К.Д. Кавелин Из статьи «Философия и наука в Европе и у нас»

…Мы воображаем, что на­род по натуре способен или не способен к философии, и фаталистически объясняем, почему у одних есть фило­софские учения, а у других нет,— точно у каждого из них на роду написано иметь или не иметь философии. Мы ду­маем, что уж если нет и не бывало безусловно истинной философской системы, то не стоит иметь никакой; в свя­зи с этим взглядом нам представляется, что филосо­фия — плод кабинетной работы, высижена упорным го­ловным трудом и потому стоит внимательно прочесть книжки, где напечатаны философские учения, чтоб от­лично усвоить их себе и потом применять их результаты в любой стране и у любого народа. Но на поверку выхо­дит, что все эти и подобные им представления о филосо­фии в действительности совсем не оправдываются. (…) При изучении философских доктрин так же важно объяснить, при каких обстоятельствах и условиях они сложились, как и то, чему они учат;… (…) Если философские воззрения, имев­шие в свое время огромное влияние на людей и целую эпоху, впоследствии утратили свое значение и оказались недостаточными, то сила их действия, очевидно, зависела не от одной степени их истинности, но и от того настро­ения и расположения умов, которое делало людей осо­бенно склонными принимать известные воззрения и им сочувствовать; а такое настроение и расположение, в свою очередь, зависят oт известных обстоятельств и обстанов­ки. Человеку и народу необходимы особенные, могучие побуждения, чтоб вызвать их к деятельности, тем более к философским взглядам. Нужны глубокие противоречия в жизни, большой внутренний разлад и страдания, столк­новения сильных страстей, чтоб заставить людей поднять­ся умом до высших вопросов философии и попытаться найти им решение. В кабинете мысль только обрабатывается, получает научную форму и обделку, но зарождается она всегда посреди борьбы и страданий; она, можно ска­зать, вымучивается у эпох и народов. Оттого так разнооб­разны философские системы, так запечатлены они мест­ным колоритом и современными условиями. Можно вы­учить наизусть философские учения и повторять их слова, не принимая их к сердцу и не соединяя с ними того глубокого жизненного смысла, какой они имеют в устах людей и народов, которые их создали. Такое наружное воспринятие доктрины и остается холодным, без всякого влияния на жизнь, и заменяется очень легко другим, та­ким же безучастным и вялым. Философское учение, вы­лившееся из глубины души у одних, у других обращается, при таких условиях, в предмет пустого любопытства или моды, и служит не для разрешения жизненных вопросов, не для удовлетворения требований ума, а как средство для более или менее приятного и остроумного разговора, который дает желанный случай блеснуть дешевым знани­ем и уменьем фехтовать на словах.

Таким образом, нельзя утверждать, что тот или другой народ способен или не способен к философии. Все к ней способны; только отсутствие поводов и побуждений заду­маться над философскими задачами объясняет отсутствие серьезного к ней интереса, какое замечается, например, у нас; а с другой стороны, действительная, жизненная по­становка" философских вопросов у каждого народа так своеобразна, так обусловлена его историческими особенностями и обстоятельствами, что философские воззрения можно, не искажая истины, считать такими же национальными явлениями, как произведения изящной литературы или искусства. Наш обычный приём - собирать в одно философские учения всего мира и обозревать их по известной системе, прирезывая и прикраивая их по усмотрению, есть верный способ сделать невозможным правильный взгляд на развитие философии, потому что философские доктрины не могут быть схематизированы таким образом, без утраты существенного своего смысла. Они возникают при самых различных обстоятельствах, по самым разнообразным поводам, и вследствие того так раз­личны, что трудно подвести их даже под общие группы, а вытянуть в последовательный ряд, как мы делаем, сов­сем невозможно. Что мы, русские, до сих пор не имели философии и очень мало о ней заботимся, хотя когда-то много о ней толковали, доказывает только, что нас еще ничто не заставляло глубоко задуматься; а когда раз такая необходимость явится, будут и у нас философские учения и сильно отзовутся в умах и сердцах, потому что, вместо более или менее остроумного повторения того, что дума­ли другие, они займутся разрешением наших настоятель­ных, насущных вопросов и, след < овательно >, будут ответом на живые народные потребности. (…)

Пойдем теперь далее и спросим: в каких наших вопросах могут заключаться задатки для развития философии и у нас?

Очень трудно отвечать на этот вопрос. При решении всех наших несложных задач, мы до сих пор так добродушно и наивно руководимся сметкой, практическим навыком, много-много что справкой в иностранных книгах, что смело можно сказать, таких задач пока нет вовсе. (…)

Есть, однако, и у нас один вопрос, которому, кажется, суждено, рано или поздно, стать родоначальником и ис­точником самостоятельного и народного философского мышления. Такой вопрос — наша нравственная личная не­состоятельность и негодность, о которые сокрушаются у нас всякие благие начинания, откуда бы они ни шли. Едва ли можно указать в целой истории другой пример подобного личного нравственного ничтожества, при та­ком величавом государственном развитии. Для нас, совре­менников, оно пока еще заслонено переходом, который мы совершаем в новый период исторического существова­ния, перестройкой нашего внутреннего быта и связанны­ми с тем заботами... Но когда уляжется эта временная су­етливость и возбуждение, когда новые пути обозначатся яснее и мы опять станем лицом к лицу с самими собою в ежедневной будничной жизни, везде и всегда однооб­разной и прозаической,— нам придется серьезно и мучи­тельно задуматься над нашей полной современной нрав­ственной негодностью, при которой никакой правильный ежедневный быт, хотя бы самый неприхотливый, невоз­можен и немыслим.

Одной из характеристических особенностей нашего исторического развития было и до сих пор есть — чрезвы­чайно слабое, едва заметное участие в нем личного дейст­вия, воли-энергии человека. Не будь нескольких деятелей, да очень немногих, затерянных в массе мыслящих людей, можно было бы подумать, что не история народа развивается, а совершается стихийный, безличный про­цесс. В Западной Европе переходы из одной фазы истори­ческого развития в другую обозначались усиленным дви­жением умов, разгаром страстей, борьбой партий, неред­ко разрешавшейся междоусобиями или войнами. В страстных порывах уносилось отжитое и зарождалось новое; бури расчищали дорогу торжественному ходу ис­тории. Ничего подобного у нас не происходило. Когда по ходу вещей наступала пора сменить обветшалые формы, замечалось, что сложившиеся долгим временем привычки ослабевали и расшатывались; но из-под них не прорыва­лись ни бешеные страсти, ни непомерные притязания гордой мысли; вместо того, сквозь трещины оседающего здания проступали плесень и гнилость и их усиление слу­жило предвестием, что будет перемена, что она близится. Наконец, она действительно наступала: государство при­зывало микроскопическое меньшинство к преобразова­нию и при его сочувствии и деятельном участии проводило реформу, которая совершалась обыкновенно молча. После того, гнилость и плесень на время еще продолжа­лись и даже как будто усиливались, а затем понемногу ис­чезали, впредь до приближения нового перелома в госу­дарственной жизни.

Обе формулы исторического развития, в Европе и у нас, имеют свои выгоды и свои неудобства, до кото­рых мы здесь не коснемся; но дело в том, что глубокое их различие объясняется различною, здесь и там, ролью ли­ца. В Европе история совершалась при деятельном его участии; лицо внесло там в ход ее свои взгляды, убежде­ния, страсти и произвол. Этот деятель — человеческая личность — так ярко выступает там в историческом дви­жении, что с первого взгляда можно подумать, будто он один творит историю и нет других движущих ее пружин. У нас наоборот: лицо так стушевано, так бледно, таким является пассивным носителем истории, что можно поду­мать, будто сами элементы, сочетаясь между собою, без посредства лиц, по присущим им законам, необходимо и неизбежно, как природа, выводят одни за другими раз­личные фазы исторического движения. Большинство лю­дей, не участвуя деятельно в этом стихийном процессе, подчиняются ему, как судьбе, не отзываясь на него ни мы­слью, ни сердцем. В этом, между прочим, причина необыкновенной трудности разгадать смысл разных собы­тий русской истории, имевших, по-видимому, большое влияние на ход дел; об этих событиях часто нет других сведений, кроме лаконической строчки в летописи или современном акте; мысль тогдашних людей не осветила для нас значения факта, его причин и последствий; она остановилась на нем, как будто для того только, чтоб безучастно и пассивно занести его в сухой перечень событий.

Отсюда — противоположные задачи внутреннего раз­вития в Европе и у нас. Там надо было выдвинуть вперед те общие основания, на которых зиждется общественный строй и которые беспрестанно оттеснялись чрезмерно выдающимися притязаниями отдельных личностей и созданных ими добровольных товариществ и союзов. У нас, наоборот, главные направления внутренней истории выражают потребность вызвать к деятельности и жизни личность, ввести ее тоже в общую экономию развития.

В последние десять-пятнадцать лет сделано у нас, в этом направлении, несравненно более, чем когда-либо прежде. Но способны ли мы, современники одной из знаменательнейших эпох русской жизни, наполнить живым содержанием новые формы общественности? Составим инвентарь тех личных, умственных и нравственных сил, которыми мы располагаем для обновления нашей гра­жданственности. Какая поразительная и прискорбная бед­ность! Слова заступают у нас место мыслей и убеждений, сноровка и наружный такт — решения воли и характер, Надерганные из печатного фразы. — продуманное знание. Инстинкты, капризы, случайные обстоятельства и обстановка определяют наши действия, в которых оттого нет ни плана, ни последовательности, ни выдержки. Мы ли­шены почти всякого умственного и нравственного "содер­жания, и потому нет у нас ни идеалов жизни, ни твердой воли, ни живых интересов к чему бы то ни было. Все скользит по нас, вызывая иногда взрывы; но они не име­ют значения и проходят без последствий, потому что им не на что опереться в пустоте, царящей внутри нас. Нас нельзя назвать ни хорошими, ни дурными людьми: мы не подлежим нравственному изменению. От внутренней пу­стоты и бессодержательности скука томит нас и мы не­сем ее всюду: в семью, в приятельскую беседу и обще­ство; от скуки мы с жаром бросаемся на все, в надежде развлечься, и не можем ни на чем остановиться и успоко­иться, по неспособности сосредоточиться на чем бы то ни было. От той же умственной и нравственной бессодержа­тельности мы неспособны удержать своих мыслей и чувств на известной высоте и тотчас же перепадаем из мечты в грязь и пошлость. Мы самые ненадежные люди, но не преднамеренно, а по легкомыслию и ветрености. Никаких благ, даже материальных, мы не умеем ценить, потому что ничто не западает глубоко в нашу душу.

Руки опускаются, когда подумаешь о нашей умственной и нравственной нищете, особливо ввиду громадного дела обновления, над которым нам приходится работать, на которое нужно много сил и умения. (…) Не то – европеец, даже самый посредственный. Каковы бы ни были его нравственные качества и умственные свойства, как бы низко или высоко он ни стоял на общественной лестнице, он всегда хорошо знает, к чему, зачем и как идет; намерения, цели и средства у него обдуманы и соображены, у нас – редко, почти никогда. Нетрудно себе представить, какие из нас могут выйти деятели в домашнем и частном быту, или в том круге общественной жизни, который нам принадлежит,—как мы в них устроимся, и как они устро­ятся, благодаря нашему участию! Факты налицо. Мы сами громко, во всеуслышание, заявляем, что наш частный и общественный быт ниже посредственности. Но вместо того, чтоб обратиться на самих себя, мы ищем объяснения наших зол в разных внешних, побочных обстоятельствах, и, пребывая упорно в иллюзиях, убаюкиваем себя тем, что нас впоследствии улучшит внешняя обстановка, для которой мы пока сами не годимся и которая, пока мы таковы, не может ни явиться, ни держаться. B этом заколдованном кругу мы безнадежно вертимся, не видя себе ниоткуда ни света, ни помощи.

Все это, положим, и так, скажут иные, но какое же оно имеет отношение к философии? Нас исправит и воспитает церковь школа закон, когда они деятельно и серь­езно возьмутся за дело.

Совершенно справедливо. Евангельская проповедь и учение у нас, как и везде, очеловечат простые сердца на­родных масс; закон как внешняя охрана, как помеха вред­ному для других людей и общества произволу всех и каж­дого, выдрессирует большинство к правильной граждан­ской и общественной жизни. Но школа? Тут уж вопрос становится труднее. Как и к чему воспитывать,— разве можно решить этот вопрос, не уяснив себе наперед чело­веческой природы и к чему следует вести человека? Ведь в воспитание входят не одни педагогические приемы, но и ясное понимание общей системы приготовления чело­века к жизни. К тому же проповедь, воспитание, законо­дательство и управление производятся людьми, и их взгляды дают им то или другое направление. Сумма идей и убеждений, вращающихся в образованных слоях, слу­жит камертоном общественной жизни и всем ее отправлениям, а идеи и убеждения неразрывно и тесно связаны с тем или другим разрешением высших вопросов, т. е. именно с философией. Каковы господствующие фило­софские взгляды, таково будет и настроение образованных слоев общества. Таким образом, все пути ведут к фи_- лософии; мы от нее никак отделаться не можем и во­лей-неволей беспрестанно к ней возвращаемся, часто са­ми того не подозревая.

Вот с какой стороны, как мы думаем, действительный, серьезный интерес к философии должен со временем зародиться и у нас и стать когда-нибудь тоже жизненным делом. Научное сибаритство и дилетантизм должны бу­дут уступить место глубокому изучению, когда мы нако­нец поймем, что от того или другого решения философских задач зависит то или другое направление нашей практической жизни и деятельности. Не у нас одних так. Везде, где философия развивалась, она, как уже было замечено, коренилась в житейских потребностях людей и выносилась в книгу, на трибуну и кафедру из глубочайших и сокровенных недр народной жизни. Наша собственная вина, если мы этого не видим и не понимаем.

Но когда мы наконец убедимся, что коренное наше зло есть наша умственная и нравственная негодность, и начнем задумываться над тем, как бы ее устранить или хоть ослабить, нам придется гораздо серьезнее, чем теперь, вглядываться в прежние и новые философские учения, познакомиться с ними в той обстановке, в тех условиях и с теми предпосылками, которые их вызвали. (…)

“Философия и наука в Европе и у нас”. - К.Д.Кавелин Наш умственный строй. М., 1989. С.285 – 292.