Культурология (Иконникова,Большаков)

ного секретаря ЦК КПСС была в еще большей мере самодержавной, чем власть царя. Культ властной личности, мудрого (хотя порой и жестокого), сильного вождя успешно насаждался господствующей идеологией. И до сих пор значительная часть населения России надежды на лучшее будущее связывает с единовластным твердым руководителем страны, который наведет в ней порядок.

На место православной веры (которая считалась порождением и признаком бескультурья) в стране ставилась иная вера, вера в коммунизм, в марксистско-ленинское учение. По содержанию она не была религиозной. Но любая вера, если претендует на массовость, требует организованных действий, символических форм. Основой любой массовой веры всегда становятся мифы, легенды, описания жития святых. Всегда есть и свои пророки, чаще всего и священные книги, обычно ритуалы.

В СССР вождям партии и государства поклонялись как когда-то вождям племен, потом фараонам. Создавали их многочисленные живописные и скульптурные изображения. О них и о героях (революции, войн) слагались мифы, легенды, циклы сказаний. Их воспевали в песнях, ораториях, поэмах. В. И. Ленин был почти обожествлен и похоронен забальзамированным. И. В. Сталину поклонялись как богу при жизни. Священные тексты существовали в виде сочинений К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, И. В. Сталина. В партии и обществе действовали новые обряды, тщательно разработанные ритуалы, начиная с приема детей в октябрята, пионеры.

Выражать сомнения в мудрости вождей, в генеральной линии партии, в ее конкретных, даже самых нелепых действиях граничило с полным безумием. Сомнения появлялись, но их невозможно было выразить публично. При этом в самой по себе вере, не в партию и ее вождей, а в коммунизм, есть то, что недаром привлекает людей.

Идеикоммунизмаявилисьвруслечеловеческихмечтанийоравенстве и справедливости, о «царстве свободы» (К. Маркс), об обществе, в котором будут удовлетворяться насущные потребности всех людей. Мечта о хотя бы ограниченном рае на земле, о справедливости распределения земных благ столь заманчива, особенно для «обиженных жизнью», угнетенных, несчастных, недовольных (в том числе и завидующих), что сравнительно легко становится идеей, воодушевляющей людей. В послереволюционной России массам внушалось, что мечта уже начала осуществляться, что они уже строят коммунизм. Многие, и партийцы, и комсомольцы, в первые десятилетия после революции свято верили в это. Потом постепенно веры поубавилось, потому что действительность слишком не соответствовала представлениям о дви-

жении именно к коммунизму. Что-то от этой веры все же оставалось у части населения России, в том числе и у части российской интеллигенции. Хотя цель – построенное коммунистическое общество – все время отодвигалась все дальше в будущее, а средства ее достижения обнаруживали и неэффективность, и недостойность.

Третья высшая ценность жизни России до и после революции – Отечество. При царе – это Россия, богоизбранная страна, Святая Русь. При большевиках – Советская Россия, Советский Союз, Советское государство, Советская страна. Советский патриотизм считался одной из центральных нравственных ценностей.

15.4. Нравственная культура и ее ценности в послереволюционной России

Именно в том, что касается нравственности, нравственной культуры, после революции 1917 г. произошли самые существенные изменения.

Раньше, при том что безнравственных помыслов и действий было множество, высшим воплощением добра считался Бог. В земных основаниях добро как абсолютная ценность не нуждалось. И соответственно совесть, честь, порядочность, милосердие и т. д. были очевидно самоценными. Никто не задавался вопросами: почему нельзя предавать, доносить, обманывать, подглядывать, читать чужие письма? Если такое происходило, то это было явным проявлением безнравственности. В жизни брат иногда шел на брата, отец с сыном могли враждовать. Но это при любых обстоятельствах выглядело ужасным. Проявлявшаяся жестокость по отношению к крепостным, слугам, даже к врагам в условиях войны осуждалась культурными людьми.

После революции все нравственные ценности были подчинены одной высшей ценности – торжеству идей коммунизма. Добром стало считаться то, что содействует достижению этой цели. Злом – то, что противодействует или хотя бы не содействует. Высшей ценностью стало не добро в отношении к человеку, не сам этот человек, а светлое будущее всего человечества.

А поскольку движение к «светлому будущему» осуществлялось социалистическим государством под руководством коммунистической партии и ее вождей, то мерилом для нравственности или безнравственности стало то, насколько помыслы и деятельность человека соответствуют интересам государства, установкам партии, мудрым указаниям ее вождей. И несмотря на все разговоры о социалистическом гуманизме, в нравственности утвердился принцип «великая цель оправдывает любые средства ее достижения». Именно поэтому братоубийственную

гражданскую войну и красный террор воспевали, гордясь тем, что в их ходе брат не щадил брата, сын – отца.

Доносы детей на родителей, супругов, сослуживцев друг на друга официально оценивались в качестве добродетели, а не греха. Порядочность заменилась полезностью для дела революции, социалистического строительства. Милосердие, терпимость к врагам социализма (в том числе и к мнимым) считались проявлением преступной мягкотелости. В жизни утвердился жесткий стиль человеческих отношений, на производстве – руководства.

Из этого не следует, что люди в СССР стали злыми, бессердечными, бессовестными, нечестными, непорядочными. Но они были поставлены в ситуацию выбора. Когда, к примеру, не донести, не осудить, просто промолчать порой значило поставить под угрозу собственную жизнь, жизнь своих близких, друзей, ибо все отвечали друг за друга перед государством и партией.

В социалистическом обществе утверждались свои моральные нормы, такие как безусловная верность делу социализма, партии, ее вождю. Людей с детства приучали к мысли, что умереть за Советское государство (как бы тебя в нем ни шельмовали) всегда почетно, что спасать социалистическую собственность ценой собственной жизни – это нормально. От человека требовалась и моральная чистота в деловых отношениях (нельзя, например, лгать товарищам по партии) и в быту, бытовой аморализм осуждался.

Частные отношения, личные ценности официально считались ценностями, только если их проявления шли на пользу существующему строю. Что касается любви, то официальным идеалом была не любовь, распространяемая на других людей, на весь мир, а та, что скрепляла социалистическую семью и воодушевляла влюбленных на творческий труд во имя строительства коммунизма. Любовь к врагу социализма могла вспыхнуть, но ее надо было преодолеть, а врага, даже любимого, пусть с тяжелым чувством, но уничтожить. Как это сделала Марютка, героиня повести Лавренева «Сорок первый».

При этом в жизни все бывало: и настоящая любовь, и супружеские измены. Последнее осуждалось и порой обсуждалось на партийных и профсоюзных собраниях. Но еще более осуждалось, если один из любящих защищал другого, обвиняемого в отступлении от линии партии или в так называемом вредительстве, в непатриотическом поведении.

Советский патриотизм – не просто официальная фикция. В этом сложном явлении смешалось многое. И естественная любовь к стране, в которой ты родился и вырос, к ее культуре, «к отеческим гробам».

Иотношение к государству, которое стремилось представить именно себя как родину. Советские люди в массе считали свою страну самой лучшей в мире, несмотря на то что Родина-мать держала их в полунищете и духовном рабстве и жестоко наказывала за любое непослушание. Патриотизм существовал в смеси с пролетарским (не всеобщим) интернационализмом, с полуофициальным и бытовым антисемитизмом, с элементами великорусского шовинизма (сочетавшегося с самоуничижением), национализма всех мастей.

Гордились величием «империи», ее огромностью и, хотя не сразу, ее историей. Грандиозностью строек, ландшафтным разнообразием, достижениями в науке и технике, победами на полях сражений и в спорте. Более того, на войне умирали с кличем: «За Родину! За Сталина!».

Ив то же время, повсеместно хамя друг другу, лебезили перед иностранцами, поражая их гостеприимством. Сердобольно жалели американских безработных, о качестве жизни которых советские СМИ распространяли весьма неточную информацию. Помогали братским странам, распевая «Куба – любовь моя» или «Русский с китайцем – братья навек», и подозревали, что мы их кормим за свой счет. Помогали этим братьям не только военной техникой и добровольцами, но и (как это было в Венгрии и Чехословакии), давя танками их население. Одобряли (не все, конечно) кампании и действия своего государства против евреев, в быту живя с евреями бок о бок, совместно работая, дружа.

Новый человек в Советской стране становился не только имперским патриотом, но и коллективистом, даже не желая этого. Жизнь в колхозах и совхозах, а в городах в коммунальных квартирах, стояние в длинных очередях, передвижение в переполненном общественном транспорте, подконтрольность личности не только чиновникам, но и бесчисленным общественным организациям, начиная чуть ли не с детских яслей, – все это вынуждало всегда чувствовать чей-то локоть, ощущать на себе чей-то взгляд. Это вырабатывало у большинства привычку не отделяться, не высовываться даже в публичном выражении мыслей.

Коллективизм в таком виде порождал и чувство личной безответственности за происходящее. Все голосуют – и я тоже. Все поступают примерно так же, как я. И если из всего этого получается что-то не очень пристойное, то я-то тут ни при чем. Я просто присутствовал.

Идаже если бы возражал, то «голос единицы тоньше писка» (В. Маяковский), никто бы все равно не услышал. Поэтому так легко проходил всеобщий государственный «одобрямс», когда все в стране делалось якобы по просьбе трудящихся или при их одобрении.

тийные чиновники в испуге развернули антиалкогольную кампанию, не имевшую, впрочем, никакого успеха. Повальное пьянство стало только одним из выражений ценностного вакуума, в котором оказалось советское общество. Его строительство обернулось цинизмом: политическим, правовым, хозяйственным, нравственным.

В начале XIX в. Карамзин определил Россию одним словом. И это было слово «воруют». В 1970–1980-е гг. в СССР повсеместное мелкое воровство стало настолько привычным, что его никто (и те, кто воровал) не замечал и так не называл. Это называлось не «украсть», а «принести с работы», что было в порядке вещей: ведь все общее, наше. Все более проявляло себя и крупное воровство (вместе со взяточничеством) партийных и государственных чиновников, хозяйственников.

То, о чем сказано выше, не означает, что общество в Советском Союзе всегда, целиком и полностью характеризовалось безнравственностью. Политические, социальные, бытовые условия в СССР, мягко говоря, не содействовали развитию нравственной культуры. Но она не исчезла и порой обнаруживала себя необычайно ярко. Особенно очевидно – во время Великой Отечественной войны, когда масса советских людей на фронтах и в тылу проявляла мужество, героизм, невероятное терпение, жертвенность и благородство, делая все возможное и почти невозможное для защиты родины от «коричневой чумы» фашизма.

Высокая нравственность обнаруживалась у части советской интеллигенции, встававшей на путь неповиновения властям, защищавшей невинно осужденных тоталитарным режимом: в деятельности многих учителей, пытавшихся воспитывать в детях лучшие нравственные качества: в отдельных трудовых подвигах рабочих и крестьян, веривших, что их мастерство и труд служат благородным целям.

Противоречивость нравственного состояния и вообще культуры советского общества ярко выразились в сфере эстетической и художественной деятельности, в искусстве советского периода.

15.5. Эстетическая и художественная культура в советское время

Вспомним, что центральная эстетическая, да и художественная ценность – это красота. Красота, о которой художник Врубель говорил, что она «наша религия», была в России не просто одной из ценностей, но действительно высочайшей, ибо она, даже в дьявольски злом, демоническом обличье сохраняла нечто от присущей ей божественности.

В советское время с красоты сразу же снимается весь ее ореол: божественности, святости, таинственности. «Настоящая» красота, кра-

сота земной жизни, понятная и доступная победившим рабочим и крестьянам и их «представителям» во власти, оказалась тесно связанной с пользой. Утилитарность в понимании красоты очевидно доминировала в советском обществе, по меньшей мере, до 1960-х гг. Это проявлялось в тяготении к функциональности архитектуры и вещей. Даже помпезность советского псевдоклассицизма 1940–1950 х гг. с его украшательством была вполне утилитарной – полезным, торжественным выражением значимости свершений победившего социализма.

Вженщине перестали ценить изящество, тонкость, загадочность.

Врабоче-крестьянском идеале женской красоты на первое место вышло физическое здоровье «товарища», «боевой подруги», работ- ницы-ударницы и даже интеллектуалки – комсомолки – спортсменки. Духовная возвышенность женских (да и мужских) образов задавалась выявлением настроенности на служение общему делу.

Впростом, без изысков, советском человеке должен был светиться энтузиазм, в общем мажорный настрой, порыв: боевой, трудовой, спортивный.

Художественная культура, искусство в еще большей мере стали характеризоваться устремленностью к функциональности, полезности. Если в Серебряном веке русской культуры говорили и писали о служении искусству, то после 1917 г. искусство ставили на службу революции, строительству нового мира. И началось это вовсе не с официального давления властей на искусство, на художников.

Для Европы начала ХХ в. вообще характерно революционное бунтарство молодых художников-новаторов. Причем бунтарство художественное имело антибуржуазный социальный запал. Российские новаторы-бунтари не только не отставали, но кое в чем опережали своих западных собратьев и в формотворчестве, и в страстности революционных порывов. И революцию в своей стране они поэтому не только приняли, но и активно участвовали сначала в ее духовной подготовке, а затем и в строительстве нового общества, новой культуры – и в качестве творцов нового искусства, и в качестве комиссаров искусств, каковым в Витебске, например, ненадолго стал художник Марк Шагал.

Революцию приняли такие разные художники, как супрематист К. Малевич, создатель знаменитого «Черного квадрата», «лучист» Ла- рионов,Петров-Водкин,одинизотцовабстракционизма –В. Кандинский. Открыто революционными были В. Маяковский, В. Хлебников и многие другие поэты. А. Блок написал поэму о революции «Двенадцать». Прозаики (впрочем, и ряд поэтов) повели себя по-разному. Бу-

нин, например, не смог понять революционной России. Короленко быстро разочаровался в большевиках. Зато «буревестник революции», М. Горький общался с вождями мирового пролетариата еще до 1917 г., намеревался и пытался служить новой России верой и правдой. Великий певец, оперная знаменитость, бас – Ф. Шаляпин до своей эмиграции выступал в качестве народного артиста.

Ход революции, быстро начавшийся «красный террор», Гражданская война и сложный процесс преобразования России – все это изменило видение художественной интеллигенцией происходящего. Отношения художников с новой властью если и складывались (хотя бы на время), то за счет отказа от свободы, за которую они боролись, за счет примирения с явной несправедливостью, ложью, подлостью, излишней жестокостью.

По разным, вроде бы частным причинам и поводам в разное время из России эмигрировали замечательные художники, артисты, писатели и поэты и другие деятели искусства (те же Кандинский, Шагал, Шаляпин и др.), которые являются гордостью мировой художественной культуры. В странной полуэмиграции оказался даже М. Горький. Оставшиеся были вынуждены ухитряться служить искусству (и таким образом народу) и при этой власти, приспосабливаясь к ее жесткой руке. Кто не смог, не захотел, не сумел этого – погибли сразу или несколько позже или испытали на себе всю мощь идеологического давления режима, ставшего тоталитарным.

Когда у наших современников обнаруживается ностальгия по недавнему прошлому и они, в частности, напоминают критикам советского строя о богатстве художественной культуры при советской власти, совершается вольный или невольный обман. Богатство, которое при этом имеют в виду, на самом деле поразительно. И правда, оно рождалось при советской власти. Только вот творцы этого богатства этой самой властью уничтожались, унижались, эксплуатировались. Созданные ими художественные ценности властью использовались, если это было возможно и выгодно. Но они же предавались анафеме, запрещались, уничтожались, если казались опасными.

Сказанное относится и к тем, которые приняли революцию всем сердцем и сами хотели быть революционными художниками, как кинорежиссер С. Эйзенштейн, создавший гениальный фильм «Броненосец “Потемкин”», театральный режиссер Вс. Мейерхольд.

Грустный парадокс состоял в том, что в 1928 г. кинематографисты Эйзенштейн, Пудовкин, Козинцев, Трауберг и др. просили советское руководство «проводить твердую идеологическую диктатуру и на учас-