меня отклонить его предложение. Это верно, продол­жала я, что я даровала ему то, что считается величайшей ми­лостью, какую может даровать женщина; однако, как он сам мог убедиться, сила моей благодарности к нему за то, что он вызволил меня из тягчайшего положения, в какое я когда-либо попадала, такова, что я не в состоянии ему ни в чем от­казать; он должен понимать, что если бы я могла вознаградить его еще большими милостями, я сделала бы для него все, что угодно, исключая один лишь брак. Ведь из всех моих поступков он может видеть, сколь велика моя к нему любовь однако, что касается брака, то есть отказа от свободы, я, как ему известно, это однажды уже испытала, и он видел, в какой благодаря этому я попала переплет, какие бури и невзгоды мне пришлось пережить. Все это вызвало у меня отвращение к браку, сказала я, и я прошу его больше никогда на этом не настаивать. В том, что к нему самому у меня нет ни малей­шего отвращения, он мог убедиться; если же у меня будет от него ребенок, я завещаю ему все мое имущество в знак моей любви к его отцу. Он долго обдумывал свой ответ и наконец сказал:

Послушай, милая, на свете еще не .было женщины, кото­рая отказалась бы выйти замуж за человека, после того, как допустила его до своей постели. За этим, должно быть, кро­ется какая-нибудь причина. Исполни же еще одну просьбу — если я правильно эту причину угадаю и устраню ее, тогда ты уступишь мне, наконец?

Я сказала, что если бы ему удалось причину эту устранить, мне пришлось бы уступить, ибо я, разумеется, соглашусь на все, против чего не имею причины возражать.

Итак, душа моя, либо вы дали слово другому или даже состоите в браке, либо не желаете вручить мне деньги, кото­рыми владеете, рассчитывая с таким приданым на более вы­годную партию. Коли верна моя первая догадка, я не скажу более ни слова, будь по-вашему; но если причина кроется и другом, я готов ее устранить и отмести все ваши возражения.

По поводу первого его предположения я его тотчас обо­рвала, говоря, что он, должно быть, очень дурного мнения, если допускает, что я способна была ему отдаться и продол­жаю дозволять ему всякие вольности, будучи невестой или женой другого. И я заверила его, что его догадка никоим об­разом не верна, ни в какой ее части.

Коли так, сказал он, — и если верно мое второе предпо­ложение, я могу устранить эту причину. Итак, я обязуюсь без вашего согласия не прикасаться ни к одному пистолю из ва­шего состояния — ни теперь, ни в какое другое время, и вы будете всю жизнь распоряжаться своим имуществом, как вам заблагорассудится, а после смерти — откажете его кому захо­тите.

Далее он сказал, что может полностью содержать меня на свои деньги, и что не они заставили его покинуть Париж.

Я не в силах была скрыть от него изумления, в какое меня повергли его слова. Дело не в том лишь, что я ничего подобного не ожидала, но и в том, что я затруднялась, как отве­тить. Он ведь и в самом деле устранил главную, — а, впро­чем, и единственную, — причину моего отказа, и теперь мне было нечего ему сказать; ибо, согласись я на его благородное предложение, я тем самым как бы признала, что причиной моего отказа до этого были деньги, и что в то время, как я с такой готовностью поступалась своей честью и рисковала репутацией, я вместе с тем не желала поступиться деньгами. Так оно, разумеется, на самом деле и было, однако не могла же я признаться в столь грубой корысти и на этом основании согласиться стать его женой! К тому же вступить с ним в брак и не позволить ему управлять моими деньгами и всем моим имуществом было бы на мой взгляд не только варварством и бесчеловечностью, но еще и явилось бы постоянным источни­ком взаимного недоверия и недовольства. Итак, мне при­шлось дать всему делу совсем иной оборот, и я заговорила в высокопарном тоне, вовсе не соответствовавшем моим перво­начальным мыслям, ибо, признаюсь, как я об этом уже говорила, передача имущества в другие руки, потеря власти над моими деньгами и составляла единственную причину, побуж­давшую меня отказываться от вступления в брак. Однако я придала всему разговору иной оборот.

По всей видимости, начала я, мои взгляды на брак суще­ственно отличаются от общепринятого; я считаю, сказала я, что женщина должна быть столь же свободна и независима, как и мужчина, что она родилась свободной и способна при­смотреть за своими делами и с таким же успехом пользовать­ся свободой, что и мужчина; между тем брачное право зиж­дется на противоположных взглядах, и человеческий род в наше время руководствуется совершенно иными принципами, при которых женщина, например, всецело должна отказаться от собственной личности, вручив ее мужу; она сдается ему на милость для того, чтобы сделаться чем-то вроде старшей слу­жанки в его доме и это — в лучшем случае; с той минуты, что она берет себе мужа, ее положение можно сравнить с по­ложением слуги в древнем Израиле, которому просверливают Дыру в ухе, вернее, прибивают его ухо гвоздем к дверному ко­сяку — церемония, знаменующая его вступление в пожизнен­ное рабство; короче говоря, суть брачного контракта сводится к тому, чтобы женщина уступала свою свободу, свое имуще­ство, свою волю, словом все, что имеет, мужу, после чего она И в самом деле до конца своей жизни остается женой, или, иначе говоря, рабыней.

На это он ответил, что, хоть в некоторых отношениях дело обстоит так, как я описала, нельзя, однако, забывать, что все это уравнивается, ибо бремя забот по содержанию семьи воз­лагается на плечи мужчины, и что если ему и больше дове­рено, то ведь и трудиться приходится ему; на нем вся работа и забота; женщине между тем остается лишь сладко есть да мягко спать, сидеть, сложа ручки, да поглядывать вокруг себя' принимать ухаживания и восторги; ей все подают, ее любят и лелеют — в особенности, если муж ведет себя, как подобает ведь в том и заключается главное назначение мужчины, чтобы женщина жила в покое и холе, ни о чем не заботясь; ведь это только так говорится, что она в подчинении у мужа; если у низших слоев общества женщине и приходится заниматься хозяйством и готовить пищу, то и здесь — ей выпадает более легкая доля, чем мужчине, ибо женщине, к какому бы разря­ду общества она ни принадлежала, дано право распоряжаться всем, что ее муж добывает для дома, иначе говоря, — тратить то, что он зарабатывает. Говорят, что женщины в подчинении у мужчин, но это одна видимость: на самом деле в большин­стве случаев верховодят они, и притом не только своими мужьями, но и всем, что у тех имеется; всем-то они заправ­ляют! Если только муж честно исполняет свой долг, жизнь жены течет легко и покойно, и ей не о чем заботиться, кроме как о том, чтобы всем вокруг нее было покойно и весело.

Я возразила, что женщина, покуда она не замужем, по своей самостоятельности может равняться с мужчиной; что она распоряжается своим имуществом по собственному ус­мотрению, руководствуется в своих поступках собственным желанием; словом, не связанная браком, она все равно, что мужчина, ни перед кем не держит ответа, никем не руково­дима, никому не подчинена.

Здесь я спела ему куплет сочинения мистера"*:

Из девушек любого рода /Милее всех мне мисс Свобода.

И еще я прибавила, что всякая женщина, обладающая со­стоянием, которая соглашается от него отказаться, дабы сде­латься рабыней — пусть даже высокопоставленного человека просто-напросто дурочка, и ее достойный удел — нищета. По моему мнению, продолжала я, женщина способна управлять и пользоваться своим состоянием без мужчины ничуть не хуже, чем мужчина без женщины; если же ей нужны любовные утехи, она вольна взять себе любовника, подобно тому, как мужчина берет себе любовницу. До брака она принадлежит одной себе, если же она добровольно отказывается от этой власти, она тем самым заслуживает самой горькой участи, какая выпадает кому-либо на долю. В ответ на это, он не мог привести ни одного убедитель­ного довода, кроме того, что обычай, против которого я вос­стаю, принят во всем мире, и что он не видит причин, поче­му бы мне не довольствоваться тем, чем довольствуется весь свет; что там, где между супругами царит истинная любовь, нет места для моих опасений, будто жена становится служан­кой и невольницей, что при взаимной привязанности не может быть речи о рабстве, что у обоих одна лишь цель, одно стремление дать друг другу наиболее полное счастье.

Против этого-то я и восстаю, — сказала я. — Под пред­логом любви женщину лишают всего, что делает ее самосто­ятельным человеком; у нее не может быть собственных инте­ресов, стремлений, взглядов; ей вменяется в обязанность раз­делять интересы, стремления и взгляды мужа. Да, — продол­жала я, она становится тем пассивным существом, какое описываете вы; живет в полном бездействии и верует не в бога, а в мужа; благоденствует, либо гибнет в зависимости от того, умный ли человек ее муж или глупый, счастлив в своих делах или неудачлив. Сама того не зная, полагая себя счас­тливой и благополучной, она вдруг без всякого предупрежде­ния, без малейшего намека, ни минуты о том не подозревая заранее, — оказывается погруженной в нужду и невзгоды. Как часто мне доводилось видеть женщину, окруженную роско­шью, какую только дозволяет огромное состояние, обладаю­щую собственной каретой и выездом, великолепной мебелью и многочисленной прислугой, наслаждающуюся семейным благополучием и дружбой, принимающую высокопоставлен­ных друзей, выезжающую в высший свет, — сколько раз, го­ворю, доводилось мне видеть, как она всего этого лишалась в один день вследствие внезапного банкротства ее мужа! Изо всех ее нарядов ей оставляют лишь одно платье — то, что на ней; ее вдовья часть, если таковая имеется, а муж ее жив, уходит целиком в карман кредиторов; сама она оказывается на улице, и ей остается — либо зависеть от милости родст­венников, если таковые имеются, либо следовать за своим мужем и повелителем в Монетный двор и разделять с ним жалкие остатки его былого богатства, покуда он не будет вы­нужден бежать и оттуда, бросив жену на произвол судьбы; ее родные дети голодают, сама она несчастна, чахнет и, рыдая, сходит в могилу. Такова участь многих женщин, — заключила я, — начавших жизнь с десятью тысячами фун­тов приданого.

Он не мог знать, с каким непритворным чувством я нари­совала эту картину и какие крайности этого рода мне дове­лось испытать самой; как близка я была к тому концу, который описала, а именно — изойти слезами и умереть; и как чуть ли не два года кряду самым настоящим образом голо­дала.

Однако, покачав головой, он спросил, где же я жила среди каких чудовищ, что я так напугана и лелею столь ужасные предчувствия? Быть может, такое и бывает, сказал он, — там, где люди пускаются на рискованные дела и неосторожно не дав себе сколько-нибудь поразмыслить, ставят все свое состояние на карту и, не имея на это должных средств, идут на всевозможные авантюры и прочее; в нашем случае, однако его собственное состояние равно моему, и мы вместе, если я решусь заключить с ним союз, могли бы, бросив дела, посе­литься в Англии, Франции, Голландии или в какой мне угод­но другой стороне; и жили бы там так счастливо, как только возможно жить на этом свете; если, не доверяя ему, мне за­хотелось бы управлять нашим общим имуществом самой, он не стал бы чинить мне препятствий и в этом, ибо готов пол­ностью доверить мне свою часть. Словом, мы плыли бы на одном корабле, где я была бы за рулевого.

Ну, да, — возразила я, — вы меня поставите за рулевого, но править судном будете все равно вы; так на море юнга стоит за штурвалом на вахте, но боцманом остается тот, кто дает рулевому команду.

Мое сравнение его рассмешило. Нет, нет, — сказал он. — Ты будешь у нас за боцмана. Ты поведешь корабль.

Знаем мы вас, — ответила я. — Покуда на то будет ваша воля. Но всякую минуту ты можешь взять штурвал из моих рук, а меня усадить за прялку. Пойми, что сомнения мои относятся не к твоей особе, а к брачным законам, которые дают тебе власть надо мной и предписывают тебе повелевать, а мне — подчиняться! Пока еще мы с тобой на равной ноге, но через какой-нибудь час все может перемениться, и ты будешь восседать на троне, а твоя смиренная жена жаться к твоим ногам на приступочке; все же прочее — все то, что ты име­нуешь общностью интересов, взаимным уважением и так далее, зависит от твоей доброй воли, следовательно, это всего лишь любезность, за которую женщина, разумеется, должна быть бесконечно благодарна. Однако в тех случаях, когда ей эту любезность не оказывают, она бессильна.

Несмотря на все мои слова, он все еще не сдавался и кос­нулся более важных сторон брака, полагая, что в этой области окажется сильнее меня. Он начал с того, что брак освящен небесами, что господь бог избрал этот союз для вящего бла­женства человеческого, а также ради того, чтобы обосновать законный порядок наследования. Ведь только рожденные в браке дети имеют законные основания претендовать на иму­щество родителей, меж тем как все прочие обречены на позор ц бесправие. Надо отдать ему справедливость, что касательно этой стороны дела, он рассуждал превосходно.

Но это ему не помогло. Я поймала его на слове.

Коль скоро речь идет о нас с вами, сударь, — сказала я, правда, разумеется, на вашей стороне. Но было бы невелико­душно с вашей стороны воспользоваться этим. Да, да, — про­должала я, — я всей душой согласна с вами, что лучше было бы мне выйти за вас замуж, нежели дозволить вам не освя­щенные законом вольности. Но поскольку я, по приведенным выше причинам, являюсь противницей брака, а вместе с тем питаю к вам достаточно нежные чувства и считаю себя более, чем обязанной вам, то мне пришлось уступить вашим домо­гательствам и пожертвовать своей добродетелью. Однако у меня есть два способа загладить свое бесчестие, не прибегая к столь крайней мере, как вступление в брак, а именно: при­нести чистосердечное покаяние за прошлое и не грешить больше в будущем.

Он казался весьма огорченным тем, как я приняла его слова, и стал уверять меня в том, что я неправильно их ис­толковала, что он не столь дурно воспитан и к тому же слиш­ком сильно меня любит, чтобы несправедливо меня попре­кать, тогда как сам же меня вовлек в грех; что слова его были всего лишь ответом на мои рассуждения, будто женщина, коли захочет, вправе брать себе любовника, подобно тому, как мужчина берет себе любовницу, и что я, как будто, оп­равдываю подобную связь, почитая ее столь же законной, как и брак.

После этого мы еще некоторое время обменивались любез­ностями, которые не стоят того, чтобы их здесь повторять. Наконец я сказала, что он, должно быть, полагал меня в своей власти после того, как я дозволила ему со мною лечь; в самом деле он имел все основания так думать, присовоку­пила я; однако, по той же причине, что я ему уже приво­дила, — в моем случае наша близость, напротив, служит пре­пятствием к браку: коли женщина имела слабость отдаться мужчине до брака, то выйти замуж после этого и связать себя на всю жизнь с единственным человеком, который вправе по­прекнуть ее этим грехом, значило бы к первой оплошности прибавить вторую; и если женщина, уступая домогательствам мужчины, соглашается на такое бесчестие, ведет себя, как дурочка, то, взяв его себе в мужья, она уже являет свою глу­пость всему миру. Нет, противиться соблазнителю есть высшее мужество и, явив его, женщина может рассчитывать на то, что грех ее со временем будет предан забвению и все укоры отпадут сами собой. Послушные велениям судьбы мужчина и женщина, каждый идут своим путем. И если оба будут держать язык за зубами, все толки об их безрассудстве умолкнут.

Выйти же замуж за любовника, — сказала я, — неслы­ханное дело и — не в обиду вам сказано — все равно, что извалявшись в грязи, так из нее всю жизнь не вылезать. Нет и еще раз нет, — заключила я, — мужчина, который обладал мной как любовницей, не должен обладать мной как супру­гой! Иначе он, мало того, что увековечивает память о грехе еще возводит его в семейное предание. Если женщина выходит замуж за человека, который был прежде того ее любов­ником, она несет это пятно до смертного часа; на сто тысяч мужчин найдется разве один, который бы раньше или позже ее не попрекнул; если у них родятся дети, они непременно, так или иначе, об этом узнают; и если дети эти впоследствии окажутся людьми добродетельными, они справедливо вознего­дуют на свою мать; если же порочны, мать с сокрушением должна будет наблюдать, как они идут по ее стопам, оправ­дываясь тем, что она первая показала эту дорогу. Если же лю­бовники попросту разойдутся, на том кончится их грех, и умолкнут толки: время сотрет память о нем; а, впрочем, жен­щине достаточно переехать с одной улицы на другую, чтобы не услышать больше и малейшего намека на свое приключе­ние.

Он был поражен моим рассуждением и сказал, что должен признать его в основном справедливым и что в той его части, в какой я говорила об имущественном положении, я рассуж­дала, как настоящий мужчина. Да, он был даже склонен до известной степени со мной согласиться, но для этого, сказал он, надо принять, что женщины способны управлять своим имуществом; однако за редкими исключениями они подобной способностью не обладают, они так созданы и лучшее, что может для себя сделать женщина, — это избрать умного и честного мужа, который не только любил бы ее и лелеял, но также оказывал ей должное уважение — тогда она будет жить покойно и без забот.

На это я ему возразила, что подобное спокойствие дости­гается слишком большой ценой и что сплошь да рядом избав­ленная таким образом от забот женщина бывает заодно избав­лена также и от своих денег. Нет, нет, сказала я, нашей се­стре следует поменьше бояться забот да побольше тревожить­ся за свои деньги! Коли она никому не станет доверяться, не кому будет ее обмануть, — держать жезл управления в своих руках — вернейший залог спокойствия.

Он отвечал, что взгляды мои являются новшеством и что какими бы хитроумными доводами я их ни подкрепляла, они полностью расходятся с общепринятыми; он далее признал, что они его весьма огорчают и что если бы он предполагал, что я их придерживаюсь, он ни за что бы не пошел на то, на что он пошел, — ибо у него не было бесчестных намерений, и он собирался полностью искупить свою вину передо мной; он чрезвычайно сожалеет, сказал он, что не преуспел в этом; ни­когда в будущем он не стал бы меня попрекать и был столь доброго обо мне мнения, что не сомневался в моем доверии к нему.