пути. Шмитт9* не желает рассматривать врага даже как партнера или соперника. По его мнению, это — противник в самом бук­ вальном смысле слова, то есть тот, кого нужно убрать с дороги. Если этому принудительному сведению понятия вражда к почти механическим взаимоотношениям сторон и в самом деле нахо­ дились когда-либо близкие соответствия в истории, то это имен­ но архаическое противостояние фратрий, кланов или племен, в котором игровой элемент имел столь преобладающее значение и над которым постепенно мы сумели подняться с ростом куль­ туры. Если в этой бесчеловечной бредовой идее Шмитта и есть проблеск истины, то вывод должен быть следующий: не война — Ernstfall, а мир. Ибо лишь преодолевая это горестное отноше­ ние «друг — или враг», человечество обретает право претен­ довать на полное признание своего достоинства. Война со всем тем, что ее вызывает и ей сопутствует, неизменно оказывается опутанной демоническими сетями игры.

Здесь еще раз обнажается ошеломляющая неразрешимость проблемы: «игра — или серьезность». Мы шли исподволь к убеждению, что культура укоренена в благородной игре и что она не должна утрачивать свое игровое содержание, если желает развивать свои лучшие качества в рамках стиля и достоинства. Ведь нигде не является столь необходимым придерживаться установленных правил, как в общении между народами и государ­ ствами. Нарушение их ввергает общество в варварство и хаос. С другой стороны, именно в войне должны мы, казалось бы, ви­ деть возврат к тому агональному поведению, которое придавало форму и содержание первобытной игре во имя престижа.

Однако именно современная война, похоже, утратила всякое соприкосновение с игрой. Высокоцивилизованные государства полностью покидают международно-правовое сообщество и бесстыдно исповедуют принцип pacta поп sunt servanda Догово­ ры могут не выполняться]. Мир, собственное устройство кото­ рого всё более вынуждает страны искать политические пути ^,АЯ того, чтобы договориться друг с другом, не прибегая к высшим

мерам разрушительных средств насилия, не может существовать без спасительных ограничительных условий, которые в случае конфликта отвращают опасность и поддерживают возможность сотрудничества. Благодаря совершенству применяемых средств война из ultima ratio [крайнего довода] превратилась в ultima rabies [крайнее бешенство]. В политике наших дней, которая основывается на крайней степени подготовленности и — если придется — крайней степени готовности к войне, едва ли мож­ но узнать даже намек на игровое поведение в древности. Всё, что связывало войну с культом и празднеством, исчезло из войн нашего времени, и с этим отчуждением от игры война также утратила и свое место в качестве элемента культуры. И всё-таки она остается тем, чем назвал ее Чемберлен10* в своем выступле­ нии по радио в первые дни сентября 1939 г., — азартной игрой, a gamble.

Мысль об игре не может прийти в голову, если стать на по­ зицию подвергшихся нападению, тех, кто борется за свои права и свободу. Но почему нет? Почему в этом случае невозможна ас­ социация между борьбой и игрою? — Потому что здесь борьба обладает нравственной ценностью и потому, что именно нрав­ ственное содержание является тем пунктом, где квалификация игры теряет свое значение. Разрешить извечное сомнение «игра — или серьезность» можно в каждом отдельном случае лишь с помощью критерия этической ценности. Тому, кто отри­ цает объективную ценность права и нравственных норм, никогда не удастся разрешить это сомнение. Политика всеми своими кор­ нями глубоко уходит в первобытную почву состязательно-игро­ вой культуры. Освободиться от нее и подняться над нею поли­ тика может лишь через этос, который отвергает правомочность подхода «друг — или враг» и не принимает притязаний соб­ ственного народа за наивысшую норму.

Шаг за шагом мы уже приблизились к заключению: подлин­ ная культура не может существовать без некоего игрового содер­ жания, ибо культура предполагает некое самоограничение и са-

ные, чтобы прозвучать еще раз. «Хотя дела человеческие не сто­ ят большой серьезности, но приходится быть серьезным, пусть и нет в этом счастья». Найдем же наиболее подходящее примене­ ние этой серьезности. «Серьезным следует быть в том, что серьез­ но, а не наоборот. По самой природе вещей Божество достойно всяческой благословенной серьезности. Человек же сотворен, дабы служить игрушкою Бога, и это, по существу, самое лучшее ААЯ него. Посему должен он проводить свою жизнь, следуя сво­ ей природе и играя в самые прекрасные игры, хотя полагать это и противоречит тому, что ныне принято». Поскольку игра есть наисерьезнейшее, «следует проводить жизнь, играя в опреде­ ленные игры, с жертвоприношениями, пением и танцами, дабы снискать милость богов и победить в битвах». Поэтому «люди должны жить согласно свойствам своей природы, ибо во многих отношениях они куклы и лишь в малой степени причастны ис­ тине».

«Ты полностью принижаешь род человеческий, чужезе­ мец», — возражает другой. На что тот отвечает: «Прости меня. Взирая на Бога и взволнованный этим, сказал я эти слова. Если тебе угодно, не будем считать наш род ничтожным, но достой­ ным некоторой серьезности»11.

Из заколдованного круга игры человеческий дух может вы­ рваться, устремляя взгляд в наивысшее. Продумывая вещи чи­ сто логически, слишком далеко он не уйдет. Когда человеческая мысль проникает во все сокровища духа и испытывает всё вели­ колепие его могущества, на дне всякого серьезного суждения она всякий раз обнаруживает некий остаток проблематичного. Любое высказывание решающего суждения признается соб­ ственным сознанием как не вполне окончательное. В том пунк­ те, где суждение колеблется, исчезает сознание полной серьез­ ности. Вместо старинного «всё — суета» выдвигается, пожалуй, более позитивно звучащее «всё есть игра». Это кажется деше-

вой метафорой и каким-то бессилием духа. Но это — мудрость, к которой пришел Платон, называя человека игрушкой богов. В чудесном образе мысль эта возвращается в Книге притчей Соломоновых11. Там Премудрость, источник справедливости и вла­ дычества, говорит, что прежде начала творения, играя пред Бо­ гом, была она Его радостью и, играя в земном кругу Его, разделяла радость с сынами человеческими.

Тот, у кого голова пойдет кругом от вечного коловращения понятия игра — серьезное, найдет точку опоры взамен ускольз­ нувшей в логическом, вновь обратившись к этическому. Игра сама по себе, говорили мы в самом начале, лежит вне сферы нравственных норм. Сама по себе она не может быть ни дурной, ни хорошей. Если, однако, человеку предстоит решить, предпи­ сано ли ему действие, к которому влечет его воля, как нечто се­ рьезное — или разрешено как игра, тогда его нравственное чув­ ство, его совесть немедленно предоставят ему должный критерий. Как только в решении действовать заговорят чувства истины и справедливости, жалости и прощения, вопрос лиша­ ется смысла. Капли сострадания довольно, чтобы возвысить наши поступки над различениями мыслящего ума. Во всяком нравственном сознании, основывающемся на признании спра­ ведливости и милосердия, вопрос «игра — или серьезное», так и оставшийся нерешенным, окончательно умолкает.

13 «ούτ ούν παιδιά... ούτ αύ παιδεία» (утун пайдиа... ут ау пайдейа) [«итак, это и не игра... и вовсе не воспитание»].

14Ср.: Leges [Законы], VII, 796, где Платон говорит о священных тан­ цах куретов как о «Κουρητών ένόπλια παίγνια» (Куретон эноплиа пайгниа) [«вооруженных играх куретов»]. Внутренние взаимосвя­ зи между священной мистерией и игрой тонко отмечены Романо Гуардини в главе Die Liturgie als Spiel [Литургия как игра] его книги Vom Geist der Liturgie [О духе литургии], S. 56-70 (Ecclesia orans. Hrsg. von Dr. Ildefons Herwegen. I. Freiburg i. В., 1922). Не упоминая Платона, Гуардини почти вплотную приближается здесь к вышепри­ веденному высказыванию. Он приписывает литургии ряд призна­ ков, которые мы выделяем как характерные признаки игры. В конеч­ ном итоге литургия также «zwecklos, aber doch sinnvoll» [«не имеет цели, но полна смысла»].

15 Vom Wesen des Festes. Paideuma, Mitteilungen zur Kulturkunde. I. Heft 2 (Dec. 1938), SS. 59-74. Ср. его же: La Religione antica neue sue linee fondamentale. Bologna, 1940, cap. Il: Ilsenso difestivita [Чувство празд­ ника].

16Loc. cit., S. 63.

17Loc.cit.,S.65.

18Loc. cit., S. 63.

19 Loc. cit., S. 60, по: Preuss К. Th. Die N ayarit-Expedition, I, 1912, S, 106 iE

20Stuttgart, 1933.

21Loc. cit., S. 151. У Йенсена здесь, естественно, Weihnachtsmann [Рож­ дественский ДСд].

22Loc. cit., S. 156.

23Loc. cit., S. 158.

24Loc. cit., S. 150.

25Boas. The social Organisation and the Secret Societies ofthe Kwakiutl Indi­ ans. Washington, 1897, p. 435.

26Volkskunde von Loango. Stuttgart, 1887, S. 345.

27Loc. cit., SS. 41-44.

28Loc. cit., S. 45.

29Argonauts of the Western Pacific. London, 1922.

30Ibid., p. 240.

31Jensen, 1. с, S. 152. К этому способу истолкования церемоний ини­ циации и обрезания как намеренного обмана вновь прибегает, как мне кажется, отвергаемая Иенсеном психоаналитическая теория.

32Loc. cit., SS. 149-150.

ГЛ А В А В Т О Р А Я

1Лузус, сын или спутник Вакха и основатель рода лузитанов, являет­ ся, конечно же, позднейшим измышлением1*.

2Самое большее, здесь можно предположить некоторую связь с -ιντος, а на основе этого отнести окончание -ινδά к праиндогерманской, эгейской языковой группе. Как отглагольный суффикс это окончание встречается в -άλίνδω, κυλίνδω, со значением валяться, во­ зиться, близким к άλίω и κυλίω. Значение, связанное с игрой, присут­ ствует здесь, видимо, в ослабленном виде.

3Bolkestein H. De cultuurhistorkus en zijn stof. Handelingen van het Zeventiende Nederlandsche Philologencongres, 1937, p. 26.

4Связи с dyu, светлое небо, мы здесь касаться не будем.

5Может ли здесь идти речь о влиянии английской техники на япон­ ский язык, я установить не берусь.

6В нынешнем эпистолярном стиле это выражение большей частью понимают превратно: словно именно та персона, коей что-то угод­ но, является субъектом по отношению к глаголуgelieven [нравиться,

а также соблаговолить, соизволить].

7Что касается глагола geruhen, то ruhen возникает здесь лишь на вто­ ром плане. Geruhen [изволить] первоначально никак не связано с ruhen [отдыхать], но соответствует средненидерландскому гоескеп [быть озабоченным], — ср. roekeloos [беспечный].

8Подобные слова есть также в каталанском, провансальском и рето­ романском3*.

9Вспомним предположение Платона, что игра ведет свое происхо­ ждение от потребности детенышей животных резвиться [Leges, II, 653).

10Древнеисландское leika, так же как нидерландское speien [играть], охватывает широкий диапазон значений. Оно употребляется в зна-

чении: свободно двигаться, схватывать, совершать, обходиться, чемлибо заниматься, проводить время, в чём-либоупражняться.

11Форму spei в kerspel {сельский приход], dingspei {судебный округ] обыч­ но рассматривают как производную от корня spell — что дает spellen {составлять, называть слово по буквам], английское spell и gospel {евангелие], немецкое Beispiel {пример] — и отличают от spei {игра].

12Van Wijk. Etymologisch Woordenboek der Nederlandsche taal. Den Haag, 1912, s. v.plegen; Wdb. d. Ned. taal, XII, I. (G. J. Boekenoogen & J. H. van Lessen), idem.

13Hadewych, XL, 7, ed. Joh. Snellen. Amsterdam, 1907, p. 49 ff. (Plegen можно без всяких сомнений понимать здесь как speien).

Der minnen ghebruken dat es een spei

Dat niemant wel ghetonen en mach,

Ende al mocht die spleghet iet toenen wel,

Hine const verstaen dies noeit en plach.

Любовные страсти — сие есть игра, Явить же ее никому не дано, Игра в сем явлении сколь ни стара —

Искусно сколь, столь же невнятно оно.

14Рядом с ним —pleoh, древнефризское4"/>/б\ опасность.

15Ср. с pledge в этих последних значениях англосаксонское baedeweg, beadoweg —poculum certaminis, certamen — состязание.

16В Септуагинте здесь: «Αναοτήτωσαν δη τά παιδάρια και παιξάτωσαν ενώπιον ημών».

17Заметим, кстати, что странные состязания Тора и Локи у УтгардаЛоки в Видении Гюльви, 955\ названы leika — игра.

18Deutsche Mythologie, ed. Ε. Η. Meyer. Ι. Göttingen, 1875, S. 32; Ср.: De VriesJ. Altgermanische Religonsgeschichte, I. Berlin, 1934, S. 256; Stumpfl R. Kultspiele der Germanen als Ursprung des Mittelalterlichen Dramas.

Bonn, 1936, SS. 122-123.

19Новофризский делает различие между boartsje в отношении детских игр и spylje — игрой на музыкальных инструментах, — последнее, вероятно, заимствовано из нидерландского.