ГОС по анг.яз / Тексты / 2_3_GLAVA_XXXIX

ГЛАВА XXXIX

Мне исполнилось двадцать три года, и прошла неделя со дня моего

рожденья, а я так и не слышал больше ни одного слова, которое могло бы

пролить свет на мои надежды. Мы уже год с лишним как съехали из Подворья

Барнарда и теперь жили в Тэмпле, в Гарден-Корте, у самой реки.

С некоторого времени мои занятия с мистером Попетом прекратились, но

отношения наши оставались самыми дружескими. При всей моей неспособности

заняться чем-нибудь определенным, - а мне хочется думать, что она

объяснялась беспокойством и полной неосведомленностью относительно моего

положения и средств к существованию, - я любил читать и неизменно читал по

нескольку часов в день. Дела Герберта понемногу шли на лад, у меня же все

обстояло так, как я описал в предыдущей главе.

Накануне Герберт уехал по делам в Марсель. Я был один и тоскливо ощущал

свое одиночество. Не находя себе места от тревоги, устав без конца ждать,

что завтра или через неделю что-то прояснится, и без конца обманываться в

своих ожиданиях, я сильно скучал по веселому лицу и бодрой отзывчивости

моего друга.

Погода стояла ужасная: бури и дождь, бури и дождь, и грязь, грязь,

грязь по щиколотку на всех улицах... День за днем с востока наплывала на

Лондон огромная тяжелая пелена, словно там, на востоке, скопилось ветра и

туч на целую вечность. Ветер дул так яростно, что в городе с высоких зданий

срывало железные крыши; в деревне с корнем выдирало из земли деревья,

уносило крылья ветряных мельниц; а с побережья приходили невеселые вести о

кораблекрушениях и жертвах. Неистовые порывы ветра перемежались с ливнями, и

минувший день, конец которого я решил просидеть за книгой, был самым

ненастным из всех.

Многое с тех пор изменилось в этой части Тэмпла, - теперь она уже не

так пустынна и не так обнажена со стороны реки. Мы жили на верхнем этаже

крайнего дома, и в тот вечер, о котором я пишу, ветер, налетая с реки.

сотрясал его до основания, подобно пушечным выстрелам или морскому прибою.

Когда ветром швыряло в оконные стекла струи дождя и я, взглядывая на них,

видел, как трясутся рамы, мне казалось, что я сижу на маяке, среди бушующего

моря. Временами дым из камина врывался в комнату, словно не решаясь выйти на

улицу в такую ночь, а когда я отворил дверь и заглянул в пролет лестницы, на

площадках задуло фонари; когда же я, заслонив лицо руками, прильнул к

черному стеклу окна (даже приоткрыть окно при таком дожде и ветре нечего

было и думать), то увидел, что и во дворе все фонари задуло, что на мостах и

на берегу они судорожно мигают, а искры от разведенных на баржах костров

летят по ветру, как докрасна раскаленные брызги дождя.

Я положил часы перед собой на стол с тем, чтобы читать до одиннадцати.

Не успел я закрыть книгу, как часы на соборе св. Павла и на множестве

церквей в Сити - одни забегая вперед, другие в лад, третьи с запозданием -

стали отбивать время. Шум ветра диковинно искажал их бой, и, пока я

прислушивался, думая о том, как ветер хватает и рвет эти звуки, на лестнице

раздались шаги.

Почему я вздрогнул и, холодея от ужаса, подумал о моей умершей сестре,

не имеет значения. Минута безотчетного страха миновала, я снова прислушался

и услышал, как шаги, поднимаясь, неуверенно нащупывают ступени. Тут я

вспомнил, что фонари на лестнице не горят, и, взяв лампу со стола, вышел на

площадку. Свет моей лампы, видимо, заметили, потому что все стихло.

- Есть кто-нибудь внизу? - крикнул я, перегнувшись через перила.

- Есть, - ответил голос из темного колодца.

- Какой этаж вам нужно?

- Верхний. Мистер Пип.

- Это я. Что-нибудь случилось?

- Ничего не случилось. - сказал голос. И шаги стали подниматься выше.

Я держал лампу над пролетом лестницы, и свет ее наконец упал на

человека. Лампа была с абажуром, удобная для чтения, но она давала лишь

очень небольшой круг света, так что человек оказался в нем всего на

мгновение.

За это мгновение я успел увидеть лицо, совершенно мне незнакомое, и

обращенный кверху взгляд, в котором читалась непонятная радость и умиление

от встречи со мной.

Передвигая лампу по мере того как человек поднимался, я разглядел, что

одежда на нем добротная, но грубая - под стать путешественнику с морского

корабля. Что у него длинные седые волосы. Что от роду ему лет шестьдесят.

Что это мускулистый мужчина, еще очень крепкий, с загорелым, обветренным

лицом. Но вот он одолел последние две ступеньки, лампа уже освещала нас

обоих, и я остолбенел от изумления, увидев, что он протягивает мне руки.

- Простите, по какому вы делу? - спросил я его.

- По какому делу? - переспросил он, останавливаясь. - Ага. Да. С вашего

разрешения, я изложу мое дело.

- Хотите зайти в комнату?

- Да, - ответил он. - Я хочу зайти в комнату, мистер.

Вопрос мой был задан не слишком приветливо, потому что меня сердило

выражение счастливой уверенности, не сходившее с его лица. Оно сердило меня,

ибо он, казалось, ждал отклика с моей стороны. Все же я провел его в комнату

и, поставив лампу на стол, сколько мог вежливо попросил объяснить, что ему

нужно.

Он огляделся по сторонам с очень странным видом, явно дивясь и одобряя,

но так, словно он сам причастен ко всему, чем любуется, - потом снял толстый

дорожный плащ и шляпу. Теперь я увидел, что голова у него морщинистая и

плешивая, а длинные седые волосы растут только по бокам. Но ничего такого,

что объяснило бы его появление, я не увидел. Напротив, в следующую минуту он

опять протянул мне обе руки.

- Что это значит? - спросил я, начиная подозревать, что имею дело с

помешанным.

Он отвел от меня глаза и медленно потер голову правой рукой.

- Нелегко это перенести человеку, - сказал он низким, хриплым голосом,

- когда столько времени ждал, да столько миль проехал; но ты здесь не

виноват - здесь ни ты, ни я не виноваты. Минут через пять я все скажу.

Подожди, пожалуйста, минут пять.

Он опустился в кресло у огня и прикрыл лицо большими, темными,

жилистыми руками. Я внимательно посмотрел на него и слегка отодвинулся; но я

его не узнал.

- Тут поблизости никого нет, а? - спросил он, оглядываясь через плечо.

- Почему это интересует вас, чужого человека, явившегося ко мне в такой

поздний час?

- А ты, оказывается, бедовый! - ответил он, покачивая головой так

ласково, что я окончательно растерялся и обозлился. - Это хорошо, что ты

вырос такой бедовый! Только ты лучше меня не трогай, не то после пожалеешь.

Я уже оставил намерение, которое он успел угадать, потому что теперь я

знал, кто это! Ни одной его черты в отдельности я еще не мог припомнить, но

я знал, кто это! Если бы ветер и дождь развеяли годы, отделявшие меня от

прошлого, смели все предметы, заслонившие прошлое, и унесли нас на кладбище,

где мы впервые встретились при столь непохожих обстоятельствах, я и то не

признал бы моего каторжника с такой уверенностью, как сейчас, когда он сидел

у моего камина. Ему не было нужды доставать из кармана подпилок; не было

нужды снимать с шеи платок и повязывать им голову; не было нужды обхватывать

себя руками и, пожимаясь, словно от холода, прохаживаться по комнате,

выжидательно поглядывая на меня. Я узнал его раньше, чем он прибегнул к этим

подсказкам, хотя еще за минуту мне казалось, что я даже отдаленно не

подозреваю, кто он такой.

Он вернулся к столу и опять протянул мне обе руки. Не зная, что делать

- от изумления голова у меня шла кругом, - я неохотно подал ему свои. Он

крепко сжал их, поднес к губам, поцеловал и не сразу выпустил.

- Ты поступил благородно, мой мальчик, - сказал он. - Молодчина, Пип! Я

этого не забыл!

Поняв по его изменившемуся выражению, что он собирается меня обнять, я

уперся рукой ему в грудь и отстранил его.

- Нет, - сказал я. - Не надо! Если вы благодарны мне за то, что я

сделал, когда был ребенком, я надеюсь, что в доказательство своей

благодарности вы постарались исправиться. Если вы пришли сюда благодарить

меня, так не стоило трудиться. Не знаю, как вам удалось меня разыскать, но

вами, очевидно, руководило хорошее чувство, и я не хочу вас отталкивать;

только вы, разумеется, должны понять, что я...

Столько необъяснимого было в его пристальном взгляде, что слова замерли

у меня на губах.

- Ты сказал, - заметил он, после того как мы некоторое время молча

смотрели друг на друга, - что я, разумеется, должен понять. Что же именно я,

разумеется, должен понять?

- Что теперь, когда все так изменилось, я отнюдь не стремлюсь

возобновить наше давнишнее случайное знакомство. Мне приятно думать, что вы

раскаялись и стали другим человеком. Мне приятно выразить вам это. - Мне

приятно, что вы пришли поблагодарить меня, раз я, по вашему мнению,

заслуживаю благодарности. Но, однако ж, дороги у нас с вами разные. Вы

промокли, и вид у вас утомленный. Хотите выпить чего-нибудь перед тем, как

уйти?

Он уже снова набросил платок себе на шею и стоял, покусывая его конец и

не сводя с меня настороженного взгляда.

- Пожалуй, - ответил он, все не сводя с меня взгляда и не выпуская

платка изо рта. - Пожалуй, да, спасибо, я выпью перед тем как уйти.

На столике у стены стоял поднос с бутылками и стаканами. Я принес его к

камину и спросил моего гостя, что он будет пить. Он молча, почти не глядя,

указал на одну из бутылок, и я стал готовить грог. При этом я старался,

чтобы рука у меня не дрожала, но оттого, что он все время смотрел на меня,

откинувшись в кресле и сжимая в зубах длинный, измятый конец шейного платка,

о котором он, как видно, совсем забыл, - совладать с рукой мне было очень

трудно. Когда я наконец протянул ему стакан, меня поразило, что глаза у него

полны слез.

До сих пор я даже не присаживался, чтобы показать, что жажду поскорее

закрыть за ним дверь. Но при виде его смягчившегося лица я смягчился, и мне

стало совестно.

- Надеюсь, вы не сочтете мои слова слишком резкими, - сказал я,

поспешно наливая грога во второй стакан и придвигая себе стул. - Я не хотел

вас обидеть и прошу прощенья, если сделал это невольно. За ваше здоровье, и

желаю вам счастья!

Когда я поднес стакан к губам, он бросил удивленный взгляд на конец

платка, который упал ему на грудь, чуть только он открыл рот, и протянул мне

руку. Я пожал ее, и тогда он выпил, а потом провел рукавом по глазам и по

лбу.

- Чем вы занимаетесь? - спросил я его.

- Разводил овец, разводил рогатый скот, еще много чего пробовал, -

сказал он, - там, в Новом Свете, за много тысяч миль бурного моря.

- Надеюсь, вы преуспели в жизни?

- Я замечательно преуспел. Были и другие, что вместе со мной уехали и

тоже преуспели, но до меня им далеко. Обо мне там слава идет.

- Я рад это слышать.

- Это хорошо, что ты так говоришь, мой милый мальчик.

Не потрудившись задуматься над этими словами и над тем, каким тоном они

были произнесены, я обратился к предмету, о котором только что вспомнил.

- Когда-то вы послали ко мне одного человека, - сказал я. - Вы его

видели после того, как он исполнил ваше поручение?

- Не видел ни разу. И не мог увидеть.

- Он нашел меня и отдал мне те два билета по фунту стерлингов. Вы ведь

знаете, я был тогда бедным мальчиком, а для бедного мальчика это было целое

состояние. Но с тех пор я, как и вы, преуспел в жизни, и теперь я прошу вас

взять эти деньги обратно. Вы можете отдать их какому-нибудь другому бедному

мальчику. - Я достал кошелек.

Он смотрел, как я кладу кошелек на стол и открываю его, смотрел, как я

вытаскиваю один за другим два кредитных билета. Они были новенькие, чистые,

я расправил их и протянул ему. Не переставая смотреть на меня, он сложил их

вместе, согнул в длину, перекрутил разок, поджег над лампой и бросил пепел

на поднос.

- А теперь я возьму на себя смелость спросить, - сказал он, улыбаясь

так, словно хмурился, и хмурясь так, словно улыбался, - каким же образом ты

преуспел с тех пор, как мы с тобой беседовали на пустом холодном болоте?

- Каким образом?

- Вот именно.

Он допил стакан, поднялся и стал у огня, положив тяжелую темную руку на

полку камина. Одну ногу он поставил на решетку, чтобы обсушить и согреть ее,

и от мокрого башмака пошел пар; но он не глядел ни на башмак, ни на огонь,

он упорно глядел на меня. И только теперь меня стала пробирать дрожь.

Я раскрыл рот, но губы мои шевелились беззвучно, пока я наконец не

заставил себя проговорить (хотя и не очень явственно), что мне предстоит

унаследовать состояние.

- А разрешено будет презренному кандальнику спросить, что это за

состояние?

Я пролепетал:

- Не знаю.

- А разрешено будет презренному кандальнику спросить, чье это

состояние?

Я снова пролепетал:

- Не знаю.

- А ну-ка, попробую я угадать, - сказал каторжник, - сколько ты

получаешь в год с тех пор, как достиг совершеннолетия! Какая, к примеру,

первая цифра - пять?

Чувствуя, что сердце у меня стучит, как тяжелый молот в руках

сумасшедшего, я встал с места и, опершись на спинку стула, растерянно

уставился на своего собеседника.

- Опять же, насчет опекуна, - продолжал он. - Скорее всего, был у тебя

до двадцати одного года опекун или вроде того. Может, стряпчий какой-нибудь.

Как, к примеру, первая буква его фамилии? Что, если Д?

Словно яркая вспышка вдруг озарила мой мир, и столько разочарований,

унижений, опасностей, всевозможных последствий нахлынуло на меня, что,

захлестнутый их потоком, я едва мог перевести дыхание.

- Вообрази, - заговорил он снова, - что доверитель этого стряпчего, у

которого фамилия начинается на Д, а если уж говорить до конца, так, может

быть, Джеггерс, - вообрази, что он прибыл морем в Портсмут, высадился там и

захотел тебя навестить. Ты вот давеча сказал: "Не знаю, как вам удалось меня

разыскать". Так как же мне удалось тебя разыскать, а? Да очень просто: из

Портсмута я написал одному человеку в Лондон и узнал твой адрес. Как этого

человека зовут? Да Уэммик!

Под страхом смерти я и то не мог бы вымолвить ни слова. Я стоял, одной

рукой опираясь на спинку стула, а другую прижав к груди, которая, казалось,

вот-вот разорвется, - стоял, растерянно уставившись на него, а потом

судорожно вцепился в стул, потому что комната поплыла и закружилась. Он

подхватил меня, усадил на диван, прислонил к подушкам и опустился передо

мной на одно колено, так, что его лицо, теперь отчетливо всплывшее в моей

памяти и наводившее на меня ужас, оказалось совсем близко к моему.

- Да, Пип, милый мой мальчик, это я сделал из тебя джентльмена! Я, и

никто другой! Еще тогда я поклялся, что как заработаю гинею - ты эту гинею

получишь. А позднее поклялся, что как наживусь да разбогатею - разбогатеешь

и ты. Мне солоно приходилось - я не жаловался, лишь бы тебе жилось сладко.

Работал не покладая рук, лишь бы тебе не работать. Ну и что же, милый

мальчик? Думаешь, я для того это говорю, чтобы ты ко мне благодарность

чувствовал? Ничуть. А для того я это говорю, чтобы ты знал: загнанный,

шелудивый пес, которому ты жизнь сохранил, так возвысился, что из

деревенского мальчишки сделал джентльмена, и этот джентльмен - ты, Пип!

Отвращение, которое я испытывал к этому человеку, ужас, который он мне

внушал, гадливость, которую вызывало во мне его присутствие, не были бы

сильнее, если бы я видел перед собой самое страшное чудовище.

- Слушай меня, Пип. Я тебе все равно что родной отец. Ты мой сын, ты

мне дороже всякого сына. Я деньги копил - все для тебя. Когда меня нарядили

на дальние пастбища стеречь овец и лица-то вокруг меня были только овечьи,

так что я и забыл, какое человеческое лицо бывает, - я и тогда тебя видел.

Сидишь, бывало, в сторожке, обедаешь либо ужинаешь и вдруг уронишь нож -

вот, мол, мой мальчик смотрит на меня, как я ем и пью. Я тебя там сколько

раз видел так же ясно, как на тех гнилых болотах, и всякий раз говорил:

"Разрази меня бог", - и из сторожки выходил, чтобы под открытым небом это

сказать: "Вот кончится мой срок, да наживу я денег, сделаю из мальчика

джентльмена". И сделал. Ты только посмотри на себя, мой мальчик! Посмотри на

свои хоромы - такими и лорд не погнушается. Да что там лорд! Ты с твоими

деньгами всякого лорда за пояс заткнешь!

Упиваясь своим торжеством и к тому же помня, что я был близок к

обмороку, он не обращал внимания на то, как я воспринимаю его слова. Лишь в

этом и была для меня капля утешения.

- Ты только взгляни, - продолжал он, доставая у меня из кармана часы и

поворачивая перстень на моем пальце камнем к себе, хотя я весь сжался от его

прикосновения, как при виде змеи, - золотые часы, да какие прекрасные: это

ли не к лицу джентльмену! А тут - бриллиант, весь обсыпанный рубинами: это

ли не к лицу джентльмену! Взгляни на свое белье - тонкое да нарядное.

Взгляни на свою одежду - лучшей не сыскать! А книги! - Он обвел глазами

комнату. - Вон их сколько на полках, сотни! И ведь ты их читаешь? Знаю,

знаю, когда я пришел, ты как раз их читал. Ха-ха-ха! Ты и мне их почитаешь,

мой мальчик! А если они на иностранных языках и я ни слова не пойму, - все

равно, я еще больше буду тобой гордиться.

Он снова поднес мои руки к губам, и у меня мороз пробежал по коже.

- Ты не утруждай себя, Пип, не разговаривай, - сказал он, после того

как опять провел рукавом по глазам и по лбу, а в горле у него что-то

булькнуло - я хорошо помнил этот звук! - и стал мне еще отвратительнее тем,

что говорил так серьезно. - Самое лучшее тебе помолчать, мой мальчик. Ты

ведь не ждал этого годами, как я; не готовился задолго, как я. Но неужто ты

ни разу не подумал, что это я все сделал?

- Нет, нет, нет, - отвечал я. - Ни разу!

- Вот видишь, а это я, и никто другой. И ни одна живая душа про то не

знала, кроме меня и мистера Джеггерса.

- И больше никого не было? - спросил я.

- Нет, - сказал он, удивленно вскинув глазами, - кому же еще быть? Ох,

мальчик ты мой, какой же ты стал красивый! Ну, а карие глазки тоже есть?

Есть где-нибудь карие глазки, по которым ты вздыхаешь?

Ах, Эстелла, Эстелла!

- Они достанутся тебе, мой мальчик, чего бы это ни стоило. Я не говорю,

такой джентльмен, как ты, да еще образованный, и сам может за себя постоять;

ну а с деньгами оно легче! Давай я тебе доскажу, что начал, мой мальчик. С

этой вот сторожки, где я овец стерег, у меня завелись деньги (мне их

хозяин-скотовод оставил, когда умирал, он был из таких же, как я), потом

кончился мой срок, и начал я помаленьку кое-что делать от себя. За что бы я

ни брался, все про тебя думал. Возьмешься, бывало, за что-нибудь новое и

скажешь: "Будь я трижды проклят, если это не для мальчика!" И мне во всем

везло на удивление. Я уже говорил тебе, обо мне там слава идет. Те самые

деньги, что мне хозяин оставил, и те, что я в первые годы заработал, я и

отослал в Англию мистеру Джеггерсу - все для тебя, это он тогда по моему

письму за тобой приехал.

Ах, если бы он не приезжал! Если б оставил меня в кузнице - пусть не

вполне довольным своей судьбой, но насколько же более счастливым!

- И это было мне наградой, мой мальчик, - знать про себя, что я ращу

джентльмена. Пусть я ходил пешком, а колонисты разъезжали на чистокровных

лошадях, обдавая меня пылью; я что думал? А вот что: "Я ращу джентльмена

почище, чем вы все вместе взятые!" Когда они говорили друг дружке: "Везти-то

ему везет, а только он еще недавно был каторжником и сейчас невежда, грубый

человек", я что думал? А вот что: "Ладно, пусть я не джентльмен и неученый,

зато у меня свой джентльмен есть. У вас есть земли да стада; а есть ли у

кого-нибудь из вас настоящий лондонский джентльмен?" Этим я себя все время

поддерживал. И все время помнил, что когда-нибудь обязательно приеду, и

увижу моего мальчика, и откроюсь ему как самому родному человеку.

Он положил руку мне на плечо. Я содрогнулся при мысли, что рука эта,

возможно, запятнана кровью,

- Мне не легко было уехать из тех краев, Пип, и не безопасно. Но я

своего добивался, и чем труднее оно было, тем сильнее я добивался, потому

что я все обдумал и крепко все решил, И вот наконец я здесь. Милый мой

мальчик, я здесь!

Я пробовал собраться с мыслями, но голова у меня не работала. Мне все

время казалось, что я слушаю не столько этого человека, сколько шум дождя и

ветра; даже сейчас я не мог отделить его голос от этих голосов, хотя они

продолжали звучать, когда он умолк.

- Где ты меня устроишь? - спросил он через некоторое время. - Надо меня

где-нибудь устроить, мой мальчик.

- Ночевать? - спросил я.

- Да. И высплюсь же я сегодня, - ты подумай, сколько месяцев меня

носило да швыряло по морям!

- Моего друга, с которым я живу, сейчас нет в городе, - сказал я,

вставая с дивана, - ложитесь в его комнате.

- Он и завтра не вернется?

- Нет, - несмотря на все мои старания, я говорил как во сне, - и завтра

не вернется.

- Потому что, видишь ли, милый мальчик, - сказал он, понизив голос и

внушительно уперев свой длинный палец мне в грудь, - необходимо соблюдать

осторожности.

- Я не понимаю. Осторожность?

- Ну да. Не то, клянусь богом, смерть!

- Почему смерть?

- Меня выслали-то пожизненно. Для меня возвращение - смерть. Больно

много народу возвращалось за последнее время, и мне, если поймают, не

миновать виселицы.

Только этого еще недоставало! Мало того, что несчастный годами ковал

мне цепи из своего несчастного золота и серебра, он еще рискнул головой,

чтобы приехать ко мне, и теперь его жизнь была в моих руках! Если бы я питал

к нему не отвращение, а любовь; если бы он мне внушал не чувство гадливости,

а глубочайшую нежность и восхищение - мне и то не могло бы быть хуже.

Напротив, это было бы лучше, потому что тогда я естественно и от всего

сердца старался бы уберечь его от опасности.

Первой моей заботой было затворить ставни, чтобы с улицы не приметили

свет, а потом я затворил и запер двери. Пока я был этим занят, он, стоя у

стола, пил ром и закусывал печеньем, и, глядя на него, я снова видел моего

каторжника за едой на болоте. Я, кажется, ждал, что он вот-вот нагнется и

начнет пилить себе ногу.

Заглянув в комнату Герберта и удостоверившись, что входная дверь там

заперта и попасть оттуда на лестницу можно только через ту комнату, где мы

беседовали, я спросил моего гостя, сейчас ли он хочет лечь. Он ответил

утвердительно, но добавил, что утром хотел бы надеть смену моего

"джентльменского" белья. Я достал белье и положил возле постели, и опять

мороз пробежал у меня по коже, когда он, прощаясь со мной на ночь, опять

стал трясти мне руки.

Наконец я кое-как отделался от него, а потом подбросил угля в огонь и

уселся у камина, не решаясь лечь спать. Еще час, а может быть и больше,

полное оцепенение не давало мне думать; и только когда я стал думать, мне

постепенно стало ясно, что я погиб и что корабль, на котором я плыл,

разлетелся в щепы.

Намерения мисс Хэвишем относительно меня - пустая игра воображения;

Эстелла вовсе не предназначена мне; в Сатис-Хаус меня только терпели, в пику

жадным родственникам, как куклу с заводным сердцем, чтобы упражняться на ней

за неимением других жертв, - вот первые жгучие уколы, которые я ощутил. Но

самую глубокую, самую острую боль причинила мне мысль, что ради каторжника,

повинного бог знает в каких преступлениях и рискующего тем, что его увезут

из этой вот комнаты, где я сидел и думал, и повесят у ворот Олд-Бейли, -

ради такого человека я покинул Джо.

Теперь ничто не могло бы заставить меня вернуться к Джо, вернуться к

Бидди, - потому, вероятно, что сознание того, как позорно я вел себя по

отношению к ним, было сильнее любых доводов. Никакая мудрость в мире не

могла бы дать мне того утешения, какое сулила их преданность и душевная

простота; но никогда, никогда, никогда мне не искупить своей вины перед

ними.

В вое ветра, в шуме дождя мне то и дело чудилась погоня. Два раза я мог

бы поклясться, что слышал стук и шепот у входной двери. Поддавшись этим

страхам, я не то вспомнил, не то вообразил, что появлению моего гостя

предшествовали таинственные знамения. Что за последний месяц мне попадались

на улице люди, в которых я находил сходство с ним. Что случаи эти учащались

по мере того, как он приближался к берегам Англия. Что каким-то образом его

грешная душа посылала ко мне этих вестников, и вот теперь, в эту бурную

ночь, он сдержал слово и пришел ко мне.

В эти мысли врывались воспоминания о том, каким неистовым он показался

когда-то моим детским глазам; как второй каторжник снова и снова повторял,

что этот человек хотел его убить; какой он был страшный во время драки в

канаве, когда терзал своего противника, как дикий зверь. В тусклом свете

камина из этих воспоминаний родился смутный страх - безопасно ли оставаться

взаперти с ним вдвоем, в эту глухую, ненастную ночь. Страх ширился, пока не

заполнил всю комнату, и наконец я не выдержал - взял свечу и пошел взглянуть

на моего жуткого постояльца.

Он обвязал голову платком, и лицо его во сне было сурово и хмуро. Но

хотя на подушке рядом с ним лежал пистолет, он спал, и спал спокойно.

Убедившись в этом, я тихонько вынул из двери ключ и запер ее снаружи, прежде

чем опять усесться у огня. Постепенно я съехал со стула и очутился на полу.

Когда я проснулся после короткого сна, в котором ощущение моего несчастья ни

на минуту не покидало меня, церковные часы в Сити били пять, свечи догорели,

огонь в камине погас, а от дождя и ветра непроглядная тьма за окном казалась

еще чернее.

На этом кончается вторая пора надежд Пипа.