Глава 19 нигилизм как феномен современной культуры

1. Появление слова

Нигилизм (от лат. nihil — ничто) — в широком смысле отрицание общепринятых ценностей, идеалов, моральных норм, культуры. Впервые это слово появилось у Ф.Г. Якоби (1743—1819) — немецкого писателя, философа и эссеиста, одного из представителей так называемой философии чувств и веры. Однако это понятие стало общераспространенным после выхода в свет романа И.С. Тургенева «Отцы и дети».

Пушкин едва ли не первым в истории европейской культуры отверг искушение оправдывать человеческое злодейство. В отличие от романтической философии и литературы «черные» герои Пушкина не выглядят ни уродливыми, ни безобразными. Они блистают умом, проницательностью, двусмысленной искренностью. Взять, к примеру, образ Онегина. Современники поэта подчас полагали, что взгляды этого персонажа совпадают с жизненными представлениями самого Пушкина. Вот почему русский критик Н.И. Надеждин присвоил уничижительный ярлык поэту задолго до того, как появился роман Тургенева.

Нигилизм разнолик и имеет собственную философию. Теоретический нигилизм отрицает возможность познания истины. Этический нигилизм отвергает ценности и нормы поведения. Политический нигилизм выступает против всякого обществен-

ного строя, каким бы способом он ни был вызван к жизни. Зачастую он представляет собой лишь крайний скептицизм, реакцию против догматизма, бессодержательность которого стала явной. Нигилизм существует через себя самого и для себя самого. Он определяет отношение к себе, отношение к другому, образ совместного бытия и противостояния с внешним миром. Он дает совокупность того, что экономисты и социологи называют «образом жизни» или «видением мира». Это отношение ко всему, в конечном счете, есть не что иное, как воплощение бесчеловечности.

Европейские исследователи, рассматривая наиболее известные порочные образы, будь то шекспировский или мольеровский Скупец, отмечали лишь становление образа разрушителя. Шейлок с его «фунтом плоти» или Гарпагон с его шкатулкой — это только рабы своих сокровищ. Но вот уже Скупой рыцарь Пушкина достигает безграничной свободы. «Мне все послушно, я же — ничему». Его груды золота и каменьев воплощают всемогущество. «Лишь захочу — воздвигнутся чертоги».

Но собирается ли Скупой рыцарь воздвигать чертоги? Зачем расточать богатство? Его внутренние силы направлены на разрушение:

«А скольких человеческих забот,

Обманов, слез, молений и проклятий Оно тяжеловесный представитель!

Тут есть дублон старинный... вот он. Нынче Вдова мне отдала его, но прежде С тремя детьми полдня перед окном Она стояла на коленях, воя».

Итак, есть альтернатива: можно воздвигнуть чертог, а можно сберечь кубышку. Нацеленный скорее на уничтожение, чем на накопление, пушкинский скупец не ведает проблем Шейлока, равно как и Гарпагона. Он готов на детоубийство, поскольку наследник способен расточить накопленное. Но и его сын, принимая вызов отца, показывает, что его взгляды на семейные ценности нисколько не отличаются от отцовских. Если надо, можно и убить ближнего.

После выхода в свет романа Тургенева его герой превратился сразу в обобщенный образ русского нигилиста, а автора по-

чему-то сочли и изобретателем самого слова. Именно так его воспринимали и в России, и на Западе. Злодеяние в ряде произведений отнюдь не воспринимается как нечто экстраординарное. Оно выглядит как самое естественное поведение. Напротив, перерывы бесчеловечности, снисхождение, милосердие становятся чудесными и необъяснимыми. «Творчество Достоевского, — пишет, к примеру, французский философ Андре Глюксманн, — предполагает подобный ужасный фон, где взаимно разрушительные человеческие отношения раскрывают свою бесстыдную истину. Тогда выделяются Соня, Алеша, князь Мышкин, как выделялись бы инопланетяне. На кладбище сравнительно свежие покойники отводят себе три месяца, чтобы успеть полностью высказаться до полного разложения: “Господа! Я предлагаю ничего не стыдиться!.. Хочу, чтоб не лгать... На земле жить и не лгать невозможно... Все это там вверху было связано гнилыми веревками. Долой веревки, и проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся”» (Ф.М. Достоевский. «Бобок»). В последнюю четверть часа, невыразимую (литературно выражаясь) или чудовищную (выражаясь романтически), нигилист сбрасывает маску»¹.

Нигилист не желает ограничивать себя. Другой должен быть волей-неволей заражен нигилизмом. Благопристойность отказывается детализировать способы такого заражения. Мораль возмущается этим. Гоголь, отчаявшись показать что-нибудь «положительное», уничтожил вторую часть «Мертвых душ». Толстой проклял литературу. Достоевский, Белинский, Чернышевский и многие другие «ангажировались» направо и налево в надежде, что политические рецепты снимут их политический вопрос. Никакой мировой порядок не уравновешивает несчастье счастьем, никакая невидимая рука не уравнивает преступление и наказание, приберегая кару для самого грешника. Безнаказанность извращенца, гордого своим извращением, стала статьей веры, которую распространяет нигилист. Он получает одинаковое удовольствие от обращения в свою веру другого и от самоиз- вращения, чтобы доказать ближнему, что разложение — царь мира и муза совести. Достоевский появился, чтобы указать непреодолимые для заразы границы.

¹ Глюксманн А. Достоевский на Манхэттене. М., 2006. С. 101.

413

знамений и предзнаменований. Великое, смутно предчувствуемое событие — смерть Бога — стало началом крушения всех ценностей. С этого момента мораль, лишившись своей санкции, более «не в силах устоять», и вслед за ней рушатся все толкования, которые еще недавно позволяли оправдать и узаконить прежние нормы и ценности.

Ницше не принимал любовь и альтруизм, считая их выражением слабости и самоотрицания. Согласно Ницше потребность в любви свойственна рабам, не способным бороться за то, чего они хотят, и потому стремящимся обрести желаемое через любовь. Альтруизм и любовь к человечеству становятся тем самым символом вырождения. Сущность хорошей и здоровой аристократии состоит для Ницше в том, что она готова жертвовать массами людей ради осуществления собственных интересов, не испытывая при этом сознания вины.

Ницше писал: «Если, например, аристократия, как это было во Франции в начале революции, с каким-то возвышенным отвращением отрекается от своих привилегий и приносит сама себя в жертву распущенности своего морального чувства, то это коррупция: это был собственно лишь заключительный акт той длившейся века коррупции, в силу которой она шаг за шагом уступала свои права на господство и принизилась до функции королевской власти (а в конце концов даже до ее наряда и украшения). Но в хорошей или здоровой аристократии существенно то, что она чувствует себя не функцией (все равно королевской власти или общества), а смыслом и высшим оправданием существующего строя — что она поэтому со спокойной совестью принимает жертвы огромного числа людей, которые должны быть подавлены и принижены ради нее до степени людей неполных, до степени рабов и орудий»¹.

Ницше толкует терпение как особую форму добродетели. Что такое терпение? По Ницше, это, прежде всего, особый способ видения мира и воздействия на вещи, особая жизненная позиция, связанная с преодолением самого себя — своей собственной вспыльчивости, поспешности, возбудимости. В противоположность нетерпению терпение предполагает направленность

¹ Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Собр. соч. В 2 т. Т. 2. М., 1990.

С. 380.

всех сил на удержание реакции, на замедление эмоционального порыва, на охлаждение страсти. Терпение есть форма сохранения силы: при одном только намеке на ее исчезновение воля налагает запрет на ее внешнее проявление, на экспансию силы во вне. Терпение есть способ активного воздержания от инстинктивных импульсов и в качестве такового оно деятельностно противостоит пассивности нетерпения («принужден реагировать»). Терпение, наконец, есть интенсивный, творческий поиск свободы. Отказ от рабского следования страстям направлен на выработку новых, подлинно конструктивных состояний.

Сам переход от нетерпения к терпению предстает у Ницше в виде напряженной борьбы с привычными стереотипами — с идолами, закрепостившими сознание: с идолом торопливости, идолом «пожирающего» времени, идолом говорливости и т.д. Соответственно основными мотивами ницшеанского терпения оказываются прямо противоположные характеристики: медлительность, независимость от времени и внутреннее спокойствие перед ним, сдержанность и молчаливость.

Те же самые компоненты, будучи развернуты в методическом плане, с одной стороны, сохраняют мировоззренческий смысл терпения, а с другой — привносят в него новые, технические мотивы. В способе интерпретации терпения как метода виден возврат Ницше к классической традиции. Метод — это путь, медленный и долгий, который открывается при выходе из платоновской «пещеры». Если заключенный в нее попытается выйти слишком быстро, он будет ослеплен чрезмерным количеством света. Если же философ столь же быстро вернется обратно в темницу пещеры, он также будет ослеплен темнотой. Философия, как и филология, есть медленность без ограничений. Ошибка — это дочь поспешности, такого мнения придерживались и Платон, и Декарт, и Ницше. Философский метод заключается в том, чтобы не спешить, — выигрывая время, не боясь потерять его.

Филологическое и философское осмысление были резюмированы Ницше в этическом толковании терпения как некоторой формы добродетели. Терпение как добродетель означает: позволить всему идти своим ходом, научиться внимать «судьбоносности» каждого момента, находить в любом случайном рисунке реальности его внутреннюю закономерность и красо

ту. В этом смысле ницшеанское терпение есть, пользуясь языком Стендаля, постоянное «обещание счастья». Оно автономно-мо- рально и потому противостоит любой патологии, «вульгарности». Его эквивалент в классической философской традиции — понятие свободы.

«Смерть Бога» — это образ, исчерпывающе характеризующий исторический процесс. Он отражает неверие, ставшее повседневной реальностью, десакрализацию существования, полный разрыв с миром традиции, который, начавшись на Западе в эпоху Возрождения и гуманизма, приобретает в современном человечестве все более окончательный, очевидный и необратимый характер. Этот процесс охватывает все формы существования, включая также те, где он пока еще проявлен не столь отчетливо, благодаря действующему режиму масок, заменяющих «Бога, который умер».

В указанном процессе важно различать несколько стадий. Его первоначалом стал разрыв онтологического характера, вследствие которого из человеческой жизни исчезли все реальные связи с трансцендентностью. В этом событии было потенциально заложено все дальнейшее развитие нигилизма. Отныне единственной опорой для морали, утратившей свою прежнюю зависимость от богословия, стал авторитет разума, что, в частности, привело к появлению так называемой «автономной» морали. Это можно считать первым явлением, при помощи которого факт «смерти Бога» попытались скрыть от сознания. Характерной приметой рационалистической стадии, ознаменованной появлением таких концепций, как «стоицизм долга», «моральный фетишизм», стало низведение абсолюта с отныне утерянного священного уровня до уровня чисто человеческой морали. Стоит отметить, что помимо всего прочего это является одной из отличительных черт протестантизма. На спекулятивном уровне знаком или символом этой стадии стала кантовская теория категорического императива, этический рационализм и вышеупомянутая «автономная мораль».

Но как только исчезают корни, т.е. распадается изначальная действенная связь человека с высшим миром, мораль утрачивает свое прежде непоколебимое основание. Вскоре она становится уязвимой для критики. В «автономной», т.е. светской и рацио

нальной, морали как всего лишь эхо древнего живого закона остается только выхолощенное и застывшее «ты должен», которому желают придать силу закона, способного обуздать все природные побуждения. Но при любой попытке определить конкретное содержание этого «ты должен» и тем самым узаконить его почва ускользает из-под ног, ибо мысли, умеющей доходить до конца, не на что более опереться, она теряется в пустоте. Это справедливо уже для кантовской этики. Действительно, на этой первой стадии любой «императив» необходимо требует признания аксиоматической ценности за некими совершенно неочевидными предпосылками, которые к тому же устанавливаются исключительно на основании личных предпочтений или исходя из фактического устройства данного общества, каковое столь же необоснованно предполагается не подлежащим сомнению.

Следующая стадия распада, сменяющая этический рационализм, отмечена появлением утилитаристской, или «социальной», этики. Отказавшись от признания за «добром» и «злом» абсолютной внутренней основы, предлагают для обоснования действующих моральных норм руководствоваться теми же соображениями, к которым прибегают в повседневной жизни для достижения личной выгоды или общественного материального блага. Эта мораль уже несет на себе стойкий отпечаток нигилизма. Поскольку более не существует никаких внутренних уз, можно попытаться обойти любую внешнюю социально-юридичес- кую санкцию; всякое действие или поступок становятся дозволенными, если они не вступают в прямое противоречие с законом. Окончательно исчезает все, что имело бы внутренне нормативный и императивный характер. Все сводится к чисто формальному соблюдению правил, пришедших на смену ниспровергнутому религиозному закону. После непродолжительного периода господства пуританских норм и этического ригоризма буржуазный мир окончательно встал на этот путь; путь поклонения общественным идолам и конформизма, основанного на соображениях выгоды, трусости, лицемерия и инерции. Но индивидуализм конца XIX в. стал началом завершения этой стадии; началом стремительно распространяющегося анархического разложения, обретающего все более острые формы. Он

пробудил силы хаоса, которым осталось уже недолго скрываться за фасадом мнимого благополучия.

Предыдущая стадия, затронувшая лишь ограниченные сферы существования, была временем романтических героев — эпохой человека, ощутившего свое одиночество перед лицом равнодушного божества, эрой высшего индивида, готового, несмотря ни на что, к трагическому самоутверждению и нарушающего общепринятые нормы не ради отрицания их законности как таковой, но в стремлении отстоять свое исключительное право на запретное как в добре, так и во зле. На идейном уровне этот процесс окончательно исчерпал себя у Макса Штирнера, который видел в любой морали последнюю форму идолопоклонства, подлежащего искоренению. В «потустороннем», продолжающем жить в душе человека он изобличал «новое небо», т.е. коварный перенос во внутренний мир того внешнего, богословского потустороннего мира, который, казалось, был уже окончательно отвергнут прежде.

Преодолевая «внутреннего бога» и превознося свободного от закона «Единственного», отрицающего всякую ответственность и противостоящего всем ценностям и притязаниям со стороны общества, Штирнер, по сути дела, установил границы пути, ранее проложенного нигилистически настроенными социал-рево- люционерами (от которых и ведет свое происхождение понятие «нигилизм»).

Правда, в отличие от него они действовали, еще веруя в утопические идеи общественного устройства, борясь за торжество «справедливости», «свободы» и «гуманизма» над несправедливостью и тиранией, каковые они полагали присущими народу.

Но Штирнер не был до конца последовательным и радикальным. Он признавал «Единственного», не имея на это никакого права, без всяких на то оснований. Поистине его «Единственный» Обобран, голым и нищим пущен по миру. «Единственный» лишен реальности «я», реальности личности, ибо личность есть онтологическая реальность, она входит в иерархию онтологических реальностей. Личность предполагает реальность других личностей и реальность того, что выше и глубже ее. Личности нет, если нет ничего выше ее.

Европейский нигилизм, предсказанный Ницше как общее и закономерное явление, помимо области морали в узком смысле охватывают также сферу истины, мировоззрения и последней цели. «Смерть Бога» равнозначна потере всякого смысла жизни, всякого высшего оправдания существования. Круг проблем, поднятых Ницше, хорошо известен: в результате истощения жизненных сил и нарастания потребности в бегстве от действительности был выдуман «истинный мир», или «мир ценностей», оторванный от «этого мира», ему противостоящий, придающий / ему лживый, обманчивый характер и отрицающий за ним всякую ценность; был вымышлен мир бытия, добра и духа, который стал отрицанием и проклятием для мира становления, чувств и живой действительности.

Распался именно этот вымышленный, «истинный» мир. Осознание же того, что он был всего лишь иллюзией, позволяет проследить само происхождение этого придуманного мира и выявить его человеческие, «слишком человеческие» и иррациональные корни. Вкладом Ницше — как «свободного ума» и «имморалиста» — в нигилизм можно считать именно то, что он истолковывал «высшие», «духовные» ценности не просто как ценности, рожденные обычными жизненными влечениями, но главным образом как ценности, рожденные исключительно побуждениями, характерными для «декадентской» и ослабленной жизни.

Итак, в результате единственно реальным остается только тот мир, который прежде подвергался отрицанию и осуждению во имя «высшего» мира, «Бога», «истины», т.е. во имя того, чего нет, но что должно быть. Из этого вытекает следующий вывод: «Того, что должно быть, — нет; то, что есть, суть то, чего быть не должно». Подобное состояние Ницше называл «трагической фазой» нигилизма. Это начало нищеты человека, лишенного Бога. Кажется, что существование отныне лишилось всякого смысла, всякой цели. Вместе с императивами, моральными ценностями и любыми узами рушатся все опоры. Здесь опять можно вспомнить Достоевского, который устами Кириллова говорит, что человек выдумал Бога только для того, чтобы быть в состоянии продолжать жить, — а следовательно, Бог есть толь-

ко «отчуждение Я». К еще более безоговорочным выводам пришел Сартр, который заявил, что «экзистенциализм не является атеизмом, если последний сводится исключительно к доказательству небытия Бога». И добавил к этому: «Даже если Бог есть, это ничего не меняет». Существование в своей обнаженной реальности полностью предоставлено самому себе и не имеет никакой точки отсчета вне себя, которая могла бы придать ему смысл в глазах человека.

Итак, указанный процесс развивался поэтапно. На первой стадии происходил своеобразный метафизический, или моральный, бунт. На второй — те же причины, которые исподволь питали этот бунт, исчезают, растворяются, теряют свое содержание для нового типа человека, и именно эту вторую стадию можно считать собственно нигилистической, поскольку на ней главной темой становится чувство абсурда, чистой иррациональности человеческого состояния.

Имеет смысл сразу указать на факт существования определенного идеологического течения с соответствующей особой «историографией», согласно которому вышеописанный процесс (или, по крайней мере, его начальные стадии) имеет положительный характер, является неким завоеванием. Это очередной аспект современного нигилизма, подоплекой которому служит постыдное чувство «жертвенной эйфории». Хорошо известно, что со времени зарождения просветительства и либерализма и вплоть до формирования имманентного историзма, поначалу имевшего «идеалистический», а позднее материалистический и марксистский характер, приверженцы подобных учений истолковывали указанные стадии распада как освобождение и новое самоутверждение человека, превозносили их как прогресс духа и как истинный «гуманизм»..

Никакой Бог никогда не связывал человека. Божественный деспотизм является выдумкой чистой воды. Точно такой же выдумкой является деспотизм, которому, по мнению деятелей эпохи Просвещения и революционеров, мир Традиции был обязан своим вертикально ориентированным устройством, своей иерархической системой и разнообразными формами законной власти и священного владычества. Вопреки подобным представлениям, истинным основанием традиционного мира всегда был

особый внутренний склад, способность к распознаванию и интересы, присущие особому человеческому типу, почти окончательно исчезнувшему в наше время. Некогда человек возжелал «освободиться», и ему было позволено это сделать.

Ему разрешили разорвать даже те узы, которые скорее поддерживали, нежели связывали его; ему дали «насладиться» всеми последствиями обретенной свободы, которые со строгой неумолимостью привели к нынешнему положению дел, к миру, в котором «Бог мертв», а жизнь превратилась в царство абсурда, где все возможно и все дозволено. Во всем произошедшем следует видеть исключительно то, что на Востоке называют законом согласованных действий и противодействий, который объективно работает «по ту сторону добра и зла», по ту сторону любой мелкой морали.

В последнее время разрыв увеличился, охватив уже не только уровень морали, но также онтологический и экзистенциальный уровни. Ценности, вчера подвергавшиеся сомнению и расшатывающиеся критикой немногих, сравнительно одиноких предвестников, сегодня окончательно утратили прочность в общем повседневном сознании. Речь идет не просто о «проблемах», но о таком состоянии дел, при котором имморалистический пафос вчерашних бунтарей уже кажется предельно устаревшим и надуманным. С некоторых пор подавляющее большинство западного человечества настолько свыклось с мыслью о полной бессмысленности жизни и ее абсолютной независимости от какого-либо высшего начала, что приноровилось проживать ее наиболее опасным и по возможности наименее неприятным образом.

Однако обратной стороной и неизбежным следствием подобного состояния является все большее оскудение внутренней жизни, которая становится бесформенной, непрочной и ускользающей, наряду со стремительным исчезновением всякой стойкости характера.

М. Хайдеггер определяет нигилизм как процесс обесценивания прежних верховных ценностей¹. Когда эти верховные, впер

¹ Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 79.

² Там же.

вые придающие ценность всему сущему ценности обесцениваются, лишается ценности и опирающееся на них сущее. Возникает ощущение неценности, ничтожества всего. «Нигилизм как падение космологических ценностей есть таким образом одновременно приход нигилизма как ощущения неценности всего, как психологического состояния»².

Но при каких условиях возникает это состояние? Во-первых, в результате поиска смысла, которого не оказалось. «Смысл» означает то же, что ценность, потому что вместо бессмысленности Ницше ставит понятие «обесцененность». Поиски смысла заканчиваются разочарованием. Ницше понимает под смыслом то же, что и цель. Он перечисляет, каким мог бы быть искомый «смысл», т.е. исторически рассуждая, каким он был в примечательных разновидностях. Тут речь идет о «возрастании любви и гармонии во взаимоотношениях людей», о «вечном мире», о приближении к состоянию всеобщего счастья.

Нигилизм как психологическое состояние, как «ощущение» обесценности сущего в целом наступает, когда за всем происходящим предполагают целость, систематизацию. Одновременно намечается еще вопрос, связано ли и как это «введение» «единства» для сущего в целом с вышеназванным исканием смысла. То, что человек ищет смысл и вводит высшее, всеохватывающее единство сущего, всегда можно доказать. Верить человеку в свою собственную «ценность» необходимо. Ведь речь все время идет об утверждении человека. Ценность должна быть придана сущему в целом для того, чтобы оказалась обеспечена самоценность человека. Царит не просто ощущение неценности действительного, но чувство безысходности внутри всего действительного...

2. Современный нигилизм

Гражданин бывает разным. В одном случае он выступает как радетель собственной выгоды, без особых угрызений совести защищает свои личные интересы, отстаивает свои права, присоединяется к разным группам давления. Порой, обнаруживая пронырливость, он отдается спекуляции. В другом случае гражданин неожиданно следует порывам сердца. Вдруг он слышит голос веры.

Тогда он делает вид, что перестал быть корыстолюбцем. Теперь он набожный человек. Но тут является нигилист, который готов посодействовать этому мнимому «перерождению». Нигилист доводит полярность до пароксизма. Он подталкивает индивида от повседневного цинизма к ярой одержимости. Заимствуя у настоящего свое отрицание прошлого, а у прошлого свой протест против настоящего, бунтующий разрушитель произрастает между ними. Он сокрушает будущее силой своего двойного отрицания или взрывается среди полета.

«Считается, что только атавистические существа, вышедшие из какого-то ментального средневековья, — пишет Андре Глюксманн, — способны пожертвовать собой, дабы восславить Идеал ужасом. Как бы не так! Убийство и суицид доступны всем. Совмещение их совершается под покровительством Аллаха... Есть такие, которые идут на смерть ради фотографии в полный разворот в еженедельнике. Проявил ли особое мужество Мохаммед Атта, врезаясь в башни? Не больше и не меньше, чем мать или отец, кончающие с собой вместе с детьми. Мужество подлости бродит по улицам и рубрикам происшествий. Ни к чему симулировать экзотические тайны, если ад — это другие, а другие так похожи на нас». Исламский нигилизм — это прежде всего нигилизм, и как таковой — современная манера жить свою жизнь и прерывать жизни других. Патология поразила Не только ислам: соперничающие религии и расхожие варианты неверия не дают иммунитета»¹.

Что осталось от ученых и моральных упований, которыми тешились индустриальные революции славной эпохи? Они воспевали гармоничное и ласковое будущее: семья — базовая ячейка хорошо организованного общества. Следовательно, отечество, следовательно, человечество! Разрываясь между страхом и надеждой многочисленных потрясений, национальных апокалипсисов, искуплений или культурных ренессансов, современная жизнь испытывает очевидную подорванность. Между тем психологические интерпретации и социологические объяснения все упрощают. Они превращают в особый случай или в индивиду

¹ Глюксманн А. Указ. соч. С. 72.

альную патологию нигилистическое состояние, универсальность которого становится все более очевидной.

Велико благонамеренное искушение вообразить, что персона, которая попирает мораль, — это создание, у которого отсутствует мораль. Увечный сердцем нигилист с изуродованной совестью оказывается тогда сфотографированным в пустоте. Болезненно бесчувственный, неловко невежественный, он обманывал бы других, обманываясь относительно себя, не замечая грызущего его изнутри червя. Однако запомним, что аморальное не считается высшим злом с точки зрения лицемерия, которым поддерживаются образцы добродетели. Нигилисты более активны, чем реактивны. Не склонные к самоистязанию, они принимают себя такими, каковы они есть, и утверждают себя вопреки всем и вся.

Нигилисты, даже религиозные, включая талибов, шокируют постольку, поскольку избегают мучительных вопросов. Они цветут, потому что цветут, и распускаются без всяких «чего ради?», как роза у мистиков. «Вполне справедливо пожимая плечами на возражения, которые кажутся им нелепыми, не защищаются ли они категорическим “почему бы и нет?” Зачем отказывать себе в удовольствии? Зачем отказывать вкусить вкусное и не посягнуть на доступное посягательству? Отчего не убивать и не совершить самоубийство? Сколько подрывающих устои дерзостей, известных со времен греческих истоков западной цивилизации. Кто поверит тому, что они нашли окончательный ответ? Существует столько “почему бы и нет?”, сколько позволяет видеть культура перед тем, как придать ей статус непристойности»¹.

Нигилист — это скорее человек практики, нежели изобретатель теории. Он меньше думает о разработке тезисов, чем о подрыве. Нигилист оставляет небо облакам и присваивает землю в качестве театра действий. Остается привести его от довольства в ярость, а от его ярости в довольство. Истязатель оправдывает истязание своей полезностью. Мотивов, предлогов, оправданий всегда достаточно. Тело подвергается пытке, чтобы добиться признаний, разрушить сеть, предупредить покушение и, как говорится, спасти больше людей, чем изувечить. Бесполезно воз

¹ Глюксманн А. Указ. соч. С. 87—88.

ражать, бесполезно выдвигать противоположные оценки, бесполезно умножать число мстителей, которые последуют за каждым растерзанным мучеником. Ничьи расчеты и опровержения этих расчетов не могли объяснить колоссальную эпидемию пыток, которая в несколько десятков лет обесчестила большинство армий, подорвала уважение к стольким полициям и опорочила свои почтенные цели.

В апреле 2006 г. 23-летний студент, выходец из Южной Кореи, убил 33 человека и ранил около 30 студентов и преподавателей. Сам преступник застрелился. Пытаясь найти причины такого «рекордного преступления», политики и журналисты называли десятки версий. Одни писали, что он был болезненно странным. Другие винили пропаганду насилия. В США почти каждый второй фильм — про маньяков или «просто» убийц. Третьи пеняли на перегиб со свободой, позволяющей в Америке покупать пистолеты чуть ли не детям. Но все это не объясняет сам феномен. В России строже с покупкой оружия, демократии у нас немного. А циничных и странных убийств тоже немало.

Погоня за информацией есть лишь удобное оправдание практики, которая находит свою истину не в гипотетическом результате, но уже в самом действии. Голова жертвы заключается в пластиковый мешок. Если мешок прозрачный, это может показаться даже забавным. Человек помещается на дни и недели в яму, вырытую прямо в земле, столь тесную, что он не может пошевелиться. Ударами кувалды ломают кости, руки, ноги, прилюдно насилуют и женщин, и мужчин.

Пытка проявляет микрологику господства через разрушение. Пытка не дуэль, не испытание воли, но метод управления телами и душами. Палач не ждет от своих жертв какого-то условного знака. Вынужденные признания, крики, плач, испуганное молчание — все годится. Доказательство авторитета, которым тешится истязатель, кроется целиком в его способности причинять зло, что удостоверяется не в конце операции, но в процессе. Если подвергаемый пытке по ходу дела умирает, его можно заменить и продолжить демонстрацию. Насильственное уничтожение другого делает меня единственным хозяином положения. Истязуемый другой уже не противостоит мне как природный враг или зверь. Моя пытка — в его бессилии, которое я контроли

рую беспрерывно посредством созданного для него ада. Пытка есть элементарная форма социальной связи, которая не предполагает ни равенства, ни взаимности, а торжествует в субординации полюсов.

Исследования и наблюдения за выжившими жертвами Холокоста послужили специфическим стимулом для новых формулировок, которые характеризуют травматический процесс. Воспоминания и интерпретации не остаются статическими, они ретроспективно меняются. Жертвы Холокоста вынуждены пересматривать и изменять свои представления и воспоминания о стрессовом эпохальном событии. Когда индивид сталкивается с воспоминаниям о событиях, которые не могут быть приняты с любовью, мирно и комфортно, он испытывает побуждение продолжить болезненные аффективные отклики и возобновлять борьбу против объектов, которые теперь очевидно находятся единственно в его собственной психике. Непреодоленные воспоминания представляют собой неизлеченные раны, которые продолжают порождать болезненные эффекты. Воспоминания, которые не могут быть приняты, подвергаются повторной интерпретации или просто преображаются. Жертвы Холокоста поэтому создают подчас даже мифологии, позволяющие сделать представления о пытках более терпимыми.

Важно, чтобы дети уцелевших жертв Холокоста чувствовали, что их родители способны поделиться с ними секретами своих крайне болезненных и унизительных переживаний. Искренность, абсолютная правда — эти коммуникации не столь важны, как церемония продвижения к глубочайшей самости.

Активное и пассивное нигилистическое насыщение социальных структур оказывается более последовательным, чем это обычно представляют. Оно генерирует коллективы, которые функционируют в большой временной длительности и сохраняются вопреки действиям грозных и решительных противников. Подпольный криминальный мир Дает поразительный пример постоянства, основанного на нигилизме. «Закон среды» регулирует отношения между преступниками. Насилие, террор и коррупция организуют отношения среды с внешним миром.

Нигилизм, стало быть, не только процесс обесценивания верховных ценностей, не есть он и просто изъятие этих ценностей. Нигилизм «наступает» как психологическое состояние.

Литература

Брентаио Ф. О происхождении нравственного сознания. СПб., 2000.

Глюксманн А. Достоевский на Манхэттене. М., 2006.

Кристалл Дж. Интеграция и самоисцеление. Аффект. Травма. Алекситимия. М., 2006.

Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Собр. соч. В 2 т. Т. 2. М., 1990.

Нигдше Ф. К генеалогии морали : Полемическое сочинение // Ф. Ницше. Собр. соч. В 2 т. Т. 2. М., 1990.

Фромм Э. Величие и ограниченность теории Фрейда. М., 2000. Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.

Шелер М. Рессентимент в структуре моралей. СПб., 1999.

Эвола 10. Метафизика пола. М., 1996.