Платон, Государство, Том 3_часть 1

это знание выделилось из остальных, поэтому его назвали строительным делом.

—Так что же?

—Значит, его так прозвали за то, что ни одно из остальных знаний на него не похоже.

—Да.

—Какие качества имеет предмет знания, таким становится и само знание. То же и со всеми прочими знаниями

иискусствами.

—Это так.

—Вот и считай, что я тогда как раз это и хотел сказать, если теперь ты понял, что значит качественное соотношение вещей: сами по себе они соотносятся только с самими e собой, взятые же в соотношении с другими вещами, они принимают качества этих вещей. Но я не хочу этим сказать, что они имеют сходство с тем, с чем соотносятся, — например, будто знание здоровья и болезней становится от этого здоровым или болезненным, а знание зла и блага — плохим или хорошим. Знание не становится тем же, что его предмет, оно соотносится со свойствами предмета — в данном случае со свойством здоровья или болезненности — и это свойство его определяет: это и заставляет называть такое знание не просто знанием, но искусством врачевания — по его привходящему свойству.

—Ну, а жажду разве не отнесешь ты к таким вещам, которые в том, чт´о они есть, соотносятся с чем-то другим?

Вданном случае — как жажда?

—Да, я взял бы ее в ее отношении к питью.

—То есть к определенному питью относится определенная жажда, сама же по себе она не направлена ни на обильное питье, ни на малое, ни на хорошее, ни на плохое — одним словом, ни на какое качество: жажда сама по себе естественно соотносится только с питьем, как таковым.

—Безусловно.

251

—Очевидно.

—И если, несмотря на то что она испытывает жажду,

еевсе-таки что-то удерживает, значит, в ней есть нечто отличное от вожделеющего начала, побуждающего ее, словно зверя, к тому, чтобы пить. Ведь мы утверждаем, что одна и та же вещь не может одновременно совершать противоположное в одной и той же своей части и в одном и том же отношении.

—Конечно, нет.

—Точно так же о том, кто стреляет из лука, было бы, думаю я, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: «Одна рука тянет к себе, а другая — от себя».

c— Совершенно верно.

—Можем ли мы сказать, что люди, испытывающие жажду, иной раз все же отказываются пить?

—Даже очень многие и весьма часто.

—Что же можно о них сказать? Что в душе их присутствует нечто побуждающее их пить, но есть и то, что пить запрещает, и оно-то и берет верх над побуждающим началом?

—По-моему, так.

—И не правда ли, то, что запрещает это делать, появ- d ляется — если уж появляется — вследствие способности рассуждать, а то, что ведет к этому и влечет, — вследствие

страданий и болезней?

—По-видимому.

—Мы не без основания призн´аем двойственными и отличными друг от друга эти начала: одно из них, с помощью которого человек способен рассуждать, мы назовем разумным началом души19, а второе, из-за которого человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охва-

252

чен другими вожделениями, мы назовем началом неразумным и вожделеющим, близким другом всякого рода удовлетворения и наслаждений.

—Признать это было бы не только обоснованно, но и e естественно.

—Так пусть у нас будут разграничены эти два присущих душе вида. Что же касается ярости духа, отчего мы

ибываем гневливы, то составляет ли это третий вид, или вид этот однороден с одним из тех двух?

—Пожалуй, он однороден со вторым, то есть вожделеющим, видом.

—Мне как-то рассказывали, и я верю этому, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по дороге, снаружи под северной стеной, заметил, что там у палача валяются трупы. Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем 440 было противно, и он отворачивался. Но сколько он ни бо-

ролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее — он подбежал к трупам, широко раскрыв глаза и восклицая: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!»20

—Я и сам слышал об этом.

—Однако этот рассказ показывает, что гнев иной раз вступает в борьбу с вожделениями и, значит, бывает от них отличен.

—И в самом деле.

—Да и на многих других примерах мы замечаем, как b человек, одолеваемый вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается на этих поселившихся в нем насильников. Гнев такого человека становится союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя сторонами. А чтобы гнев был заодно

сжеланиями, когда разум налагает запрет, такого случая, думаю я, ты никогда не наблюдал, признайся, ни на самом себе, ни на других.

—Не наблюдал, клянусь Зевсом.

—Дальше. Когда человек сознает, что он поступает c несправедливо, то, чем он благороднее, тем менее способен

253

негодовать на того, кто, по его мнению, вправе обречь его на голод, стужу и другие подобные муки: это не возбудит

внем гнева — вот о чем я говорю.

—Верно.

—Ну, а когда он считает, что с ним поступают несправедливо, он вскипает, раздражается и становится союзником того, что ему представляется справедливым, и ради этого он готов переносить голод, стужу и все подобные этим

dмуки, лишь бы победить; он не откажется от своих благородных стремлений — либо добиться своего, либо умереть, разве что его смирят доводы собственного рассудка, который отзовет его наподобие того, как пастух отзывает свою собаку.

—Твое сравнение очень удачно. Ведь в нашем государстве мы поручили его защитникам служить, как сторожевым собакам, а правителям — как пастухам.

—Ты прекрасно понял, что я хочу сказать, но обрати внимание еще вот на что. . .

e— А именно?

—На то, что о яростном духе у нас сейчас составилось представление, противоположное недавнему. Раньше мы его связывали с вожделеющим началом, а теперь находим, что это вовсе не так, потому что при распре, которая происходит в душе человека, яростное начало поднимает оружие за начало разумное.

—Безусловно.

—Так отличается ли оно от него, или это только некий вид разумного начала, и выходит, что в душе существуют всего два вида [начал]: разумное и вожделеющее? Или

как в государстве три рода начал, его составляющих: дело-

441вое, защитное, совещательное, так и в душе есть тоже третье начало — яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием.

—Непременно должно быть и третье начало.

—Да, если только обнаружится, что оно не совпадает

сразумным началом, подобно тому как выяснилось его отличие от начала вожделеющего.

254

—Это нетрудно обнаружить. На примере малых детей можно видеть, что они, чуть родятся, беспрестанно бывают исполнены гнева, между тем многие из них, на мой взгляд, вовсе непричастны способности рассуждать, а большинство b становится причастным ей очень поздно.

—Да, клянусь Зевсом, это ты хорошо сказал. Вдобавок

ина животных можно наблюдать, что дело обстоит так, как ты говоришь. Кроме того, об этом свидетельствует и стих Гомера, который мы как-то уже приводили раньше:

Вгрудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу. . . 21

Здесь Гомер ясно выразил, как из двух разных [начал] одно с укоряет другое, то есть начало, разбирающееся в том, что лучше, а что хуже, порицает начало безрассудно-яростное.

—Ты очень правильно говоришь.

—Следовательно, хоть и с трудом, но мы это все же преодолели и пришли к неплохому выводу, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни

ите же начала, и число их одинаково.

—Да, это так.

—Значит, непременно должно быть и вот что: как и в чем сказалась мудрость государства, так же точно и в том же самом она проявляется и у частных лиц.

—Конечно.

—И в чем и как проявляет свое мужество частный человек, в том же и точно так же будет мужественным и d государство. Оба они одинаково обладают и всем прочим, что имеет отношение к добродетели.

—Да, это необходимо.

—И справедливым — я думаю, Главкон, мы призн´аем это — отдельный человек бывает таким же образом, каким осуществляется справедливость в государстве.

—Это тоже совершенно необходимо.

—Но ведь мы не забыли, что государство у нас было признано справедливым в том случае, если каждое из трех его сословий выполняет в нем свое дело.

255

—Мне кажется, не забыли.

—Значит, нам надо помнить, что и каждый из нас толь- e ко тогда может быть справедливым и выполнять свое дело, когда каждое из имеющихся в нас [начал] выполняет свое.

—Это надо твердо помнить.

—Итак, способности рассуждать подобает господствовать, потому что мудрость и попечение обо всей душе в

целом — это как раз ее дело, начало же яростное должно ей подчиняться и быть ее союзником.

—Конечно.

—И не правда ли, как мы и говорили, сочетание мусического искусства с гимнастическим приведет эти оба начала

ксозвучию: способность рассуждать оно сделает стреми- 442 тельнее и будет питать ее прекрасными речами и науками, а яростное начало оно несколько ослабит, смягчая его сло-

вами и успокаивая гармонией и ритмом.

—Совершенно верно.

—Оба этих начала, воспитанные таким образом, обученные и подлинно понявшие свое назначение, будут управлять началом вожделеющим — а оно составляет б´ольшую часть души каждого человека и по своей природе жаждет богатства. За ним надо следить, чтобы оно не умножилось и не усилилось за счет так называемых телесных удоволь-

bствий и не перестало бы выполнять свое назначение: иначе оно может попытаться поработить и подчинить себе то, что ему не родственно, и таким образом извратить жизнедеятельность всех начал.

—Безусловно.

—Оба начала превосходно оберегали бы и всю душу

вцелом, и тело от внешних врагов: одно из них — своими советами, другое — вооруженной защитой; оно будет следовать за господствующим началом и мужественно выполнять его решения.

—Это так.

—И мужественным, думаю я, мы назовем каждого от- c дельного человека именно в той мере, в какой его яростный

256

дух и в горе, и в удовольствиях соблюдает указания рассудка насчет того, что опасно, а что неопасно.

—Это верно.

—А мудрым — в той малой мере, которая в каждом главенствует и дает эти указания, ибо она-то и обладает знанием того, чт´о пригодно и каждому отдельному началу, и всей совокупности этих трех начал.

—Конечно.

—Рассудительным же мы назовем его разве не по содружеству и созвучию этих самых начал, когда и главенствующее начало, и оба ему подчиненных согласны в сво- d ем мнении, что разумное начало должно управлять и что нельзя восставать против него?

—Действительно, рассудительность — и государства, и частного лица — не что иное, как это.

—Но и справедливым будет человек, как мы уже часто указывали, именно вследствие этого и как раз таким образом.

—Всенепременно.

—Что же? Не видится ли нам смутно, что справедливость может оказаться чем-то иным, а не тем, чем мы признали ее в государстве?

—По-моему, нет.

—Если в душе у нас еще есть какое-то сомнение, мы e можем полностью его рассеять, приведя примеры из обыденной жизни.

—Какие же?

—Если бы требовалось нам прийти к соглашению относительно нашего государства и подобного ему по своей природе отдельного человека, подобным же образом воспитанного, вот тебе пример: если такому человеку дать на хранение золото или серебро, можно ли думать, что он их 443 украдет? Кто, по-твоему, станет считать, что такой человек может это сделать скорее, чем те, кто не таков, как он сам?

—Никто.

257

—Он в стороне от святотатств, краж, предательств, касаются ли они частного обихода — его личных друзей или же общественного — государственной жизни.

—Да, он от этого всего в стороне.

—И он, конечно, не вероломен в клятвах и разного рода соглашениях.

—Конечно.

—Прелюбодеяние, пренебрежение к родителям, непочитание богов — все это скорее подходит кому угодно другому, только не ему.

b— Да, любому другому.

—А причиной всему этому разве не то, что каждое из имеющихся в нем начал делает свое дело в отношении правления и подчинения?

—Да, причиной это, а не что-либо другое.

—И ты еще хочешь, чтобы справедливость была чем-то другим, а не той силой, которая делает такими, а не иными как людей, так и государства?

—Клянусь Зевсом, я этого не хочу.

—Значит, полностью сбылся наш сон — то, о чем мы только догадывались: едва мы принялись за устройство

cгосударства, мы тотчас же благодаря некоему богу вступили, как видно, в область начала и образца справедливости.

—Несомненно.

—Значит, Главкон, неким отображением справедливости (почему оно и полезно) было наше утверждение, что для того, кто по своим природным задаткам годится в сапожники, будет правильным только сапожничать и не заниматься ничем другим, а кто годится в плотники — пусть плотничает. То же самое и в остальных случаях.

—Очевидно, это так.

—Поистине справедливость была у нас чем-то в таком роде, но не в смысле внешних человеческих проявлений, а в

dсмысле подлинно внутреннего воздействия на самого себя и на свои способности. Такой человек не позволит ни одному из имеющихся в его душе начал выполнять чужие задачи или досаждать друг другу взаимным вмешательством: он

258

правильно отводит [каждому из этих начал] действительно то, что им свойственно; он владеет собой, приводит себя в порядок и становится сам себе другом; он прилаживает друг к другу три начала своей души, совсем как три ос-

новных тона созвучия — высокий, низкий и средний, да и e промежуточные тоны, если они там случатся; все это он связует вместе и так из множественности достигает собственного единства, рассудительности и слаженности. Таков он и в своих действиях, касаются ли они приобретения имущества, ухода за своим телом, государственных дел или же частных соглашений. Во всем этом он считает и называет справедливой и прекрасной ту деятельность, которая способствует сохранению указанного состояния, а мудро-

стью — умение руководить такой деятельностью. Неспра- 444 ведливой деятельностью он считает ту, что нарушает все это, а невежеством — мнения, ею руководящие.

—Ты совершенно прав, Сократ.

—Ну что ж, — сказал я. — Если мы

них справедливость, то нам не покажется, думаю я, будто мы в чем-то слишком уж заблуждаемся.

—Не покажется, клянусь Зевсом.

—Стало быть, мы призн´аем это?

—Призн´аем.

—Пусть будет так. После этого, я думаю, надо подвергнуть рассмотрению несправедливость.

259

ние разных частей души, их разнузданность и трусость, и

cвдобавок еще невежество — словом, всяческое зло.

—Это все одно и то же.

—Стало быть, что значит поступать несправедливо и совершать преступления и, напротив, поступать по справедливости — все это, не правда ли, уже совершенно ясно, раз определилось, чт´о такое несправедливость и чт´о такое справедливость?

—А разве это определилось?

—Справедливость и несправедливость ничем не отличаются от здоровых или болезнетворных начал, только те находятся в теле, а эти — в душе.

—Каким образом?

—Здоровое начало вызывает здоровье, а болезнетворное — болезнь.

—Да.

d — Не так ли и справедливая деятельность ведет к справедливости, а несправедливая — к несправедливости?

—Непременно.

—Придать здоровья означает создать естественные отношения господства и подчинения между телесными началами, между тем как болезнь означает их господство или подчинение вопреки природе22.

—Это так.

—Значит, и внести справедливость в душу означает установить там естественные отношения владычества и подвластности ее начал, а внести несправедливость — значит установить там господство одного начала над другим или подчинение одного другому вопреки природе.

—Совершенно верно.

— Стало быть, добродетель — это, по-видимому, некое

eздоровье, красота, благоденствие души, а порочность — болезнь, безобразие [позор] и слабость.

—Да, это так.

—Хорошие привычки разве не ведут к обладанию добродетелью, а дурные — к порочности?

—Неизбежно.

260