Ханс Магнус Энценсбергер Долой Гёте
.docДревбаум. Совершенно верно! Это дряхлый, бессильный бог, досадующий, что уже ничего более сотворить не может.
Шпилькельман. Сделайте одолжение, молодой человек, позвольте мне договорить. Я сказала: душой он уже давно состарился, но не все, кто старится, устаревают до такой степени. А только те, кто по-настоящему никогда и не был молодым. И не верьте пустым россказням, я говорю вам: сердце его решительно чуждо и любви и высоким порывам. А уж если этого не дано, то чего же еще от него ждать?
Ведущий. А вы, господин Веровер, что вы, как ученый муж, скажете об этом?
Веровер. Я совершенно с вами согласен, милостивая госпожа. Да, разумеется, он волк по натуре! Это самый недобрый, самый эгоистичный человек из всех, кого я когда-либо встречал, — необузданный, неистовый. Неслучайно в свое время он прослыл у нас сумасбродом и язвительным богохульником и очень многих этим от себя оттолкнул. У него, похоже, с головой не все в порядке — клепок либо не достает, либо их, наоборот, чересчур много.
Древбаум. Извините, но я не очень понимаю, при чем тут Бог и религия?
Веровер. Неудивительно, что не понимаете. Вы, по-видимому, тоже один из тех богоотступников, что так самоуверенно задают нынче тон в нашей литературе.
Древбаум. Если кто-то и задает здесь тон, так уж скорее профессора вроде вас, которые, заняв местечки подоходнее, живут себе припеваючи на свое жалованье, а молодым писателям и за жилье платить нечем.
Ведущий. Может быть, мы все же дадим высказаться господину Вероверу. Его резкое суждение меня удивило; мне лично доводилось слышать о герое нашего вечера очень много хорошего.
Веровер. И мне тоже. Тем не менее лавры, коими венчают сего надутого франта, вызывают во мне только еще большее омерзение и презрение. И я решительно заявляю, что отныне и навсегда отворачиваюсь от него, как уже задолго до меня поступили чуть ли не все порядочные люди нашей нации, — я более не желаю иметь с ним ничего общего.
Шпилькельман. Да, и впрямь, почти все в городе — за исключением разве что узкого круга его поклонников — придерживаются мнения, что от лести и комплиментов голова у него пошла кругом и что он позволяет себе вещи, которые не следовало бы оставлять безнаказанными.
Гердерхен. Он так привык к лести, что его уже не смутить никакой похвалой. Мне он как-то сказал: чтобы меня понимать, нужно прежде освоиться с моей манерой речи, вот почему я предпочитаю вступать в разговор лишь тогда, когда встречаю людей своего уровня.
В е р о в е р. Какая надменность, султан да и только!
Древбаум. Да, подступиться к нему нет теперь никакой возможности. Он, можно сказать, все подступы к себе забаррикадировал.
ВЕДУЩИЙ. А вы, значит, пробовали пробиться к нему? Это уже любопытно. Часто приходится слышать, что молодых писателей он не очень-то жалует.
Древбаум. Так оно и есть. В настоящий момент к нему нельзя попасть иначе, как с помощью отряда артиллеристов или, на худой конец, прихватив с собой пару плотников, которые проложат тебе дорогу топорами. Посему простому смертному, вроде вашего покорного слуги, приходится от подобной затеи отказаться.
Гердерхен. Он и ближайшим друзьям не станет изливать душу.
Шпилькельман. Позвольте спросить, а кого вы к ним причисляете? Может быть, вы и себя считаете его ближайшим другом?
Гердерхен. Этого я не утверждала. Я говорю только, что его ничем не тронешь и ничем не проймешь. И это, мне кажется, есть продуманная и последовательная манера поведения, рассчитанная на максимальное удовлетворение своего себялюбия. От таких людей следует держаться подальше. Этого я в нем не переношу.
Древбаум. Мне же он представляется такой гордой мамзелью, которой бы в самый раз ребенка заделать, чтобы опозорить ее перед всем светом.
Шпилькельман. Это уже переходит всякие границы! Можете упрекать его в чем угодно, я тоже не склонна петь ему дифирамбы, но по сравнению с вами он просто царственный орел. Молодому человеку вроде вас стоило бы сначала дослужиться до определенных степеней, прежде чем осмеливаться на такого рода суждения. Вот вы говорите, что он никого к себе не допускает, а мне представляется даже забавным, как он обходится с теми, кто всеми правдами и неправдами прорывается к нему и бесцеремонно навязывается в собеседники.
Древбаум. Сказать вам начистоту? Этот человек просто встал мне поперек дороги. Уже одним своим существованием он неизменно напоминает мне, что со мной судьба обошлась чересчур сурово. Ему-то все само текло в руки, а мне и сегодня ничего не дается без боя.
Веровер. Во всяком случае, вред, нанесенный его безоговорочным обожествлением сочинительского дара, невыразимо велик. Но люди непременно когда-нибудь очнутся и спросят себя, какое же воздействие оказал он на человеческий дух, характер, нравы, что дал для постижения истинного человеческого счастья, какое воздействие оказал на молодежь и что сделал для облагораживания человечества? Честь и хвала тому, кто не боится уже сегодня открыто ставить эти вопросы.
Шпилькельман. Простите, но сам он смотрит на это совсем иначе, и я полагаю, что тут он прав. Наблюдая за теми бесчинствами, что творятся теперь в немецкой литературе, он окончательно потерял надежду на ее цел men,нос воздействие. Каждый, говорит он, пестует ныне лишь собственное "я", все духовные искания теряются и тонут в бесформенности и неопределенности. Вот почему он подчеркивает, что не желает более тратить себя на заботы о других и будет следовать отныне только своему призванию; более того, он положительно уверен, что самое разумное было бы рассеять немцев по всему миру, как евреев, — только вне родины и по отдельности они еще более-менее сносны.
Ведущий. Не противоречите ли вы, милостивая госпожа, сами себе? Теперь вы вдруг выступаете в роли его защитницы...
ШПИЛЬКЕЛЬМАН. Защищать его я не могу, но и предавать анафеме — тоже. Это как с очень дорогим другом, чьи слабости и ошибки тебе хорошо известны, и ты их в душе, конечно, осуждаешь, но не хотел бы, чтобы весь мир открыто о них злословил.
Ведущий. Понимаю. Господин профессор, вы, кажется, не совсем с этим согласны?
Веровер. Разумеется, нет. Но я не намерен более распространяться о его поступках или высказываниях. В том. что сердце его полно ярости, злобы и коварства, сомневаться Tie приходится. Ему с его высоким даром умозрительных построении ничего не стоит перерезать глотку лучшему другу, не испытывая при том ни малейших угрызений совести, и подвесить его за ноги на виселице — а впоследствии остроумно доказывать, что и милый друг сам бы нисколько не возражал против подобного обхождения, ежели бы только постарался подняться до осознания его мотивов и поставил бы себя на его место. Да сопутствует тебе удача, наш великий, добрый, славный поэт! И бог в помощь всем, у кого есть желание за тобой следовать! Я же благодарю небо, что между нами все кончено!
Ведущий. Дорогие зрители, уважаемые дамы и господа, не сомневаюсь, что некоторые высказанные здесь суждения о нашем веймарском мэтре многих из вас поразили или даже шокировали. Вынужден еще раз повторить: я весьма сожалею, что герой нашего сегодняшнего вечера не выразил готовности дать собственную оценку всему тому, что здесь о нем говорится. Что касается его творчества, то мы, разумеется, позднее к нему вернемся. Однако он, как вы знаете, выступал не только в роли сочинителя, но сделал и выдающуюся политическую карьеру. Поэтому я хотел бы спросить наших гостей в студии: как вы оцениваете деятельность вашего соотечественника на общественном поприще? Вы хотите что-то сказать, господин Древбаум?
ДревБаум. Как от министра от него нет в Веймаре решительно никакого толку. Мне достоверно известно, что живет он исключительно в свое удовольствие и только, как может, развлекает герцога. За безделие свое он получает жалованье в тысяча восемьсот талеров, а другим и за половину этой суммы приходится нести двойную обузу. Но получай он даже три тысячи талеров, я все равно не хотел бы быть на его месте.
Гердерхен. А еще, как ни странно, он оказался никуда не годным директором театра и держит веймарскую публику на одной овсяной мякине.
Веровер. Этот человек — словно спрут, который в поисках добычи беспрестанно выпускает свои щупальцы и с жадностью хватает все, что только ему попадется.
Шпилькельман. Позвольте вам заметить, что невелика заслуга порицать человека, просто негодяя из него делать, подходя к нему при этом с мерками, каковых порицаемый не признаёт и никогда не признает.
Веровер. Какое нам дело до его мерок? Факты говорят сами за себя: вот посудите, на данный момент он действительный тайный советник, президент камерколлегии и министр финансов, а также президент военной коллегии, инспектор по всем без исключения строительным делам вплоть до прокладки дорог, при этом еще — directeur des plaisirs , придворный поэт, устроитель всевозможных увеселений, любительских опер, балов-маскарадов, сочинитель различных посвящений и иных художественных творений, и в придачу к тому — директор школы рисования, сам везде на первых ролях и в качестве актера, и в качестве танцора, одним словом — наш веймарский фактотум, ну просто мастер на все руки, и видит Бог, в скором времени станет заправлять делами во всех без исключения домах высшего дворянства, у самих эрнес-тинцев , куда он уже и теперь регулярно наведывается с визитами, дабы принимать похвалы и почести. Ему уже пожалован титул барона, и по случаю дня его рождения об этом будет объявлено официально. Дом свой он устроил как у настоящих аристократов, проводит у себя литературные чтения, которые вскорости превратятся в подлинные ассамблеи, и так далее и тому подобное. Его пребывание в городе день ото дня становится все обременительнее, и кому есть куда бежать, только и помышляют о бегстве.
Шпилькельман. Что тут сказать? Завистников у него не счесть.
Веровер. Я не из их числа. Мне нечему завидовать. Кроме того, к счастью, у меня нет необходимости жить в Веймаре. Здесь даже и университета-то нет, и вообще, во всем чувствуется жалкая провинциальность.
Ведущий. Признаюсь, ваше суждение меня удивляет. Я думал, что живущие среди такой идиллии — великолепный парк на Ильме, прелестные окрестности — должны бы почитать себя счастливцами. Но, разумеется, человеку постороннему судить о здешней атмосфере сложнее, нежели местным жителям. А что вы об этом думаете, госпожа фон Шпилькельман?
Шпилькельман. Ксожалению, вынуждена в какой-то мере согласиться с господином профессором. Наш город будто впал в спячку-. Трудно представить себе другое место, где люди были бы столь же необщительны и апатичны. А он, наш мэтр, живет, как вы уже поняли, по принципу "apres moi le deluge".
Ведущий. "После меня хоть потоп..."
Шпилькельман. И потому здешняя атмосфера его вполне устраивает.
Ведущий. Думаю, было бы интересно поподробнее узнать, какое мнение сложилось у жителей города об их знаменитом современнике. Приглашаем всех веймарцев поделиться своими впечатлениями. Номер нашего телефона: 03643"2001. Пожалуйста, звоните нам. Высказываться прошу по возможности короче. Повторяю: нам можно позвонить по номеру 03643-2001. Дорогие телезрители, оставайтесь у экранов, уверен, вы услышите еще много неожиданного и интересного. А сейчас реклама.
Прокручиваются рекламные ролики.
Последняя новинка техники, которая несомненно придется по вкусу и покорит сердце любой дамы, - это кофеварка, изобретенная прославленным мастером Ак-вабрызгалом из Брауншвейга . Благодаря находящемуся внутри нее фильтровальному аппарату ста весьма удобна в употреблении, поскольку кофе можно готовить прямо в гостиной. Кофейник, покрытый тончайшим слоем лака, будет одновременно служить изящным украшением стола. Кофеварка стандартного размера с полировкой под серебро и бронзовой отделкой - семь имперских талеров; точно такая же, но покрытая превосходным лаком высшего сорта, - восемь имперских талеров; кофеварка на две кварты - девять имперских талеров шестнадцать грошей, просим обратить внимание, что керосиновые лампы для подогрева в цену не входят. Приобрести все это можно у нашего веймарского комиссионера Довериуса в фойе гост их и и ы "У белого лебедя ".
Из семян годичной клещевины, произрастающей в Ост-Индии, получают путем отжима или вываривания - настоящее касторовое масло, не путать с обыкновенным пальмовым. Доставляют его из Индии - как правило, в бочках на двенадцать бутылей. Только что в придворную аптеку поступила свежая партия, цена за бутыль всего один и три пятых гульдена. Применяется это масло в качестве слабительного, как испытанное средство при затяжных запорах. Так же безотказно оно действует и как глистогонное средство или же при других напастях подобного рода.
Знаменитые зонненбергские поделки из дерева и специального формовочного теста, изготавливаемые в городе Зонненберге, что в герцогстве Мейнинген , и в ближайших к нему селениях, находят широкое применение не только как предметы хозяйственного обихода, ной- в первую очередь - как игрушки для детей. Богатый выбор этих товаров при очень умеренных ценах вы найдете в магазине деревянных изделий покойной вдовы Генриха Ходулъника, что у нижней канавы.
Ведущий. Переходим к нашему телефонному опросу.
Мужской голос по i 1 лефону. Одно вам скажу как веймарский старожил: вы и представить себе не можете, что за беспутства они тут творят — он и наш герцог, верный его товарищ во всех забавах.
Женский голос по телефону . Не думаю, что Веймару еще может быть от него какая-то польза. Я даже считаю, что эти его шуры-муры с юными девицами и не особенного по вкусу герцогу, не говоря уже о жителях города. Я вам даже не могу передать, до чего опостылели нам все эти его волокитства.
Ведущий. Да, ну просто не в бровь, а в глаз, как по-вашему, госпожа фон Шпилькельман? Угодно ли вам что-то добавить к сказанному
Шпилькельман. К сожалению, это правда: в Веймаре его ненавидят. Очень хотелось бы за него заступиться, но в данном случае мне возразить нечего. Он несомненно когда-нибудь пожалеет, что вел себя подобным образом. Это все, что я могу сказать в его защиту. Но чтобы у него и у герцога — общая любовница, нет, это бы было в высшей степени abominable , в это мне трудно поверить. По правде сказать, он с дамами, которые не блюдут себя, не особенно учтив.
Гердерхен. Все дамы в городе просто возмущены неслыханной, бор дельной откровенностью его стихов. Большинство его элегий, к примеру, написаны в угаре первого опьянения от госпожи Вульпиус.
Ведущий. Туг мы с нами затронули весьма щекотливую тему. Я полагаю, речь идет о супруге тайного советника. О ней ходит много всяких слухов. Не знаю, насколько можно им верить?
Женский голос по телефону. Какие уж тут слухи? Дело же яснее
ясного, он полностью отдался во власть девчонке, которая прежде была обыкновенной потаскухой. Теперь она растолстела и обрюзгла, напивается каждый лень допьяна.
Мужской голос ПО телефону. А вот давеча взбрело этой неряхе в голову еще и свиней завести, а их запах для него — что чума. Впрочем, на сей раз брезгливость пересилила, и всех свиней, как миленьких, немедля и закололи.
Женский ГОЛОС ПО телефону. Госпожа фон Арним, однажды сильно с ней повздорившая, рассказывала потом всем и каждом)' в Веймаре, будто бы Кровяная Сарделька гак взбесилась, что даже укусила ее. Она и впрямь больше всего похожа на сардельку.
Ведущий. Так, на этом, я думаю, мы пока остановимся. Большое спасибо за ваши звонки. Хотел бы кто-нибудь из наших гостей что-то добавить?
Шпилькельман. Единственное, что тут можно сказать: жаль его. Вот на днях шел он мимо нас со своей молодицей, а я прикрылась зонтиком от солнца, будто их и не вижу. Чему же теперь удивляться— взять в подруги жизни девицу столь грубую, которая, надо
полагать, чернит в его глазах все, что не по ней... Отсюда, я полагаю, и ег озлобленность, его презрение ко всему роду человеческому.
Гердерхен. Да, вот что значит идти против устоев общества! В свое время он, без сомнения, нашел бы себе любящую супругу, и насколько иначе устроилась бы тогда его жизнь! Женский пол имеет более высокое предназначение, нежели быть низведенным до объекта сладострастия. Ах, как низко он пал! Успех испортил его— и женщины. Он предавался наслаждениям, не испытывая настоящего чувства, — брал, ничего не давая взамен. Не знаю, зазвучит ли когда еще в его сердце высокая нота любви?
Ведущий. Трудно сказать. Мне же вот какой вопрос пришел в голову: не объясняется ли все то, что мы сейчас слышали, специфической атмосферой, царящей в этом городе? Не так уж, видимо, все здесь гармонично, как могло бы показаться на первый взгляд.
Древбаум. Разумеется. Я бы даже сказал, что Веймар просто погряз в трясине мерзких склок. Духом тут не воспаришь; и собери сюда хоть всех мудрецов мира, но и они, как мне представляется, мало что смогли бы изменить в устоях этого скверного, ничтожного государства.
Шпилькельман. Я тоже порой начинаю терять здесь терпение, хотя у меня на то свои причины. С каждым днем мне все меньше и меньше нравится жить здесь, и не хотелось бы дни свои окончить в Веймаре.
Ведущий. В самом деле? Какая жалость! Однако, как ни интересно нам узнать, что говорят и думают в этом городе о великом поэте, мне кажется, не стоит придавать слишком большого значения подробностям сугубо частного характера. Многое из всего этого, по-видимому, — не более, чем слухи.
Шпилькельман. Безусловно. О своих личных ощущениях я вам уже говорила, но и я со своей стороны жду не дождусь, когда же наконец схлынет эта волна сплетен, грозящая поглотить весь город.
Ведущий. Справедливое замечание. Думаю, мы уделили достаточно времени внешним обстоятельствам жизни великого мэтра. Не стоит, однако, забывать, что прежде всего он — знаменитый писатель. Обратимся поэтому — во второй части нашей передачи — к его произведениям. Я надеюсь, нашим экспертам есть что сказать по этому поводу. Профессор Веровер, пожалуйста.
Веровер. Постараюсь быть кратким. Я полагаю, что на всех его творениях лежит отпечаток души корыстной и холодной. Всюду в них я нахожу надуманность и манерность — и ничего, что бы тронуло душу. В этом смысле он не оправдал высокого предназначения поэта.
Ведущий. Так, понятно. А вы что думаете, господин Древбаум?
Древваум. Не перестаю удивляться, какое неслыханное везение должно было сопутствовать этому человеку и что за редкостный у него талант, если вот уже шестьдесят лет он не переставая изображает из себя гения, а его так никто и не вывел на чистую воду?
Ведущий. Для того мы здесь и собрались, чтобы во всем разобраться. Однако не будем довольстоваться общими словами. Начнем, пожалуй, с того произведения, которому наш автор обязан своим первым успехом. Я имею в виду, разумеется, "Страдания юного Вертера".
Показывает экземпляр первого издания романа.
Веровер. Хотя с тех пор и прошло немало лет, я, однако, по-прежнему придерживаюсь мнения, которое высказал в свое время в связи с выходом в свет этой ничтожной книжонки. Процитирую, с вашего позволения: "Речь идет о романс, единственная цель коего состоит в том, чтобы смыть клеймо позора с самоубийства молодого прохвоста; о романе, автора коего еще не раз помянут недобрым словом несчастные родители, чьи сыновья, не будучи в состоянии утолить взбалмошных влечений своего сердца, станут накладывать на себя руки. И этой змее подколодной поют дифирамбы наши газетные писаки! Какой юнец, прочтя сие заслуживающее всех проклятий творение, сумеет уберечь свою душу от таящейся в нем заразы? Цензура ни малейшим образом не препятствует печатанию подобных приманок сатаны!" Конец цитаты.
Ведущий. По-вашему, было бы лучше, если бы эта книга вовсе не выходила в свет?
Веровер. Безусловно. Было бы весьма желательно, чтобы государственные органы в свое время конфисковали "Страдания юного Вертера" и под угрозой строжайшего наказания наложили запрет на его чтение.
ДреввауМ. Ах, вот как? Господин профессор примеривает на себя роль цензора? Это меня не удивляет. Непонятно только, что в таком случае люди, подобные вам, делают в университете? Вам бы скорее в полиции служить следовало.
Веровер. Я этого не потерплю! Я не намерен выслушивать подобные дерзости от какого-то газетного писаки.
Ведущий. Наша передача во всяком случае цензуре не подвергается. Тут, я думаю, у нас не может быть разногласий. Что же касается "Вертера", должен признаться, мне роман показался весьма увлекательным. Однако с тех пор вышли в свет и другие произведения нашего автора. В первую очередь я имею в виду "Вильгельма Мейстера". Что вы скажете о нем?
Показывает в камеру книгу.
Гердерхен. Меня в этом романс поражает непристойное поведение женщин; и если герои порой все же проявляют благородство чувств, автор тут же спешит подмешать в их порывы немного грязи, чтобы читателю, не дай бог, не подумалось, будто в человеческой природе может быть что-то божественное.
Веровер. Не думаю, что история этой ничтожной выскочки из упомянутого творения заслуживает того, чтобы долее на нем задерживаться. Это же сплошное старье, которое он уже прежде печатал — в дамских журнальчиках у своего издателя Котта, — а затем взял и собрал под одной обложкой, чтобы сбыть оптом то, что в розницу никто и брать не хотел. Тут речь идет о простом финансовом расчете, сама же продукция — в высшей степени тривиальная и посредственная...
Ведущий. Спасибо, господин профессор. Я думаю, для начала достаточно.
Веровер. Сплошной бордель — и все для того, чтобы приютить и вывести на страницах книги весь этот бродяжий сброд. Порядочному человеку — тошно читать такое.
Ведущий. Ну, хорошо-хорошо, мы поняли. Вы хотите что-то добавить, госпожа фон Шпилькельман?
Шпилькельман. Досадно, что у нас принято судить о романах в столь грубой форме. С критикой тактичной и тонкой можно было бы, пожалуй, и согласиться. Но немцы всегда отзываются друг о друге зло и грубо, и это весьма прискорбно.
Ведущий. Можно ли надеяться, что по крайней мере роман "Избирательное сродство" снискал благосклонность критиков, хотя и затрагивает весьма щекотливую тем)'? Насколько мне известно, речь там идет о проблемах брака.
Показывает книгу.
Гердерхен. Лично мне — будь я ее автором — было бы стыдно за такую непристойную, безнравственную книгу. Во всем романе нет ни одного персонажа, по-настоящему вызывающего симпатию. А сцена двойного прелюбодеяния, свершающегося в воображении героев, которая представляет собой кульминацию всего произведения, вообще производит отталкивающее впечатление. Особенно же возмущает меня это мнимое преображение чувственного в духовное в финале романа — своего рода обожествление грубой похоти.
Веровер. И чтобы развернуться во всю мощь своего таланта, он, разумеется, не мог обойтись без столь вдохновляющих тем, как кровосмешение, прелюбодеяние, детоубийство. Судя по его произведениям, ему не дано понять, что бывают вещи настолько отталкивающие, что и читать о них без отвращения нельзя.
Древбаум. А чего вы хотите? Собаки тоже кормятся тем, что сами срыгивают, — вот и в "Избирательном сродстве" нам под острой приправой преподносят куски, прежде не переваренные. Выдавать рыбу с душком за свежезапеченную — для столь искусного мастера — дело несложное. Но кому же придется по вкусу эта тухлятина?
Ведущий. В ваших словах, дамы и господа, слышится явная враждебность. Может быть, виной тому сатирические "Ксении" ? Сведущие лица говорили мне, что в тех пресловутых эпиграммах вам и вашим друзьям порядком досталось...
Веровер. Не в том дело! Я выступаю здесь, по сути, в защиту всей немецкой литературы, для которой оскорбителен такого рода бранный тон, и, чтобы в корне пресечь подобные посягательства, следует сказать этим господам всю правду в глаза.
Древбаум. Но теперь-то тон очень даже переменился. Вспомните, какого жару задали этим господам, бог весть что о себе возомнившим! Им же ясно дали понять, что прошло время, когда можно было безнаказанно втаптывать в грязь всех, кто не желал пред ним лизоблюдничать!
Ведущий. Да, сильно сказано, в лицемерии вас действительно не заподозришь. Вы хотите что-то сказать, госпожа Шпилькельман?
Ш пилькельман. Мне представляется, что сегодня у многих — а главное, особенно крикливых МОЛОДЫХ людей — вошло в моду низвергать его, глумиться над ним, выставлять на всеобщее осмеяние, ему всегда приходилось иметь дело или с безмозглыми льстивыми почитателями, или же с вечно задирающими его шутами-оригиналами. А он в ответ только молчал — и правильно делал. Сколько бы времени и сил он потерял, если бы придавал значение всем нелепицам, которые за последние тридцать лет о нем наговорили и напечатали.
Веду щ и й. Ну, не скажите! Далеко не всегда он только отмалчивался. Я тут выписал, что он однажды сказал о своем критике. Вот, пожалуйста: "Прибейте этого молодца, он — рецензент".
Веровер. Неправда!
Ведущий. Простите, вы что-то сказали?
ВЕРОВЕР. Неправда. Там сказано не "молодца", а "прохвоста". "Прибейте его, прохвоста, он — рецензент.
ВЕДУЩИЙ. Ах, вот как. Могу предположим., что это не прибавило ему популярности среди критиков. Понимаю name негодование. Но, положа руку на сердце, скажите: что делали бы вы, критики, если бы не было авторов, о которых вы пишете? В конце концов, кто был раньше? Разумеется — писатели, а уж благодаря им существуете и вы.
BЕровер. Несерьезный аргумент, хотя часто приходится его слышать. Что было раньше: чума или врач, призванный ее искоренить? С таким же успехом вы могли бы утверждать, что судья живет за счет преступников. В литературе, уважаемый господин ведущий, критик— это судья. Это он решает, какие произведения достойны войти в историю. В нашем случае все авторитеты на моей стороне: достаточно назвать Фридриха Го пера, основателя гёттингенгского поэтического альманаха, знаменитого Фридриха Гловера, а также господина Пусткауена - Гланцова. Это те имена, о которых еще будут говорить, когда об авторе "Избирательного сродства" давным-давно забудут.
Древбаум. Об этих господах, которых вы сейчас назвали, мне трудно судить, я их не знаю. Но что касается нашего веймарского мэтра, давайте посмотрим правде в глаза: годы его уже не те, чтобы выходить на широкую публику. Тут налицо обычные явления возрастного порядка. Все старики, как правило, очень болтливы, вот и он болтает с утра до вечера, что в голову взбредет, не заботясь о том, что он болтает и зачем, все старики такие — любят поразглагольствовать, вот и он туда же. По мне — уж лучше вовремя и добровольно сойти со сцены, чем вот так уподобиться всей этой серой посредственности вокруг!
В ер о вер. Как вы смеете!
Древбаум. Да-да, это и к вам относится, господин профессор.
Ведущий. Прошу вас господин Древбаум... Вернемся к теме нашей дискуссии. Я думаю, самое время обсудить пьесу, которая с читается главным творением нашего автора. Вся Германия говорит о его "Фаусте", Я полагаю, вы читали это произведение?