Поэзия Кузбасса: хх – ххi век. Т. 3. Поэты 70-80-х годов: стихи. Кемерово, 2014. 280 с.

15 поэтов, все члены Союза писателей России, с подборками стихов из 20 стихотворений: Б.Бурмистров, Л. Гержидович, С. Донбай, В. Зубарев, А. Ибрагимов, В. Иванов, А. Катков, В. Ковшов, Н. Колмогоров, В. Крёков, И. Куралов, Л. Никонова, И. Полунин, А. Раевский, В. Ширяев.

Борис БУРМИСТРОВ

Кемерово (г.р. – 1946)

БАТАГАЙ

Отменены надолго все полеты,

Над летным полем виснут облака,

И без работы – грустные пилоты

Играют в подкидного дурака.

Не протолкнуться в «зале ожиданья»,

Ни встать, ни сесть – на каменном полу

Мешки, узлы, как знаки запинанья,

Расставлены неправильно в углу.

Четвертый день – и не видать просвета,

Туман укрыл поселок Батагай.

Устал кассир, уходит от ответа,

Хоть телеграмму Господу давай!

Спешит народ: кто в Гагру, а кто в Сочи.

Висит плакат, гласит: «Аэрофлот –

Удобно, быстро, днем или средь ночи…»,

А отпуск мой, наверно, здесь пройдет.

Хожу, брожу в измятой куртке финской,

Пишу стихи про этот чудный край,

Поет транзистор – голос Кристалинской:

«Не улетай, родной, не улетай…».

БАЛАХОНКА

Испаряется солнце в горячем ведре,

От жары просто некуда деться,

Я поставил свой дом на змеиной горе –

И живу, не пугаясь соседства.

И живу, не пугаясь шуршания стен,

И любуюсь клубящимся садом.

Все по милости Божьей – цветенье и тлен,

Миг и Вечность соседствуют рядом.

Я поставил свой дом между светом и тьмой –

В смутном облаке лица, забытые мной...

ПЕРЕД БИТВОЙ

Я вышел сегодня из дома

Часов то ли в пять, то ли в шесть –

Морозно дымилась солома.

Кустарников дыбилась шерсть.

Была, видно, поздняя осень,

А впрочем, так виделось мне.

Часов, может, семь, может, восемь

Я шел по колючей стерне.

Деревьев прозрачные тени

Летели и падали ниц,

И дали в округе темнели,

Не слышалось пения птиц.

Как будто уставшее время

Сменялось на время другим...

И всадник подтягивал стремя,

И целился взглядом тугим.

*

Сказала, что вышла на миг,

Сто лет с той поры пролетело...

Исчез под водой Материк

И память, как платье, истлела.

Сказала: вернусь, подожди,

Куплю только в булочной хлеба –

Давно испарились дожди,

От зноя потрескалось Небо.

Остался лишь в памяти лик,

Живу, новый день ожидая...

То солнце проглянет на миг,

То капля падет дождевая.

ЗИМНЯЯ НОЧЬ В КЕМЕРОВО

Мерзнет панно на углу гастронома,

Девочка мерзнет в ажурном белье.

Жуткий мороз. Половина второго –

Дворник мечтает о скором тепле.

Только б скорее закончить работу –

Снежный завал разгрести и... домой,

Падает снег с четверга на субботу,

Пятница в этом году – выходной.

Слышится скрип одиноких ботинок,

На перекрестке поземка шуршит,

Мимо «де люксов с Европой» и «Льдинок»

Кто-то проходит в полночной тиши.

Кто-то бредет по ночным переулкам,

Видно, с бессонницей дружит давно...

В этом пространстве морозном и гулком

Слышно – снежинки стучатся в окно.

Все в этом мире старо и не ново –

Крутит поземка немое кино...

Мерзнет панно на углу гастронома,

Девочка мерзнет, а нам все равно.

Видно, забыли одеть по погоде

Рекламодатели, шут их возьми,

Дело закончено, дворник уходит,

Мерзлой лопатой в подъезде гремит.

ПОМИНАЛЬНОЕ…

Мы бы могли жить совсем по-другому…

Лодка печали причалила к дому.

Мы же не звали ее, не просили.

Сел в эту лодку отец наш – Василий,

Дочка Светлана, сынок – Василечек,

Бабушка Дуня и сын ее – летчик,

Брат Анатолий и друг его странник –

Лодка отчалила, скрылась в тумане.

Лишь перевозчик махнул на прощанье

И, оглянувшись, сказал: «До свиданья».

БОМЖ

Ни угла, ни калиточки нету,

И в кармане давно ни гроша.

Одиноко гуляет по свету

Позабытая всеми душа.

Дождь со снегом, да северный ветер

Продувает бродягу насквозь...

И живет он мечтою о лете,

И надеется он на авось...

Со своим одиночеством спорит

И с надеждой глядит в небеса,

И кому-то незримому вторит,

И слезятся по-детски глаза.

РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ

В этот день я с вами, вы со мной –

Двери потаенные открыты,

Здесь какой-то шепот неземной

И цвета закатные разлиты.

Здесь любовь, как синева, чиста

И разлуки ничего не значат.

Здесь, по эту сторону креста

И по ту, бесслёзно тихо плачут.

В этот день встречаемся мы вновь,

Память наша, наша боль и радость.

Неземная, вечная любовь

Нам от Бога каждому досталась.

ПАМЯТИ Ю. КУЗНЕЦОВА

И хорошо, и одиноко,

И по-осеннему легко.

Всё, что до срока – то от Бога!

И всё, что в срок – то от Него.

Светлеют призрачные дали,

Густеет воздух, как стекло.

Мы в жизни многое познали,

И не познали ничего.

Поэт уходит. Вслед ни слова –

Молчит любимая страна.

Когда еще родит такого

В России русская жена?

Когда в тиши земного сада

Плоды покатят по ветвям?

Страна моя, тебе бы надо

Знать цену лучшим сыновьям!

Гудит натружено дорога,

Над ней – вселенская тропа.

И хорошо, и одиноко,

И Богу вверена судьба.

*

Вновь за окошком слякоть,

В сенях тоскует пёс.

Во сне не стыдно плакать,

Во сне не видно слёз.

Когда душе тревожно,

Когда душа болит,

Во сне поплакать можно,

Укрывшись от обид.

ВОСПОМИНАНИЕ О 1953 ГОДЕ

Кожаная куртка,

Золоченый зуб –

Местный урка – Юрка,

Не фигура – куб.

Высотой два метра

От ушей до пят,

Сапоги из фетра

Вовсе не скрипят.

По району ходит,

Стелет слов шелка,

Кто-то не находит

В доме кошелька.

На словечко щедрый,

На гостинцы крут.

Сапоги из фетра

Мягкие, не жмут.

Стянет в лавке бурку,

Да не тот размер.

И отправят Юрку

В каменный карьер.

Через год в «Мозжухе»

Под крутой горой

От «простой» желтухи

Сгинет наш герой...

А пока по свету

Ходит не спеша,

Улыбаясь лету

Грешная душа.

ПАМЯТИ ДОЧЕРИ

То ль в душе, то ли в доме сквозняк,

Ходят женщины в черных платочках,

Подоконник от влаги набряк,

Потускнели герани в горшочках.

Суета, торопливость ушла,

И ничто тишину не тревожит.

Лишь над гробом живая душа

С мертвой жизнью расстаться не может.

За окошком крепчает мороз,

Как бы мне пережить эту стужу,

Дай же, Господи, силы и слез,

Чтоб оплакать родимую душу.

Все неправильно в мире, не так,

Ни умом не принять, ни душою.

Над землей, под землею сквозняк –

Твердь разверзнута волей чужою.

*

Старые дровни скрипят от мороза,

Стынут в логах тальники...

Вот и пришла ко мне горькая проза

И приумолкли стихи.

Время раздумий нелёгких настало,

Хлещет листва по лицу,

Тени ракитника и краснотала

Тают в предзимнем лесу.

Жизнь переходит в иное понятье –

Время смывать миражи,

Время, когда проступает сквозь платье

Свет обнажённой души.

Это и есть то мгновенье земное,

Где у незримой черты –

Небо палящее и ледяное,

И никакой суеты.

ОСЕННЕЕ

Потоки слов размытых объявлений,

Кусочки слов оборванных афиш,

С утра до ночи нудный дождь осенний

Стучит, стучит по колокольням крыш.

Не разобрать, о чем трезвонят капли,

Летящие с небесной высоты,

Но, говорят, что капли точат камни

И подмывают дамбы и мосты.

Осенний дождь стучится в перепонки,

Как будто пушки ядрами палят.

Плывут дома, киоски, остановки,

И летние автобусы стоят.

Размыто время: ни тепла, ни стужи.

Всяк норовит свой обиходить кров...

Лишь воробей, нахохлившись у лужи,

Следит за тенью серых облаков.

*

Сыну Евгению

Что в мир подлунный мы несём,

Любовь ли к ближним, Божью ль милость?

Такая временность во всём,

И одуванчиков пугливость.

Стыдливость осени. Всё здесь,

Всё до последнего предела.

И здесь впервые «Даждь нам днесь»

Душа счастливая пропела.

Здесь лёгкий шелест ветерка

С холмов бледнеющих стекает.

И всё таинственно пока,

Пока душа того желает.

Шагну и выйду за порог –

Там, где простор всё шире, шире –

Земля рассветная и... Бог!

И всё сначала в этом мире.

*

Я выпил море или два,

Припомнить трудно –

Болит с похмелья голова,

Где ночь, где утро?

Где тайный ход на небеса,

Где даром зелье?

Гляжу в лукавые глаза,

Как в подземелье.

Дробятся буквами слова

И мысли дробью.

Клонится к свету голова,

Тень к изголовью.

Крадётся белая луна

По раме гнутой,

Как много выпито вина

И боли лютой...

Вновь плещет море-океан

О берег людный,

По кругу носится стакан –

Бесенок блудный...

*

Дороги, долгие дороги –

У каждого своя стезя,

Разлуки, горести, тревоги –

Как будто бы без них нельзя.

Две колеи по бездорожью,

Да эхо гулкое в ночи,

Меня пронизывает дрожью

Мерцанье гаснущей свечи.

Скользит огонь неудержимо

И тает, тает вдалеке...

И Свет любви нерасторжимой

На этом тонком фитильке.

И след любви необъяснимой

Во тьме отыщется... И вновь

К душе измученной, ранимой,

Как Божий дар придет Любовь.

*

Три женщины любимых, три печали

У трех дорог меня всегда встречали.

Три женщины любимых, три огня

От злых напастей берегли меня.

Три женщины любимых на земле,

Три мотылька, светящихся во мгле,

За них готов молиться день и ночь –

Храни их Боже: мать, жену и дочь.

*

Голоса людей, как птицы

Разлетаются по свету.

Никакой такой границы

Между нами в мире нету.

Голоса людей в пространстве,

Словно отзвуки былого.

После долгих-долгих странствий

Я твой голос слышу снова.

Никакого здесь шаманства:

Голос твой всё выше, выше…

Есть одно у нас пространство –

Где мы все друг друга слышим.

*

Частоколом дней обнесены,

Не прорваться через этот бруствер.

Иногда бывают просто сны –

Никаких загадок и предчувствий.

Иногда приходят просто сны,

Все-то в них, как наяву, понятно,

Никакой обиды и вины –

В прошлом всё, ушедшем безвозвратно.

Только свет какой-то неземной,

Только радость в этих снах земная.

Все прошло, осталось всё со мной.

И любовь, как ягодка лесная…

Леонид ГЕРЖИДОВИЧ

Юго-Александровка (г.р. – 1935)

*

Я пацаном шишкарил с «зечкой».

С мешком смолистым на плече

Она за мной, как на уздечке

Ходила в хмуром кедраче.

Нужда нас вместе повязала:

Штаны мне снились и портфель,

А ей голодные вокзалы

И мать за тридевять земель.

Ряба она и кособока,

Как без вершины карагач.

Из лагеря её до срока

Сактировал тюремный врач.

За мной плелась походкой хилой,

И было непонятно мне:

Какая жизненная сила

Её таскает по земле?

Однажды куль добротных шишек

Тайга нам выделила в дар.

Она в вагоне, я – на крыше

С ней едем в город на базар.

Я до сих пор не понимаю,

Как мы смогли, не спавши ночь,

Оставив поезд, до трамвая

Наш груз нелёгкий уволочь.

В трамвай с толпою, цепкой кошкой,

Она просунулась с мешком,

Я ж был оттиснут от подножки

Каким-то грубым мужиком.

Я исходил без передышки

Весь рынок вдоль и поперёк…

Прощай портфель, штаны-штанишки,

Она и денежный мешок.

Под вечер к поезду вернулся.

Босые ноги поиссёк.

Скрипел зубами: «С кем стакнулся,

Кому поверил, дурачок».

И тихо плакал на вокзале,

Поняв впервые силу зла.

Попутчики мне рассказали:

Она в трамвае умерла.

*

– Ухожу! –

Сказал я милой, –

Укороту – поворот!

Обо мне собака лает

Возле тёщиных ворот.

Ты не вой, моя собака,

Хвост торчком, за мной беги

Мимо бывшего сиблага

Прямо к сердцу Мар-тайги.

Там, в урочище таёжном,

Я затратил много сил

И у речки дом надёжный,

Как судьбу соорудил.

Мы свою отыщем долю.

Там, в листве у диких вод,

Про свободу и про волю

Песни иволга поёт.

Не сгноят нас дождь и слякоть

И не выморозит снег.

Заживём с тобой, собака,

Ты – надёжный человек!

*

С трубою чёрной на макушке

И с белой лайкой у дверей

В ложбине пряталась избушка

И в ней я жил среди зверей.

Один до родниковой речки

С ведром торил тропу в метель,

Рубил дрова, курил у печки

И сам стелил себе постель.

Во всём придерживался меры,

Себя любя и не любя

И выгнездить пытался веру

Одну лишь – в самого себя.

Стреляя дичь по перевалам,

Я жил себе, как в ножнах нож.

И думал: с этаким забралом

В тайге никак не пропадёшь.

Мели снега и зори висли.

И я не ведал, как лыжнёй

Моя беда коварной рысью

Повсюду следует за мной.

Когда пургою ты захлёстан

И рядом друга не видать,

Себя во всём совсем не просто

Боготворить иль презирать.

И стал мой сон, как призрак – зыбок.

И, просочась в моё жильё,

Ко мне вскочило на загривок

Зверь-одиночество моё.

Оно нещадно издевалось.

Оно глумилось надо мной:

То тьмой полуночной шепталось,

То хохотало тишиной,

То, убегая за увалы,

Вело меня в кошмарный сон,

То вой метели превращало

В пронзительный трамвайный звон.

И я, как пойманный, метался,

И был придавлен я и сир,

А где-то плакал и смеялся

Так просто брошенный мной мир.

И за спиною дверь вздыхала.

И был готов бежать я в ночь.

И лайка руки мне лизала,

Не зная в чём и как помочь.

КОТ

От мира отгороженный,

Познав тоску и страх,

Я жил в сторожке брошенной

На четырёх ветрах.

Однажды из урочища,

Как чародей извне,

Без имени, без прозвища

Явился кот ко мне.

Он лешим неухоженным

Обшаривал мой дом

И уши отморожено

Топорщились на нём.

Я принял это чудище

И накормил, чем мог.

И он, довольный участью,

Прибился мне под бок.

Там где-то воры шастали,

Чтоб сесть потом в тюрьму,

По улицам глазастые

Машины шли во тьму,

А здесь, в углу заброшенном,

На ветхом топчане,

Мурлыча,

Плоть зверёныша

Рассказывала мне

О том, что в мире деется,

Где трудно жить любя,

Где можно понадеяться

Лишь только на себя,

О том, что кушать хочется,

Когда съестного нет.

И то, что одиночество

Труднейшее из бед.

Холодною позёмкою

Стучала в дверь метель,

Но грела нас убогая

И жёсткая постель,

И слушал я участливо,

Что пел мне кот в тиши…

И были, были счастливы

Две сирые души.

*

Под крышу, в зимовьюшку

Меня втолкнул мороз.

Желанная избушка

Промёрзла вся насквозь

Свисает иней белый

Над печкою у слег.

И я – заиндевелый.

На мне и лёд и снег.

И вот уже в печурке

Про отдых и уют

Берёзовые чурки

Желанное поют.

Слезится, никнет иней.

На куртке тает лёд.

Снаружи сумрак синий

Плотней к окошку льнёт.

А за промёрзшей дверью,

В полночные часы,

Морозный воздух звери

Развесят на усы.

Всю ночь неодолимо

У съёжившихся пихт

Далёкий запах дыма

Тревожить будет их.

СИНИЦА-ГАЕЧКА

В линялой, бусой маечке,

Когда метель мела,

Со мной синица-гаечка

Под пихтами жила.

Вертлявая, как девочка,

Писклявый голосок.

Её я за доверчивость

Подкармливал, чем мог.

Я рад был крохе маленькой,

С охоты приходя.

Мороз коробил валенки.

Дымилася нодья.

Сидел я, плечи кутая,

Она пищала: «Вить!» -

Со мною стужу лютую

Пытаясь разделить.

И в этой дикой снежности

От дома вдалеке

Так много было нежности

В писклявом голоске.

МАТЕРЬ-БЕРЁЗА

Индевеет лицо от мороза

И скользит между сучьев нога…

Ты прости меня, матерь-берёза,

Раздеваю тебя донага.

Топориным размеренным стуком

Оглашаю окрестный лесок.

На метлу обрублю твои руки –

Заработаю хлеба кусок.

Ты прости, не выходит иначе.

Возмутись и стряхни меня вниз.

Ты весной каждой раной оплачешь

Эту нашу совместную жизнь.

Ты оплачешь моё безрассудство,

Мой кощунственный хлеб на столе,

Все деянья, лишённые чувства,

На поруганной мною земле.

Льдом в снега посыпал я слёзы,

Вьюговьём заглушило мой плачь…

Ты прости меня, матерь-берёза,

Я сегодня твой подлый палач.

По-над нами суровые тучи

Злыми лбами упрутся в зарю…

На метлу обрублю твои сучья,

У вершины топор усмирю.

Будешь в трепете ты невесёлом

Возвышаться уродливо ввысь

И являть своим остовом голым

Всю мою несуразную жизнь.

АЛАМБАЙ

С утра,

Спины не разгибая,

Под комариный звон и гуд,

Я строил дом

У Аламбая –

Себе скитальческий приют.

Я, как хорошую поэму,

Надёжно возводил жильё,

И пихты озирали немо

С высот творение моё.

А где-то

За семью кострами,

Дымами терпкими обвит,

Многоэтажными домами

Мой город уходил в зенит.

Его я прихотей не слышал.

И, как судьбы своей итог,

Я возводил острее крышу

И гвозди бил под потолок…

Я отдыхал,

Как некий барин.

Свеча пылала,

Как звезда. О чём-то пела

В Аламбае

Зелёно-синяя вода.

О, Аламбай!

Голодной кукшей

Во мне металася душа,

Войти в твою пыталась душу,

В себе былое вороша.

Но вот,

Прощаясь или плача,

Прошили гуси небосклон…

И был я криками подхвачен,

И снова в город

Возвращён.

КОРОСТЕЛЬ

Коростель, товарищ мой давнишний,

Вновь всю ночь не спится нам в тайге.

Что в затихших травах говоришь ты

На своём скрипучем языке?

Верю – ты,

Как я, влюблён в берёзы,

В звон кедровый, росные луга.

В край таёжный через зной и грозы

Много тысяч вёрст ты отшагал.

Коростель мой, серенькая птица,

Ты собою вовсе неказист:

Хвост торчком, как сломанная спица,

Длинноног, совсем не голосист.

Но скрипишь себе, и песня эта –

До конца по-своему твоя.

С этой песней я встречаю лето,

С этой песней вновь рождаюсь я.

ЛЫЖНЯ

Через горы, отроги и пади,

Много пота затратив и сил,

От избушки своей к автостраде

Я лыжню по снегам промесил.

То-то будет друзьям незадача!

Не заблудятся лютой зимой.

Прямо в сердце тайги, как на дачу,

Прибегут повидаться со мной.

Будут тосты, застольные речи

И солёный частушечный смак…

В предвкушеньи намеченной встречи

У стола колдовал я, как маг.

Млели грузди губастые в блюде,

Рыбья сушь и медвежье филе.

Из лосятины зыбистый студень

И картофель, печёный в золе.

Не чета косорылой сивухе,

Королём водрузившись на трон,

Задыхаясь в ореховом духе,

Стыл в бутыле первач-самогон.

Вот и ночь навалилась мохнато

На деревья, объятые сном.

Лишь избушка моя виновато

Вдаль глядела промёрзшим окном.

Тихо плакал нетронутый ужин

У пустой предзастольной скамьи.

В дверь стучалась январская стужа…

Где ж вы, верные други мои?

Может вам и не снилась дорога,

Или вам не дойти до меня,

Где тоскует в ночи одиноко

От порога лесная лыжня?

ЛЕСНОЙ СОСЕД

Сосед мой мнит: он Диоген.

На этой почве

Хибару смастерил в тайге,

Живёт, как в бочке.

Зайду к нему,

А он – картечь

Двойным зарядом:

В меня нацеливает речь,

Смердящим ядом:

«У всех у вас изгажен путь

В седую вечность.

Ах, человек, тебя копнуть –

Какая нечисть!

В борьбе привычек и идей

Вы злы, как вепри.

Нашёл я выход –

От людей

Укрылся в дебри…»

И слушать мне его невмочь,

Молчу я глупо.

Темна, похожая на ночь,

Его халупа.

И мне его не побороть

С его бедою…

Я запиваю свой ломоть

Его водою.

На вбитый в стену ржавый гвоздь

Бросаю кружку

И ухожу,

Незваный гость,

В свою избушку.

*

Через грязь, через лужи, через грех на веку

По бесчисленным душам я себя волоку.

Как сквозь строй неминучий зла и ярой любви,

От шпицрутенов жгучих весь в рубцах и крови.

Ноют бренные кости, от натуги звеня,

Уж давно на погосте отдыхает родня.

О, всевышняя участь – каждый час, каждый миг,

Сердце вывернув, мучась, умирать за других!

Умирать и рождаться, чтобы гибнуть опять,

И опять продираться и навстречу, и вспять,

И тащить, как вначале, за собой в поводу

И чужие печали, и чужую беду.

Слышать вопли вдогонку да удары хлыстом.

Отвернуть бы в сторонку и уснуть под кустом.

Только чреву в угоду, как хребтину не горбь,

Ни мирскую заботу, ни вселенскую скорбь

Не стряхнёшь.

Лишь в награду кровью каюсь в пути.

Поднимаюсь, чтоб падать, вновь встаю, чтоб идти.

*

Ну и что же с того, что так дует,

Завывает, свистит и метёт, –

Если сердце поёт и ликует

И плечо до звезды достаёт.

Мне сегодня в снегах перелесья,

Как негаданный выдох иль сон,

Небывалая слышалась песня,

Доносился неведомый звон.

В нём я слышал миров колыханье,

Детский лепет в родимом краю.

И любовь, и благие желанья

Переполнили душу мою.

Заливались серебряно трубы,

Восклицала торжественно медь…

Дикий лось целовал меня в губы,

Улыбался по-братски медведь.

По-ребячьи барахтался воздух

На просторах уснувшей курьи,

По сугробам горячие звёзды

Натыкались на лыжи мои.

Грудь распахивал лес многолицый,

И ликуя,

Из дальней дали

Прилетали ко мне

Не синицы –

Журавли, журавли, журавли!

ВСТРЕЧА

Луной в полнеба ночь горела.

В ней столько было серебра!

И ты запела, ты запела

У разведённого костра.

Пусть случай был необычайный.

И надо б поклониться дню,

Что нас дорожная случайность

Свела к единому огню.

Так два ручья в напеве грустном,

В горах друг друга отыскав,

Повеселев, единым руслом,

Смеясь, целуются у скал.

Костёр, как хитрый забияка,

То припадал, то снова рос,

Лицо выхватывал из мрака

И водопад твоих волос.

В твоих глазах огни плясали

И песнь была, как ночь нова.

И оживали, оживали

Во мне забытые слова.

И память бросила трезвонить

О том, что прежде не сбылось.

И я ожёг свои ладони

О ливень льющихся волос.

Взорвалась тишь,

Всклубился воздух,

Запели росы по логам.

И то ли искры, то ли звёзды

К моим посыпались ногам.

*

Не растеряю, не забуду

Ни в людном доме, ни в лесу.

Тебя, как запах незабудок,

В себе я бережно несу.

Пускай ветра буянят шало,

Мой путь любой преодолим,

Лишь только б ты всегда дышала

Со мною воздухом одним.

*

Честь и слава тому перепутью,

На котором пробился родник!

Не болею тоской по безлюдью.

Я к безлюдью, как к дому привык.

В городском надоедливом гаме,

В суете нескончаемых дел

Я не раз был отвергнут друзьями,

Потому, что врагов не имел.

Хорошо мне бродить за посёлком

От никчёмных речей вдалеке,

Понимая, о чём перепёлки

На своём мне поют языке.

Дышит поле цветочное волей.

Солнцем залиты выплески трав.

Уготована светлая доля

Светлым людям за благостный нрав.

И мои полноводные реки

Никогда не иссякнут во мгле.

Ой, вы, люди мои – человеки!

Как мне радостно жить на земле!

*

Что, страна, с тобою будет?

Я размыслить не могу.

Образованные люди

Стали прятаться в тайгу.

Иль тебе их труд не нужен,

Иль их разум не с руки?

Гонишь в чащи бить баклуши,

Садишь с горя на пеньки.

Здесь юрист, а там учитель,

Литератор и главбух –

Комаров теперь губитель,

Ветра вольного пастух.

Бед тяжёлых метастазы

Заглушают средь лесов.

Шишкари и метловязы,

Поедатели грибов.

Льют, что попадя за ворот,

Убивая жизни зуд.

И на многое с укором

Чертыхаются, плюют.

Им безрадостную повесть

Их отвесили весы.

… Не упрятать честь и совесть

В светлых капельках росы.

УЛИЦА

Детство безотрадное, в суете дорог

Выветрить из памяти я тебя не мог.

По знакомой улице я иду опять:

– Выходи, товарищи, гостя привечать!

Отвечает улица: «Повенчал их крест.

Сгинули товарищи. Ты один, как перст.

Ермолай – зарезан в драке, а с Петром…

Не вернулся в лайнере на аэродром.

Гитариста Зямина за стакан вина

Зарубила сонного глупая жена.

Ярослав Гапечкин, вовсе не бандит,

При побеге – лагерник – наповал убит.

Митя умер в тягости: был с рожденья квёл.

Ваньку с Витькой Уткиных алкоголь извёл.

Артамон повесился. Утонул Гришак…»

Как же это, Господи, получилось так?

Не изведав старости, не познав детей,

Убрались друзья мои под посев дождей…

Я без вас, ребятушки, без колоды – туз.

Ох, какой навесили на меня вы груз!

Я бреду по улице и за вас за всех

Изогнул мне спинушку непомерный грех.

*

Памяти Н. Колмогорова

Исчезнуть и вновь народиться,

Наполнить прохладою грудь,

Колодезной влаги напиться,

На вечное солнце взглянуть.

Надолго расплавиться в песне,

Над строчкой сгореть до золы,

Орлом вознестись в поднебесье,

Сосной прорасти из земли.

Быть мудрым и просто беспечным

И слышать, и знать всякий раз,

Что мы на земле – бесконечны.

Что вечность заложена в нас.

Сергей ДОНБАЙ

Кемерово (г.р. – 1942)

ВОЛЯ

Я родился, вздохнул, задохнулся и ожил:

Этот воздух, который впервые схватил,

Был густым от страданий и пыли дорожной,

Смешан с пеплом и горем отечества был.

И входили в свободном потоке стихии

Навсегда: возраст воздуха в тельце моё,

Молодая, морозная сила Сибири –

И снега, и таежные жабры её.

Мама помнит, на сносях картошку копала...

Я не помню, когда у меня неприязнь

Появилась к той части людей, что считала,

Что спесиво считала: земля - это грязь.

Приходилось и поле копать и могилу,

Череп в руки я брал, отряхнув чернозём...

Верю в землю родную, как в чистую силу!

Жизнь не брезгает смертью – смелее во всём!

Я тонул, но река меня не утопила...

И в награду за этот мальчишеский страх

Мне ловить пескарей, без числа, разрешила

И всё лето качала на тёплых плотах.

Но и я выручал в свою очередь воду:

Если в чайнике снег разогреть на костре,

То как будто стихии даруешь свободу -

Волю вольную ласковой летней сестре!

Талый чай тяжело закипает, морозно.

И до самой травы снег просел под костром.

Кружка с чаем дымится в ладонях... и можно

Быть счастливым в тайге с этим малым теплом! –

Оттого, что куржак, как живой, розовеет,

Оттого, что вот здесь, как когда-то меня,

Чью-то новую жизнь соберёт и согреет

Воля воздуха, влаги, земли и огня.

УТРЕННИЙ СНЕГОПАД

Тихий-тихий, удивительный

Этим утром снегопад.

Не проснувшихся родителей

Малыши ведут в детсад.

Всё как будто нарисовано.

Ты и сам шагнул в этюд.

Тонны снега невесомого

Рядом в воздухе живут.

За домами белобровыми

Звуки спрятались совсем.

Тишина лежит сугробами,

Как верблюды возле стен.

Понимаю: звук не видно ведь...

Снегопад – не услыхать...

Только странно слово вымолвить,

Чтоб себя не испугать.

*

В. Ковшову

Нищим светом облиты снега,

Заунывно дорога басит,

И тоски золотая серьга

Одиноко над полем висит.

И луна эта мне дорога!

И печаль эта мне хороша!

Раздевается свет донага.

Бедной пищей довольна душа.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Город побелили –

Выпал снег.

Парикмахер лилии

Рисует на лице клиента!

Груда белья ломкого

В комнате морем запахла –

Застыли колени и локти

Плоских рубах, штанов.

Падает верхний, верхний и

Снова падает снег!

В улицах длинных сверстники

Мои молодые седеют...

Колокол сердца! Колокол! –

Ровный, спокойный обычно –

Так запыхался около

Левой моей руки!..

А где-то в лесу родился

Поздний шарик смородины;

Жук, проползавший, ему удивился,

Но никому не сказал.

*

Мне весело живётся!

А почему бы нет?

Скажу – и улыбнётся

Мне женщина в ответ!

Забуду все печали –

От слов, как от вина,

Глазами и плечами

Хохочет вся она!

А там, совсем вначале,

У детского окна,

Меня с утра встречали

И тополь, и сосна.

И потому случалось,

Что в жизни мне везло:

И женщина смеялась!

И дерево росло!

*

Лето учит издалёка

Лёгкую наметить связь.

Жёстокой каплей кровохлёбка

Над травою запеклась.

Вздрогнет веточка летяги,

Словно мысль, на ветерке.

И слеза древесной чаги

У берёзы на щеке.

Косогор дождя грибного

С шумом в небыль перейдёт.

Но молчанья родового

Над кладбищем не прервёт.

*

Родной язык в нас снова растревожит

И русскую тоску, и нашу прыть.

От первых потаённых чувств: «Быть может…»

И до надежды страстной: «Может быть!»

Родной язык. Мы все уйдём и сгинем.

Но строчка будет жить, ей хватит сил:

«Скажи поклоны князю и княгине», –

Так Бунин в прошлом веке попросил.

А в детстве, кто из нас, как небожитель,

Не отхлебнул из русского ковша?

Родной язык – и ангел наш хранитель,

И песня, словно общая душа,

Которую всё реже дарит радио,

Но верещит всё громче на износ.

Родной язык: «Не в силе Бог, а в правде», –

В тысячелетье прошлом произнёс.

Народа нет и не было немого.

И гордость, и смиренье на лице

Он выразит: «В начале было Слово…»,

«Пусть… будет пухом…» – он вздохнёт в конце.

Он узелок на память нам и – затесь,

Он оберег наш и – сторожевой,

Он был и есть, как Бог, без доказательств.

Родной язык – наш промысел живой.

*

Был наказан. Выплакался. Сплю.

Это я. Бессилен, счастлив, маленький...

Счастлив, что прощен, любим, люблю.

Что укрыт шалёнкой маминой.

Сын наказан. Выплакался. Спит.

Тишина. Посапывает. К вечеру.

Счастлив ли?.. Отец пред ним стоит –

Это я же – с одеяльцем в клеточку.

РАДОСТЬ

Работает в квартире тишина –

Читает сын рассказы Шукшина.

*

В простейшей форме пирамид

Есть тайна Космоса святая,

Как там, где облачко висит,

Как там, где мысль твоя витает.

Нездешней мыслью поражён,

Заметь, как ток её бушует

В тебе, как будто ты включён

В розетку Космоса большую.

Ты на мгновение одно

Соединил живое с вечным

И смотришь в Космоса окно,

Как в детстве, мальчиком беспечным.

И в мальчика течёт печаль,

Отечественная, земная.

Ты сам теперь его скрижаль,

Подобно Космосу, седая.

*

Месяц по небу морозному

Цокает детским копытцем!

Мальчику братец по разуму,

Девочке – трепетным сердцем.

Снова о детстве целебном мы,

Снова о небе тоскуем

Полуколечком серебренным,

Полу, в ответ, поцелуем.

Небо ночное подковано

Месяцем, словно словечком.

Тоже ль горюет о ком оно

На языке своем вечном?

Кто-то, когда-то, наверное,

Чтоб подарить человечку,

Звёздное, с виду смиренное,

Небо привёл за уздечку.

СОЦГОРОД

Во мне давно уже несвязно,

Но всё уверенней живёт

Сознание энтузиазма –

Вот только приоткрою рот:

"Соцгород, слышишь, наших бьют!" –

И полстраны меня поймут,

Послевоенных полстраны –

Играют в зоску пацаны.

Живут у Конного базара

Галям, Пискун и Воробей

И смотрят серии "Тарзана"

До замирания кровей,

Всей кожей, погружаясь в джунгли…

Но жизнь встречает лаем Жучки,

Сараями, а к ним забор

И погреба – к бугру бугор.

Там ископаемый, как ящер,

Оскалил навесной замок

Наш каменноугольный ящик,

А в нем чумазый мой щенок.

Мы с ним мечтой живем отчайной,

Что станет он потом овчаркой!

И я его, пойдя на риск,

Зову высокопарно: "Рекс!"

Цветёт под окнами картофель.

Легко от нищей красоты!

И девочка стоит напротив –

Я ей картошкины цветы

Срываю – кавалер трёхлетний!..

Она из комнаты соседней,

Из оккупации они,

Поэтому вроде родни.

И двухэтажные бараки

Кишат, как джунгли, ребятнёй;

И руки чешутся – для драки –

У ребятни полублатной.

Блатной – не то чтоб хулиган –

За кулаком не лез в карман;

Как Бог, хранил его изъян, –

Что у него "сидел" братан...

В нас голодуха пальцем тычет,

А то и финкою пырнёт...

Но только жизнь всё больше "личит",

Что значило – к лицу идёт;

И носит взрослую фуфайку,

Надев на худенькую майку,

Обнявшись длинным рукавом

В самоспасенье роковом...

И фэзэушников в бушлатах

Считаем тоже за своих.

Они такие же – в заплатах.

Отец Галяма учит их,

Поэтому они нас любят.

Но почему-то вдруг отлупят...

Необъяснимо ФЗО,

Как нынешние НЛО!

И жить нам нравиться постольку,

Поскольку просто – можно жить!

Между бараками помойку

Легко в каток преобразить:

И вот – скользят, не зная скуки,

Стальные "дутыши", "снегурки",

К пимам прикручены чулком.

Слабо микробам подо льдом!

Замёрз... Сижу спиной к духовке,

Как у блаженства на краю!

И книжку языком неловким

Читаю – первую мою;

И букву "фе" никак запомнить

Я не могу, чтобы заполнить

Слова. И лезут со страниц;

То фюрер, то фашист, то фриц...

От криков за стеной проснулся...

Там милиционер живёт -

Он пьяный только что вернулся

И: "Застрелю!" – жене орёт.

Я знаю – он не хулиган.

И всё же – у него наган...

Возьмёт и выстрелит сейчас!

А стены тонкие у нас.

Соцгород, помнишь: кочегарка

И сад ранеточный при ней

(Как будто мёртвому припарка –

Чем непонятней, тем верней!..)

Нас сторожиха проклинала,

Зато природа понимала –

И садик, не жалея сил,

Плодоносил, плодоносил...

Не пересчитаны подранки,

Ещё совсем не отлегло,

И в каждой праздничной гулянке

Победы чистое тепло.

И кто-нибудь вприсядку пляшет!

И кто-то каждый праздник плачет...

И взрослые навеселе –

Со знаком дружбы на челе...

Спасай славян, хмельная дрёма.

Рас-пра-тудыкин белый свет!..

На улице, на службе, дома

За всеми наблюдал портрет.

Его до смерти обожали,

Под руководством – побеждали,

Но стоило ему не стать –

Не перестали побеждать...

Те годы долго, как минута

Молчания, – идут, идут...

Те годы, дальние, кому-то

Небытия отсчёт ведут.

Те годы... кончилась война,

Но молоды еще сполна

Отец, и мама, и страна,

И сладки детства времена.

ВОЕННОЕ ДЕТСТВО

А нас обернуло порознь

И вместе уже не раз:

Глядит сквозь военную прорезь –

Как целится – детство в нас.

И все эти годы мирные

В глубоких тылах страны,

Мы всё ещё эвакуированные

Сиротственники войны.

Отчётливо в детство, в отрочество

Вошла – до сих пор видна –

Как общее наше отчество,

Отечественная война.

*

И когда у врагов не останется злости,

И когда свою нежность друзья истребят,

Я пойму, что во мне отражаются звёзды

И что птицы на мне, не пугаясь, сидят...

ХРАМ

Там, где ангелом воздух уже поцелованный,

Озарённый весною, пречистый, притих,

За прозрачной железной оградой церковной

Люди строят пять солнц куполов золотых!

Колокольня пока не взметнулася около,

Лишь трамвай невпопад прозвонит на бегу,

Но видать, но видать, словно ясного сокола,

Отовсюду наш Знаменский храм на торгу!

И отныне в любом уголке позаброшенном

Осеняется наша с тобой нищета –

Боже мой, Боже мой, наравне, как положено,

Золотым троеперстьем большого креста!

ВИДЕНИЕ В МУЗЕЕ

Заглянул в глубину нашу,

Заскучавшую о нас.

Там, как будто неся ношу,

Полустёртый глядел Спас.

Глубоко потемнел лак...

Наклонясь, посмотрел в лик

И увидел в его глазу

Я лицо своё, как слезу...

Не поверил своим глазам –

Отраженье моё, что ли?

Не поверил своим ушам:

"Проходите, чего встали!"

КРЕМЛЬ

Я хотел бы пройти по Кремлёвской стене,

По всему её древнему кругу,

И увидеть то время, когда в старине

"Надевали" её, как кольчугу.

Я хотел бы пройти по Кремлёвской стене,

Всю измерить своими шагами,

И почувствовать крепость в её ширине –

И спокойно следить за врагами.

Только кто мне позволит в свободной стране

Восходить на Кремлёвскую стену

И спокойно следить за врагами извне?

Боже мой, и не тронь эту тему.

Хоть спокойно врагам доказал, что не трус,

Хоть и сам назначал себе цену –

Не позволил бы мне и Советский Союз

Восходить на Кремлёвскую стену.

Я хотел бы пройти по Кремлёвской стене.

Я хотел бы взойти на кремлёвскую стену.

Но тоскою живёт эта смута во мне:

Кремль всегда ожидает измену.

*

Проснись у меня на плече!

Хотя бы приснись, что проснулась!

Во сне, возвращающем в юность,

Мы будем ничья и ничей...

Проснись у меня на плече

В автобусе в Сигулду снова!

Должна же быть магия слова –

Проснись у меня на плече!

Проснись у меня на плече –

Кудряво, светло и уютно

И просто как доброе утро

Проснись у меня на плече!

И даже за нашим пределом,

Где только осенняя высь,

На склоне моём опустелом

Кукушкиной слёзкой проснись.

ЖДАЛ АВТОБУСА НАРОД

Моросило целый день.

Грязь блестела за сараем.

И собакам было лень

Провожать прохожих лаем.

Ждал автобуса народ.

Каждый почитал за благо

Потоптаться в свой черёд

У печи в избе сельмага.

И, вполсилы разозлясь,

Продавщица нас гоняла:

Натаскаете, мол, грязь,

Мой полы за кем попало!

Чтоб она была добрей,

Покупали карамели,

Выручку поправить ей

Помогали, как умели.

И пока про молоко,

Хлеб и мясо говорили,

Те, кто жил недалеко,

На обед домой сходили.

Ждал молоденький шахтёр,

В город вздумал после смены,

И глаза устало тёр,

Словно угольные тени.

Две девчонки для него

Хохотали всё неловко!

Это только и всего,

Что их грело под ветровкой.

На раздумия влекло:

Осуждали и курили.

Те, кто жил недалеко,

Подоить коров сходили.

В сапожищах из кирзы

На дорогу вышел старец:

То ль погоде погрозил,

То ль ещё кому-то палец?

Ждал автобуса народ,

Как работой занят трудной,

До сих пор, наверно, ждёт...

Я уехал на попутной.

РУССКАЯ ДОРОГА

Дело было в бурю

И мужик с лошадкой

Потеряли сбрую,

Ум, телегу с шапкой.

А потом, а после

В лавке притрактовой

Он коньки отбросил,

А она – подковы.

Кости, холм могильный ли –

Не нашла хозяйка.

Канули, как сгинули,

Лишь в народе байка.

Русская дорога,

То мороз, то жарко.

Мужиков-то много...

А лошадку жалко.

Валерий ЗУБАРЕВ

Кемерово (1943 – 2012)

*

Стою, потрясен, распахнут,

под сенью лесного хода.

Шумит. Зеленеет. Пахнет…

Воспрянувшая природа

все глубже – за вдохом выдох –

ноздрями моими дышит,

глазами моими видит,

ушами моими слышит.

Какое-то наважденье.

Но если взяла ты разом

мой слух, обонянье, зренье –

бери заодно и разум.

…Со мной она станет мною,

осмыслит себя – охнет…

Уйду – за моей спиною

ослепнет она, оглохнет.

Ведь если меня не будет,

свой шелест листва забудет

и жгучесть свою – крапива.

И смятая эта ветка

не сможет без человека

воскликнуть: – Несправедливо!

*

Не напрасно за тобой вдогонку

торопился с клубных вечеров…

Сматывали ночь, как кинопленку,

блоки возникающих копров.

Падала звезда подбитой птахой

в город гулкий, как пустой бидон.

И густая мгла тревожно пахла

тополем, резиной и дождем.

Все струилось призрачным экраном.

Чуть мерцало локона кольцо.

И всю ночь стояло крупным планом

девочки загадочной лицо.

*

Ты плясала так, ты так плясала…

Я упал глазами на ладонь,

потому что каблучки-кресала

вышибали бешеный огонь.

Ты плясала, и огнем бенгальским

осыпали каблучки меня.

И впервые показалось жалким

греться у холодного огня.

*

А может, взрослость для того дана,

чтоб протекали дни, не потрясая,

чтоб жить теперь, тихонько созерцая…

да и не мир, а дворик из окна?

Взаправду, что ли, где-то там война?..

Несокрушимы гаражи и стайки.

Взаправду, что ли, ребятишек стайки

кораблики несут к ручьям? Весна.

Тебя ли гнев слепил, томила грусть?

Лениво благодушье нежит грудь,

прошла пора негодовать, ругаться,

страдать… Довольно потрясений. Но

так беззащитно тонкое окно

и так метка мальчишечья рогатка.

*

Смысл жизни – жить, а я не жил.

Я над каким-то высшим смыслом

и так и этак ворожил…

и был, конечно, пессимистом.

Я, как мыслитель, тер виски.

Я мог неделями не бриться.

Не веселили мне зрачки,

распахиваясь, дней светлицы.

Ни звук, ни запах и ни цвет,

ни время и не расстоянье

неуловимого в ответ

не вызывали трепетанья.

И чей-то смех, и чей-то стон,

и взгляд насмешливый и юный… –

пока я не рванулся вон

из сурдокамеры раздумий.

И заново открылся быт

чудес наивных не жалеет.

Перо… да ведь оно скрипит!

Бумага… как она белеет!

СВЕТАНИЕ

На улице снег – и птицы поют

в сближенье подошвы и снега,

пока со спины выстывает уют

принявшего усталь ночлега.

Негромко просвечивает заря

сквозь тонкую кожу востока,

чтоб звонким нагрудником снегиря

разжечься по мере восхода.

Так гулко пространство,

как будто бы впрямь

попал я во внутрь органа.

К тому же велит это стылая рань

отзывчивым быть, как мембрана.

И щелкнет отчетливо в скважине ключ…

И вспыхнет квадратик оконный…

И девочка где-то на солнечный луч

наступит ножонкою сонной…

*

В море впадают реки,

в дело впадают руки.

Что ни ладонь – то дельта,

руки впадают в дело.

И перед этим таинством

все во мне затихает.

Слышу, толчками та и та

из меня истекают.

…Вас уронив на уступы колен,

я удивляюсь вам, руки,

с голубыми ветками вен

в каждой излуке.

Нет и не было у Земли

мне, человеку, ровни, –

реки второй природы,

общие руки мои.

И торжествующе рассмеюсь

голосу грешного тела:

«Я не иссякну, я перельюсь…» –

руки впадают в дело.

*

В следах от бельевой веревки,

с автографами на коре,

на положении сиротки

стоит береза во дворе.

И встрепенешься потрясенно,

когда она в пустую высь

вдруг птицу выбросит из кроны,

как редкую живую мысль.

*

Осенние дни обнажили

несвязную схему ветвей.

И тучи меня обложили,

И мысли мои не светлей.

Что толку, что пала завеса

листвой к моему сапогу.

Я правильно этого леса

прочесть все равно не смогу.

Под птичьи невнятные крики

я в город шагаю, домой.

………………………….

И тянут деревья обрывки

потерянных связей со мной.

*

Безмятежной улыбки заученность

на губах твоих нежно-тугих.

Но в глазах застоялась измученность

и желание мучить других.

Затаилось за милой красивостью

болевой красоты острие:

если мало надежды спасти ее,

пусть спасаются от нее.

…Боль душевная и смятение –

не впервые такая корысть

от услужливого умения

видеть то, что пытаются скрыть.

Что мне в истине? Проблеск истины –

новый повод для смуты ума,

потому что тревожно, таинственно

вслед за вспышкой смыкается тьма.

А ведь знал я период блаженственный

и умел со счастливой слезой

просто так любоваться женщиной,

как любуются небом, землей.

Что там женщиной! – вязаной шапочкой,

мне казавшейся издалека

озорно перевернутой чашечкой

нераскрывшегося цветка.

*

Лишь почувствовало теченье,

что ему не мешает весло,

нашу лодку, не тратя мгновенья,

подхватило и понесло.

И пока ты дышала неслышно,

и пока тебе сладко спалось,

застывал я почти фанатично

над растрепанным солнцем волос.

Мне колени оно обжигало.

А река продолжала нести.

И нисколько тогда не пугало,

что обратно – придется грести.

*

Она бежит пустынным городом,

мелькая желтым свитерком,

и кажется листком оторванным,

гонимым резким ветерком.

А я так жалко и растерянно,

с листвой опавшею у ног,

смотрю ей вслед, как будто дерево,

не удержавшее листок.

*

Ты не ушла…

Шелестящие волосы ночи,

Ветреное дыхание,

сердцебиение листьев,

птица, крылом помахавшая,

день белозубый,

строчка без рифмы…

Ты не ушла…

*

Я словно проснулся. Мне стыдно. Прости.

Где рук твоих голубоватая снежность?

Где пальцев твоих лепестковая свежесть?...

Поблекла… А самое время цвести.

Мечтала о жизни, а знала житьё.

С работы вернувшись, в работу спешила.

То мыла полы, то варила, то шила,

то, горбясь, стирала тряпьишко моё.

Прозрел я – и нет уже сил презирать

слепца слабоумного, дурня, болвана,

ведь он опускался порой до обмана…

и руки твои перестал целовать.

Хоть годы ему приказали умнеть,

он смел оставаться глупцом и сердиться,

что стал не на шутку домашнею птицей

и с дикими вместе не может лететь.

И рядом с тобой находясь, пребывал,

в раздумьях о нашей великой державе,

нескладно кумирам своим подражая,

а малую, милую забывал.

УРОКИ ИСТОРИИ

Нас публично

учили не врать

вы,

которые искренне врали,

нас учили

не воровать

вы,

которые воровали.

Вы учили б другому –

увы!..

Хоть другого хотелось до крика,

против правды и совести вы

выступать не решались

открыто.

Но себя же связав по рукам,

перед нами

не зря выступали,

если в нас

к лицемерным речам

отвращение

воспитали.

*

Говорила мне, щурясь,

бабушка,

показывая

на мои лопатки:

– Это – крыльца,

внучек-ладушка,

а это…–

пятки-опятки.

Крыльца – летать,

а пятки – вспять.

Пятки зовут

па крыльце сидеть,

крыльца зовут

в небеса глядеть.

Ворон крылом

воздух роет,

с вещим пером

думу

сронит.

Мещанин

Женщина оно

или мужчина,

это равнодушное мурло,

не гадаю,

встретив мещанина,

хоть и не бесполо это зло.

Нравится частично дядя тете,

и она ему – не целиком.

Нравится ему

кусочек плоти

между краем платья

и чулком.

И не все российское пространство,

а кусочек –

славненький такой,

мебелью обставленный прекрасно,

в самой гуще жизни городской.

Приживаться здесь

ему не надо,

в этом он, пожалуй, даровит.

Родом из культурного посада,

он теперь –

в культуру норовит.

Нет,

уже влияет на культуру,

не сановно, но и свысока:

дай не обнажённую натуру,

дай её

раздетую слегка.

Важничает как-то по-холопски

и глядит невидяще в упор.

И хотя и в коже он,

и в хлопке,

кажется, одет

в глухой забор.

Я, его по главной сути зная,

не хочу заглядывать в него.

Там, внутри,

сидит собака злая –

вот и всё…

и больше ничего.

ТВОРЕЦ

Я обиваю двери дермантином…

С тоскою о гвозде декоративном

я гвоздики обычные беру,

их в кнопки канцелярские вставляю,

свою жену смекалкой умиляю,

чем приобщаю к миру и добру.

А между тем успех мой незаконный,

за ним не я, а мебельщик знакомый…

Ах, старина!.. Ни слова, старина.

Кто не кривил душой по праву мужа,

который испытал, что вдвое хуже,

когда грызут и совесть и жена?

Я тоже ни гу-гу: держу экзамен

не как поэт, а как домохозяин.

А дай мне Слово – мог бы сотворить

Вселенную!.. Увы. Небесный полог

прикноплен между потолком и полом,

и гвоздь в зубах мешает говорить.

Но вот зажглось ярчайшее из ярких

созвездие из кнопок канцелярских…–

и в девушках из вечной глубины

призывно улыбнулись губы Евы

и дали знак, что и созвездье Девы

не прочь бы стать созвездием Жены.

ОПОЛЧЕНЕЦ

Вышка времени.

Степь веков.

Кто там движется

валкой рысью?

Надвигается стук подков…

Вот он –

средневековый рыцарь.

С головы и до пят

броня,

механическая осанка.

Взгроможден

на бронеконя

прототип тяжёлого танка.

Содрогается конь под ним.

А у росса –

Русь под ногами…

Ненавистен,

неуязвим,

неприступен,

недосягаем!

Но споткнется железный конь,

рыцарь наземь с размаху

рухнет.

Понимаю ярость,

с какой

топором его хряпал русич.

Запоясан едва-едва,

задыхался от возмущенья…

Холодало,

колол дрова,

тут и кликнули в ополченье.

*

В минуты гневной полосы,

когда глаза твои –

глаза ли? –

как две зелёные осы,

мне молчаливо угрожали,

когда, в отдельности змеясь,

всё то, что в целом так красиво,

с тобою порывая связь,

мне каждой линией грозило…–

я думал, сам теряя связь

с реальностью уже туманной:

вдруг это всё, соединясь,

не станет женщиной желанной.

Но ты качала головой,

неуловимо усмехалась…

И за таинственной чертой

травой высокой колыхалась.

И чувствуя иную власть,

уже смеялась, хохотала…

И в лёгкой прозелени глаз

листва лукаво трепетала.

И думал я,

уже боясь

реальности неодолимой:

вдруг это все, соединясь,

не станет

женщиной любимой.

Александр ИБРАГИМОВ

Кемерово (г.р. – 1947)

28 АПРЕЛЯ 1947 ГОДА

Я родился в раю – рай ютился в аду.

На весеннем обрыве войны жгли ботву – как во сне…

И звенел Млечный Путь о ведёрко в апрельском саду,

И парным молоком облака розовели в окне…

*

Пусть будет каждому любовь

За все падения расплатой…

И будет каждому распятье,

Чтоб понимать чужую боль.

Пусть будет каждый осужден,

Чтоб быть оправданным посмертно,

Пусть первый встанет в строй последним,

А труса выберут вождём.

Пусть каждый станет сам собой,

Пусть будущее в нем проступит,

Пусть каждый ту черту преступит,

Которую зовут судьбой.

Пусть ослепительный дворец

Тебе сменяют на лачугу.

Пусть будет миг, подобный чуду,

И миг, похожий на конец…

Хотя бы раз, но поскользнись,

Чтобы потом понять упавших.

Встань палачом хоть раз у плахи

И раз над плахою склонись…

ВОСПОМИНАНИЕ

И снова сентябрь… и кажется, что всё это было…

В пустынном неводе осени горят журавли.

И смех отчётливый… и глина осыпается с обрыва,

И в закружившуюся реку лошади забрели.

И тишина… над чёрным предчувствием пашни.

И дымы от костров тянутся вверх –

Высоко! И не слышно себя… даже страшно.

И на обрыве порхает полузабытый смех.

А лошади заходят против течения неторопливо,

Изломанно ноги переставляя в реке.

И снова смех… и глина сползает с обрыва,

И ворон с дерева нырнул невдалеке.

И кажется, это сентябрь – только отблеск

Сентября, где каждый до рожденья бывал.

…И мальчик заблудившийся, услышав оклик,

Долго смотрит в небо, не понимая: кто же позвал?

ВО ДВОРЕ

Я снова здесь. Я узнавал.

Я был излечен.

И ветер ветви целовал,

Как руки женщин.

И был просвечен каждый лист

Прожилкой детской.

И грыз озябнувший горнист

Орешек грецкий.

Я выбегал к нему во двор,

И дом, как соты.

Сочился мёдом давних пор –

Моей субботы.

Рос одуванчик у дверей,

И в миг свиданья

Дрожало платьице на ней

Нежней дыханья.

Порхали бабочки имён

И наши клички.

На сквозняке чужих времён

Мелькнут косички!

На прутике во весь опор…

Кто это? Прадед?

А может, внук? На старый двор

Похожа память.

Сверкнёт с балконов водопад –

Иван Купала!

И смех и крик, и каждый рад –

Кому попало.

Блеснёт вечернее окно,

Как будто свечку

Зажёг отец… а мы давно

Ушли на речку… –

Лет двадцать пять тому назад,

Не дозовёшься!

И самый первый листопад

Наденет роща.

Вселенской мелочью звеня,

Бежит вприпрыжку

Мальчишка в школу сквозь меня,

Листая книжку.

Не оглянулся. Не узнал.

Всё так же вечен.

И ветер ветви целовал,

Как руки женщин.

УЧИТЕСЬ УХОДИТЬ

Учитесь уходить... не потревожив тени,

Безумно улыбаясь: да-да... как странно жить.

Учитесь уходить… пересчитав ступени,

Чуть слышно повторяя: учитесь уходить...

Учитесь уходить... не потревожив двери,

Не закричав руками и не касаясь стен.

Учитесь уходить, как звери перед смертью –

Ступнями понимая, что это насовсем.

Учитесь уходить... пока... пока не поздно,

Пока во сны любимой не просочился страх.

Учитесь уходить... учитесь это просто…

Губами замирая у спящей на губах...

*

И забыл я, что лето настанет 

Земляничное лето земли.

Неприкаянный, как иностранец,

Я глядел, как сугробы цвели...

Из дверей сумасшедшего дома

Южный ветер тревожно вдыхал.

Накатившую дрожь космодрома

Первой встречной передавал.

Естество это или искусство –

С незнакомкой обжить пустырь?

Беспощадная истина чувства

Отрезвляла, как нашатырь.

Я записывал стихотворенье,

Силясь вспомнить... кто я такой?

В вихре солнечного сплетенья

Исходила душа тоской!

Окликали и кликали с неба

Возвращающиеся журавли,

И кусок непрожёванный хлеба

Таял в горле, и слёзы текли...

*

И всё-таки осень… Стрекочет косилка.

И полдень высокий, и зябко в тени.

И в небе пустынно, как будто в носилках

Уносят последние летние дни…

Но ясно в долине… На вызревшем поле

Косилкою правит незримый старик.

Как будто предсмертье… Но тихо… без боли

В коровьем логу умирает родник.

И, Боже, как ясно… Как будто случилось

Страшнее чего не придумать уже.

Предзимние горы… И облако взвилось!

И кони с косилкой идут по меже…

БАБЬЕ ЛЕТО

В золотые холмы тополей

Мы ушли – и пропали.

Никогда нам не будет светлей

И безумней едва ли…

Эту осень не повторить –

Не прервать неизбежность!

Поцелуями лёгкими длить

Неизбывную нежность…

Эти листья – таи – не таи –

Сами пали к подножью.

И пугливые пальцы твои

Отзываются дрожью.

Мы с тобой только с неба видны –

Только облаку любы.

И колени твои сведены,

И весенятся губы…

Что ещё нам с тобою забыть,

Чтобы я поневоле

Оборвал перелётную нить

В обнажённое поле…

Чтоб скользящую нить журавлей

Поцелуем прервали…

В золотые холмы тополей

Мы ушли и – пропали…

ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕТЕ 1991 ГОДА

Остров длинный, как день… и речная излука…

Из-под облака – луч выпущен, как из лука…

Обмелевшая Томь – по колено коровьему стаду.

Мы с тобой накупались и набрызгались до упаду…

Раскалённый песок… под ступнёй оголённая галька.

И сквозь воздух ныряет-сквозит иглокрылая чайка…

Остров мятой зарос…– запах мяты томил и томился.

Точно посох сухой, полдень вдруг преломился.

Отстранённый тот треск воли потусторонней,

Перепляс двух стрекоз, хриплый окрик вороний…

Потемневшей листвы замиранье предгрозовое…

Остров длинный, как день… мы по отмели бродим… – нас двое…

В серебристом и знойном зимнем запахе мяты,

В глубине поколений, склоняясь, находим агаты…

А потом ты кормила грудью нашего сына,

И вокруг простиралась спасительно Божья пустыня.

ТРЕХЛЕТИЕ СЫНА

«Я выше земляники…» –

идет-поет сынок,

И солнечные блики

Колышет голосок.

Из выдоха и вдоха –

легки его шаги.

В кустах чертополоха

Скрываются враги.

Среди лесных дорожек

он встрече-сече рад,

Ведь Покати-Горошек

Его срединный брат!

По тропочке былинной,

как ныне и как встарь,

Идет с повадкой львиной

Весёлый государь.

Идет сынок трёхлетний,

поёт – не устаёт.

Над ним денёчек летний

Подсолнухом цветёт.

Он сквозь крапиву видит,

он чует сквозь века.

И кто при нем обидит

Скрипучего жука?

Тропинкой вдоль обрыва

взбирается сынок,

Сжимая справедливый

Осоковый клинок.

Жуёт краюшку хлеба

и долго смотрит ввысь,

Как ласточка по небу,

Его взлетает мысль!

И вот он улыбнулся,

как ныне и как встарь, –

На Родину вернулся

Смородиновый царь.

Грибной сверкает дождик…

Счастливого пути!

Июльский подорожник

Поможет дом найти.

И голос невеликий

звенит из борозды:

«Я выше земляники

И утренней звезды!»

ОТБЛИКИ ВЕЛИКОЙ

Валерию Казакову

Колокола окали,

Колокола акали,

Вдовы во поле

Полки оплакивали…

1

Река Великая – Ольголикая,

Ангелоокая,

Измедленно-глубокая –

Белогранным лебедем выплывает к нам

Троицеликующий храм,

У ног мерцая

Заповедями рая…

2

А Пскова-река прозрачная до позвонка.

Всю видать до дна –

Чайке красноногой по колено она.

Пескарями щиплет за щиколотки

И мальчишие нянчит выводки.

Огибает холм

На облаке верхом…

3

А на склоне Псковы и Великой реки

Камнелапые псы

Кажут башни-клыки.

Западу-адову –

Встречный меч!

Забаву гадову – пресечь.

4

А мальчишка-рыбак

Смотрит сквозь облака

И не оторвётся никак от поплавка…

5

Ай, кремнистый зернистый песочек

Тускло скрипит.

Сыпь, Емеля, зерно в туесочек,

Пока Псков спит.

Тяжела алмазная дробь-картечь.

Только бы вражий выдох засечь

И на стругах – вверх по течению!

Да сомлела Пскова

По сучьему велению…

6

В колодезном княжьем черничном бору,

Где в полдень видно звезду,

Не место гулять бобру-топору,

А время коня держать за узду.

Литые поблескивающие стремена

Упёрлись в рёбра коня.

Время взрывать над собой знамена,

На ветре трепещущем – знай меня!

7

Ольгины волки вольные, окованные серебром,

Вслушиваются в колокольный

Клёкот лебяжий…

И гром

Вражий,

Ражий,

Варяжий –

Двурожьем над Русью горящий!

Ай, готов двуручный меч

Для встреч-сеч!

8

Белоснежные храмы возле Ольги-реки

Свиты-сбиты из Божьей и гранёной муки!

У незримой границы запекались хлебы,

И вздыхали зарницы грудью каждой избы.

Рыцерылые вороги ржаньем рушили рожь –

До Изборска бежала мужицкая дрожь…

Вот тогда и встречали когтеглазых гостей,

И сверкал мукомол вихрем мельниц-мечей!

И спешила к Великой на помощь Пскова,

И жевали железо скрежещущие жернова.

Смерч двуручный свистел и насвистывал – знай:

От двурогого адства охраняется рай!

И стеной белогранной струилась мука…

И Трисветлого лебедя

Созерцала река

Великая –

Ольголикая…

9

А река Пскова –

Всех убитых вдова.

Вся до слез проста.

У лица Псковы вьются мушки.

Ничего на ней, кроме креста

Отражённой церквушки.

ГЕОРГИЮ ИВАНОВУ

Гляжу из бора на закат,

Как ты из-за границы, брат,

На петербургские дома,

От желтизны сходя с ума,

Сквозь ветви жгучие, как смоль…

Уже прозрачней стала боль

И призрачней миробоязнь –

За казнью розовеет казнь…

И всё темнее древний бор,

Откуда мы глядим в упор

Сквозь розовеющую мглу

На ленинградскую иглу

И на кораблик золотой,

Пронзенный царскою тоской,

Сквозь строки невозможных лет,

Которых не было и нет,

Сквозь землянику нищих строк,

Земной обозначая срок.

БЛАГОВЕЩЕНЬЕ 7 АПРЕЛЯ 1997

Ирине Ниловой

Хлебец зелёной травы на припёке, как угощенье...

Снег по колено в бору. Иссиня солнечный свет.

Вот оно, Благовещенье, похожее на всепрощенье,

Которого мы дожидались почти две тысячи лет.

Зерна снега истаявшие... И на краю обрыва

Вечнозелёные сосны... И воздух блаженный – вверх!

Три бабочки в райских платьицах отзимовали счастливо

И отлетают в лето, распахнутое для всех...

Глазом не охватить окоём Притомской долины –

Крестный ход на Томи в океан устремлённых льдин...

А на обрыве, оттаивая, новостройкой запахла глина.

Синью брызнул жучок и понял, что он один...

Боже, я не упомню... От самого Иерусалима

До Журавлинских откосов подобного не было дня –

Воздух стоит, как пламя, в котором сияет Имя,

И сердце мое трепещет, как будто зовут меня!

Я знаю, это случилось! И Вифлеемское семечко

Ночью мерцает над городом, снижаясь наискосок...

Это в огромном времени сгустилось Божие времечко

И в яслях вот-вот взликует спасительный голосок.

ТАЕЖНАЯ ПАЛЕСТИНА

памяти Михаила Орлова

Кипарисов розоватых царство

Или просто заросли кипрея?

Божее таёжное пространство

Русского апостола Андрея.

В княжество малины Магдалины

Как пробраться, звёзд не осыпая?

Чашу Гефсиманскую долины

Пригубить до дна, не осушая…

Как равноапостольной тропою

В Рим войти, не шелохнув травинки,

Чтобы восходящий за тобою

Верил целомудрию тропинки?

Как тысячелетие в елани,

С виноградом смолянистым в кроне,

Царствовать, как брат в Ливане –

Кедр ливанский на реке Кедроне?

В ельнике елей благоухает.

Вьются пчёлы-мироносицы над пижмой.

Иоанн под пихтой отдыхает –

Точно крест вечнозелёный, неподвижный.

Пьёт Пилат настой болиголова.

Дикий вёх поднял первосвященник.

Для распятья всё уже готово:

Под пихтой Голгофа-муравейник.

Муравьиный дух ударит в ноздри.

Солнечным копьём пихтач пронизан.

И стоит густой Иисусов воздух…

Михаил, ты как свидетель призван!

Ты пришел на этот братский вызов

И стоишь, ладошки тихо грея,

Как архангел в роще кипарисов,

В древне-нежном пламени кипрея…

Мы одним с тобою дышим небом,

Божии границы соблюдая.

Полуптичьим лакомимся хлебом

У дверей распахнутого рая.

Ты на вкус распробываешь строки

Юго-Александровского лета.

Зимние трескучие сороки

Натаскали их из Назарета.

Серафим из Саровской пустыни

Перекрестит нашу высь и ширь:

В зарослях кипрея – Палестина,

В кипарисах розовых – Сибирь!

ПОХОРОНЫ ПУШКИНА

В это время в Михайловском расцвела земляника.

В это время в Тригорском извивалась пурга.

И сбивался на ямб, и немел колокольчик-заика,

И хрипела хореем и выгибалась дуга.

И вплетала она в Александровы терпкие кудри

Подвенечные пальцы опустевшей жены.

И в пугливой метели легкомысленной пудры

Были плечи Натальи так зябко нежны…

Гроб его не вмещался… извергнутый из Петербурга,

Алым бархатом ткнулся в льдянохрустнувший Псков.

Яснозвёздные кони пуржили… трещала подпруга.

Тускло рдели погоны златозагнанных псов.

Ну, а розвальни разом раздвинули муку пространства,

Слёзно взвизгнув у Мойки – и вот он, в слезах монастырь.

Гроб разверзся в четыреста вёрст… И крестообразно,

Словно руки… сложились над ним – даль и ширь!

Гроб его уместился в приделе Успенского храма,

Где мой дух сотрясался, небесным рыданьем обвит.

И грозящая дикая тень Ганнибала Абрама

Озирала Париж… а Дантес почему не убит?

А в зелёных всхолмленьях мерцала зерцальная влага.

В Святогорской обители венчалась на царство сирень.

И подсвечник вечернего бора у края оврага

Освещал влажный сумрак… и отбрасывал тень.

В это время в Михайловском перезвон величавый

Отзывался в Тригорском и в дорожном сиял ветерке.

И сбивался на ямб, и немел мальчуган кучерявый,

Рядом с кучером, сжавшийся на облучке.

КТО Я ТАКОЙ?

Кто я такой? Зачем сюда явился?

Откуда взяли имя – Человек?

Я в нимбе одуванчика родился,

И, Боже мой, – вокруг двадцатый век!

И почему… но почему – двадцатый?

Откуда счёт и кто его ведёт?

Кометой казнеглазой и хвостатой

Разодран надо мною небосвод.

Косматый змей разбрызгивает искры

Над каждою заимкой на Земле.

И прямо в космос спрыгивают крысы

И на Луну плывут в безлюдной мгле…

А вездесущий дух братоубийства,

Как с бритвой шестирукий брадобрей,

Неистово и быстро-быстро-быстро

Сверкает у распахнутых дверей.

В порезах воздух… и чужие звёзды

В траншеях содрогнулись, словно ртуть.

В шинелишках солдатских – вёрсты

Под искры подставляют грудь…

И каждого – искра пронзит-коснется,

Хоть завизжи от ужаса спиной…

И Ленин-Сталин, как луна и солнце,

Блистают над несчастною страной.

А в августе – в берёзы и осины

Зашёл грибки проведать инвалид,

И вспучился над пляжем Хиросимы

Грохочущий дракон – гремучий гриб.

А я, на землю получивший пропуск,

Уже воплю в предродовом пике –

И в пирамидах угольных Прокопьевск

Встречал меня с подснежником в руке…

А вот и мама, полная сиянья,

И грудь её – родимый Млечный Путь…

Вокруг меня туман воспоминанья,

Но дверь открылась, и сквозит чуть-чуть.

И Батька с Джеком ждут меня на улке.

Я следом выползаю на порог,

И бьётся сердце гулко-гулко-гулко,

Но я забыл… откуда слово «Бог».

А Батька… усадил меня на плечи:

«Мой бог» – зовет трёхлетнего меня.

И родственники, как волхвы, при встрече

Гостинцы вносят, головы склоня…

И чудно мне от царских приношений,

Я предвкушаю: что еще внесут?

И вдруг… – калека в лишаях лишений

Встал под окном, как будто Страшный Суд.

И странно мне и страшно это видеть

И Божью участь в нищем лицезреть.

Кто может Всемогущего обидеть?

И как меня посмеет тронуть смерть?

Я чувствую в душе родную вечность

И в облаках – великую родню…

Белеет на лугу коровья челюсть,

Как будто враг поставил западню…

БЕЗ ЕДИНОГО ОБЛАКА ДЕНЬ

Без единого облака день – это в рай приоткрыто окно.

Золотая осенняя тень или лень… – мне уже всё равно.

Одуванчик заката вот-вот – в золотистой лазури сгорит.

И жена в поцелуе замрет и с обрыва на город глядит.

И еще ни единой звезды и ни облака… только закат.

И струятся павлиньи хвосты и над городом тонко сквозят.

Холодок-ветерок налетел, а лазурь зеленым-зелена.

Я увидеть такое хотел, и чтоб рядом стояла жена.

Одуванчик заката погас, только воздух лучится вдали,

А пушинки сияют на нас, будто ангелы свет подмели…

И Томи предзакатный изгиб, словно ртуть голубая, разлит.

Чешуёй нерестящихся рыб Млечный Путь – на востоке сквозит.

Потемнела земля, как овраг, только дивно горит окоём,

Только тени вороньих ватаг проплывут над разлитым огнём.

Одуванчик пропал за рекой, а пушинки горят на лету –

Каруселью тоски городской, карамелькой медовой во рту.

Отражённо-сгорающий мост, словно бусы, дрожит над рекой.

Одуванчик мерцающих звёзд уже можно потрогать рукой.

А дневное сиянье стоит по всему окоёму Земли.

И в душе не сгорает-горит то, что ангелы там подмели…

Твои бусы дрожат на груди – как сверкающий мост без перил.

А у нас еще всё впереди… я всегда тебе так говорил.

Небосклон, как пречистый алмаз, – без единого облака ночь.

Это Бог отворяет для нас – что самим нам придумать невмочь.

ДЯДЯ ВАНЯ

«Поговори со мною», – просит дядя Ваня,

А я не знаю, что мне говорить.

В провалах допотопного дивана

Мы с ним сидим, и некуда нам плыть…

Вокруг стола раздвинутые стулья,

И дядя Ваня смугло-молодой

Вдруг потянулся резко и сутуло

К фужеру с минеральною водой…

Да как же так?.. В графине стынет водка.

Закуска и тоска – куда ни глянь.

А дядя Ваня отпивает робко

Шипяще-кисловатенькую дрянь…

Он – брат отца, кузнец голубоглазый,

Приехал в город к нам погостевать,

Полюбоваться гусь-хрустальной вазой

И на диване с хрустом позевать.

И дрезденский фарфор – рукой железной

Потрогать и послушать, как звенит…

Узнать, когда племянник бесполезный

На самом деле будет знаменит…

Он, как всегда, привёз нам поросёнка,

Бидончик запашистого медка

И фотографию, где братик и сестрёнка

Глядят на нас – небесные слегка…

Льняноволосая цветущая Людмила,

А Саша – на Есенина похож…

Она ромашку мило надломила,

И в складках платья – колосится рожь…

А я – поэт…я просто брат их старший,

Я видел их, быть может, раза три.

И дядя Ваня говорит мне: «Саша,

О чём-нибудь со мной поговори»

И смотрит на меня… а я не знаю,

О чём, о чём бы с ним поговорить.

И дядину деревню вспоминаю

И понимаю: дядя бросил пить…

И спрашиваю я про тетю Шуру,

Про сенокос, рыбалку… а потом

Я долго-тонко разрезаю грушу

Семейным мельхиоровым ножом.

А дядя ждёт, тверёзый и щемящий,

Когда племянник с ним заговорит

И сквозняком остроты настоящей,

Как рюмкой водки, душу озарит…

Но я молчу… И джазовая вьюга

Не для него изысканно нежна.

Так в паутине липкого недуга

Душа, как муха, опустошена…

Отец зевнул… К столу вернулись гости.

В глазах у дяди чистая тоска.

И поросенка розовые кости

Олежка собирает для щенка.

Я вышел на балкон… вздохнул свободно.

Но это было выше моих сил:

Я говорил всегда и где угодно,

А с дядей Ваней не поговорил…

*

Щемящая чашка осталась от брата –

Щемящая чашка из глины заката.

Я в чашку отжал виноградную гроздь

Мерцающе-крупных кладбищенских звёзд.

Насколько хватило дыханья и сил,

Я слёзы родные из чашки отпил.

И чашку поставил на кухонный стол,

И хлебную крошку счастливо нашел.

К окну подошёл и глядел виновато

В забытую чашку из глины заката…

*

Зелень бора и снег облаков,

Синевы раскалённая влага…

Вот и всё, что пришло из веков,

Что, струясь, отражает бумага.

Владимир ИВАНОВ

Кемерово (г.р. – 1948)

*

Дух мой вольный – на просторе,

сердце тянется к земле,

и смирить их в вечном споре

не хватает воли мне.

Мерю жизнь земною мерой,

но влечёт иная твердь, –

будто я ошибся дверью

и вошел в земную дверь.

*

Листва наперечёт

Нацелена на Млечность.

Я слышу, как течёт

В прожилках человечность.

И гулкий небосвод

В эпоху ветровую

То жизнь мою качнёт,

То былку полевую.

*

За часы просветления в мире

утаить ли мне тайну одну:

я глазами насытился ширью

и душою тянусь в глубину.

В глубине, где живого основа,

мне из вечности видишься ты, –

скоротечного лика земного

сохраняя родные черты.

НОЧЬ

Потонули в позднем мраке

горы, долы и дома.

Вой тоскующей собаки.

За окном трещит зима.

Улицу перебегает

света чёткая струя...

И крадётся мысль нагая

к тёмным тайнам бытия.

ЖЕЛАНИЕ

Судьбу свою вывалять в глине,

В зелёной измазать траве

И сердцем срастись с сердцевиной,

И, недоступным молве,

Шуметь, зеленея ветвями,

Тревожить озёрную гладь

И вдаль простираться степями,

И спелые зёрна ронять,

И древом с ветвями-ручьями

На всю распластаться страну

И в бесконечном журчанье

Ночами цедить тишину.

И табуном на рассвете

С ночлега – что взмах, то верста! –

Промчаться вдоль длинного лета

И землю, как ливень, хлестать...

Да слиться судьбой воедино

Мне с миром высоких чудес,

Где вышит крестом журавлиным