Литература

1. Остапенко А. Тупики национального воспитания. Как их преодолеть? // Народное образование. – 2011. № 1. – С. 34–38.

2. Остапенко А. Будем ли дальше воспитывать «окамененное нечувствие»? // Воспитательная работа в школе. – 2011. № 1. – С. 5–10.

3. Остапенко А. О путях и тупиках воспитания // Переправа. Журнал о душе и для души. – 2011. № 2. – С. 42–45.

4. 王义桅. 中国模式 正在打破“普世价值”霸权 (Ван Ивэй. Китайская модель разрушает гегемонию «общечеловеческих ценностей») //人民日(Жэньминь жибао). 2013. 11 янв. (перевод Фёдора Кокорева на сайте inoСМИ.ru http://www.inosmi.ru/world/20130114/204595110.html).

5. 孙茹. 推进“王道”外交正当其时 (Сунь Жу. Китай берёт курс на «новый интернационализм») // 环球时报 (Хуаньцю шибао). 2013. 14 янв. (перевод Фёдора Кокорева на сайте inoСМИ.ru http://www.inosmi.ru/world/20130115/204641939.html).

6. Сверчков А., Крижанская Ю. Размышляя над детскими рисунками // Суть времени. Общероссийская политическая газета. – 2012. № 2–4. – С. 8–9.

«Я ищу святынь…»: Ф.М. Достоевский в ситуации ценностного диалога с читателем

Кошечко а.Н.

Томский государственный педагогический университет,

Национальный исследовательский Томский государственный университет

Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя» дает следующую характеристику своей аксиологической позиции: «Я неисправимый идеалист; я ищу святынь, я люблю их, мое сердце их жаждет, потому что я так создан, что не могу жить без святынь…».

Культурный и духовный опыт каждой нации влияет на осмысление и изображение окружающей действительности. Имея в своем основании архетипические черты, созданные Достоевским образы оказываются не только органичными для русской ментальности, но и получают особую символическую наполненность, ассоциативную многоплановость, своего рода эстетический код, прочтение которого требует свободного владения понятийными и образными компонентами православной культуры: «Всякое подлинное искусство символично – оно есть мост между двумя мирами, оно ознаменовывает более глубокую деятельность, которая и есть подлинная реальность»²⁹.

Совпадая или не совпадая с текстом Достоевского через словесно-образные ряды, мы оказываемся способными видеть его ценностно-смысловое содержание, через которое нам открывается не только «пореформенная» эпоха, но и наша собственная, наше собственное сознание, которое не просто «диалогизирует с…», а «самоопределяется относительно…». И самоопределение это многопланово: оно затрагивает и уровень повседневно-экзистенциального сознания личности, и ее духовно-нравственный опыт, и ее творческий потенциал к самосозиданию.

Главная установка, которая всегда абсолютно точно считывает сознанием в текстах Достоевского, – это то, что текст никогда не переживается как «свой» опыт, читатель постоянно ощущает экспериментальный характер бытия, зафиксированного в одной из своих потенциально возможных ипостасей. Слово у Достоевского становится лицом (отсюда его формула – «лицо идеи»), которое выступает прямым собеседником или оппонентом и автора, и читателя. В определенной степени такой характер слова позволяет преодолеть рамки конечной земной жизни, является универсальным способом сохранения сознания, фиксацией самим Достоевским и его читателями определенного момента собственной экзистенции.

Способы онтологизации слова в текстах Достоевского направлены на освоение сознанием читателя структуры ценности, личностное «проживание» логики развертывания ценностного содержания:

1. объективные значения, которые раскрываются посредством освоения номологического уровня текста;

2. объективные смыслы, реализованные на социально-бытовом уровне текста;

3. убъективные смыслы, представляющие внутренний, ценностно-психологический уровень текста, который читатель осваивает в ходе рефлексии, оценки понятия-ценности, выявления его значимости для своего внутреннего мира;

4. объективированные смыслы, формирующие высший, бытийный, аксиологический уровень текста. Они возникают в процессе объективации, «материализации» индивидуальных взглядов в ходе создания творческих продуктов. Достоевскому всегда был предельно важен отклик на его тексты, поэтому «Дневник писателя» отражал установку на ответную реакцию, диалог в буквальном, текстуально выраженном смысле этого слова. Для писателя важно, чтобы обретенные в ходе освоения содержания смыслы воплощались в реальные дела, утверждая практическую значимость усваиваемой ценности и тем самым влияя на потребности, интересы, цели, установки и другие элементы ценностных ориентаций личности, а не просто разговор о них. Достижение этого уровня говорит о том, что между ценностными мирами автора и читателя, которые являются носителями различных мировоззрений, наступило взаимопонимание.

Экзистенциальное сознание Достоевского неразрывно связано с русской православной культурой, поэтому в основе структуры сознания лежит мощнейший религиозный компонент; экзистенциалистское сознание ориентируется на атеистический тип культуры, модифицируясь в соответствие с ее национальной принадлежностью. Понимание духовности и соответствующей ей аксиологии связано не с общекультурными наблюдениями, а, в первую очередь, с исследованием проявления структур экзистенциального сознания на уровне формально-содержательной организации текстов. По сути, мы говорим об аксиологии как фундаментальной содержательной вертикали экзистенциального сознания и творчества Достоевского, у которого даже красота – категория этики, а не эстетики.

Индивидуальная писательская практика Достоевского обнаруживает сознательную установку на синтез универсального, национального, духовно-нравственного и социально-исторического начал бытия. Для создания прецедента понимания ценностного содержания Достоевский выстраивает своих произведения следующим образом: текст идет небольшими смысловыми порциями, чтобы сам автор (и читатель – в перспективе осуществления данного текста как книги) смог усвоить (осознать, дорасти) до озвученных в ней экзистенциальных смыслов. Вне фактов «дорастания» понимание экзистенциального текста Достоевского оказывается невозможным. Максимум, что остается, – социально-бытовой срез текста, в котором непонятными, а потому невостребованными, остаются глубинные смыслы. Соответственно, и изменений в сознании воспринимающего субъекта не происходит.

Для настоящего понимания необходима историческая дистанция, отделяющая нас от эпохи Достоевского, потому что автор – «пленник своей эпохи, своей современности. Последующие времена освобождают его от этого плена, и литературоведение призвано помочь этому освобождению»³⁰. Экзистенциальные произведения Достоевского обретают свой глубинный смысл в «большом времени», в котором исследователь более поздних эпох (и как специалист-филолог, и как читатель) существует в собственном контексте понимания и его позиция может (и не обязана!) совпадать с пониманием современников. В этом отношении представляется абсолютно справедливым замечание А.А. Казакова о том, что «специфическая "современность" Достоевского определяется не только непреходящим значением его религиозных, нравственно-философских или социально-исторических уроков, но и совершенно своеобразнойлитературоведческой актуальностью. Несмотря на то, что со дня ухода писателя из жизни прошло почти полтора столетия, несмотря на огромное количество литературы, посвященной русскому классику, Достоевский до сих пор ставит перед гуманитарной наукой задачи, к которым она с трудом находит подход, которые требуют серьезного уточнения самих базовых принципов литературоведения»³¹.

Анализ «близкого» контекста является одним из возможных контекстов понимания творчества Достоевского и может быть использован для приближения исследователя к феномену сознания писателя как человека своей эпохи, своего времени, для которого решение проблемы ценностного самоопределения определяло вектор развития национального самосознания в широкой исторической перспективе: «Мы, русские, – народ молодой; мы только что начинаем жить, хотя и прожили уже тысячу лет; но большому кораблю большое и плавание. Мы народ свежий, и у нас нет святынь из ложного пристрастия. Мы любим наши святыни, но потому лишь, что они в самом деле святы (здесь и далее в цитате курсив мой – А.К.). Мы не потому только стоим за них, чтоб отстоять ими порядок. Святыни наши не из полезности их стоят, а по вере нашей. Мы не станем и отстаивать таких святынь, в которые перестанем верить сами».

Для Достоевского «святыни», ценности – это не специфически социальное явление, а уровень духовной организации личности. Аксиологическая система экзистенциального сознания совершенно особая, а в случае Достоевского – обусловленная спецификой личности (экзистенциальным мировидением, предельным ощущением «пограничности» бытия вообще, особым отношением к ценностям православной культуры, ценностной парадигме русской романтической традиции) и пореформенной эпохи (и опыта своего проживания в ней).

Русская культура в своей ментальности основывается на тяготении к духовному полю. Ее корневая система вырастает из византийского поля православной кирилло-мефодиевской традиции³². В самых критических ситуациях русский народ сумел сохранить христианское мирочувствие и развить его до христианского мировоззрения, пройдя многовековой путь внутреннего созерцания, самоуглубления, самоанализа, размышления о бытии.

Православная аксиология – это «исходный код» русской культуры, который в качестве системообразующего фундамента сознания использует Достоевский: «Попытки Достоевского связать гуманистический общественный идеал с личностным совершенствованием противоречивы. Его этика зиждется не на познании законов действительности и не на ориентировании нравственного суждения на них, а на воле к утверждению абсолюта»³³.

В случае Достоевского религиозная (православная) составляющая сознания играет важную роль, организует ценностный мир личности самого писателя и его произведений. Идея западноевропейского экзистенциализма о смерти Бога не может быть совместима с миром Достоевского даже в случае изображения им трагичности человеческого существования и абсурдности бытия, поскольку неверие однозначно трактуется им как безумие³⁴. Полное отрицание в личном и творческом универсуме Достоевского всегда выстраивается на оси координат относительно ценностной вертикали, вершиной которой является Бог.